|
|
Кира ГРОЗНАЯ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Кира ГРОЗНАЯМаникюрные ножницыРассказ Антон докурил сигарету, подумал с полминуты, выискивая на потолке подстрочник для финальной реплики, вздохнул и произнёс: - Прости, но нам надо отдохнуть друг от друга. Катя уже знала, что он скажет именно это. Что им надо отдохнуть друг от друга, то есть пожить врозь неограниченное время (возможно – всю оставшуюся жизнь). И главное даже – не смысл слов, гримаса Антона, свидетельствовавшая о бесконечной усталости от их совместной жизни и, в первую очередь, от её, Катиных, истерик. И никчемное «прости» тут ничего не меняло. Антон вовсе не чувствовал себя виноватым перед Катей в чём-либо, просто он был хорошо воспитан. После услышанного у Кати оставался один достойный выход – встать, собрать вещи и уйти ночевать к подруге Инне, но вместо этого она почему-то зарыдала, и, съехав на пол с обитого коричневым велюром кресла, обхватила ноги Антона, зачастив одну и ту же фразу: - Не уходи, Антошенька… ну, я прошу тебя… ну, пожалуйста, я же без тебя умру… Антон на мгновение опешил, потом брезгливо выдернул ногу из цепких Катиных объятий и, перешагнув через скрюченное тело, что-то бурча себе под нос, покинул квартиру. Он не выносил давления и психологической манипуляции, так что его, в принципе, можно понять. Некоторое время Катя лежала на ковре, продолжая по инерции выть. Потом, всхлипнув в последний раз, замолкла. Будучи натурой активной и жизнелюбивой (или, по крайней мере, до недавнего времени считая себя такой), она не могла долго предаваться унынию. Лежание на полу было ей так же несвойственно, как способность признавать свои ошибки в споре с мужчиной, и такт в вопросах, касающихся создания семьи. То, что она проиграла этот извечный поединок полов, как и то, что она не могла себе позволить жить в шкуре жертвы, было в равной степени обусловлено её непростым характером. Опершись на дрожащие руки, Катя приподнялась, потом встала на четвереньки и, взлохмаченная и опухшая, полубезумным взглядом обвела комнату. На письменном столе, придавленная компьютерной «мышью» на раскрытой сорок седьмой странице, валялась книга Паоло Коэльо «Вероника решает умереть». На журнальном столике стоял стакан воды и лежала упаковка «Рексетина». Всё, что попадалось ей на глаза, как будто подталкивало к принятию деструктивного решения. Катя села и задумалась. Собственно, что её тут удерживает? С уходом Антона рухнули её планы на тихую семейную жизнь, на совместную поездку в Европу, запланированную на отпуск, а в работе она давно разочаровалась, так что, даже порывшись хорошенько в памяти, Катя не смогла найти зацепок, которые удержали бы её на плаву. От этой мысли ей стало не по себе. И кому, спрашивается, в неполных двадцать восемь лет понравится осознание того, что он исчерпал свою жизнь, а жизнь, соответственно, исчерпала его и выбросила вон, как засохшую банановую кожуру – на помойку? Катя заставила себя встать, подбрела к журнальному столику, открыла упаковку, вылущила и высыпала себе в ладонь, как минимум, двадцать таблеток «Рексетина», и отправила в рот. Вода через силу зажурчала по суженной от спазма гортани. Всё. Оставалось поработать над имиджем. Катина лучшая подруга Инна во время их недавней ссоры выкрикнула, что Катя – позёрка, и её жизнь – сплошная игра. И действительно, в Катином облике и манерах всегда проскальзывало что-то театральное. Она буквально с детства, каждую минуту чувствовала себя так, как если бы на неё, приоткрыв рот и пуская слюни, пялился невидимый зритель. Она чувствовала это, идя по улице, обвеваемая ласковым ветерком, треплющим волосы, и на работе, вбивая в компьютер таблицы со штатной численностью сотрудников, и даже сегодня, ползая по ковру на коленях перед Антоном. Вечный зритель был при ней и в тот момент, когда она выбирала наряд для финального выхода на сцену. Несколько раз звонил телефон, но Катя не обращала внимания на назойливый звук. Недавняя истерика отупила её в той степени, которая оказалась оптимальной для осуществления плана. Голова постепенно тяжелела, веки слипались, впрочем, это ощущение неприятным не было, скорее напоминало о ещё незавершенном и поторапливало. Наконец, вырядившись (красное итальянское бельё, которое Антон так и не увидел, черное вечернее платье, черные туфли на красных атласных завязках, красный лак на ногтях с черными цветками через ноготь, прорисованными иголкой), Катя включила телевизор, налила в бокал вина, улеглась на диван и начала ждать, вместе с воображаемым зрителем, конца действия. Но тут события начали разворачиваться в лучших традициях Коэльо. У двери завозились, в замочной скважине зазвякали ключами, потом позвонили в звонок. Через некоторое время грохот кулаков по металлу уже сотрясал всю лестничную площадку. - Открывай, дура ненормальная! – дико орал Антон, щедро вкрапляя мат через каждое слово, - Слышишь, открывай! Отдай мой планшет с документами и перестань выёживаться! Твою мать, я ломаю дверь! - Открывай, Катя, нечего дурить, - вторила Антону Катина лучшая подруга Инна, - Немедленно открой, а то мы вызовем спасателей! Так забывчивость Антона, оставившего планшет со служебными документами, а также интуиция Катиной лучшей подруги, не дозвонившейся по телефону, спасли Кате жизнь. А если бы не они, в городской морг к утру поступила бы убийственно красивая молодая женщина, облачённая в траур по самой себе, будоражащая некрофилические помыслы даже в относительно вменяемых слугах Харона. Вместо этого Кате предстояло жить, точнее, выживать, выплывать из мутной реки, соединяющей оба царства, так и не ответив себе на вопрос, какой во всём этом смысл и что её тут удерживает. Впрочем, на обдумывание этого вопроса у девушки, отправленной прибывшей «скорой» в психиатрическую клинику, было теперь очень много времени.
Первые дни в клинике прошли, как в тумане. Катя, обколотая и обкормленная антидепрессантами и транками, плохо соображала, и почти всё время спала, либо плакала, забившись под одеяло с головой. Она притихла, осунулась, и, может быть, впервые за всю жизнь, забыла о невидимом зрителе. Какая уж тут игра, если все силы уходили на то, чтобы жить, перетаскивать ставшее неподъемным тело из палаты – в туалет, оттуда – к умывальнику, в столовую, на процедуры. По мнению местных жителей, хуже Кати в тот период среди обитателей был только Торч. Так называли безобиднейшего полумёртвого Гришу, вынутого из петли два месяца назад. Откачав Гришу и переждав его многоступенчатую истерику, добрые эскулапы обдолбали парня лекарствами до такой степени, что он больше так и не приходил в себя, так и ползал в состоянии летаргического сна, полузакатив рыбьи глаза и волоча бессильные конечности, по белым коридорам, наглядным примером преступлений против человечности и пугалом для студентов-медиков. Катя, впервые увидев Торча, тоже испугалась – это было её первое отчетливое чувство, испытанное в адаптационный период. Антон к Кате ни разу не приезжал. Приходила мама, подавленно выслушивала врача, тупо сидела некоторое время с дочерью, потом уходила к своему парализованному мужу и аутичному сыну, Катиному сводному брату. Катиной маме, помимо сумасшедшей дочери, хватало других проблем. Прибегали подруги, приносили фрукты и безделушки, болтали о чём-то, тормошили одуревшее от лекарств существо, в затуманенном мозгу которого весь мир свёлся к некоей маленькой зоне – пространству комнаты, где состоялся последний разговор с Антоном и откуда, собственно, она переместилась в этот потусторонний мир. Среди медперсонала, как случается в подобных местах, хватало и сволочей, и кайфовых тёток, но Катя была слишком ослаблена духовно, чтобы давать окружающим моральные оценки. Большим везением был уже тот факт, что первое время её не терроризировали и не таскали на уборку территории, позволив валяться и отлёживаться. По стене она развесила прилепленные на хлебный мякиш старые письма Антона, интернетные распечатки, которыми была переполнена её электронная почта, когда он уезжал за границу и, скучая, писал многословно, многостранично, рисуя картины их общего будущего. И письма никто не снимал, хотя в клинике не разрешалось ничего вешать на стены. Так Катя жила своей незаметной растительной жизнью, пока, наконец, не очнулась, ровно настолько, чтобы начать выплёвывать таблетки и интересоваться окружающим миром. И тут она обнаружила, что у неё уже завелись какие-то подруги, бестелесные привидения, шуршащие по коридору и ползающие на перекур во внутренний дворик, похожий на нутро древней крепости, бастиона, куда невозможно проникнуть извне даже солнечному лучу. Катя вместе с ними, а то и одна, выходила во двор подышать воздухом (когда разрешали), бродила по отделениям, плутая в бесконечных коридорах, со скуки плевала с третьего этажа в открытый лестничный пролёт, головокружительный и суицидально притягательный, так неуместный в психиатрической клинике (его называли «психорелаксационный пролёт»). Она научилась разделять обитателей психушки на «своих» - и «чужих», которые были неприятны во всех отношениях и воровали у «своих» продукты из холодильника и вещи из тумбочек. Она стала врастать в эту противоестественную среду, как прижившаяся веточка, принимая новые ценности и правила за основу своей жизни. Она даже, как и её подруги, ходила-ползала на свидания во внутренний дворик, в основном – с юношами-ботаниками психопатического склада и более или менее адекватными призывниками, косящими армию. Интерес к противоположному полу – это оказалось первое, что просыпается у человека, когда отступает в тень действие тормозящих разум и тело препаратов. Потом, в укромных закутках, подруги делились впечатлениями, как трофеями, перемалывая косточки неумелым юношам с их наивными историями, здесь, в клинике, именуемыми не иначе как «анамнез». Общение с противоположным полом было настолько невинно, насколько это обуславливалось бытием. У них даже сложилась смешанная компания. Девушки были постарше юношей – возможно, периоды нервно-психической неустойчивости настигают женщин в более зрелом возрасте, чем мужчин. А может, то было простое совпадение. Самому молоденькому мальчику Вите, обладателю розовых самопальных рубцов на предплечьях, недавно исполнилось семнадцать. Самой великовозрастной девушке, которой оказалась Катя, было уже двадцать семь. Поэтому на Витю, понятное дело, она обращала меньше всего внимания, хотя Витя был тем мальчиком, который чаще других попадался ей на глаза. Как-то так само собой получалось. Новые подруги рассказывали Кате о том периоде, когда она сама плохо осознавала происходящее. Что-то вязкое и тревожное выползало из подсознания девушки после этих рассказов. Цикладол, оказывается, действовал таким образом, что девушка переживала в начальный период лечения тяжелейшие галлюцинации. Они были зрительными, слуховыми, обонятельными, осязательными. Да-да, теперь она помнила, что к ней приходил Антон, садился на кровать, подолгу разговаривал с ней. Он курил, и она видела колечки дыма, чувствовала запах табака. Она дотрагивалась до него, не веря в реальность видения, и ощущала пальцами вязку свитера, рельеф мускулов под одеждой. Он оставался у неё ночевать, и Катя засыпала на его плече. Спустя три дня одна из соседок Кати вдруг запросилась в другую палату, сказав, что «не может больше этого выносить». Как же это всё осталось далеко позади, думала она о своей истерии. Из недр памяти о первых днях в клинике выплывали смутно различимые лица: медперсонал, психолог, сердобольные девочки… какой-то мальчик, кажется, Витя, сидел у её изголовья и гладил по волосам, пока его не выгнали из палаты. Но нет, мальчик, что-то успокаивающе шепчущий ей, скорее всего, приснился. Хотя кто знает. Катя слушала подруг, вспоминала и содрогалась, думая о том, как она была близка к настоящему сумасшествию…
Время шло, и письма со стены перекочевали в ящик Катиной тумбочки. Она их перечитывала, но уже не заливала каждый листочек слезами. Время лечило рану. Жизнь текла здесь, как ленивая мелководная речка. У них не было даже телефонной связи с внешним миром. Сидя на скамеечках и покуривая, узники обменивались куцыми новостями из своей закрытой жизни, ругали больничную кормёжку и жирную медсестру Викторию, делились интимными симпатиями. Лавочки были собственностью. У девятой палаты, в которой лежала Катя, тоже имелась своя лавочка. Это был своего рода клуб, куда требовался особый допуск. Курение – примитивный ритуал – здесь стало великим таинством. Муторное утро съедали процедуры. Носился медицинский персонал, привозили новых привидений, проводились осмотры. После обеда, если до тихого часа ещё оставалось время, выползали на прогулку скопом, рассаживались на перекур. Второй перекур наступал после ужина и продолжался до отбоя, когда лающие голоса надзирателей загоняли пациентов в здание. Рядом с Катей всегда усаживалась соседка по палате Вера, двадцатишестилетняя девственница, страдающая приступами головной боли и вестибулярными расстройствами. Она работала на конвейере фабрики, занимающейся производством стеклянной тары. У Вериных ног чаще всего пристраивался Торч, если юношам разрешали его выгуливать, и Вера ласково перебирала его неухоженные космы. Торч был единственным мужчиной, которого она к себе допускала. В центре – тоже соседки по палате, нагловатые Ленка и Томка, видная брюнетка и потасканная блондинка, обе – с фобиями. Ленка уже несколько лет не ездила в метро, избегала толпы, дорог, особенно с трамвайными путями, и потому месяцами не выходила из дома. У Томки своя фишка – страх смерти, и она состояла в религиозной секте, куда долгое время относила деньги и ценности, пока отчим в психушку не сдал. Томка трудилась маляршей, а Ленка – литературной переводчицей с финского, датского, голландского и норвежского. Впрочем, по жизни она была - девка как девка. С краю - двадцатилетняя Анжелика из соседней палаты, похожая на статуэтку, обвешанная цацками и закутанная в дюжину кофточек - маечек, безответно влюбленная в развязного Юрку, вечно травящего байки. Анжелика нигде не училась и не работала, у неё был богатый папа. Она постоянно снимала с себя невидимых насекомых, до крови тёрла руки и тело пемзой (у неё уже несколько раз её отбирали), боялась солнца и простуды. Юрка же был – просто жлоб, косящий от армии. В отдалении от всех, на корточках, почти прячась за кустом жасмина, сидел бледный молоденький Витя, глядящий на Катю немигающими тёмными глазами. Иногда Ленка и Томка, всем известные лесбиянки, подмигивая, доставали из-под полы пластиковую бутыль с благословенным напитком – коньяком. Избранным перепадало по глотку, а то и по два – впрочем, даже от одного глотка алкоголя Катю довольно-таки сильно развозило. Девушки жевали растворимый кофе, водившийся у тех же Ленки и Томки, чтобы заглушить легко уловимый ушлой Викторией запах перегара. Почему у Ленки и Томки всегда всё было, как в Греции, никто не знал. У Томки имелись даже маникюрные ножницы – своего рода валюта здесь, в клинике. За пользование ножницами она взимала нехилую плату. Другие девицы, пытавшиеся проносить, с помощью посетителей, острые предметы, моментально их лишались, а этой… этой хоть бы хны, и ни в один обыск ножницы так и не были найдены. Говаривали, что Томка заворачивает ножницы в полиэтилен и во время обыска запихивает себе в вагину, ручкой вперёд. Вот какая это была ценность. А у Ленки была пилка для ногтей, которую она, как шпильку, вгоняла в свою причёску, и никто ничего не замечал. И позволяли Томка с Ленкой девицам делать маникюр только в их присутствии, под их неусыпным оком. Так они все и существовали – покореженные жизнью, оказавшиеся в клинике для восстановления шаткого равновесия, выдернутые из шумного мира, где человеческая жизнь не стоила и плевка. Поэтому там, в миру, поиск иллюзорного смысла и заменял сам смысл существования. Здесь же всё, касающееся животно-растительного бытия – каждый чих, каждый зевок, и, тем более, запор или ночной кошмар – было преисполнено глубочайшего смысла. Пока ночной кошмар не обернулся вдруг реальностью.
Всё плохое всегда приходит неожиданно. Раннее утро первого июня резко наполнилось странными звуками. Вой шёл с лестницы. Все, невзирая на окрики перепуганных постовых медсестёр, повскакали с кроватей и бросились вон из палат… В последние майские дни Веру одолевали тяжелые предчувствия, которыми она делилась с Катей. - Гриша совсем сдавать начал, - вздыхала она, озабоченно поглаживая непослушные вихры Торча, - соседи по палате говорят, всхлипывает во сне. Есть перестал. Эта сучка давно не появляется, вот он и тоскует. Под «сучкой» подразумевалась жена двадцатипятилетнего Гриши, подавшая на развод. Именно это и послужило причиной суицида, после которого парню уже не суждено было восстановиться. - Как ты думаешь, останется он дурачком или нет? – встревожено спрашивала Вера подругу. - Похоже на то. Ты на него посмотри, - Катя кивала на Торча, - разве после такого восстановишься. Кате нездоровилось, её мутило. До проблем Торча ли ей, когда собственная жизнь обрушилась каменной лавиной, которая чуть не погребла под собой. А тут ещё чёртова тошнота, головокружения… И вдруг супруга Гриши появилась в клинике. Она орала, топала ногами, и даже бросилась на беззащитного Гришу, схватила за плечи, начала трясти – её оттащили медсестра и пациентки, выталкивали за дверь, а она, уже на пороге, истерически кричала: - Мне нужен развод, кретин! Хватит придуриваться, изображать из себя растение! Выпроводив фурию за порог, добрая пожилая медсестра выругалась матом. Всех трясло. Торч, всхлипывая, ковылял к своей палате, Вера догоняла его. Катю внезапно скрутил желудочный спазм, и она почти бегом кинулась в туалет. Вот они, чёрт бы их побрал, эти лекарства! … У края психорелаксационного пролёта сидела обвешанная цацками Анжелика и выла. Проследив её взгляд, все оцепенели, и у Веры вырвался вскрик, полоснувший Катю по желудку; её скрутил новый приступ тошноты. Она зажмурилась, потом потрясла головой, осторожно открыла глаза, как будто жуткое зрелище могло исчезнуть. Но оно не исчезало. На шахматных плитах холла, далеко внизу, лежало тело бедняги Торча. Бурая лужа крови, перемешанной с мозгами, растеклась под головой. Широко раскрытые мёртвые глаза смотрели вверх. - Ёперный театр…, - грязно выругалась Ленка, - не могли пролёт сеткой задрапировать. И где – в психдоме! С-сссуки. - Суки и есть, мне Мариванна говорила, сетка раньше была, - отозвалась Томка, - Её из эстетических соображений убрали, когда несколько лет назад приезжала иностранная делегация. А потом так и не стали восстанавливать. Старинное, говорят, здание, памятник архитектуры! - Архитектуры, ёвть? – свистяще-зловеще переспросила Ленка, вытащила прямо из необъятных трусов пластиковый пузырёк и открыто хлебнула. Пузырёк пошёл по рукам. Вера и Анжелика всхлипывали, сидя на корточках. Внизу суетливые санитары накрыли тело белой простынёй, на которой тут же выступил кровавый рисунок. Сейчас вот увезут это тело, и ничего от Торча не останется, кроме Веркиных мокрых глаз. Жизнь… Катя только вдохнула коньячный дух, как бегом бросилась в туалет, и её вырвало.
- Принеси мне тест на беременность, - попросила Катя у лучшей подруги Инны, как только та появилась на пороге, - Впрочем, я знаю и так, но… чтобы уже наверняка. - Ты же проходила обследование перед клиникой, ничего не было, - возразила Инна, испуганно прикрывая рот ладошкой. Инна принесла нерадостную новость – о том, что Катина штатная должность сокращена, то есть она потеряла работу, а Катька только плечом повела, типа – какие пустяки. Как будто работа за сорок штук валяется посреди дороги. Катька вообще слишком изменилась за последнее время. Что-то с ней явно не так. То есть, понятно, что с ней не так, но от подобных перемен Инне не по себе. Разве это Катька? Прежде и ходила, как будто позировала на подиуме, и улыбка отрепетированная, как у кинозвезды, и одевалась - реальная гламурная девочка, а сейчас… Угрюмая, взгляд сквозной, ускользающий, растянутые треники, небрежная кичка, сидит сутулясь и ногти грызёт. - Обследование тогда ничего не показало, потому что и сроку от силы – месяц. Наверное, накануне дня, когда Антон сказал, что уходит, всё и получилось. Как в насмешку. Два года вместе прожили, так хотела от него ребёнка – и ничего, а тут… - Что с тобой здесь делают? – не выдержала Инна. - Всё в порядке, ты мне только тест добудь. Инна сходила в аптеку за тестом, потом торчала в холле в ожидании подруги. Катька вышла из туалета, кивнула: да, подтвердился. - Что же теперь делать? – растерялась Инна. - А что делают в таких случаях? Или рожают, или… Рожать нельзя, я столько этой дряни выжрала, если бы знала, ни за что не травилась бы, и сюда бы не загремела. Да только что толку сейчас уже… Ты когда Антона в последний раз видела? - Недели две назад. Натолкнулась в универсаме, так он от меня как дёрнул, аж пятки засверкали. - Слушай, Инка, дай мне мобильник. Я ему позвоню. - Твой лечащий врач что говорил? Нельзя тебе телефон в руки давать. - Да плевать на врача, давай, давай скорее, пока никто не видит. Катя трясущимися руками набрала номер Антона. Посидела, послушала, и будто руки опустились, взгляд неживой стал. - Что ты? Катюш, что случилось? - Представляешь, Инка, эта сволочь свой номер заблокировала. - Кать, ну не плачь, Кать…
Вот тебе и «всё осталось позади»! Катя, заплаканная и до неузнаваемости опухшая, валялась в одежде на кровати поверх покрывала. Вся стена была, как и прежде, увешана письмами. - Эй, ты, чего разлеглась, иди работать. Ваша палата сегодня коридоры моет, - грубо сказала Виктория, входя в палату. И остолбенела. Её взгляд был прикован к стене над Катиной кроватью. - Ты что, опять? Только-только мозги на место встали – и всё насмарку? Дурища бестолковая, одно слово, дурища, - Виктория бросилась к стене и начала срывать с неё письма, - Я сейчас заведующей доложу, будет тебе релаксация! - Отдайте, вы не имеете права, - Катя вскочила с кровати и начала вырывать из жирных лап измятые листки бумаги. Но толстуха оказалась сильнее. - Мариванна, Мариванна, - заорала она во все своё громогласное горло, - А вот тут у нас пациентке плохо! Вбежала вторая медсестра, пожилая и добродушная. Она так и застыла на пороге. А девочки, выглядывая из-за её спины, просто оцепенели. Катя рыдала, пытаясь разжать пальцы-сардельки, смявшие драгоценные листки с письмами. Ей даже в голову не приходило в этот момент, что письма Антона остались в её электронной почте, в целости и сохранности, и что она сможет распечатать их столько, что хватит оклеить всю квартиру. Она была потрясена грубым вторжением в её автономный мир, расколотый на куски, мир поруганный, но только её. - Катька, не реви, не унижайся! – сурово увещевала Ленка, - Ни один мужик этого не стоит, в особенности – его поганые, лживые письма. Другие девчонки тоже что-то говорили, размахивая руками. Их лица и силуэты расплывались. Прибежала пожилая медсестра со штативом, на котором болталась капельница. Двое медбратьев с мужского отделения твердо и непреклонно взяли Катю за руки и уложили на кровать. В её бедро ткнулась холодная игла. Катя почувствовала мгновенную боль, потом – вялость и отупение. Она поплыла в иную реальность. Всё началось сначала, почти безразлично подумала она. Теперь эти клоуны ужесточат ей курс лечения. Три-четыре дня прошли однообразно. Катя дремала под действием лекарств. Подруги приносили ей попить, Ленка пыталась поить коньяком, но Катю воротило от спиртного. Витя сидел на стульчике возле кровати и скорбно смотрел своими бездонными глазами. Иногда он брал в свою холодную ладонь Катину потную руку. Касался её волос, гладил по щеке, вытирал ей слёзы. Хороший мальчик, милый. Его грубо выгоняли, а он всё равно приходил и сидел, с утра до вечера, как часовой.
Инна прорвалась к заведующей, потрясая Катиным тестом на беременность. Она уже обо всем договорилась, дело лишь за тем, чтобы Катю выпустили из клиники хотя бы на день. Под свою ответственность, вы ведь понимаете… Заведующая разрешила, и Инна приехала на своей машине. Катю, более или менее пришедшую в чувства, вывели из дверей на улицу. Она стояла и покачивалась: лето! Город! Как изменилось-то всё… Чтобы зря не беспокоить маму, ей не стали ничего говорить. Операция прошла муторно. Катя под наркозом рассказывала какие-то страшные вещи. Про умерщвлённого ребёнка. Про двадцать таблеток, и про Антона, перешагнувшего через неё по дороге к входной двери, и про парня, превращённого садистами-докторами в полурастение, а потом разбившего себе голову о шахматные плиты. И про мальчика с бездонными глазами, который загонял ей в бедро и в низ живота длинные иглы, а всё это надо было для того, чтобы она совсем умерла, и, умерев, родилась заново. Когда Катя очнулась в палате, на неё очень странно смотрела медсестра. Врач сказал, что ребёнок и так уже был неживой, но Катя не слушала. В её голове укоренилось, что она – убийца своего ребёнка, и она не воспринимала другой реальности. Отупляющие препараты работали на совесть. В тот же вечер Инна привезла Катю назад в психиатрическую клинику. Девчонки высыпали навстречу. - Ну че, выпьешь? – деловито поинтересовалась Ленка. Катя покачала головой. - Хочешь, я тебе маникюр сделаю? Красивый… А вообще, бери мои ножницы, когда тебе надо, поняла? – неожиданно предложила Томка. А Вера молча обняла подругу и проводила до койки. Катя, едва переступив порог палаты, рухнула на кровать и погрузилась в сон. Ей снился мальчик с бездонными глазами, который играл с её ребёнком. Катя просыпалась в холодном поту, видела перед собой испуганное Витино лицо и снова засыпала. Потом пила лекарства и опять засыпала. Заведующая распорядилась не трогать её два дня, вот и не трогали.
Через три дня Катя, пьяная и с красивым маникюром, стояла на третьем этаже, грациозно закинув ногу за перила психорелаксационного пролета и горланила «Numb», бессовестно насилуя старый добрый Linkin Park. Вдоль лестницы с вытянутыми лицами застыли пациенты и две дежурных медсестры, как восковые фигуры. И только Витя, стоявший внизу, в холле, был похож на живого человека. Он разминал руки, как спортсмен перед соревнованиями, готовящийся к броску ответственного мяча. Катя нашла в туалете, на гвозде, обрывки своих (т.е. Антоновых) писем. Стоило ли после этого жить? Но кто мог понять её поруганные чувства? Катя медленно перелезла через перила и оказалась на козырьке ступеньки. Под ней зияла бездна, размозжившая голову несчастному Торчу. Кате не было страшно. Ей было весело. - Меня бросилииии! – заорала она, набрав в лёгкие воздуха, - Я убила своего ребёнка! Я не хочу жиииить! Катя выкрикивала фразы, извиваясь в диком подобии танца и поднимая то руку, то ногу, и при каждом безрассудном движении в толпе собравшихся происходил какой-то шорох. Катя засмеялась. Приятно было осознавать, что она – в центре внимания. Ей так давно не приходилось играть на публику. Она начала медленно двигаться вниз по козырьку, и Витя перемещался по холлу вслед за ней, копируя её тень. Он растопырил руки, явно собираясь ловить Катю, если она сорвется. - Дурень, я же тебе шею сломаю, - кричала ему Катя, но Витя оставался в стойке вратаря, и даже на расстоянии его лицо было напряженным. Спектакль продолжался уже минут десять, и вдруг девушке стало скучно. - Эх… клоуны вы, клоуны. Чего вылупились? – рассердилась Катя, - даже умереть человеку спокойно не дадут. Она перелезла через перила, и к ней тут же подбежали обе медсестры и схватили за локти. Катя начала снова хохотать, как будто происходящее и вправду было смешно. Витя стремительно бежал вверх, перескакивая через две ступеньки. - Психанутая, – прогремела Ленка, пробираясь к Кате через толпу, - вот хрен тебе теперь, а не бухло! Кате сделали укол, а она всё хохотала и хохотала, как заводная кукла, которая не может остановиться, пока пружина окончательно не раскрутится. Но любая пружина рано или поздно придет в состояние покоя. Вот и укол подействовал, и Катя затихла. И последним, что она видела в этот день, опять были Витины глаза.
На следующее утро лестничный пролёт оказался обтянут уродливой зелёной сеткой, заканчивающейся на полметра выше человеческого роста. Никаких других последствий происшествие, как ни странно, не возымело. А ведь пациентов клиники и за меньшие прегрешения переводили на отделения для буйных, как нефиг делать. Почему пожалели Катю, от которой и так уже давно плевался персонал клиники, оставалось только гадать. Впрочем, как отметил тот же персонал, она вдруг странно притихла, и вообще пошла на поправку. С этого несостоявшегося прыжка началось их с Витей странное сближение. Они гуляли вместе по дворику, забивались в закутки, секретничали, вместе смеялись над пустяками - один из главных признаков человеческой близости. Каждое утро теперь начиналось с радостной мысли: наступил новый день, как здорово! А свои предшествующие дни в клинике Катя проживала с ощущением: ещё день прошёл, ну, и слава Богу. В общем, всё переменилось к лучшему. И Катя, по утрам одеваясь, причесываясь и выходя из больничной палаты в холл, как на подиум, вновь ловила себя на осознании присутствия невидимого зрителя. А это означало, что она почти окончательно ожила. Однажды Витя принёс какой-то сверток, вложил ей в руку: - Вот, я знаю, что тебе они дороги. Это были несколько писем Антона, извлечённые из сортира и склеенные скотчем. Катя пробежалась глазами по стройным фразам, продуманным, грамматически непогрешимым. - Спасибо. Мне дорого то, что ты позаботился обо мне, - проговорила она, отгоняя внезапные, как слепой дождичек, слёзы, - А остальное – всего лишь пачка бумаги… Так вот в чём смысл, подумала она, пораженная открытием. В том, чтобы найти где-то свою вторую пару глаз, пару рук, пару ушей. Чтобы кто-то склеивал скотчем измятые письма своего предшественника, снятые с сортирного гвоздя. Обалдеть можно, насколько всё просто. Катя влюбилась в мальчика с такой силой, что, лаская, сжимала его в объятьях до хруста костей. Витя радостно смеялся, а ей хотелось задушить его, защипать, зацеловать до смерти. Разве можно сравнить подобные эмоции с тем, что она испытывала к Антону? Кто он такой, вообще, этот Антон? Эй ты, Антон, кукареку! Тишина. Да и был ли он, собственно говоря, в природе? - Какие у тебя необыкновенные глаза, они светятся - говорила она Вите, и сама светилась, как зеркало Витиных глаз, - Какой ты удивительный, я таких никогда не встречала! - Это ты – удивительная. Я рад, что тебе уже лучше. Значит, жизнь имеет всё-таки смысл. Анжелика, которая знала Витю ещё со времён детской психушки, рассказывала, что Витя впервые порезал себе вены в двенадцать лет, по его словам, из-за жуткой пустоты и бессмысленности жизни. Катя понимала: и вправду, есть от чего порезать вены. Она обнимала своего друга за плечи (ростом он был чуть ниже Кати), он клал голову ей на плечо, и так они и ходили, как два дурачка, совершенно уместные в психиатрической больнице. Никто не фыркал им вслед, как было бы в городе. В клинике встречались и другие пары. Теперь Катя стала живо интересоваться другими людьми, и её круг знакомых расширился. Она и Витя подружились со смуглым юношей в очках, Гарольдом, и миниатюрной девушкой, тоже в очках, которую звали Сакура. Лав стори Гарольда и Сакуры была фантастической. - Я летел из Турции, где мой дядя занимается врачебной практикой, - рассказывал Гарольд, - Сакура летела с родителями открывать сеть магазинов в России. Наши места оказались рядом. Потом самолёт начало трясти. Её качнуло ко мне, когда в салоне началась паника. Она тогда ни слова не знала по-русски. - Вы помните тот рейс «Анталия - Санкт-Петербург», три года назад, который… - перебивала Сакура, а дальше они оба не могли говорить. Сакура прятала лицо на плече у Гарольда, и он перебирал её длинные, до пояса, чёрные волосы. Все уже знали эту историю. В том самолете у Сакуры погибли родители, у Гарольда – жена. Из всех жертв той авиакатастрофы выжили только они. Кате случалось раньше видеть эту пару по телевизору. Девушка потеряла память и забыла своё настоящее имя. Сакурой её назвал Гарольд, когда откачивал, полуживую, выброшенную из солёных волн прямо на его спасательный плотик. Позднее Сакуру нашли турецкие родственники, опознали и хотели забрать домой, но она с ними так и не поехала, так и не приняла своё настоящее имя. С тех пор Сакура и Гарольд жили в этом небольшом городе, работали в центре помощи беспризорным детям и каждый год ложились в психиатрическую клинику для поддерживающей терапии. На самолётах они не летали. Ещё были Дина и Тимур, художники. Познакомились они в клинике. В прошлом - оба наркоманы. - Я считал себя гениальным художником, - рассказывал Тимур, - пока однажды вдруг не забыл уколоться. И увидел свою чудовищную мазню. Это было серьёзное потрясение. Я выпил ацетона и открыл газ. По счастью, от запаха газа Тимура немедленно вырвало. А тут сосед вернулся и позвонил по «03». - Выпишусь, устроюсь в ремонтно-строительную контору, - делился планами Тимур. - Что ты, - любовно гладя его лысину, возражала Дина, - Ты – гений! Ты им всем покажешь… Дина тоже была лысая, хоть и жутко симпатичная. Она носила пёстрые платки, чалмы, банданы. История Дины была ещё более дикой, чем история Тимура. - Я сидела в компании, все под «балдой», - рассказывала она, - и вдруг один мальчик собрался отбрасывать коньки. Пена пошла изо рта, глаза вылезли из орбит, страшное зрелище. И вся тусовка приняла решение его спасать, то есть вызывать «скорую». Мы не думали о неприятностях, жизнь человека важнее. Но пока «скорая» ехала, мальчик взял и умер. Врачам мы дали денег, объяснили, что был ложный вызов, а мальчика закопали. С тусовки взятки гладки, да у него и не было никого. Все знали, что Дина постоянно рисует нечто фантасмагорическое, зловещее. Она пачками переводила листы ватмана, а когда их не хватало, порывалась малевать даже на стенах. Её работы назывались одинаково: «Мир глазами умирающего мальчика». И облысела она как раз после того случая… С тех пор, как Катя нашла Витю, в её кругу словно началась цепная реакция. А может, в клинике наступила запоздалая весна? Разгорелись глаза, разгулялись гормоны. Клиника содрогнулась от откровенного бесстыдства этих психов. Теперь компании не хватало одной скамеечки. Они выносили два стула, на больничной помойке подобрали подходящих размеров доску, и рассаживались в два ряда, друг напротив друга. Катя с Витей, Дина с Тимуром, Сакура с Гарольдом, Ленка с Томкой, сияющая Анжелика на коленях у Юрки, Вера без Торча. Их клубные вечера ничем не отличались от любой дружеской посиделки в баре, даже коньяк почти всегда присутствовал. Это было хорошее время.
- Надо же, сволочи, выселили, - горевала Томка, таща свои пакеты со шмотками на третий этаж, - Ханжи, тюремщики! Прощайте, девки, вот поселят вам в палату какую-нибудь шваль, ещё вспомните Томку и её маникюрные ножницы. - Да ладно тебе, мы же не расстаёмся, - увещевала её Ленка. Терпение жирной Виктории не выдержало, когда Томка с Ленкой пошли вдвоём в больничный душ, куда вечерами выстраивалась внушительная очередь, и пропали там навсегда. Подождав для приличия, послушав стоны и вскрики, заглушаемые шумом воды, Виктория, мелко тряся задом, понеслась докладывать дежурному врачу. Томку отселили на третий этаж. Там, большей частью, находилось мужское отделение. - А может, и к лучшему. Отдохну среди мужиков. Устала я от вас, бабы, - пожаловалась Томка на прощание. На Томкину кровать попросилась Анжелика. Теперь по ночам она забиралась к Кате в койку, и, хихикая в кулачок, рассказывала о Юрке. Её больше всего заботил вопрос: лишаться или не лишаться невинности? - Всё-таки я его люблю, - говорила она, мерцая глазами и многочисленными побрякушками, среди которых выделялся по размерам подаренный Юркой дешёвый кулончик, - И потом, Юрка психически здоров – а вдруг повезёт, и дети тоже здоровые родятся? И Катя задумалась. Можно ли ей строить будущее с сумасшедшим парнем, к тому же моложе на десять лет? Нет - подсказывал разум. А вдруг? - нашёптывали безрассудные эмоции. Первого июля обитателями психушки было решено устроить День памяти Торча. Посвящённые люди заблаговременно скидывались Ленке на выпивку. Странно, думала Катя, бедняга Торч никогда в своей жизни не пробовал наркотиков, смирный человек, обыкновенный таксист – а вот получил же прозвище до самой смерти... Жизнь! - Я - девственник, - признался Витя за три дня до поминального мероприятия, обнимая Катю в тёмной столовой. Перевалило за полночь, но они не торопились расходиться. - Ничего страшного, - успокоила Катя, - Это не главное. А главное – что будет потом? Проговорив вслух свои опасения, Катя вдруг поняла, насколько они актуальны. Действительно, что их ждёт после выписки? Да и не только их. Есть ли, вообще, жизнь на Земле после выписки? - А что тебя смущает? В армию меня не заберут, и это хорошо. Я же знаю, что ты бы меня не дождалась. - Ну, я никогда не пробовала никого ждать из армии, может, тебя бы и дождалась, - возразила Катя, стягивая с него никчемную футболку. Его грудь была тощей и абсолютно гладкой. Как у подростка. Катя расстегнула свой халатик, надетый на голое тело. У неё грудь тоже была, как у девочки-подростка. Они крепко обнялись и поцеловались. Это было похоже на землетрясение. Избитая метафора, скажете вы. На самом деле, все метафоры, возможные в литературе, уже использованы. А для описания чувств человека, охваченного страстью и почти ополоумевшего от желания, по-прежнему не хватает слов ни в одном языке. - Мы с тобой – это одно, правда? – помычал возвышенный Витя, не переставая её целовать. Он легко поднял Катю на руки, как будто она была невесомой, и посадил на стол. - Нуууу, не совсем одно: ты – Витя, а я – Катя, - промычала прагматичная Катя. А что было дальше, они уже не могли бы рассказать другим обитателям психушки. Наверное, только Сакура и Гарольд, пережившие авиакатастрофу, поняли бы их. Если вы когда-либо работали медсестрой или медбратом в дурдоме, и вам случалось просыпаться от грохота мебели в час ночи в больничной столовой, а также если вы весите больше ста тридцати килограмм, то, конечно, легко сможете понять возмущение жирной Виктории, которая взбиралась вверх по лестнице, бормоча ругательства. Общая столовая нескольких отделений размещалась на третьем этаже. Топот ног, навевающий мысли о стаде бегущих носорогов, приближался. - Атас, - шепнула Катя, и оба спрятались под столы. Виктория пронеслась мимо столовой, потом вернулась, заглянула в дверь. Зажгла свет, постояла на пороге, послушала. Было тихо и пусто. - Чччерт-те что, - проворчала Виктория, закрывая за собой дверь и гася свет. Некоторое время они сидели в тишине и темноте. Потом Катя прошептала: - Нам пора. Они бесшумно выбрались из столовой и, обнявшись на прощание в коридоре, разбежались по своим отделениям.
Их «замели» через три дня, и это оказалась не Виктория. Молодая медсестра подкралась к двери столовой на цыпочках, послушала, потом приоткрыла дверь и заглянула внутрь. То, что она увидела, не совсем укладывалось в больничные рамки. Медсестра почему-то взвизгнула, и Катя, молниеносно превратившись в тень, скользнула под стол, где валялся её серый халатик. Витя не растерялся и, подскочив к медсестре, схватил её за обе руки, не оставляя возможности повернуть включатель. Медсестра завизжала на ещё более высокой ноте, словно на неё напал маньяк. Катя проскользнула в темноте мимо Вити и медсестры, которая почувствовала только легкое дуновение ветерка и увидела мелькнувшую тень. Когда Катины шаги застучали вниз по лестнице, Витя разжал руки, и тут же получил от медсестры крепкую пощёчину. А Катя, задыхаясь от бега, влетела в свою палату, сбросила халат, напялила пижаму и скользнула под одеяло. Вера во сне потянулась и всхрапнула, скрипнула сетка кровати, и воцарилась полная тишина. Катя закрыла глаза, но сна, понятное дело, не было. Она ждала. Ожидание не затянулось. В палату вошла постовая медсестра и зажгла свет. Потом потрясла за плечо спящую Анжелику. Та что-то промычала, просыпаясь, медсестра коротко велела ей подниматься и выходить в коридор. Потом задержалась на пороге, постояла над кроватью Кати, раздумывая, и, наконец, потрясла за плечо и её. Пришлось вылезать из-под одеяла и снова напяливать халат. В коридоре стояли дежурный врач - заведующая отделением, моложавая дама с вечно недовольным лицом, медсестра с заплаканными глазами, крепко держащая Витю за локоть, а также несколько переминающихся с ноги на ногу заспанных девушек, средний возраст – 21 год. Катя, худая и большеглазая, среди них не особо выделялась внешне, поэтому тоже попала в «чёрный список». - Ну, и кто она? – ласково, с едва уловимыми эсесовскими нотками спрашивала заведующая, заглядывая Вите в глаза, впрочем, совсем не ласковым взглядом. Витя молчал, разглядывая свои тапки. Катя бросила на него беглый взгляд и обнаружила, что Витя готов расплакаться. Блин, только не это, подумала она. Детский сад, ну и угораздило же меня... Как будто своих проблем недостаточно. Но теперь это были именно её проблемы. Сейчас их обоих поставят к позорному столбу, начнут трендеть о «нарушении внутреннего распорядка и устава клиники», накачают всякой дрянью, превратят в растения, как Торча… Всё, что угодно, только не это, с ужасом подумала Катя. «Не выдай меня», - мысленно внушала она, изо всех сил посылая телепатический импульс Вите, - «Ты же знаешь, что выдать может не только слово, но и неосторожный взгляд. Не смотри на меня, не думай обо мне, не…» И тут, как нарочно, на неё напал приступ икоты. Кто-то усиленно думал о ней, Катя даже догадывалась, кто именно. Он не смотрел на неё, но всё-таки выдал. Катя старалась не привлекать к себе внимания, но как можно приказать себе не икать? Секунды тянулись, как часы. Вторая медсестра уже подозрительно косилась на Катю, которая, как ни старалась, не могла побороть икоту. Ей хотелось провалиться сквозь пол, стать невидимой. Девушки угрюмо переминались с ноги на ногу, бросая на медперсонал ненавидящие взгляды, но на Катю смотреть тоже упорно избегали. Наконец, когда Катя уже готова была сама себя выдать, и вообще, сорваться, послать всех к такой-то матери, уйти в палату, захлопнуть за собой дверь и упасть на кровать, всё вдруг закончилось. Витя расплакался, как дошкольник, избитый амбалами - второклассниками. - Ладно, все - по местам, - брезгливо махнула рукой заведующая. Девушки потянулись к своим палатам. Катя прошла мимо Вити, чуть не задев его локтем, но подчёркнуто не глядя в его сторону.
На следующее утро Катя сидела на кровати и вспоминала вчерашний спектакль с большим недоумением. Вроде бы, взрослые люди, думала она, и такие идиотские проблемы. Не дай мне Бог ещё когда-нибудь попасть в дурдом! Кстати, Инка ведь выставила моё резюме на сайтах, надо бы хоть поинтересоваться, есть ли результаты. И эти мысли, полные тревоги о завтрашнем дне, который ей предстояло встретить безработной, как нельзя лучше свидетельствовали о том, что Катя здорова. Воспоминания о плачущем Вите её не особенно радовали. Ну и повезло, сокрушалась Катя, зря я расстраивалась, что у меня до сих пор нет своих детей. Этот похуже ребёнка. И что теперь с ним делать – пожизненно сопли вытирать? Такая перспектива не вызвала энтузиазма, но, в общем-то, деваться было некуда, поскольку «мы в ответе за тех, кого приручили». Тут раздумья закончились, потому что их погнали на завтрак. И самым трудным оказалось для Кати за завтраком выдерживать Витины взгляды и отводить глаза с невозмутимым видом. Им требовалась дистанция, хотя бы на некоторое время, и как этот дурачок только не понимал, куда он лез, злилась Катя, но ничего не могла поделать. Витя смотрел на неё в упор отчаянным взглядом, как разорившийся игрок в рулетку смотрит на закрывшиеся за ним навсегда двери казино, перед тем, как застрелиться. Хорошо хоть близко не подходил, хватило мозгов. Всё равно это очень раздражало и нервировало. Катя уже десять раз представила себя в шкуре бедного Торча, по которому, кстати, сегодня справлялись поминки, и по спине её бежали холодные мурашки. Заведующая вызвала Витиных родителей, и после завтрака Катя видела, как Витя сидел в коридоре между ними и снова плакал. Он же несовершеннолетний, дошло вдруг до Кати. Интересно, до какого возраста он считается ребёнком? То есть, если всё выяснится, что ей за это будет? Мысли в голову лезли одна неприятнее другой. От других обитателей клиники она узнала, что Вите решили ужесточить курс лечения, ввести капельницы и постельный режим, а его родителям рассказали немногое, то есть нагнали туману об ухудшении общего состояния, о неадекватных выходках, а Витя, понятное дело, молчал перед родителями, как партизан. Катя соблюдала дистанцию. Днём все собрались на своих скамеечках. Вити не было. Никто ни о чём не спрашивал у Кати, все и так всё знали. И почему-то Кате казалось, что участники «клуба» безмолвно обвиняют её в предательстве. Они выпили коньяку и помянули Гришку Торча, а Вера, та даже поплакала Кате в плечо. Потом поговорили о делах текущих. Ленка сообщила, что слышала краем уха, будто Юрку и Катю готовят к выписке. Анжелика вытянулась лицом, а Катя подумала: «Всё, что ни происходит – к лучшему. Пора выбираться, сначала я, потом он – его ведь тоже когда-нибудь да выпустят. А уже там всё будет ясно». Действительно, они ведь смогут встречаться в городе. Вите исполнится восемнадцать. Их никогда больше не застукает ни медсестра, ни какая-нибудь другая зараза. Если молодость заканчивается (а Катя в глубине души считала себя чуть ли не старушкой), значит, надо принять это достойно. Становиться женщиной бальзаковского возраста, заводить молодого любовника… И, может быть, потому, что для Кати всё было ясно, ей не приходило в голову, что Витя может видеть ситуацию совершенно иначе. Как именно? А кто их разберёт, этих сумасшедших, да ещё и с многолетним стажем. Вечером, после тихого часа, каменные плиты нижнего холла были выложены сорными цветочками, принесёнными кем-то со двора. Белые, голубые, желтые помоечные цветы, если смотреть сверху, составляли надпись: «Мы помним тебя, Торч!» Кто умудрился в тихий час прокрасться во двор, нарвать цветов, вернуться назад и выложить надпись? Медперсонал не слишком утруждал себя разгадыванием загадок. Цветы были немедленно убраны и выброшены назад, во двор, но после ужина поминальное украшение появилось снова. А те, кто хорошо знали Торча и заботились о нём, передвигались но клинике, заметно покачиваясь и жуя на ходу кофейную гущу, зато в унитазе на поверхности плавало бесчисленное количество выплюнутых таблеток. Впрочем, старенькая дежурная медсестра плохо видела, да и с обонянием у неё была просто беда, так что акция протеста прошла незамеченной. На следующий день Вити вообще не было видно. Только один раз мелькнул перед дверью собственной палаты, и Катя, проходя мимо, бросила беглый взгляд и увидела отчаянные глаза. Витя сделал движение в её сторону, но она едва заметно покачала головой и прошла мимо. Она словно видела их со стороны: как она проходит мимо, слегка дернув головой влево, не меняя выражения лица, а он смотрит, прикованный к месту, хотя готов броситься к ней, обнять, расплакаться, спрятав лицо в её волосах. Наверное, за нами следят, вообразила она. Мы – разведчики. Нам потребуется много сил, чтобы всех перехитрить. А потом, на прогулке, передала через Томку записку для Вити, в которой в нескольких словах объясняла, что сейчас им нужно залечь на дно, затихнуть, побыть врозь, зато потом, когда они окажутся на свободе, всё будет хорошо. Он должен ей верить, ведь она старше и благоразумнее. Записка должна была всё расставить по своим местам, но Томка покивала головой, сунула сложенный вчетверо листок в трусы, да и забыла про него. Может быть, он выпал, когда она позднее справляла нужду. Всё может быть. И какая теперь разница, если в данной истории всё определила не столько утраченная записка, сколько неосторожное покачивание головой. Какая мелочь, скажете вы. Впрочем, если вдуматься, все драмы в истории разыгрывались из-за сущих мелочей.
- Где мои маникюрные ножницы, психи? – пролаяла Томка с перекошенным лицом. Все пожимали плечами. Томка и Ленка отлавливали всем известных «крысятниц», то есть палатных воришек, но, как ни прессовали их, ни от кого не добились правды. Главная Томкина ценность исчезла с концами. -Может, они всё ещё там, куда ты их спрятала во время прошлого обыска? – съязвил рябой спившийся мужичок, страдающий «белой горячкой». Томка вяло огрызнулась. Она была расстроена. Катя мысленно считала уже не дни, а минуты, оставшиеся до выписки. Инна принесла новости. В ответ на Катино резюме пришло три приглашения на собеседования. Квартирный хозяин требовал либо оплатить проживание за текущий месяц, либо освобождать квартиру. Антон уже вывез из квартиры свои вещи. Катя снова стала жить бытовыми проблемами, которые, накапливаясь, не то придают смысл жизни, не то подменяют его. Клиника готовилась к закрытию на проветривание. Коридоры и палаты наполовину опустели и напоминали обмелевшее море, на дне которого, помимо скелетов, валяется много кайфовых вещей. У каждого уходящего в жизнь теперь были не только скелеты в шкафах, но и более позитивные талисманы. Пара художников выписывалась, сворачивая в рулоны свои пока никем не признанные шедевры. - Махнём в Москву, а лучше, в Питер, - делился планами Тимур, которому Дина сумела всё-таки внушить, что он – гений, - Художнику нужен простор! Питер вовсе не серый и пасмурный, как многие думают. Я когда-то там побывал, и знаю, что его настоящие краски – это золото с бирюзой. Может, там ко мне придёт второе дыхание… - Я организую свою выставку «Мир глазами сумасшедших», это должно заинтересовать искусствоведов и критиков, они там все сумасшедшие, - говорила Дина, поглаживая короткий ёжик отросших после лечения волос. Гарольд и Сакура выписывались, полные психореабилитационных планов. - Мы обязательно полетим этим летом к её родственникам в Турцию, - говорил Гарольд, нервно моргая глазом, - Психотерапия заставила нас понять, что летать мы всё-таки должны. Мы не можем всю жизнь бояться самолётов, к тому же, по теории вероятности, повторная авиакатастрофа нам уж точно не грозит. А Сакура смотрела на Гарольда влюбленным взглядом из-под очков и согласно кивала. Неожиданно стали готовить на выписку Ленку. - Ну и что, - говорила Ленка набыченной Томке, - я буду навещать тебя. А когда ты отсюда выйдешь, возьму с собой в Голландию. Там ведь тоже нужно клеить обои и белить потолки, так что без работы ты не останешься. Все прекрасно понимали, что Ленка врёт, причём в первую очередь самой себе, но согласно кивали, обманывая, опять же, самих себя. Никто не мог представить Томку, на чьём челе светилась табличка «Рязань.точка.ру», в Голландии, к тому же, по европейским стандартам, потолки нынче делаются натяжные – зачем их белить? Но эта пара успела стать украшением сумасшедшего общества, в глазах друзей они были неразделимы. Что такое Томка без маникюрных ножниц, а теперь ещё и без Ленки? Пустое место. Катя бродила по коридору, ожидая своего врача. Вопрос выписки должен был решиться сегодня. Из процедурного кабинета вывезли подростка на каталке. Его лицо было бледным, глаза – плотно закрыты, как будто вдавлены. Катя однажды видела такие глаза, когда их группу в детском саду, в воспитательных целях, водили в городской морг, посмотреть на мальчика, который купался без спроса в шторм и утонул. Его лицо в гробике тоже было белым, а глаза – вдавленными в череп. Катя помнила, как жутко ей было, под заливистые женские причитания: «Серёженька, родненький, да на кого ж ты меня покинул?», смотреть на эти плотно склеенные створки, которые, казалось, вот-вот раскроются, а там – что там? Чернота, из которой лягушки попрыгают? Вот и у этого подростка были такие же склеенные створки глаз, как будто он умер. Но грудь ещё слабо вздымалась. Простыня, которой он был прикрыт, потемнела от крови. И руки выше запястий были перевязаны, а бинты – в красных пятнах. А на щеке бурела длинная, от носа до уха, на вид глубокая царапина. Катя подошла ближе. Это был Витя. Рядом с каталкой, с озабоченным лицом, семенила жирная Виктория, которая держала штатив с капельницей. Катя медленно пошла за каталкой. И по дороге из каждой палаты кто-нибудь выходил и тоже шёл следом. - Истероидно - демонстративная попытка суицида, - услышала Катя за спиной разговор двух докторов, - на предплечья даже швы накладывать не пришлось, так, царапины. - Зачем же он себе всю грудь изрезал? - А кто его знает. Психопатический юноша, поступки ничем не мотивированы. С ним такое уже в четвертый раз. - Кто принёс в клинику маникюрные ножницы? – свистящим от угрозы голосом спросила заведующая. Все молчали, избегая смотреть на Томку, стоявшую здесь же. Санитары вывезли каталку с Витей на площадку, и она, медленно накренившись, заскользила вниз по лестнице. Все осталась стоять наверху. И только когда Витю провезли через Холл Памяти Торча, все выдохнули. Как в плохом сне, подумала Катя, растерянно оглядываясь по сторонам. Вдруг она увидела, что к ней направляется Вера, расталкивая локтями собравшихся. Вера подошла почти вплотную – бледная, с искаженным ненавистью лицом, - и ударила Катю. Своеобразно ударила: коленом в пах.
В день выписки за Катей приехала Инна. Подруги уже выходили на лестницу, нагруженные пакетами с Катиными вещами, когда их догнала Томка: - Кать, ты письма забыла! И вот ещё, возьми, - она сунула в Катину руку свёрток. - Что это? – спросила Катя. - Тридцать три свечи из Иерусалима. Их нельзя разъединять. Просто зажги, когда тебе будет плохо, или понадобится поддержка. Катя удивилась необычному подарку, поблагодарила Томку и от души обняла. Томка была единственной из оставшихся в клинике, с кем Кате искренне жаль было расставаться. Оглянувшись в последний раз на отделение, Катя заметила сидящую в мягком кресле, в наушниках от плейера, заплаканную Анжелику, на которой не было нацеплено ни одной бирюльки, очевидно, в знак траура: Юрка покинул клинику всего на час раньше Кати. И Катя спохватилась, что так и не узнала, а значит, и не узнает у Анжелики, успела ли она лишиться невинности. Подруги вышли во дворик, отделяющий здание клиники от пропускного пункта. Во дворе было пусто: наступил тихий час. - Давай сожжем письма Антона, - предложила Инна, - не надо тебе тащить их в новую жизнь. Девушки зашли за помойные баки, достали зажигалки и попытались разжечь небольшой костёр из сухих веток и старых газет. Было много дыма и вони, но огонь так и не загорелся. Тогда Катя достала из свёртка пучок тонких свечей и подожгла. Инна поднесла к огню сложенные в трубочку листки. Пламя вспыхнуло, уничтожая слова и предложения. Катя спокойно смотрела, как горят письма Антона. И только колечки оплавленного скотча, чадя, падали на асфальт. Всё закончилось.
А потом потянулась рутинная, одинокая жизнь. Смысла особого в ней не было, зато была новая работа и новая съемная квартира. А чтобы не мучили воспоминания, Катя ещё полгода пила антидепрессанты. Она специально выбрала для себя тяжелый, изнуряющий ритм жизни. Приходя с работы, обессиленная, падала на диван. Телевизор был теперь единственным товарищем, помимо верной Инны. Через пару месяцев после выписки Катя увидела в новостях репортаж об экстренной аварийной посадке самолёта «Анталия – Санкт-Петербург». Брали интервью у пассажиров, уцелевших благодаря профессионализму экипажа, и Катя неожиданно заметила в толпе бледные, испуганные лица Гарольда и Сакуры. И подивилась судьбе этой пары, патологически устойчивой к ударам форс-мажорных обстоятельств мира сего. А ещё через год, приехав в Питер к студенческим друзьям и будучи затянутой ими на выставку картин в Манеж, Катя увидела коллекцию необычных работ художницы Дины Соболь. И назывались картины необычно: «Мир глазами сумасшедшего», «Мир глазами голодного ребёнка», «Мир глазами больного СПИДом», «Мир глазами умирающего мальчика». Последняя работа приковала её внимание. Это был вид снизу, вид обшарпанной лестницы, уходящей вверх, и потолка, расписанного облаками и пухлыми крылатыми амурами. Такой потолок был в клинике. Только здесь, на картине, предметы словно расплылись, да и оттенки были другие. Цветовая гамма, симбиоз из серого-синего-фиолетового-лиливого, передавала ощущение непереносимой тоски и боли. И Катя с изумлением поняла, что смотрит на мир глазами Торча с мраморных плит больничного холла… Санкт-Петербург
|
