|
|
Ирина ГРЕЧАНИК |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Ирина ГРЕЧАНИКК.Ф. Головин – критик Л.Н. Толстого
Константин Федорович Головин. Литературно-критическая деятельность К.Ф. Головина (1843–1913) в современном литературоведении ещё не оценена должным образом, между тем, его размышления о многих художественных явлениях, в том числе о творчестве Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и других русских классиков, представляют несомненный интерес для литературной критики, ищущей более устойчивые ориентиры, нежели известные хрестоматийные имена, прочно засевшие в головах и учебниках, надолго заслонившие собой и славянофилов, и других достойных представителей консервативного направления отечественной мысли. Будучи человеком ярко одарённым, тонко чувствующим художественное слово и здравомыслящим, К.Ф. Головин проявил себя в прозе, публицистике, литературной критике и общественной деятельности. Известный сегодня главным образом узкому кругу историков как участник монархического движения и один из идеологов черносотенства, этот мыслитель достоин числиться среди генералов отечественной критики, поскольку его творческий метод обращает нас к традиционным путям русской литературы: к поиску высокой идеи, к богатству содержания, к отзывчивому сердцу художника и его духовному зрению, которые позволяют не просто передать мысль, но и найти оптимальный способ для её восприятия читателем.
Критик выделяет объединяющую черту, проходящую через всё творчество писателя и придающую оригинальный характер его произведениям: «…Черта эта заключается в недоверии к человеческой личности, в отрицании за человеком способности достигнуть чего-либо крупного собственными силами» (1, 137). К.Ф. Головин утверждает, что именно русский быт в целом «...сильней и устойчивее отдельного человека; что правду можно отыскать, не пытаясь обновить этот быт, а, наоборот, усвоив себе его родные заветы, что не гордому самомнению реформатора, а, напротив, смиренной покорности и единению с родною почвою и родным народом достается нравственная победа» (1, 126). Двумя высшими достижениями русской литературы, которые современники так и не оценили по достоинству, критик считает «Войну и мир» и «Анну Каренину». Отмечая некоторые недостатки, мыслитель указывает на ряд несомненных достоинств. Так, оригинальность «Войны и мира» видится ему в «перенесении миниатюрной отделки на полотно огромных размеров» (1, 363). Общей идеей, лежащей в основе этих произведений, является контраст между «гордым индивидуализмом и смиренным подчинением высшей силе, конкретной представительницей которой является народная масса» (1, 369), причём, в «Анне Карениной» борьба этих двух начал происходит не между действующими лицами, а в душах героев. Ещё одна особенность манеры Л.Н. Толстого, по мнению К.Ф. Головина, в том, что он никогда не скрадывает слабостей даже любимых героев перед читателем: ставит их в комические положения, «любит изобличать те мелкие, даже пошлые чувства, которые таятся в глубине души даже у самых лучших, у самых честных людей» (1, 136). Критик приводит в пример Николеньку Иртеньева, героя «Детства», «Отрочества» и «Юности», который, «с полною откровенностью признаётся иной раз в самых дрянных некрасивых побуждениях (…) . И тем не менее он ни на одну минуту не перестаёт быть симпатичным…» (1, 136). Согласно К.Ф. Головину, характерная черта творчества писателя – «поразительное сходство главных действующих лиц» (1, 139) как результат отражения личности писателя в идеализированном или сниженном облике, что является любимым приёмом большинства крупных художников. Окидывая взором критика творчество классиков русской литературы – А.С. Пушкина, А.С. Грибоедова, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, К.Ф. Головин акцентирует эту отличительную черту русского таланта, наиболее отчётливо воплотившуюся в творчестве Л.Н. Толстого: не смотря на объективность, воспроизводить в своих героях самого себя и «затаённые движения своей души» (1, 140). Эту особенность художника к разъединению своего внутреннего мира на части и к воплощению своих противоречивых черт, борющихся элементов в отдельных героях критик называет поляризацией таланта и возводит к библейскому сотворению жены Адама из ребра. Все толстовские типы, по мнению К.Ф. Головина, можно поделить на четыре основных: первый – центральный, выражающий личность самого Л.Н. Толстого наиболее полно, являющийся носителем его мыслей и проходящий через всё творчество писателя – таковы Николенька Иртеньев, Пьер Безухов и Левин. Воплощая этот тип, Л.Н. Толстой демонстрирует «поразительную непритязательность и смирение необыкновенное» (1, 141), представляя своего героя вполне заурядным, не одерживающим побед, не одарённого блестящими качествами, а скорее – наоборот, встречающимся с неудачами и попадающим в комические ситуации. Основные отличия такого героя – правдивость и самообличение. В том, что этому заурядному герою не был противопоставлен положительный тип, К.Ф. Головин усматривает сочувствие писателя к человеческим слабостям, его неверие в силу индивидуального человеческого духа и убеждённость в «ходульности» и декларативности всякого величия. Антиподом любимым героям писателя является тип, в противоположность им щедро одарённый блеском ума, физической красотой и жизненным успехом. «И тем не менее от этих баловней судьбы не только веет на читателя холодом, но внешние условия счастья, которым они обставлены, в конце концов им всё-таки этого счастья не дают» (1, 142), – добавляет мыслитель, говоря, что при создании этих образов изменяется и характер иронии Л.Н. Толстого, его добродушие уходит, и появляется горечь, причина которой – признание роковой несостоятельности личных стремлений человека, его неспособности удовлетвориться внешним. Представители этого типа – старший брат Николеньки Володя, Андрей Болконский в противовес Пьеру и Вронский в противовес Левину. Третий тип составляют «вполне здоровые, добродушно-эгоистические натуры», занимающее промежуточное положение между обозначенными двумя. Видные представители его: Николай Ростов и Стива Облонский. Они обладают достаточной житейской мудростью и здравым смыслом, их не мучает рефлексия, они не гонятся за высокими целями и могут довольствоваться «счастьем невысокого полёта». Такие герои вполне могли бы прослыть за положительных, однако К.Ф. Головин тонко подмечает затаённую насмешку Л.Н. Толстого по отношению к ним, вызванную невзыскательностью их нравственных требований: «”Полное счастье возможно,” – как будто говорит Л.Н. Толстой, – “но даётся оно тем только, кто довольствуется низкопробными радостями”» (1, 143). И, наконец, четвёртый тип – люди, живущие простой и смиренной душой, добравшиеся до настоящей внутренней правды, «достигшие того идеала, который только мерещится самым излюбленным из толстовских героев. Они не только аскеты, но почти юродивые» (1, 143). К жизни такие герои не предъявляют требований не потому, что довольствуются примитивными наслаждениями, а потому что в этих наслаждениях у них нет потребности. Это и Платон Каратаев, и юродивый в «Детстве», и бедный музыкант в «Люцерне», старик Аким во «Власти тьмы». По мнению критика, этот тип являет собой одну из нравственных сторон души Л.Н. Толстого, в которой боролись аскетизм и эпикурейство. Анализируя составляющие толстовского мировоззрения, критик приходит к выводу о том, что «граф Лев Николаевич представляет собою любопытный пример совершенного разъединения между деятельностью ума и работой фантазии» (1, 358). Даже обращаясь к «Анне Карениной» и «Войне и миру» – произведениям, вызывающим восхищение соответствием объёма и содержания, К.Ф. Головин находит в них много «задних» и тенденциозных мыслей, которые могут являться хорошими иллюстрациями мировоззрения писателя, но не значимы для оценки его творчества: «Если из “Войны и мира”, где субъективному философствованию отведено особенно широкое место, выкинуть все посторонние рассуждения, всю теорию исторического фатализма, роман останется цел и невредим, и не одна из его фигур не утратит своей яркой рельефности» (1, 358). Бессознательной переработке внешних образов Л.Н. Толстым-писателем, приводящей к их неподражаемому совершенству, критик противопоставляет аналитическую умственную деятельность Л.Н. Толстого – «Ясновидение художника как бы мешает дальнозоркости мыслителя» (1, 359) – и в этом проступает его «женская» черта – смешение доводов разума с сердечными впечатлениями, логики – с непосредственным чувством. «Гениальные писатели зачастую приобретают особенную власть над умами как раз тогда, когда они ошибаются» (1, 441), – таким парадоксальным афоризмом К.Ф. Головин характеризует вступление Л.Н. Толстого на путь учителя-моралиста и основателя религии. Критик заостряет внимание на том, что сам Л.Н. Толстой, после своего «перерождения» во второй половине 70-х гг. не обратился к простым народным верованиям, как его любимые герои, и во имя своих субъективных выводов отвернулся от народного православия. Обретение смысла жизни и счастья Левиным и Безуховым в контексте эволюции мировоззрения самого Л.Н. Толстого вызывает у К.Ф. Головина сомнения, и под таким углом зрения судьба героев волею автора воплощает собой не что иное, как отречение от своей воли и бессознательную пассивность: «Толстому угодно выдавать за идеал такое низведение свободного человека до уровня растения или моллюска, и это отрешение от себя гениальный художник выдаёт за полное счастье. Смею думать, что всякий, в ком течёт не рыбья кровь, таким идеалом не воодушевится» (1, 368). Духовные поиски Л.Н. Толстого критик расценивает как потребность души писателя в более высокой правде, чем деревенская жизнь в отцовском доме среди подрастающих детей и забот о хозяйстве. Вместо того, чтобы пойти известной русскому страннику дорогой и принять Евангельскую истину во всей её полноте и целостности, «граф Толстой избрал иной, более краткий и удобный путь. Ему показалось, что после девятнадцати веков религиозных заблуждений нашёлся человек, прозревший, наконец, чем должно быть истинное христианство, и отделивший настоящее учение Спасителя от позднейших произвольных толкований. (…) Из каких источников он черпал те, якобы несомненные данные, с помощью которых выбрасывал из Евангелия всю его догматическую часть, сохраняя лишь, да и то в искажённом виде, его нравственное учение, этого нам Толстой не поведал» (1, 444–445). Из этого ироничного тезиса К.Ф. Головин выводит два следствия: во-первых, вопрос о настоящем смысле жизни в свете переработки Православия упраздняется, ввиду его бессмысленности вне Откровения и отсутствия всяких определённых целей у бездушной природы с точки зрения рационализма, на позиции которого автоматически перемещается Л.Н. Толстой; во-вторых, искать обоснование религиозного учения писателя разумно только за пределами Православия, поскольку человек, отвергающий внутреннее перерождение и веру в искупление, призывающий лишь к внешнему исполнению закона, отвергает всю суть Православной веры. «Три разнородных корня философии Л.Н. Толстого» К.Ф. Головин определяет как «буддизм, французский рационализм и народничество» (1, 451). Дальнейшее творчество писателя, считает критик, уже нельзя назвать в полном смысле художественным, поскольку собственно художественные задачи отходят на второй план, уступая место идее, проповеди – «он пишет, чтобы учить, как следует жить» (1, 452). Показательными примерами упомянутой двойственности можно считать «Смерть Ивана Ильича» и «Крейцерову сонату». «Смерть Ивана Ильича» – с одной стороны, тончайшее исследование человеческого сердца, а с другой – произведение, в котором утрачено впечатление целостности из-за многочисленных подробностей. К.Ф. Головин отмечает, что писатель клеймит ничтожные земные интересы культурного общества, представителем которого выступает Иван Ильич, однако неопределённая вера и смутные представления о вечном не дают права Л.Н. Толстому смотреть на жизнь с таким презрением, потому и не находит реализации задуманная писателем антитеза: «людская пошлость» – «трагизм смерти». Неубедительным выходит и пример ничтожности образованного слоя перед народом: «…Едва ли кто-либо решится утверждать, будто много найдётся таких семейств, где умирающий отец покинут всеми и находит помощь только в случайно нанятом простолюдине» (1, 456). Подобное несоответствие между идей и её художественным воплощением критик видит в «Крейцеровой сонате», которая сбивает читателя с толку сразу несколькими деталями, вызывающих сомнение достоверностью. Во-первых, гениальный и тонкий рассказчик, транслирующий идеи самого Л.Н. Толстого, увлекающий читателя глубиной осмысления жизни и понимания моральной сути вещей – убийца своей жены. «Трудно освоиться с мыслью, что дрянной развратник, за какого выдаёт себя Позднышев, в то же время – выразитель нравственной доктрины автора, горячий проповедник целомудрия» (1, 456), – заключает критик. Глубокое раскаяние и потрясение, пережитое героем, вряд ли позволило бы ему выбирать первого встречного для откровений и исповеди, поэтому, можно говорить об отсутствии логической связи, соединяющей рассказ героя и вызвавшую его случайную встречу в поезде. Во-вторых, труднообъяснимы с точки зрения логики мотивы женитьбы Познышева и его легкомысленная свадьба – они диссонируют с образом человека, хоть и обладающего порочной душой, но способного на страдания и глубокие чувства. К.Ф. Головин напоминает читателю о героях Ф.М. Достоевского, которые, обладая незаурядной душой, способной к борьбе, поддаются страсти или пороку. Именно такое сочетание порождает трагедии и нравственные конфликты. На месте Позднышева, согласно мнению критика, мог оказаться с большей вероятностью юноша или старик, поддавшиеся увлечению, но не «опытный развратник, видавший виды» (1, 457): «Мы всё время чувствуем, что перед нами не сам Позднышев – ничтожный герой кровавой драмы, – а создавший его великий художник, таинственно с ним соединившийся. И от этого у читателя происходит раздвоение, которого он осилить не в состоянии» (1, 457). Ещё менее убедительна героиня, даже отдалённо не напоминающая жертву обмана, а скорее намеренно заманившая выгодного жениха. Удивляет критика и то, как могла «поразительно бледная, до полной безличности» «красивая дура» (1, 458) вызвать бешеную ревность Позднышева: «…Не годятся в роли Отелло, а ещё менее в роли проповедников пустоголовые шалопаи, которые идут венчаться, как подгулявший юноша идёт на сомнительную пирушку» (1, 458–459). К.Ф. Головин не видит в воссозданной Л.Н. Толстым истории Позднышева ни типичного примера современного писателю брака, ни повода к проповеди о безусловном воздержании. Примеры этих произведений Л.Н. Толстого, включая более высоко ценимого К.Ф. Головиным «Хозяина и работника» за свободу от тенденциозности и проникновенную картину истинного христианского сострадания, позволяют критику обратить внимание на роль идеи, вложенной в произведение, и её соответствие художественной форме: «Если идея эта родилась и выросла вне области искусства, как результат политического, религиозного или нравственного сектантства, и затем художник подыскивает ей в жизни подтверждение, коверкая, в угоду ей, эту жизнь, – сама гениальность лишь в редких случаях спасёт его от неизбежного последствия – от дисгармонии между сюжетом и тенденцией. (…) Чувствуется, что они выросли не на одной почве и сплестись воедино не могут» (1, 460). Видение К.Ф. Головиным творчества Л.Н. Толстого являет собой пример непредвзятой и свободной критической мысли, смело указывающей как на достоинства, так и на слабые места, прорехи в творчестве признанных авторитетов. Минуя соблазны демократических, социалистических, атеистических, сектантских тенденций конца XIX – начала XX вв., критик говорит с читателем на языке русской классической литературы, являясь её полноправным наследником и хранителем.
ПРИМЕЧАНИЯ 1. К.Ф. Головин (Орловский). Русский роман и русское общество. СПб., 1904. Далее читайте:Толстой Лев Николаевич (1828-1910), писатель. Головин Константин Федорович (1843 - 1913), участник право-монархического движения.
|
Обращаясь к фигуре Л.Н. Толстого, К.Ф. Головин находит общее в его творчестве
с произведениями С.Т. Аксакова и Ф.М. Достоевского, полагая, что названные
писатели поклоняются почвенным идеалам. Критик отмечает поразительную
многосторонность таланта Л.Н. Толстого, которая, впрочем, не мешает единству его
творчества. К.Ф. Головин констатирует, что Л.Н. Толстому посвящено много
противоречивых отзывов и люди самых разных убеждений ищут в произведениях
художника подтверждения своим теориям. «И всё-таки могучая личность Толстого
ускользает от всех попыток завербовать её в ряды какой-нибудь партии» (1, 133) –
заключает К.Ф. Головин, добавляя при этом, что существуют «…Как бы несколько
Толстых, только не сменивших последовательно друг друга (…), а развившихся
параллельно» (1, 134).