|
|
Алексей ДЬЯЧЕНКО |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Алексей ДЬЯЧЕНКО«Агитатор» и другие рассказыАгитатор У музея Ленина всегда можно встретить словоохотливого старичка по фамилии Адушкин, зовут его Стален Семёнович. При нём всегда библия, он любит побеседовать с праздношатающимися людьми, в особенности с молодёжью. Как-то раз, не скажу что случайно именно намеренно, был я свидетелем его беседы с молодым человеком которого можно охарактеризовать, как стоящего на развилке жизненных дорог. - Главные враги человечества, милый мой, - внушал ему Адушкин, - это верующие в Бога и капиталисты. Вот ношу с собой я библию, читаю разделы про Иисуса Христа, пытаюсь вникнуть, понять, что там на самом деле произошло, в то стародавнее время. Сам я бывший прокурор и недоумеваю, если это правда то, что в этой книге написано, тогда каких ещё улик евреям было нужно. Тут чёрным по белому в разделе «Евангелие от Марка» написано, что при свидетелях среди бела дня он угробил стадо свиней. Что это такое? Хулиганка? Нет. Чистая 69-я статья. Вредительство. Бесспорно, эти свиньи государственными были, и он нанёс урон в особо крупном размере. В том стаде две тысячи голов было. Каждая свинья, беру по минимуму, пусть килограммов по сто пятьдесят. Это я по минимуму, потому что знаю, забивали у нас свиней и по два и по три центнера. Сто пятьдесят помножить на две тысячи, сколько ж это будет. Что-то сразу и не соображу. Постой, сделаем так, умножим триста на тысячу, будет полегче. Триста на тысячу, это будет... Это будет... - Будет триста тысяч, - подсказал молодой человек. - Погоди, не сбивай. Да, ну? Не врёшь? Триста тысяч килограммов свинины. Вот это - да! Триста тысяч килограммов, не гнилой, не перемороженной, а парной свинины. Это я брал ещё по минимуму, а там все шестьсот тысяч, конечно, были. При свидетелях, среди бела дня, угробил такую гору свежего мяса. Оставил город на месяц без белка, посадил тысячи честных тружеников на голодный паёк. Да разве за ним только это. Пальцев не хватит загибать. Бегство за границу, бродяжничество, агитация и пропаганда, незаконное врачевание, загрязнение водоёмов, незаконный промысел, массовые беспорядки, клевета, воспрепятствование осуществлению религиозных обрядов, паразитический образ жизни, попрошайничество, групповщина, покушение на разрушение сооружений. Не понимаю! Какие им ещё нужны были улики для того, что бы схватить его и судить? А ещё говорят евреи умные люди, такой простой арифметики не поняли. Нужно было не разбираться, а сделать так, как в тридцать седьмом. Решением тройки по обвинению в вышеперечисленном назначить высшую меру социальной защиты и в тот же день в подвалах Иерусалима привести приговор в исполнение. Надо было его, во что бы то ни стало, уничтожить. И уничтожить так, что бы ни славы, ни мифа, ни книг не осталось. Я, милый мой, просто убеждён в том, что если бы не было этих книг, то наша ленинская коммунистическая партия правила бы вечно. Вот я штудирую эту библию, читаю внимательно, стараюсь найти, выискать что-то хорошее то, что помогло бы повернуть колесо истории вспять. Ведь не всё ещё потеряно, идея не исчерпала себя, ведь как хорошо можно было бы жить. Есть, есть у нас перспективы, есть возможность взять реванш. Почему развалилась страна? Почему всё пропало? Потому что коммунизм - это идея действия. Надо было действовать, а не спать! А мы сидели, сопли жевали, вот и разложились, провоняли. А представь себе нашу армию под руководством решительного Центрального Комитета возглавляемого энергичным Генеральным Секретарём. Ведь это что же мы могли бы наделать? Мы бы весь мир смогли перевернуть! Для начала бы запустили руку в мировой карман. Для этого сто десантных дивизий, ночью, в половине третьего, высадились бы в Швейцарии. А за сутки до этого дать приказ диверсантам, что бы сделали там взрывы, обесточили телефоны, телеграфы, а главное компьютерную их электронику. Что бы ни одной копейки, ни одного американского цента не смогли за границу в филиалы перевести. Десант захватывает банки и аэродромы, и пока в транспортные грузовые самолёты солдаты переносят золото, наша страна в лице умного и красивого Генерального Секретаря объявляет всему миру ультиматум: «Швейцария является сферой нашего интереса. Так что всем сидеть тихо и не рыпаться. Знаете, сколько в нашем арсенале атомных и водородных бомб? Ах, не знаете? Так можете узнать. Они у нас и в шахтах подземных, и на подводных кораблях, и даже на самолётах. Хватит всем. Мы кого хочешь достанем, кто своё жало из подворотни покажет. Но мы не агрессоры, нам чужая земля не нужна». За три дня грузим всё золото, все валюты, все долговые расписки и уходим домой. Всё! Больше нам ничего и не надо. Строим вокруг своей страны китайскую стену и живём себе припеваючи. Оружие у нас есть, нас боятся, к нам не сунутся. И деньги есть. А чего ещё нужно для счастия? Все богаты, все рады, страна процветает. Наёмные, жадные до денег американские рабочие за ихние же жалкие доллары строят нашим людям просторные и светлые дома, пекут хлеб, чистят унитазы, а мы только ходим, да подсолнухи поплёвываем. От подобных перспектив глаза у молодого человека заблестели, он стал улыбаться, просто засиял. Обрадовался такой реакции на свои слова и Стален Семёнович. - Погоди, - лоснясь от выступившего пота, как масляный блин, продолжал Адушкин, - то ли ещё будет. Ведь капиталисты, они хуже вокзальных проституток, они за деньги на всё готовы. Заплати им и они, будь-то президент США или Английская королева, тебе всё, даже самое позорное сделают. А денег-то у нас будет вагон и маленькая тележка, то есть сто тысяч вагонов и сто миллионов маленьких тележек. Все их деньги будут у нас, а за них они и петь и плясать и пятки лизать нам будут. А ещё... Ещё тёплое море у самой Москвы сделаем. С пальмами, с мартышками, чтобы не хуже чем в Сочи было. Американцы за кольцевой под море котлован выроют, а мы напустим тёплой воды туда. За деньги сделаем повсюду обогреватели, под землю тоже обогреватели вроем, и станет в Москве тепло зимой, как летом. Летом обогреватели можно отключать и так тепло, а чуть дело к заморозкам, включаем питание и лето продолжается. Не жизнь будет, а малина! Ну, чем тебе не Рай? И без всяких библий и Богов. Понимаешь, коммунизм - это когда всем хорошо, когда каждому даётся всё то, что душа пожелает. - А, что дальше будет? - искренне поинтересовался молодой человек. - Дальше? А на чём я остановился? - Пойдёшь за кольцевую, а там море и пальмы с бананами. - Да. Пальмы, бананы, хочешь, лазай, хочешь, ешь. Свистнул мартышке, она тебе оторвала тот, что поспелее, а они, мартышки, учёные будут, за деньги дрессировщиков наймём, они их научат всему. Снимет она хороший банан и тебе, нате, кушайте, дорогой товарищ. Не обманет, как в магазине. Гнильё продают и говорят: «Это специальный сорт бананов – леопардовые». Мартышка не обманет. Ты ещё не успеешь его сжевать, а тебе уже наш бывший враг, бывший агрессор, а теперь попросту холуй и шестёрка, стакан холодной водки подаёт. И по-своему плиз говорит, что по русски означает «на здоровье». За деньги купим всех, научим водку остужать, заставим улыбаться. Подаёт он тебе, значит, водку, а с ней в комплекте бутерброд с осетровой зернистой икрой. Не плохо? Так-то! Ты всё это значит, «за воротник». Ага. Уже хорошо тебе, а впереди программа ещё лучше. Трутся, как кошки, специально привезённые для тебя из Парижу девчонки фигурные, без всяких там спидов и болезней. Ведь зачем, подумай, нам китайская стена нужна (кстати, можно её и не строить, а купить у китайцев и на их же горбу к нам домой привезти.), для того чтобы не тащили к нам спидов, наркотиков и всякой другой дряни. А девчонки, те, что на пляже, они уже согласные, тебе на них затрудняться не надо. Щёлкнул пальцем или там подмигнул со значением, и она с себя верхнюю защиту снимает. Щёлкнул ещё раз пальцем или там подмигнул другим глазом, и она с себя значит всё остальное, того, сбрасывает. Щёлкнул ты пальцем в третий раз или там зажмурился, к примеру, так, чтоб через щёлки меж глаз всё видно было, и она сама за тебя всё сделает, доставит, так сказать, тебе удовлетворение и ещё сама же спасибо скажет. Вот это и есть коммунизм, каждому по потребностям, то о чём так много говорил Ленин. А при капитализме что? Ничего хорошего. Пока молодой давай думай, размышляй, как тебе дальше жить. Что лучше, жить и наслаждаться или горбатится на дядю Сэма. - Коммунизм победит, - убеждённо сказал молодой человек и, посмотрев на меня, отчего-то злобно сверкнул глазами.
4 сент. 1997 года
Истинное чувство Олег Струнников сидел с невестой в маленьком уютном ресторане. Ласковый свет, тихая музыка не мешающая говорить и вкушать, никаких песен и шумных танцев. Ресторанчик был довольно дорогой, но даже и с деньгами туда не просто было попасть и, несмотря на своё тесное знакомство с хозяином ресторана, столик на этот день Олегу пришлось заказывать заранее. Его невесту звали Елизаветой, ей исполнялось восемнадцать, собственно ради такого случая он в ресторан её и пригласил. Училась Елизавета в Университете, не то по финансовой, не то по юридической части, Олега это мало занимало. Интересовало его в ней, во-первых, богатство (её отец был известным на всю страну воротилой), а во-вторых, её молодость и красота. - Лиза, - думал он, - чистая, прелестная девушка, юная, наивная душа, но ведь я не люблю её. Не люблю, но женюсь. Возможно, будь она победнее, я бы её любил. Любил бы, но меня не тянуло бы к ней так сильно, как тянет теперь. Да, хочешь, не хочешь - тридцать лет. Пожил на авось, поголодал, похолодал - хватит. Хочу тепла, уюта и покоя. Устал. В том, что Елизавета его любит, Олег не сомневался, как впрочем, не сомневался и в том, что она с удовольствием поменяла бы этот тихий ресторан на шумную танцплощадку. Олег познакомился с Лизой полгода назад на вернисаже, с тех пор встречался с ней в неделю раз. Водил её на художественные выставки, в театры, в кино, сидел с ней за шампанским в ресторанах, просто прогуливал по бульварам и набережным, и как-то совершенно незаметно свыкся с мыслью, что стал для неё женихом, а она, стало быть, для него невестой. Впрочем, ответственных, главных слов ещё сказано не было. Собственно, в день её восемнадцатилетия он и намеревался сделать предложение, но в самый последний момент вдруг заколебался. Нет, в положительном исходе дела он не сомневался, сомнения были другого характера. - А нужно ли мне всё это? - Думал он. - Нужна ли мне сама Лиза, этот брак с ней и всё прочее? Эта мысль угнетала его, и поэтому он оттягивал минуту признания. Он оттягивал, а Елизавета наоборот, как ему казалось, этой минуты ждала и как бы всеми силами души вымогала из него признание. Наступил критический момент, о пустяках говорить не хотелось, оба сидели и молчали. Вдруг Елизавета вся напряглась, глаза её заблестели, голос задрожал, и спросила: - А, что, было в твоей жизни истинное чувство? - Что? - Вздрогнул Струнников. Ему почему-то захотелось вскочить и бежать, бежать, не зная куда, не зная зачем, просто бежать, бежать без оглядки. Он даже удивился такой реакции на в общем-то детский, как ему показалось, вопрос. И тут, словно его прорвало, он неожиданно стал делиться своими сокровенными воспоминаниями. И знал ведь из опыта, что подобные откровения ничем хорошим не заканчиваются, да уж было поздно, он не мог молчать. - Говоришь, настоящая любовь? Была, была такая штука сентиментальная. Я с детства знал, что это непременно со мной произойдёт и что случится всё именно так, как случилось. Мы сразу узнали друг друга. Не помню, чья это была квартира, кто меня туда привёл, и что именно там должно было произойти. Не помню оттого, что мы сразу оттуда ушли. Ушли, не сговариваясь, просто взялись за руки и пошли. Любовь - это удивительная страна! Кто хоть однажды в этой стране побывал, тот никогда не забудет её парки, аллеи и бульвары. Людей, спешащих куда-то, мчащиеся мимо сигналящие автомобили и даже каплю дождя, упавшую за воротник. Не забудет, потому что всё это вызывает ликование, заставляет сердце петь. Мы ходили, взявшись за руки, смеялись по любому пустяку, и всякий встречный поперечный был счастлив нам служить. Скупая торговка мороженным, тётя Клава, становилась вдруг щедрой и, протягивая нам «Эскимо», шептала: «Бесплатно ребятки, бесплатно». А мы смеялись, брали сладкие подарки, как будто так положено (конечно, бесплатно, а как же ещё может быть?), и шли дальше. Матершинник дядя Слава, подметавший тротуар (злословивший всякого мимохожего.), заметив нас, подбирался и, глупо улыбаясь, пробовал читать стихи. Мы шли с ней рядом. В одной руке я держал мороженое, а в другой её ладошку, такую живую и горячую что за спиной вырастали крылья, и я не шёл уже, а парил над землёй. Глаза её смеялись и блестели, она кормила меня мороженым, которое держала в своей руке, а я её мороженым из руки своей. И оба были молоды, и впереди была жизнь размерами в вечность, и мне хотелось взять её на руки и нести, а точнее подбросить до самых небес и лететь самому вслед за ней, благо крылья за спиной тогда были. А потом она стала проситься домой, говорить, что уже второй час ночи и родители волнуются. А я стал говорить, что разлуки не перенесу и пойду с ней, а родителям всё объясню. «Родители должны понять, поверить и разрешить, - убеждал я её, - а я буду сидеть у изголовья твоей кровати и смотреть на тебя спящую, а большего мне и не надо». Мы медленно поднимались по лестнице вверх, на каждой ступеньке останавливались, о чём-то шептались, итогом чему непременно был смех. В прихожей действительно встретили удивлённых родителей, которые не ругались. Немного погодя я сидел в кресле посреди её комнаты и пил чай, а она мне рассказывала о себе. О том, как подруги над ней смеялись и называли ненормальной, говорили, что принц из сказки не придёт, что надо любить деньги и учиться обманывать, без чего не проживешь. Она их не слушала, верила родителям, верила собственному сердцу и не ошиблась - ждала и дождалась. Она говорила, что я - её принц, что она меня знала с самого детства, что я являлся ей во снах, а теперь вот пришёл и наяву, что можно спокойно умирать, так как всё самое необыкновенное в её жизни уже произошло. Я уверял, что умирать не надо, что даже слово такое теперь надо забыть, что не будет в её жизни бед, не будет даже светлой грусти, будет только радость и свет, свет великой любви. Я вытирал с её щек слёзы, слёзы благодарности и счастья, а она всё не могла понять и спрашивала, отчего другие влюблённые всё обнимаются и целуются, а ей и так хорошо. «Я так счастлива, что о поцелуях и объятиях смешно даже думать. Ты только не обижайся на вздорную девчонку, ведь никуда от нас и это не уйдёт, ну а пока...». Я ей согласно отвечал, кивая головой. Вошли её родители, смеялись, показывали на часы, говорили, что уже поздно, или наоборот, слишком рано. Рассказывали о том, как сами были молоды, как негде было жить и нечего поесть. Затем сознались, что проголодались и накрыли царский стол. Открыли бутылку шампанского, закусывали, выпивали, и тосты были все за любовь, да за счастье. Елизавета слушала раскрыв рот и смотрела на Струнникова с восхищением. Олег тем временем достал из лежащей на столе пачки сигарету, закурил её, налил себе в рюмку и выпил водки, при этом смотрел на Елизавету почти враждебно. Дескать, что, получила, чего хотела? Довольна или ещё добавить? Не замечая его враждебности, Елизавета спросила: - А целовались? Ну, это... Потом-то вы целовались? - Поцелуи? Да, были и поцелуи. Катались зимой на коньках, она неудачно упала и прикусила губу. Я, как верный пёс, зализал языком эту рану. Весной пошли в кино на последние деньги, ехали без билетов в автобусе и бегали от кондуктора, а потом... Потом она не пошла домой, а родителям сказала, что из-за дождя, который шёл, вынуждена была всю ночь простоять в телефонной будке. - А потом? Что было потом? - Потом она улетела с родителями в Америку, на один год, а я её провожал. - А дальше? - Куда уж дальше. Дальше жил как мог и ждал от неё писем, мои же письма почему-то до неё не доходили. Она написала мне двадцать, и в каждом было «Любимый, почему молчишь?». А я не молчал. Я на каждое её письмо писал по пять, по семь своих. Затем наступили совсем невесёлые дни. Она сообщила, что остаётся там навсегда, и письма приходить перестали. Тогда-то я и поумнел, решил не играть больше с огнём, ни в кого не влюбляться. Пытался зачем-то покончить с собой, после неудачной попытки лежал лечился. Мне до сих пор нельзя ни пить, ни курить, можно только вести до безобразия правильный образ жизни. Вот и вся любовь. А кто дослушал - молодец. Струнников понимал, что многое из того, что он сказал, говорить бы ему не следовало, но уж слишком сильно были задеты самые живые струны души, невозможно было хитрить и на ходу подбирать слова. Он выпил ещё, взвесил все «За» и «Против» и, наконец, собравшись духом, предложил Елизавете стать его женой. Елизавета озорно покачала головой и не без злорадства в голосе сказала: - Не-а. Я тоже хочу такой вот любви. Хочу настоящего, истинного чувства.
10 ноября 1995 года
Карьера доктора Мямлина - В хорошее время живём, в интересные дни. - Говорил доктор Мямлин. – Вот, говорят, старикам трудно жить, всё это ложь. Не люблю нытиков. Сынулька мой приёмный возглавлял завод военный, бомбы делал атомные, привык к почёту, привык в президиумах сидеть. А тут изменение курса, бомбы в таком количестве стали не нужны, деньги платить перестали, в президиумы приглашать перестали. Его – хвать - и ударил паралич. Не смог приспособиться к новым условиям. Зять, тот тоже талантливым был, в семнадцать работал простым чертёжником, в тридцать пять стал главным инженером Научно Исследовательского Института и молод, и энергичен, а вот настали эти интересные дни, пришло новое время, ему бы в президенты, а он взял, да и сломался. Потерял жену, потерял себя, живёт на моём иждивении. А мне семьдесят пять и я не сник, и даже наоборот, как выражаются мои подчинённые, «поднялся». И поднялся я за короткое время, что называется, просто в струю попал. Ведь в жизни что главное? Держать нос по ветру. Если ты способен чувствовать конъюнктуру, то ты ни вжизь не пропадёшь. Вот я, старик, с меня песок сыплется. А у этого, старика, миллион долларов в швейцарском банке, охрана, любовницы, дорогие машины, дома - всё то, что только придумать можно, а главное - признательность народа. Ну что, заинтриговал? Не терпится узнать, кто я такой, кем работаю, откуда деньги беру? Пожалуйста, у меня секретов нет. Всё о себе расскажу, со всеми поделюсь, подражайте старику, богатейте на здоровие. Начну с того, что по образованию я врач. В своё время давал клятву не то Гиппократу, не то Герострату, но сознаюсь честно, что не учился и не любил эту профессию, душа к ней не лежала. За всё время своей врачебной практики только один укол и сделал. Проколол больному вену насквозь, у меня шприц отняли и с тех пор к уколам не подпускали. Да я и сам не особенно рвался, велика нужда людям вены дырявить. Я тогда уже, с юных лет был экспериментатором и изобретателем, хотел сделать в медицине что-то своё, ни на что не похожее, хотел открыть свой метод лечения. Решил, что буду лечить не уколами, не таблетками, а психологическим воздействием, то есть настраивая человека не болеть. Тогда уже мечтал лечить словом. Помню, приходит ко мне пациент, жалуется. Доктор, тут болит, там болит, высокая температура. А я ему посмотрю в глаза пристально, пожму ему руку крепенько и скажу эдак, со значением: «Будьте здоровы». И это действовало получше таблеток. Бывало, после этих слов больной в слёзы, в мольбы кидался, но я был непреклонен. Поплачет, поумоляет, встанет и уйдёт. Так всю свою жизнь, до самой пенсии и проработал. А как на пенсию ушёл, так сразу новые времена начались, тут пошло поехало. Врачам, как и пенсионерам, деньги платить перестали. Перестали платить в самом прямом и ужасном смысле, а шарлатаны и проходимцы, смотрю, расцвели. Смотрю, дипломированным врачам народ перестал доверять, а к самозванцам идёт с распростёртыми объятиями. Ну, думаю, настало твоё время, Мямлин. Честь, совесть, всё это понятия эфемерные, у меня сотни коллег, хирургов, все они резали людей и подтверждают, что есть печень, есть желудок, есть мочевой пузырь, но никто из них чести и совести не видел, а значит, их и не существует. А значит, когда стыдят меня, говоря «нет у Вас ни чести, ни совести», я спокойно улыбаюсь, потому что убеждён в том, что их нет ни у кого. Я отвлёкся. А говорил о том, что шарлатанам все стали доверять. Думаю, стану-ка и я одним из них. Тем более что шарлатан я с большим стажем. Пошёл в банк, попросил кредит. Многие просили и политиканы, и фермеры, и изобретатели, среди них многие известные люди, но никому из них не дали. А меня выслушали, сказали «этот вернёт», и дали беспроцентный. Рассказал им всё прямо, как есть, что буду ворожить, буду колдовать, нужна охрана, помещение с железными дверями, нужна всякая полынь трава, стеклянный шар, чалма как у факира, телескоп, чтобы следить за звёздами и прочий реквизит. Далее дело техники. Снял подходящие апартаменты, дал рекламу и пошли люди, как овцы. Только успевай шерсть с них стриги, то бишь, вытряхивай карманы. А рецепты простые. Голодай и холодай, не помогло, значит, наоборот, посытнее кушай, да потеплее кутайся. Если и это не помогает, то пей мочу и мажься калом. Ещё хуже стало? Значит, чаще мойся, а после ванны сто грамм и кружку пива. Если зима на дворе, походи босиком по снегу, если лето, походи по траве, если весна или осень, походи по лужам. Как это ни смешно, многим эти советы помогали, а тех, кому не помогли, я не боюсь. Как уже упоминал, у меня и охрана, и двери из железа, и никаких обязательств. Я неподсуден. А захотят взяться всерьёз, откуплюсь. А ведь пока не стал шарлатаном, негодовал на них, письма писал во все инстанции, предлагал всех их сжечь на кострах. Ну, а коли не прислушались, думаю, значит, государство само в их существовании заинтересовано. С тех пор и ловлю я наш легковерный народ на все возможные и невозможные крючки. Таким образом, и превратился я из дипломированного врача без зарплаты, из заслуженного пенсионера, обречённого на голодную смерть в миллионера, целителя и благодетеля. Да, а как же, без благодеяний нельзя. Куплю для детского дома одного плюшевого зайца, а затем об этом трублю целый год. Это то же, своего рода обманка, дескать, деньги, что хапаю, все на благотворительность пускаю. Кому же хочется налоги платить? Вот все мои секреты. С приветом, Ваш доктор Мямлин. P. S. Если есть деньги, а мозгов нет, приходите лечиться. 1998 год.
Прилежный ученик Субботним утром Григория Ивановича разбудил стук в дверь. Стучали кулаками, да с такой силой, что было ясно, промедли он с открытием ещё несколько мгновений, и в ход пойдёт кувалда. В том, что это ломятся сотрудники милиции с внезапным обыском, сомнений быть не могло, поэтому хозяин квартиры очень удивился, увидев на пороге не бравого ОМОНовца, наряженного в сферу (специальная каска из свинца ) и бронежилет, а тщедушного молодого человека с переломанным носом, одетого в костюм, выдававший глухую его провинциальность. - Вы из прокуратуры? - Машинально спросил Григорий Иванович и тут же поинтересовался. - Чем могу служить? - Нет. Я не из прокуратуры. Я сынок ваш, Андрюша Карманов. - Медленно, с расстановкой, ответил нежданный гость. - Вы с моей мамой, Зинаидой Владимировной Артемьевой, в Университете вместе учились. Потом Вы нас бросили, и мы уехали в Сибирь к её родителям. А неделю назад, когда исполнилось мне тридцать, мама сказала: «Езжай в Москву, посмотри хоть одним глазом на своего отца. Может быть, нуждается он в чём, помоги ему». - Заходите в квартиру. - Холодно пригласил Григорий Иванович человека отрекомендовавшегося его сыном. - Проходите на кухню. Неловко ступая, гость прошёл на кухню и поставил на стол сумку с банками, закатанными собственноручно, в которых было варенье и консервированные овощи. - Вы в следующий раз не стучите, а звоните. Там, рядом с дверью, розовый звонок. Не зная, о чём говорить, сказал Григорий Иванович и, отводя глаза в сторону, спросил. - У Вас паспорт есть? - А как же. Гость похлопал себя по груди. - Покажите, пожалуйста. Досадуя на недогадливость гостя, Григорий Иванович взял в руки паспорт, машинально достал из него фотографию, чтобы она не мешала проверке личности и вдруг вскрикнул. - Что это? - Фотография. - Спокойно ответил гость. - Ясно, что не утюг. На ней кто? - Это Вы с мамой вместе на Ленинских горах. Григорий Иванович и без подсказок знал, что это он, но боялся, что всё это только мерещится ему и как бы от страха перед этой возвращающейся к нему, давно забытой жизнью, требовал подтверждения очевидным вещам, а попросту, поддержки. Он поднёс фотографию близко к глазам и увидел рядом с собой молодым ту самую несмышлёную девочку, которую встретил когда то в главном здании Университета, в секторе «Г», на пятом этаже, у телефонной будки. Сразу вспомнилось всё, словно не тридцать лет прошло, а три дня. Вспомнилось то лето, Воробьёвы горы (тогда Ленинские), травянистый пляж реки Москва, купания, сладкие поцелуи. Катание на речном трамвайчике и дырявые карманы, в которых не было ни гроша. «Да, время было совсем другое, - думал он, разглядывая фотографию, - ходили мы с этой скромной, наивной девочкой за яблоками в Университетский сад, а затем шалили, кидаясь огрызками этих яблок в прохожих. Кидались, а сами прятались в зарослях кустарника. Нам было смешно и страшно. Какое же это было блаженство. И жизнь казалась лёгкой и простой, а главное понятной. Понятной на века. А что теперь?». Неожиданно для себя самого Григорий Иванович грязно выматерил вслух действующего президента, политический курс и все те демократические перемены, которые стали возможны только при новом укладе жизни. - Правителя ругать нельзя. - Убеждённо сказал гость. - Кто тебе сказал? Теперь у нас всё можно. Демократия. - Всякая власть от Бога. - Ты ещё в пример власть Гитлера приведи. Так ты у нас, значит, верующий? Веришь в Бога, в бессмертие. А ты видел, что за окном творится, как сейчас люди живут? Когда твоя мать забеременела, у меня и мысли не возникло послать её на аборт или ещё куда подальше, сказать «живи, как знаешь а меня не тревожь». Я, как честный и порядочный гражданин, пошёл с ней в ЗАГС и оформил с ней свои отношения. И никакой поп, никакой мулла, никакой раввин меня этому не учил. Для того, что бы быть порядочным, не обязательно называть себя верующим. Это моё глубокое убеждение и даже ничего мне на это не говори. А про бессмертие я тебе расскажу. Жил я когда-то в самой лучшей на свете стране, учился в самом лучшем на свете Университете, строил светлое будущее для всех людей на земле. Сомнения меня не терзали, я был по-настоящему счастлив, и вот тогда все мы считали себя совершенно искренне бессмертными. Бессмертными в делах своих, бессмертными в идее всеобщего равенства. Равенства и братства. А теперь что? Один подходит и учит: иди, окрестись. Спрашиваю: зачем? Ничего вразумительного ответить не может, всё так же, как ты, бормочет затверженные фразы «Всякая власть от Бога, её ругать нельзя». Да как же мне её не ругать, если она мне всю жизнь испоганила. Знаешь девиз новой власти? Воруйте, убивайте, насилуйте! Точно говорю, не улыбайся. Сейчас, куда ни глянь, все воруют, все друг друга ненавидят, хотят убить. И скажи, кому при этой власти стало лучше? Никому, все проиграли. Да, ты мне можешь возразить, имеешь полное право сказать, жениться-то ты женился, но через год развёлся, фактически нас бросил. Что тебе на это ответить? Ты сам мужчина и должен понимать, что в жизни зачастую обстоятельства сильнее нас. Влюбился, думал, нашёл то, что искал, но в очередной раз ошибся. Так жизнь сложилась, ты меня пойми. Вот я пять раз был женат, а ребёнок у меня только один. Ты один у меня единственный сын. Григорий Иванович произнёс слово «сын» и осёкся, замолчал, стал разглядывать лицо стоящего перед ним молодого человека - в надежде отыскать что-то своё, родное. Сын ему не нравился, был он слишком простоват, совершенно на него не похож и, что отвратительнее всего, через всё лицо его, через кривой переломанный нос, проходил огромный, уродующий внешность шрам. - Это у тебя откуда? - Спросил Григорий Иванович, не в силах скрыть своей брезгливой гримасы. - Дерево упало на голову, во время лесоповала. - Так ты что, был в заключении? - Зачем? Просто работал в Леспромхозе, валил лес, зазевался, и дерево меня зацепило. Сотрясение мозга было, швы накладывали. - Ну ты даёшь! Тебя, наверное, куда ни пошли, всё будешь делать. И дерьмо черпать и что ещё похуже. - А куда денешься? Работы нет. - Без лукавства ответил Андрей Григорьевич. Умилённый искренностью, а главное, всё же тем, что это его единственный сын, которого он не видел тридцать лет, Григорий Иванович достал из запасника бутылку коллекционного вина и велел молодой своей жене Анжеле, собрать на стол самые изысканные закуски. Отец захотел показать сыну, что такое настоящая жизнь. Захотелось блеснуть, удивить. Сидя за столом, Григорий Иванович кокетливо улыбнулся и спросил: - Ты знаешь, сынок, сколько стоит это вино? Не морщи лоб, всё равно не угадаешь. Я за эту бутылку отдал тысячу долларов. - Ух ты! Зачем же мы её пьём? Выгоднее продать и купить на вырученные деньги несколько ящиков водки. По-моему, на этот раз я прав. - Глупец. Ты, конечно, прав, со своей, с далёкой, с сибирской стороны, но я, как человек обладающий изысканным вкусом, и, наконец, как твой отец, скажу, что нельзя жить примитивно, надо стремиться к изящной, возвышенной жизни. Поверь мне, мы этого стоим. Я покажу тебе настоящую жизнь, а уж ты её сравнишь со своей тюремнокаторжанской, которую только и видел, и которой раболепно подчинялся даже без предписания суда. Подумать только, человек десять лет в тайге лес валил и думал, что так надо. После домашнего застолья Григорий Иванович взял такси и повёз сына в центр столицы. Показал ему дорогие магазины, в которых торговали костюмами самых прославленных мировых мастеров. Ему нравилось наблюдать за Андреем всякий раз впадавшего в состояние шока, после того как ему объявлялись их цены. Он чувствовал себя генералиссимусом, наблюдавшим за парадом победы. Они гуляли по Арбату, курили гаванские сигары, всю ночь провели в дорогом ресторане, где худощавые длинноногие существа, отдалённо напоминающие женщин, прямо на сцене снимали с себя нижнее бельё. Домой вернулись только под утро. Выспавшись и придя в себя, Григорий Иванович посадил сына в свою машину, и они поехали на «охоту». Надо же было учить сына уму разуму, а то, ишь ты, « Может отец нуждается в чём, помоги». Они медленно объезжали все окрестные улицы и переулки, глядя внимательно по сторонам. - О, смотри! - Говорил Григорий Иванович. - Это же труба из нержавейки! Как стемнеет, мы её заберём, пригодится на даче. И эту бочку железную загрузим, и это бельё, что сохнет, тоже возьмём, пустим на ветошь. Ты куда всё смотришь? - Да, вон, на ту бабу, что с сумками идёт. - Сначала дело сделаем, а затем, не переживай, постараемся уговорить тебе и эту бабу. Не получится уговорить, так с потрохами купим, они все до одной продажные. Гляди, гляди, она словно почувствовала, что о ней говорим, к нам кормой повернулась. Демонстрирует свой товар, суконка. Они ещё долго ездили по городу и всё то, что попадалось им на глаза, Григорий Иванович записывал в свой актив. Сын подумал, что отец только этим и живёт, но тот признался ему, что имеет сеть магазинов, торгующих бытовой химией, приличный капитал и очень скоро намерен сменить несовершенную Москву на Калифорнию с пляжами и уютом. Вечером пили водку, Григорий Иванович сделал сыну подарок, купил целый ящик. Напившись пьяным, Карманов старший запел: - Дорога, дорога, ты знаешь так много о жизни моей непростой... Сын прослезился и спросил у отца: - Почему люди сочиняют стихи и поют их? И почему от этого так хорошо? - А потому, что всё это - наслаждение. И сочинять, и петь, и слушать. Человек, он вообще только ради наслаждений и живёт. И всё то, что мешает ему получать наслаждение должно быть сметено. Если ты силён, умён, богат и энергичен, то всегда будешь прав и всегда добьёшься своего. Вот я свою молодую жену отбил у красавца грузина. Он её очень любил, плакал, просил вернуть, предлагал мне пять тысяч долларов, но по-моему, блефовал. Откуда у него такие деньги, они, эти грузины, до эффектов охочи. Так он назад и не получил её. А почему? Потому что это - моё! Я - хозяин! Я - господин! А он не смог, не сумел её взнуздать, пусть торгует теперь своими апельсинами на Даниловском рынке и утирает слюньку. - Неужели было бы хорошо, если бы я отбил у Вас вашу жену? Разве это правильно? - А как же. Это было бы и хорошо, и правильно. Вся беда только в том, что ума и силёнок у тебя для этого не хватит. А ещё, прости за прямоту, рожей ты не вышел. Тебе сначала надо миллион долларов накопить на пластическую операцию, а затем помышлять об этом. - А мораль? - Мораль - это что за птица? Кто её видел? Покажи мне её. Всё это глупость. Нет ни морали, ни Бога, всё это сказочки твоей тёмной матушки. Она обманывала тебя для того, чтобы держать при себе и держать в повиновении. Для того, чтобы сковать твою волю, твой энергетический потенциал, чтобы ты до тридцати лет горбился на лесоповале и даже писку не издавал. А вот если бы ты не слушал её, за это время ты мог бы стать и генералом, и банкиром, и кем угодно с деньгами, с девками, с положением в обществе. А кто ты сейчас? Кто ты сейчас, на данный момент? Ты жалкий уродец, человек без имени и без судьбы. Человек в костюме прошлого века, без средств к существованию. Кому ты нужен такой? Никому. Поэтому, чтобы эти сказки о Боге, милосердии и прочей... Чтобы всего этого в моём доме не звучало! Хочешь жить как король? Я тебя научу. Сын сидел раскрыв рот и растерянно моргал глазами. - Я тебя ещё раз спрашиваю. Хочешь жить по человечески? Андрей Григорьевич кивнул. - Вот, слушай тогда меня, твоего отца. Слушай и мотай на ус. Убивай. Воруй. Спи с жёнами, с дочками, с мамками, с папками, с самим ближним, наконец, и тогда станешь тем, к чьему мнению станут прислушиваться, потому что скажут о тебе: человек видел виды и знает что почём. - Что значит, убивай? Брать нож и идти на улицу резать? - Зачем. Вот тебе, к примеру, понравилась жена моя, а силёнок на то, чтобы меня отодвинуть маловато. Что тогда делаешь? Берёшь такое средство (Григорий Иванович достал из внутреннего кармана пиджака пузырёк с изображением черепа и буквами ЯД) и капаешь две капли сопернику в стакан. Он этот стакан выпивает, и на утро врачи констатируют у него обширный инфаркт. Дорога свободна. Никаких ножей, судов и присяжных. Ты не забывай, сынок, что у нас двадцать первый век на носу и про то, что наука на службе у человека. У Карманова младшего от всего услышанного даже хмель выветрился из головы. Когда все заснули, он лежал с открытыми глазами и хорошенько обдумывал всё то, что от отца услышал. В конце концов, он разволновался до того, что не в состоянии был даже лежать, встал и пошёл курить на кухню. Под утро, в коротенькой ночной рубашке, на кухню заявилась Анжела. - У мужа всё в горле пересохло. Просит холодненькой водички. - Объяснила она своё присутствие. - А тебе, если не спится на новом месте, я могу снотворное предложить. - Я слишком уродлив? - Спросил, неожиданно для себя самого, Андрей. Анжела подошла к нему, поцеловала его в губы, и шёпотом сказала: - Ты самый красивый из всех мужчин, которых я знала. Утром, проснувшись в десять часов, Григорий Иванович почувствовал себя очень плохо. Его тошнило, голова кружилась, руки и ноги онемели, не слушались. - Плохо мне, сынок, вызови неотложку. - Сказал он Андрею Григорьевичу, стоящему у кровати в дорогом костюме. - Нет, батя, подыхай. Умей проигрывать. - Неожиданно циничным тоном ответил он. - Что? Что, ты сказал? А откуда у тебя этот костюм? - Купил в том дорогом магазине, который ты показывал. - На что ты мог его купить? - Как, на что? На твои гроши. - Я тебе не давал денег. - Вот поэтому мне и пришлось их взять самому. - Зачем? Зачем ты это сделал? - Чтобы жену твою окончательно покорить. На кой чёрт я ей нужен рваный да нищий. Спасибо тебе, подсказал. У меня просто глаза открылись. - Ты же вор, как ты этого не понимаешь. Ты не взял, ты украл мои деньги. - До вчерашнего разговора я сказал бы тебе так: мне отец тридцать лет недоплачивал, и я взял только то, что мне причитается. А после вчерашнего разговора я тебе вот что скажу: да, я вор, деньги твои украл и буду этим только гордиться. - Ладно. Оставим. Где жена? - Она со мной. - Анжела тебе отдалась? - Со всей страстью и с искренним чувством. - Врёшь. В соседней комнате заплакала жена Григория Ивановича. - Зачем ты выдал меня, это подло. Он теперь меня вышвырнет на улицу. Знал бы, как тяжело в мороз на рынке стоять. - Причитала она, плача. - Не вышвырнет, его песенка спета. Я ему в стакан с водой утром яду налил, долго не протянет. - Какой же ты гад, сынулька. - Прошептал Григорий Иванович и от бессилия закрыл глаза. - Каков учитель, таков и ученик. Услышав о том, что Андрей отравил её мужа, Анжела тут же, не медля, вызвала реанимационную машину и наряд милиции. Вопреки традициям, они приехали очень скоро. Карманова старшего увезли в больницу, а Карманова младшего в участок. Уже через неделю Григорий Иванович был дома, побаливала печень, почки, но в целом состояние было удовлетворительное. Заплатив оговоренную сумму тем милицейским чиновникам, от которых это зависело, он без суда и следствия вызволил сына из-за решётки. Провожать Андрея Григорьевича, на вокзал, пошёл один, без жены. Посадив сына в фирменный поезд с цветастыми табличками «Сибирь», он с перрона его напутствовал: - Плохой из тебя ученик, Андрюша. Если уж встал ты на эту дорожку, то нужно было ни перед чем не останавливаться. Надо было и жену травить. Ведь я же их, дешёвок, знаю. Думаешь, она меня пожалела, обо мне беспокоилась? Она за себя испугалась. Я нарочно составил завещание так, чтобы ей ничего не досталось, если умру случайно раньше семидесяти. Не впрок тебе пошла моя наука. Поезд тронулся, сын многозначительно подмигнул отцу и крикнул: - Я ещё вернусь! 8 июля 2000 года
Человеческая драма Своего дядю я видел всего четыре раза, но каждая встреча с ним была в своём роде замечательна, и в памяти моей оставила неизгладимый след. До того как увидеть его, я много слышал о нём от матушки. Так много, что в глубине своей детской души совсем уже было решил, что если дядя и не тот самый, что создал небо и землю, то по меньшей мере кто-то из его окружения. Надо заметить, что матушка моя, находясь далеко не в детском возрасте, относилась к единоутробному братцу своему примерно так же. Попробую объяснить почему. Жила она в комунальной квартире, одна воспитывала сына и дочь, работала на фабрике в вечернюю смену. Возвращаясь с работы в час ночи знала, что сын её не спит, ждёт, нет не её, а коржик с маком, который она для него покупала на работе. Дочь спала, ей коржика не пологалось. Была постоянная нужда, вечная проголодь, всяческие унижения с нищетой этой связанные. Как же в это время жил её брат? Брат, напротив, нужды ни в чём не знал. Занимая высокий пост, заседая в Верховном Совете Российской Федерации, он за счёт государства летал на самолётах, плавал на пароходах, ездил на поездах. По городу катался в служебном автомобиле, имел персонального шофёра, в квартире прислугу, на даче садовника (разве что охрана ему не пологалась ). О посещении его квартиры матушка рассказывала так, буд-то побывала в царствии небесном: ,,Кругом свет, красота и улыбки “. Ну, и как же при такой разнице жизненных условий она могла не восхищаться? Дядя, вдвоём с женой, жил в огромной трёхкомнатной квартире, где потолки четыре сорок в высоту, да с лепниной, да с хрустальными люстрами, да паркет покрытый лаком так, что как в зеркало можно смотреться. Мебель такая, какая только во дворцах, на стенах картины, как в Третьяковской галерее. А в её четырнадцатиметровой комнатёнке обои от стен отстают, руки не доходят подклеить, пол из крашенных досок, обшарпанный, потолок высотой два пятнадцать с осыпавшейся штукатуркой, с подтёками, и все прелести коммунального общежития. Жил дядя хорошо, летал высоко, нас, ходивших по бренной земле, не замечал. Всё же мы были ему не чужие: родная сестра, родная племянница, родной племянник. Матушка на брата за невнимание не обижалась, она трепетала перед его величием, гордилась им. Не вспоминал он о нас довольно долго, до самой свадьбы родной племянницы. Понятия не имею, что там в жизни его изменилось, какие ветры подули - пожаловал. Возможно, начальство, просматривая его анкету перед новым назначением, пожурило: «У тебя, оказывается, родная сестра есть, а ты о ней нам ни слова. Что она, как живёт?». А в ответ тишина. Дядя её десять лет не видел. А может, не было с начальством разговора, сам по доброй воле захотел взглянуть на сестру, на детей её. Не знаю, не спрашивал. Послали ему приглашение на свадьбу, как это положено, так сказать на всякий случай, уверены были, что не примет во внимание, а он вдруг приехал. И приехал не один, с красавицей женой. Тогда-то я его в первый раз и увидел. Это был красавец мужчина сорока с лишним лет, похожий на всех отечественных и зарубежных киногероев сразу. Одет он был в серый костюм (идеально на нём сидевший), белую рубашку, галстук, переливавшийся всеми цветами радуги и туфли, отражавшие в себе все эти цвета. Из нагрудного кармана пиджака торчал уголок платка, такой же блестящий, как и сам галстук. Дядя был бесподобно подстрижен, источал аромат дорогой туалетной воды. О его жене не стану даже и говорить, она была ослепительна и затмевала собой сам белый свет. При виде таких гостей все немного стушевались. Матушка моя не знала, куда родного брата посадить, чем угостить. Переволновавшись, она предложила ему с женой занять место молодожёнов, то есть сесть во главе стола. Чем вызвала смех гостей и снисходительно нежное слово брата: - Ты, Маша, пожалуйста, не беспокойся. Мы с Ларой на одну минутку. Зашли поздравить молодых, пожелать им любви и счастья. Красавица, дядина жена, поднесла матушке цветы, а молодожёнам конверт с деньгами. - Ну, как же это? Не поев, не выпив? - Недоумевала мама. - Машенька, не переживай. Мы только что из гостей, сытые. Прости родная, нас внизу машина ждёт. - Ну, хоть рюмочку выпей, Володя, не обижай. - Уговаривала матушка, находясь в совершенной растерянности. - Вот это: никогда! Вино скотинит ум, разлучает с семьёй и друзьями. Не смотря на все уговоры, дядя Вова был непреклонен. На помощь к нему пришла его жена. Она выпила рюмку водки и сказала: «Горько!». Все закричали, что и им горько. Молодые стали целоваться, а дядя, тем временем, взяв жену за руку и не прощаясь, так сказать, по-английски, ушёл. Таким было первое знакомство. Я сказал «знакомство» и не оговорился. Я об этом не упомянул, но мама подводила меня к дяде и представила. Он окинул своего племянника скорым, но внимательным взглядом, удивился моему высокому росту и, сказав: «Ишь, какой гренадёр!», крепко пожал мне руку. Про гренадёра я к тому, что второй раз мне выпала честь лицезреть дядю Володю на собственных проводах в армию. На этот раз он пришёл без приглашения, забыли позвонить (телефон он свой оставил, когда был на свадьбе), за что в вежливой форме он сделал матушке выговор (до сих пор для меня загадка, как узнал он о дне проводов). Был он один, без жены, и не такой блестящий, как в прошлый раз. Не было запаха дорогой туалетной воды, не было костюма. Он был в брюках и свитере. Вёл себя дядя Вова попроще, был более доступен для общения. Ел вместе со всеми всё то, что подавалось (в особенности понравилась ему варёная картошка, обжаренная в сливочном масле, уверял, что ни в одном ресторане мира такой вкуснятины не ел). Много говорил о возможной гражданской войне, о предателях. Был очень задумчив, запомнилась грустинка в его глазах. Главной же новостью было то, что Владимир Иванович вместе со всеми пьёт. Мама моя стала не столько переживать за меня, за своего сына уходящего на два года быть может под пули, как за брата. После очередной рюмки Владимиром Ивановичем выпитой она не выдержала и сказала: - Володечка, не повредил бы себе. То тебе нельзя было, а то, ты вдруг стал пить. Эти слова задели депутата Верховного Совета, он стал оправдываться: - Я же не говорил, что совсем нельзя пить. Нужна культура пития. Десертное вино с фруктами, рюмка водки перед обедом. Кто же против? Не надо злоупотреблять, терять человеческий облик, ставить бутылку в красный угол и молиться на неё. Надо знать меру, помнить, что ты хозяин бутылки, а не раб её. А если ты, Маша, переживаешь за моё здоровье, то спешу тебя успокоить. Я совершенно здоров. В доказательство своих слов он назвал матушке число эритроцитов и лейкоцитов в своей крови. После столь исчерпывающего ответа матушка успокоилась. В армии, на первом году службы, я смотрел по телевизору (вместе со своими сослуживцами) ту незабываемую трансляцию, которая обошла телеканалы всего мира. Горел Белый Дом на Краснопресненской набережной, место, где заседал мой дядя депутат. Очень скоро я получил от матушки письмо. Она сообщала, что дядя лишился работы, что от него ушла жена, а точнее он ушёл, оставив ей всё нажитое, и живёт теперь рядом с нашим районным военкоматом. Я не осмелился, он сам мне написал. Странные были письма. Вот, от корки до корки, содержание первого письма: «Врачи, Костя, установили, что алкоголики умирают чаще всего от цирроза печени и почти что никогда от инсульта и инфаркта. Из чего вывели, что если перед сном принимать по столовой ложке водки, то не будет ни инсульта, ни инфаркта, ни цирроза печени. В ограниченных количествах, драгоценный мой, и яд выполняет функции лекарства». Такое было первое письмо, ни «здравствуй», ни «до свидания». Письмо - совет. Я ему не ответил. На что было отвечать? Вскоре пришло второе письмо: «Костя, если хочешь, чтобы весь твой организм очистился от шлаков и радиации (в ядерный век живём, от неё никто не спрячется), пей зелёный чай и по стакану сухого красного вина ежедневно. N. B. Костя, как мне сказала твоя мама, моя родная сестра, ты служишь в ракетных войсках. Возможно, ты подвергаешься воздействию радиации. Знай, что тебе необходимо пить красное сухое вино «Каберне». Оно выводит из организма радионуклиды. Пей стакан утром и два вечером». Я опять не ответил. Писать ему, что зелёный чай ещё куда ни шло, но со спиртным у нас строго? Что не разрешают пить стаканами сухое вино и даже за столовую ложку водки перед сном можно лишиться в лучшем случае этого самого сна (столь желанного на службе отдыха), а в худшем случае заработать гауптвахту? Я думаю, это было бы ему не интересно. А самому мне беспокоиться не было причин, служил я не в ракетных войсках (матушка не могла ему такое сказать), а связистом, от радиации был далеко. Дядины рецепты были полезнее ему самому. Мне кажется, он сам себе их и выписывал, но почему-то через меня. Возможно, ему так было удобнее. Вскоре от дяди, атеиста, я получил третье, мистическое, письмо: «Бесы, Костя, подносят человеку спиртное повсюду и радуются, когда он спивается. Им от этого весело, ещё одна душа в Ад попадёт. Но я им не потворствую. Напиваться грех, но два стакана водки в день это не грех. Два стакана водки в день это от Бога». На это письмо я дяде тоже ничего не ответил. Полемизировать о Боге и бесах в то время, когда твои письма читает военный цензор, а в кармане у тебя комсомольский билет, скажем прямо, не совсем удобно. Да и не ждал, я думаю, дядя на это письмо ответа, как и на два предыдущие. Оно писалось неровным почерком, и всё было в водяных подтёках, то ли от капель дождя, то ли от пьяных слёз. Более писем от дяди на службу ко мне не приходило. В третий раз увиделся я с дядей Вовой, когда демобилизовался и ходил в военкомат за паспортом. Был я, как положено, в военной форме, хотел зайти после военкомата в обувной магазин, купить себе новые туфли. Вдруг, неожиданно для себя самого, взял да и зашёл к дяде. Думал, что пробуду с полчаса, покажусь во всей красе, попью чайку и откланяюсь. Но вышло иначе. - О, кого я вижу, гвардии сержант! - Встретил меня дядя с неожиданным радушием. - Ты в отпуск или насовсем? - Демобилизовался. - Смотри, как быстро годы пролетели. Ну, поздравляю. Это надо отметить. Ты не куришь? - Нет. - Ах, да, я и позабыл. Куда же сигареты подевались? Он прошёл на кухню, посмотрел в ящиках стола, в буфете, отыскал в горшке с засохшим цветком (вся земля в горшке была сплошь утыкана окурками.) не совсем искуренную сигарету, прикурил её от огня горящей газовой камфорки (комфорка в целях экономии, что бы не тратиться на спички, горела и днём и ночью не выключаясь, наверное, в течении целого года), и мы отправились в магазин. Дядя был небрит, отпустил себе длинные волосы, которые не мыл, не расчёсывал. Был он в своём, выходном костюме (в коем блистал на свадьбе у моей сестры), который от бессменной носки утратил свои величественные формы и нуждался кое-где в мелком, незначительном, а кое-где и в серьёзном ремонте. К моему удивлению, выходя из дома, дядя рубашку так и не надел. Получалось, что под пиджаком была у него обычная майка с лямками, предмет нижнего белья. В ответ на моё замечание, он сослался на то, что рубашки все грязные, да и дескать, было бы о чём говорить, магазин рядом, скоро вернёмся. Когда мы вошли в винный отдел дядя вежливо, но с каким-то нарочитым артистизмом, с пафосом, характерным для партийных ораторов, сказал: - Дорогие товарищи, прошу прощения за беспокойство, но защитникам родины, солдатам, оберегающим наш с вами сон, дано право приобретать всё без очереди. - Солдатам, но ты-то не солдат. - Резонно заметили ему из очереди. - А я и не претендую. Иди, Костя, покупай. Курить купи, я помираю без табака. Спросить у дяди деньги я не решился и рассудил так, раз он собирается пить за мой счёт, значит, будет пить то, что я куплю. Я решил купить дяде сигарет, спичек побольше, чтобы не жёг он газ ночью и днём (до беды недалеко; отключат например в районе газ на пять минут, а затем включат. Он и задохнётся. Да и совесть надо иметь), а за встречу бутылку шампанского. Когда я оказался у прилавка, за спиной, голосом дяди, были мне выкрикнуты дополнительные инструкции: - Костя, племянничек мой дорогой, бери четыре бутылки водки и бутылку портвейна. Деньги на новые туфли лежали в кармане, было чем заплатить. Я купил сигареты, спички, бутылку шампанского и всё то, что дядя попросил явно не для себя, за что его друзья, как я полагал, всё это заказавшие, со мною тотчас расплатятся. Вопреки своим предположениям я рядом с дядей никого не обнаружил. Зато сам он сиял и светился ярче солнца. - Ну, племяш! Ну, уважил! Ты мне что, «Яву» купил? Дядя достал сигарету из пачки и хотел закурить её прямо в магазине, но его пристыдили, и он, распихав бутылки с водкой по карманам (две в брюки, две в боковые карманы пиджака), взяв в руки портвейн, вышел на улицу. Как я смотрел на весь этот портвейноводочный заказ, дескать, это чьё-то, не наше, так и дядя рассматривал купленную мной бутылку шампанского, видимо полагая, что это угощение, предназначенное для матери и сестры, но никак не для предназначенного застолья. Я очень рассчитывал на то, что дядя вернёт мне потраченные деньги, хотя теперь, кажется, хватило бы одного только пристального взгляда на его облик, чтобы сразу перестать так думать. Но тогда я ещё плохо ориентировался, только-только привыкал, приспосабливался к гражданской жизни. Часть пути от магазина к дому мы прошли в молчании, дядя шёл улыбаясь чему-то своему, да и я смотрел по сторонам, на прохожих, на автобусы, всё ещё не веря, что я демобилизованный, вольный человек. Заговорил дядя, когда мы вошли в подъезд. - Мы так просто пить не будем. - Сказал он. - Мы сейчас с тобой к соседке зайдём, капустки квашенной возьмём, холодца с горчицей. Она портниха, у неё подруги - директора магазинов. Дусей её зовут. Ей сорок пять, но на вид не дашь больше двадцати. Вот увидишь, она тебе понравится. Услышав о холодце и капусте, я понял, что водка куплена именно нам. Понял и как-то очень легко с этим смирился. Ни с тем, что водку придётся пить, пить я её не собирался, а с тем, что денег уже не вернуть. Перед тем, как нас впустить, Дуся выпроводила из своей комнаты уже «тёпленького» мужичка. Был он так же, как дядя, небрит и, что удивительно, в таком же, как у дяди, когда-то дорогом и очень приличном, но на данный момент ужасно заношенном, костюме. На сорок пять Дуся действительно не выглядела, ей было на вид не менее шестидесяти. За столом, надеясь услышать свои заветные двадцать, она спросила, сколько, на мой взгляд, ей лет. Я сказал восемнадцать и дядя, тут же, искренне подтвердил мои слова. Дуся поверила, открыла мне настоящий свой возраст, я сделал притворно удивлённое лицо. Дескать, никак не дашь. Довольная произведённым эффектом, она стала хвастаться своими клиентками, вспоминать и рассказывать, кому когда что шила. Вдруг, заплакав, стала просить прощение у дяди за то, что от неё вышел мужчина. Уверяла, крестясь при этом, что у неё с ним ничего не было. Видимо, у дяди с ней были более близкие отношения, нежели просто соседские. Капусты квашенной не было и холодцом с горчицей тоже не пахло, из закуски был один чеснок. Впрочем, ни дядю, ни хозяйку это обстоятельство не огорчало. У меня оставались деньги, и я предложил свои услуги, хотел сходить в магазин купить хотя бы хлеба и колбасы. Услышав о том, что я не всё потратил, дядя вызвался сам идти и деньги у меня забрал. Пока я спорил с бывшим депутатом, открывать или нет шампанское (дядя был категорически против, просил отнести его матери и сестре), Дуся, не теряя время, налила три полных стакана водки. - За твоё возвращение. - Сказал дядя и потянулся к стакану. Я глазам своим не поверил, с какой лёгкостью они всё это выпили. - Я не пью... Не пробовал... Не могу по столько. - Стал отказываться я. - Что это за сержант, который стакан осилить не может. Поднеси к губам, она сама побежит. - Давил дядя на моё самолюбие. Я поднёс к губам. Не помню как, каким образом я допил стакан до конца, помню, что стоял в ванной комнате над раковиной и меня тошнило. Когда вышел из ванной, наткнулся на дядю, наконец-таки собравшегося в магазин. - Сейчас вернусь. Одна нога там, другая здесь. - Крикнул он мне, открывая квартирную дверь и вдруг шёпотом, подмигнув при этом, сказал. - А хочешь, бери её себе. - Чего? - Не понял я. - Не чего, а кого. - Передразнил он меня. - Евдокию конечно. Настроение у него было приподнятое в отличие от меня, был он весь как-то приятно возбуждён, настроен на смех, на шутки. - Нет. - Твёрдо заявил я. - Ну, как знаешь, такие вещи два раза не предлагают. Он убежал. Я же, перейдя порог комнаты, еле добрался до дивана и лёг, слегка придавив лежавшую на диване кошечку. Дуся сама стала ко мне приставать, что-то шептала на ухо, щекотала кончиком своей жидкой косы, похожей на крысиный хвост, пробовала целовать. Я сопротивлялся. Услышав, что дядя вернулся, она от меня отсела на порядочное расстояние и встретила пришедшего возгласами приветствия, как будто ждала, маялась и, наконец, дождалась. Дядя закуску не купил. На деньги, которые я дал ему на хлеб и колбасу, он купил водку, вино и две головки чеснока. Я снова слушал оскорбления в свой адрес, снова с трудом осилил стакан и снова оказался в ванной комнате. - Ты больше ему не наливай. - Слышал я, уходя, слова Дуси. - Только водку, молокосос, переводит. Выйдя из ванной, я заметил, что на кухне стоит пожилая женщина, которая манит меня к себе. Я к ней подошёл, женщина оказалась коммунальной соседкой. - Молодой человек, что ж вы делаете? - Обратилась она ко мне. - Зачем гробите свой организм? Я не только соседка Евдокии Мироновны, но и невольная свидетельница всех её пьянок. Четыре месяца изо дня в день пьют. Сами себя губят, да ещё и других втягивают. Уходите, бегите отсюда. Я к этим мудрым словам прислушался. Как дядя ушёл со свадьбы сестры, не прощаясь, так и я скрылся, не заходя в комнату к Дусе. Думаю, на меня не обиделись. Денег с дяди я не получил, туфли купил себе чуть позже, когда вышел на работу. Всё это время в солдатских ходил. Ни матушке, ни сестре о том, в каком виде видел дядю, не сказал. Не сказал и о том, что пил с ним, а напрасно смолчал, избежал бы, возможно, четвёртой с ним встречи. Дело в том, что дядя, как оказалось, взял у матушки все её сбережения (включая деньги, заблаговременно отложенные на похороны), и в дополнение к этому занял кругленькую сумму через сестру. Им, понятно, не удобно было идти к нему, напоминать о возврате, послали меня. Честно говоря, мне идти не хотелось, но я пошёл. Дядя, занимая деньги, говорил, что устраивается на работу, что ему нужен новый костюм. Пришёл я к родственнику, и сразу же имел возможность полюбоваться этим самым новым нарядом. Ноги и низ живота прикрывали выцветшие, тонкие, как паутина, тренировочные штаны с пузырями в области колен и ягодиц. Грудь и верх живота закрывала коротенькая рваная майка в масляных пятнах, центр живота (живот вырос, как у беременной) был гол. На бритой под ноль голове была летняя ситцевая кепка с мятым козырьком, на босых ногах рваные сандалеты (в которых, видимо, он проходил и зиму). А дело-то было ранней весной, третьего марта. Дул сильный ветер, на улице для того чтобы сделать вдох, взять в лёгкие воздух, необходимо было поворачиваться к ветру спиной. Этот ветер, как говорили знающие жизнь люди, гнал зиму, от него оставшийся снег таял. Вот в такую пору дядя предстал предо мной в описанном выше наряде. Совсем не удивился мне, поздоровался прохладно, как с соседом, которого встречаешь по два раза на дню, и попросил помощи. Дело в том, что я встретил дядю в тот момент, когда он выходил из подъезда. Одет он был чрезвычайно легко, если не сказать легкомысленно (о чём я уже упоминал) и нёс в руках две огромные сетки с пустыми бутылками. - Поможешь? - Попросил меня он. - Здесь не далеко, приёмный пункт сразу за магазином. Я, разумеется, помог. Когда подошли к пункту приёма стеклопосуды, дядя взял у меня сетку и, не обращая внимания на огромную озлобленную очередь, направился прямо к окошку, где собственно сам приём стеклотары и осуществлялся. Очередь загалдела. - Куда ты прёшь, козёл! - Заорал на дядю мужик с багровым лицом. - Иди в задницу. Дядю стали отталкивать, не хотели пропускать, но он, видимо, поднаторевший в разговорах с подобными очередями, заорал благим матом, кого-то даже укусил и к окошку пролез. Уже сдавая пустые бутылки, он всё не мог успокоиться и поворачивая лысую в кепке голову, грозил обозвавшему его «козлом» мужчине: - Ты, у меня, сука, хвост подожмёшь! Ты, у меня, падла, по земле ходить не будешь. Я тебя закопаю! Краснощёкий, видя, что дядя не один, а главное что время упущено, помалкивал, в дискуссию не вступал. Я наблюдал за всем этим и думал: «Вот тебе и столовая ложка перед сном, стакан «Каберне». Хотел уберечься от инфарктов и инсультов, а того и гляди, убьют в пьяной драке». Я, конечно, по первому взгляду на дядю понял, что ни на какую работу он не устроился пьёт, как прежде и не кредитоспособен. Казалось, надо бы развернуться и уйти, но что-то меня удерживало. Когда дядя купил бутылку водки (мне снова пришлось добавлять) и мы вернулись в квартиру, я имел возможность осмотреть её интерьер, а точнее, полнейшее отсутствие такового. Ни в комнате, ни на кухне ничего из мебели не было. Дядя, как я понял, последнее время жил в туалете. Там на полу стоял трёхпрограмный радиотранслятор «Маяк”, сливной бачок унитаза был приспособлен под столик. На крышке бачка лежала пепельница (крышка от консервной банки) с окурками, какие-то давным давно обглоданные корки хлеба, стоял пустой стакан. Мои предположения подтвердились тотчас же по приходу. Не замечая меня и само собой, не приглашая, дядя вошёл в туалет и сел на унитаз лицом к «столику». Я стоял у него за спиной и всё не решался уйти. Дядя выпил в два приёма бутылку водки, бережно опустил её на пол (чтобы не разбилась, долго проверял, устойчиво ли она стоит, не доверяя своим ощущениям, от греха подальше, нежно положил её на бок) и как-то совершенно естественно заговорил со стеной. Понятно было, что дядя видит перед собой собеседника и что он нездоров. Закрыв туалетную дверь с внешней стороны (чтобы с балкона не прыгнул), я побежал звонить его бывшей жене. Многие могут меня обвинить, почему сам не вызвал «скорую», зачем взвалил сумасшедшего на хрупкие женские плечи. Объяснение будет такое. От мамы я слышал, что медицинское обслуживание и даже скорая помощь у дяди специальные. И я не ошибся. Красавица, бывшая дядина жена, очень благодарила за мой осмотрительный поступок и в те короткие минуты, когда дядю забирали, чтобы везти лечить, она вдруг разоткровенничалась со мной. Покаялась, стараясь оправдать себя и отчасти объяснить, почему разошлась с дядей. - Осень на дворе, - говорила она, - а он придёт пьяный, без обуви, по колено в грязи, и давай по коврам следить. Я его скорее на кухню, перед прислугой стыдно, сама в тазик воды налью мою ему ноги, а он пьяный, но соображает. Раньше, говорит, такого не было что бы ты мне ноги мыла. Значит, что-то здесь не то. Значит, изменяешь мне, чувствуешь себя виноватой. И как даст ногой по тазику. Я скорее подтирать, а он меня за волосы. Это поверь, самое безобидное из того, что он вытворял. Как было мне с таким жить? Вот и ушла. Далее дядю лечили, отучили от спиртного, его выбрали депутатом Государственной Думы, к нему вернулась жена. Сам я дядю Володю не видел, но матушка говорит, что он очень изменился. Изменился настолько, что его невозможно узнать. Боится людей, повсюду ходит только с женой, с лица не сходит виноватая улыбка. Денег он, конечно, не вернул, да и с кого их брать, ведь он себя не помнит.
17 сент. 1997 года
|
