|
|
Наталья ФЕДЧЕНКО |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Наталья ФЕДЧЕНКОЧестность… НеформатТакой личности, как Леонид Бородин, нет в современном литературном процессе, по крайней мере, в том, который видится авторам вузовских учебников по литературе. «Не ведает» о существовании творчества Бородина (как, к слову сказать, и всей ветви патриотической литературы, за исключением 2-3 имен) М.А. Черняк. Кратко, сдержанно, даже, пожалуй, излишне сдержанно, проговаривается о прозе Леонида Ивановича 90-х годов Ю.И. Минералов, исследователь, к которому чаще всего отсылают читателей авторы работ по современной литературе. Не относится творчество писателя и к литературе конца ХХ века, каковой она видится составителям коллективного труда под редакцией Т.М. Колядич. Не упоминается Л. Бородин в обстоятельном двухтомнике Н.Л. Лейдермана и М.Н. Липовецкого. Впрочем, как поясняют авторы учебного пособия «Русская литература ХХ века» под редакцией Л.П. Кременцова, на указанный двухтомник ссылающиеся, «…отсутствие тех или иных писательских фамилий не следует расценивать как попытку дискриминации. Просто в том ракурсе, в каком литературные события изложены в предлагаемом пособии, им не нашлось места». Проговор более чем недвусмысленный… Стоит ли говорить, что и школьные программы претерпели странные трансформации? «Возвращенная литература» и «второй», и «третьей» волны русской эмиграции присутствуют в них в весьма представительном составе, ну, а уж коль к «волнам» не принадлежишь… Да и рядом с «классиками» (ибо логично и естественно предполагать, что для школьного изучения отбираются лучшие произведения, определяющие характер эпохи), – рядом с «классиками» М. Жванецким и Б. Акуниным и впрямь как-то уж диссонансно будет звучать имя Бородина, как и имена В. Распутина и В. Белова, вынесенных в обзор. И речь здесь идет не о недооцененности, как отмечают исследователи, а, скорее, о намеренном смещении «вектора прозы» от таких имен, таких личностей в литературе, как Леонид Бородин. Нелепо искажается культурный абрис современности, «мимоходом», словно бы невзначай, вычеркивается то, что по праву должно считаться сегодняшним продолжением классической ветви русской литературы, словно само время определяет этих авторов в диссиденты… Но, если вдуматься, и впрямь Бородин не вписывается в культурное пространство, которое удобно для прочитывания и просчитывания. Его творчество пытаются относить к «деревенской» литературе, только делают это с непременной оговоркой, непременным «но». К прозе Бородина обращаются критики левого направления с тем, как правило, чтобы отказать ей в художественности или сбиться на невнятный пересказ. Писатель не принимает ничьих правил игры, потому что он не играет. Самое искренне, самое исповедальное (хотя Бородин и избегает этого слова, признавая, что «всего» о себе не расскажешь – «не на исповеди же») в литературе последних (да и не последних) лет произведение писатель назвал «Без выбора», не единожды подчеркивая в нем, что не видит своей заслуги в принятии определенного судьбою пути, потому что поступал так, как единственно было возможно. Но думается, выбор был – шагнуть вперед или чуть, незаметно для всех, да и для себя, оступиться, остаться верным избранной правде или немного слукавить – и такой выбор, решенный далеко не в пользу честности, делался и делается многими и в эпоху «странного времени», и в сегодняшние «запредельные времена». Так удобнее и проще, стоит только согласиться с правилами предлагаемой игры. Выросший на «несколько странном национальном поле, куда злоба или доброта дня длящегося не залетала» и которое только в одном было ущербно: в отсутствии «Духа Свята», – с детства как неизменное принимает Бородин: «Как можно любить или не любить то, чего крохотной, но все же неотъемлемой частью сам являешься?» Эта убежденность не позволит «меч поднять» над Россией даже тогда, когда рушилось «советско-героико-романтическое» состояние духа и раскалывался «на части данный … природой дар любви». Только раскололся ли? Не любовью ли были продиктованы все последующие поступки Бородина, и как человека, и как писателя? Феноменом на фоне сегодняшнего, и не только литературного, бытия стало то, что его оппоненты назвали «монополией на любовь к России» и «злокачественной» страстью к своему народу (Г. Померанц). И впрямь, что же еще можно привести в качестве аргумента в споре с человеком, который не просто после получения двух лагерных сроков, но – после утраты надежды на возвращение «оттуда», после необходимости «настроиться на небытие» – естественно, как дыхание, признается: «Запада как места жительства для меня не существовало…» И точкой отсчета в антикоммунистическом противостоянии становится то, чего и не замечают в своем «прищуре» на Запад и его, Запада, «общечеловеческие» ценности все лукаво «метившие в коммунизм» – «деревня. Среднерусская деревня, о существовании которой не подозревал». Эта деревня потом станет судом для Андрея в «Варианте» и Клементьева в «Божеполье». Недопустимость выбора позволяет критикам, даже отмечая светлый дар его прозы, давать Бородину определение «мятущегося романтика» и «несломленного» (В. Бондаренко), «прямоходящего» (В. Сендеров), «антишестидесятника» (К. Кокшенева), что тоже, в общем-то, есть характеристика писателя-борца. Несколько не в унисон прочим звучит высказывание о писателе П. Басинского: критик, скорее, по форме, нежели по сути относя Бородина к диссидентам и правозащитникам, тем не менее подчеркивает, что главная, «четвертая» правда писателя – «это “правда” переживания “чуда и печали”». Но писатель и тут не принял правил предлагаемой игры, казалось бы, продиктованным ему самою его судьбою, судьбою не изменившего себе и своим взглядам человека, ибо игра, человека ли, народа, – это всегда отступление от истины, когда народ превращается в население, а человек вступает на тропу, которая, «сужаясь, становится тропой одного человека», уводящей от людей. Бородин не поддался соблазну подняться на вершину рукотворного пьедестала, чтобы с высоты собственного опыта, опыта бывшего заключенного, имеющего все основания причислить себя к славной когорте диссидентов, рассказывать «о времени и о себе». Ведь это именно он словами Юрия Плотникова в ранней повести «Правила игры» обозначил для себя свою нравственную планку: «Все очень просто. …Он, сделав “подвиг”, “отстрадав” за него, теперь надеялся получить право на равнодушие! …Именно потому и думал о скорой воле как о жизни для себя, именно потому в той будущей жизни не видел никого из нынешних друзей по неволе. А чем же он собирается жить всю оставшуюся жизнь?» Жизнь «по игре» – это жизнь по правилам, а они хороши ли, плохи, но всегда устанавливаются человеком, и человеком же могут меняться. Автор подводит своих героев к раздумьям над смыслом жизни, ломая привычные правила игры, придуманной ими самими ли или кем-то за них, для них. Как определяет В. Бондаренко, писатель «слегка “сдвигает” героя с привычной колеи жизни и проверяет на прочность его жизненные правила». Неважно, что может стать причиной «сдвига», казалось бы, незыблемых и многократно судом совести испытанных ориентиров. Это может быть начало «обратного отсчета» времени, знаменующего месяц, остающийся до освобождения («Правила игры»), письмо «с родины» («Божеполье») или размышления о смерти, которая одна может дать ответ, вплетется ли твое личное человеческое дело в «высшее и общее» («Царица смуты»). Но главное то, что в этот момент герою открывается нечто иное, большее, нежели его собственное «я». Разрушение «правил игры» – это преодоление героем, как определил Ю. Павлов, говоря о повести «Третья правда», их «самости». Иными словами, открывается им в такие минуты слома-сдвига определенный чем-то высшим, нежели земная жизнь, «благодатный задаток», не нежелание «гореть угольком в чужом костре» (Т. Марченко), а ощущение себя частицей своего народа, как неизменно ощущает себя писатель: «Как это желательно видеть линию своей судьбы штрихом на плане судьбы народной…» Преодоление игры – это путь к выходу из смуты, духовной ли, душевной. Такой выход из смуты еще неполон: «ни веры православной, ни идеи более-менее вразумительной. Одно только … чувство некой русской правды…» В. Бондаренко отметил, что проза Бородина «религиозна своим видением человека». Но это не религиозность, которая легко приводит к мистицизму. Проза Бородина глубинно православна. Такое ее определение нечасто встретишь в критических отзывах о творчестве автора. И причина тому – неявность выражения православности. Писатель и здесь верен себе. Как публицист, Бородин однозначно утверждает: «Нация – это в конечном ее смысле есть способ бытия в Боге родственных по мировоззрению людей…» В своих внутренних поисках лирический герой Бородина неизменно ощущает «всяк миг за спиной Русь православную», и Русь-Россия видится писателю Божепольем. Изумителен по своей лирической завершенности образ Руси, созданный в повести «Царица смуты», «проговоренный» устами боярина Олуфьева: «Жизнь виделась… домом… Или храмом? Нет, скорее, домом все-таки… Имя дому было – порядок – ряд к ряду, бревно к бревну, и сам он при этом не снаружи, но внутри… склонил голову – на столе яства угодные, поднял голову – икона с образом Божиим. Из дому вышел – воля нраву и прихоти, но знаешь, что в дом к ночи вернешься, и если в воле меру нарушил, опустил голову – стол пуст, голову поднял – а из глаз Божиих слеза…» Но писатель не торопится привести своих лирических героев в храм. Становится монахом покаявшийся герой смуты Никита Долгорукий, но не состоялось окончательное раскаяние Олуфьева; словно «невзначай» упоминается приход к «к Дому Бога, где его ждали уже почти две тысячи лет» Виктора Крутова; противоречивы отношения с Православием Юрия Плотникова. И правда Рябинина до конца не понимается и не принимается Селивановым. В этом очередной парадокс (парадокс ли?) творчества Бородина. «Я могу только с определенной долей уверенности сказать: я считаю, что у меня христианское мировоззрение. Больших заявок я дать не в состоянии», – так обозначил Бородин свою позицию в одном из интервью. И позже: «То есть православную логику, логику Благой Вести я освоил. Но по-настоящему воцерковленным человеком так и не стал. Хожу в церковь, исповедуюсь, причащаюсь, но нерегулярно». В катастрофическом обвале стране 93-го года среди «криков, лозунгов и эмоций», политического настроения «правильного и неправильного, праведного и неправедного» Бородин выделяет иное: «молитвенное знание, высшее, потому что оно не про события и судьбы, оно о сути и смысле человеческого бытия вообще, а это “вообще” неформулируемо, но только переживаемо! …Тут мое место, в малом круге людей с иконами и с молитвой на устах. А камера теперь вовсе помеха…». И обнаженное признание: «Мне ли, политизированному «православцу», место среди людей воцерковленных, подлинно верующих? Примкнувший – на большее мне не претендовать…». Это написано в то время, когда религиозность стала едва ли не признаком хорошего тона, и большинство людей, слова «воцерковленность» не понимая, себя таковыми мнят. Чутко откликаясь на особенность «новейших времен», Бородин знает, что и Православие тоже может обернуться игрой по правилам, диктуемым временем: «…Икона, церковь, религия – при должном понимании недурная и практически безвредная игра интеллектуала. Надо только согласиться с правилами игры…». Приговор не только 70-ым, но и времени нынешнему – строки: «Нешто я не интеллигент, нешто я могу без креста! На мне не просто крест, а золотой, и на золотой цепочке, и освящен он не где-нибудь, а в Загорске». Потому и веруя, что «только из церковных стен доносится до нас извечное и уверенное моление за Русь-Россию», писатель добавляет: «Только доносится…» Бородин избегает слова «исповедь», но настоящей исповедью становятся его произведения. Писатель судит не эпоху – он судит себя: «…За моей спиной эпоха. Не историческая эпоха, но всего лишь эпоха моей жизни – почему бы, собственно, мне не посмотреть на свою жизнь монокулярно, если она у меня, как и у всех, единственная?» Диалог со временем ведут его герои. В свое время критика удивлялась неожиданности появления «Божеполья» с главным героем – партийным функционером Клементьевым. Столь же неожиданным можно считать образ Адама в «Ловушке для Адама». Писатель не отвечает, кто прав: Виктор, Олег или Семка-опричник в романе «Трики…», Павел Клементьев или Артем в «Божеполье». Каждому из своих героев автор дает право на свою правду и на поверку ее истиной, которая неоспорима, на свое покаяние и на свой «русский» путь. В том и заключается неповторимая специфика прозы писателя, что своим лирическим героям, Олуфьеву и Виктору Крутову, Плотникову и лирическому герою «Расставания», писатель доверяет свои заблуждения и ошибки, передает свои сомнения: прав ли был, не слукавил ли, ибо «лукавость – самое пагубное состояние человеческой души. Лукаво жили…», – а главное – признание, что вдруг сам в той или иной ситуации смог бы принять предлагаемые правила чужой игры. Проза Бородина, по точному определению В. Бондаренко, – неожиданная. Ее «неожиданность» – не только в несочетаемом разнообразии тем и сюжетов, в отсутствии четкой привязки к одному направлению. «Неожиданность» прозы писателя в ее «выпадении» из контекста, в отсутствии предсказуемости, и, прежде всего, – в ее «нелагерности», когда самое «лагерное» произведение – повесть «Правила игры», – по словам Э. Кузнецова в комментариях в первой публикации, – «не о лагере вовсе». И не только не о лагере, но и не о борьбе. «Мы были всего-навсего обычными русскими людьми, всерьез озабоченными судьбой будущего страны… Слово «революционер» для нас было равнозначно слову “бес”…» Герои Бородина не борются, они просто живут. «Я не боролся, сынок, я только хотел понять, как лучше нам всем жить…», – говорит сыну вернувшийся из лагеря Виктор Крутов, герой романа «Трики, или Хроника злобы дней», которому писатель передает и свои личные переживания, и сходность пережитого. И это является не просто убеждением, но основой жизненной позиции писателя. Одно из интервью Бородина предваряется его словами: «Когда сегодня в нашей стране встречаешь человека со злобой в сердце, может быть, злобой справедливой, все равно становится грустно, точно лик искажается праведный и тревожно становится за судьбу России, однажды захлебнувшейся злобой». Проза писателя – не о борьбе, не о «бессильной злобе» противостояния, а о «беззлобной силе» жизни. «…Ответ на пресловутый русский вопрос: «Что делать?» Быть! Просто быть – и все! …Победа – в нравственном противостоянии распаду». Это ее изумительное качество отмечали столь разные авторы, как И. Шафаревич, по признанию Бородина, первый читатель его произведений: «У Бородина начисто отсутствует чувство мрака и озлобленности», - и А. Варламов, уже после первых публикаций писателя отметивший «радостный», «несмотря на внутренний трагизм» характер прозы. Пожалуй, можно назвать и, безусловно, «лагерное» качество прозы писателя. Отсутствие «суеты выживания», когда «экстремальность ситуации» «возрождает человека, выпрямляет ему позвоночник, возвращает глазам остроту зрения, а жизни смысл, когда-то отчетливо сформулированный, но утративший отчетливость». Отсюда и суждение о героях Бородина как людях, чье сознание «к норме, к середине» отношения не имеет. «Нормальный человек не ищет смысл жизни, он его имеет» (Л. Аннинский). Свое обостренное чувство правды писатель называет «уродством». Не это ли «уродство», или хотя бы его частичка, способна не допустить обращения нашего – не «этого» – народа в безликую общность, а нашей – не «этой» – страны – в безликую же часть «культурного сообщества». Противостояние смуте в прозе Бородина – это и созданный им образ женщины. Это Бородин определил вслед за всей русской классикой «абсолютную правду» сберегающей женской любви: «…Женщины, молящиеся за сохранение жизни своим мужчинам, правы абсолютно! Эта их абсолютная правота как бы пребывает НАД всеми прочими правдами, и она – есть единственное и вечное ДОБРО в нашем недобром мире». Это он определил «охранную грамоту» верности: «…Любить надо мужчин, а не их игры». Отсюда непонятая критикой «неуместная» любовь писателя к Марине Мнишек, царице русской смуты, отсюда же – «непросчитываемое» восхищение «женщиной в море», вне, и даже поверх трезвой ее оценки. И отсюда – утверждаемая «правда материнства-отцовства» (Ю. Павлов) и размышления о семье, оборачивающиеся в прозе Бородина самым искренним, самым проникновенным звуком. Но… «каждое время и всякая судьба имеет “несравненное право” на ошибки», – в том числе и на ошибку утраты «охранной грамоты» абсолютной правоты женской молитвы. В прозе писателя последних лет, пожалуй, впервые появляется безликий образ женщины – жены сына главного героя рассказа «До рассвета» – женщины, которая способна не созидать, а разрушать. Явственнее, нежели раньше, зазвучит мотив усталости и разочарования. Вера в то, что «настоящее и трудное только завтрашним днем и приоткроется», что пойманный бычок будет коронован в «золотую рыбку, которая душой готова к чудодействию», сменяется ощущением пустоты этого завтрашнего дня, а точнее – его отсутствия: «Небытие – имя существительное!» Отсюда – и желание героя Бородина «выйти в небо». Только измена своей земле не перестает быть изменой, будь то эмиграция или шаг с крыши высотки, и возвращается герой Бородина на землю, потому что с нею связана на только жизнь, но и смерть. И вновь отчаяние и безнадежность побеждаются необходимостью «быть! Просто быть – и все!». Как последняя надежда разрушаемого подлостью и предательством общества, как последний оплот против тихо поглощающей жизнь ночи не гаснет до рассвета окно квартиры, в которой женщина баюкает больного ребенка. «…Не все необычное есть чудо. Чудо – понятие нравственное». Этим чудом становится «нелагерная» проза Бородина. И именно таким чудом, чудом, оправданным искуплением и нравственным выздоровлением народа, должно стать воскрешение России, то самое воскрешение, на верность которому, не столько умом, неокрепшим умом девятнадцатилетнего юноши, но сердцем русского человека почувствовав истину, присягнул однажды и навсегда Леонид Иванович Бородин, став солдатом своей Страны, и своей присяге ни словом, ни делом не изменил.
|
