|
|
Вадим ДЕМЕНТЬЕВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Вадим ДЕМЕНТЬЕВВологодские запахиГлавы из книги "Вологда и вологжане" Приехали в Вологду. Куда пойти, что показать? Чему в первую очередь поклониться? Традиционно все направляются к Вологодскому кремлю. Софийский собор поражает воображение. Его не ожидаешь таким увидеть. Не за стеной, даже не за оградой. Он, как крепкий гриб боровик, неожиданно вырастает в березняке на Соборной горке. Собор – земной, суровый, надежный. А рядом тонкий столп колокольни, устремленный в небо. Два главных вологодских символа: почва и небеса. А, может, от гостиницы сразу зайти в мастерскую к вологодскому художнику Валерию Николаевичу Страхову? Здесь увидишь очарование старой Вологды, и в душе еще долго будут звучать грустные слова романса: "Отцвели уж давно хризантемы в саду…." Отцвели и осенние георгины, ушла в прошлое и деревянная Вологда. Во всей своей туманной призрачности и во всем своем древодельном мастерстве. Осталась только на полотнах Страхова и его сотоварищей-художников. Мой родственник, и тоже художник, Михаил Кирьянов считает, что первым делом, когда приедешь в областную град-столицу, нужно пройти к Никольской церкви, что во Владычной слободе и приложиться к мощам святителя Антония, архиепископа Вологодского и Пермского. Истинно вологодский чудотворец, один из небесных защитников города и его жителей. И туда с поклоном сходим. Другие предлагают посетить "Домик Сталина", который вологжане бережно сохранили. Почему бы и нет? Кто-то советует сходить на Каменный мост, погулять по старинному центру. Большинство за то, чтобы пройти к памятнику 800-летия Вологды на Ленивой площадке, и оттуда полюбоваться излучиной Вологды-реки. Маршруты известные. Но я не пойду по ним. Ноги сами меня ведут на улицу, где я родился, где прошло мое детство. И хотя знаю, что ничего там не сохранилось, но осталось само место, не разрушена близкая Цареконстантиновская церковь, гудит железная дорога, краснеют в зелени берез заводские корпуса и даже притаился один, полуразвалившийся, деревянный дом на Пролетарской улице. И что я тогда вспомню? Известный писатель Евгений Носов писал в Вологду Василию Ивановичу Белову: "Детство – это целый мир, нами почти позабытый. Да мы никогда и не осознавали его в таком возрасте, а лишь пребывали в нем. Сознательное же детство наступает позже, что помнится и сейчас". Пребывание в детстве у каждого человека своё. Кто вспомнит родителей, дедушек и бабушек, кто друзей… У кого-то остался в памяти смутный отблеск солнца на стене, мохнатость инея на окне или ощущение свежести, когда барабанит по крыше весенний дождь. Всё впервые на земле, оттого и счастье. Душа просыпается, как почка. Случайность воспоминаний не требует дальнейшего анализа или каких-то умозаключений. Промелькнет нечаянно в сознании, станет от этого тепло и легче, и тут же бесследно растает. Блаженны те, у кого родные места сохранились, их не тронуло время. Но и не будем столь печальными, когда их теряем. "Невещественное прочнее осязаемого", – утверждал Борис Викторович Шергин. Родина в нашем сердце, в душе, оттуда она отлетит лишь после нашей кончины. Раннее детство – начало судьбы. Случайная закономерность, что вы родились в такое-то время и, главное, в таком-то месте. «Сердцем помню только детство, всё другое – не моё», - писал И.А.Бунин. Почему «не моё»? Потому что человек, чем дальше живет, тем больше скован условностями, связан обязательствами, закрыт броней необходимости. А мир детства – это вольная воля, впереди чистое поле жизни, и ты бегаешь наперегонки со своей тенью по его опушке. Многие из Вологды, родившись здесь, уезжают, но многие и остаются. Последние еще больше вживаются в родной город. Все их сознательные чувства и мысли, радости и печали витают по его улочкам, кружатся с листвой на бульварах, летят тополиным пухом по площадям. Город становится их судьбой. «Вологодские улицы и переулки, речные берега и теперь уже высокие березы, – писал о себе поэт Александр Александрович Романов, и с ним будут согласны многие вологжане, – помнят и мою раннюю любовь, мои метания, озарения, ревнивые вспышки и счастливые восторги той далекой уже поры. Именно тогда в огромных серых глазах своей любимой я увидел и вологодское небо, и самого себя, и трепетные блики берез Соборной горки. Укрывавший тишиной и уединением, оберегавший от посторонних взглядов и пересудов, этот город незаметно становился частью нашей любви, и чем ближе мы тянулись друг к другу, тем необходимее был и он, наш молчаливый собеседник и надежный, на всю жизнь, свидетель. Облик города, его дыхание, его естественная простота, конечно же, влияют на чистоту молодых чувств. И я склонен думать, что наша любовь потому и стала крепкой, что в самом начале она была озарена несуетливой, простодушной и домовитой Вологдой.». В нашем городе, чтобы понять его, вероятно, нужно прожить всю жизнь. Но если не видеть ничего другого, то приедается и он. Впечатления теряют остроту, чувства притупляются, всё становится обыденным и привычным. Жизнь размеренно течет к закату. Многие горожане так и живут. Ничего плохого я в этом не вижу. Не факт, что странствия по свету делают жизнь интереснее. Скорее, суматошнее и бесцельнее. Турист и паломник – две разные ипостаси человеческого существования. Первый старается для утробы, второй – для души. Вологда для нас, вологжан, – якорь в судьбе. Звучит банально, но город становится землей обетованной, когда плывешь по морю жизни, и вдруг вырастает, словно сказочный град, царство преподобного Герасима Киевского. Чем он к себе притягивает? Вологда не моногород, она – многий город, где всего понемногу, всё по-домашнему обжито, человечески обихожено, и где каждый может найти себе интересное. Вологда по территории соразмерна человеку. Здесь не устаешь. Не чувствуешь давящего уныния человеческого муравейника. В Вологде ты не будешь никогда одиноким, но ты можешь всегда побыть в одиночестве. В самой ее начальной прибрежности (на берегах Вологды-реки) заключена гармония трех стихий – воды, неба и земли. Человек принес сюда под их влиянием четвертую стихию, но упорядоченную, которой всё объясняется, – рукотворную красоту. Спокойный город на тихой реке. Вологда – горизонтальна, полога, она родственна окрестным просторам, близка распахнутости вологодских характеров. Она открыта соседним селениям, цветущим лугам, дальним лесным горизонтам. Нет резкой грани: город-село. Писать о Вологде – одно удовольствие: мыслям и чувствам просторно, а душе без нее тесно. Для начала хочу найти самое первое, самое памятное. Поймать сороку за хвост, луч солнца за блеск, шум ветра за воздух. Понимаю, что невозможно, но время длится, а пользы от моего труда пока мало зрится.
Ушедший мир можно восстановить по картинам (у меня имеется прекрасный пейзаж Валерий Страхова моей родной вологодской улицы), по старым фотографиям, по вещам и предметам, которые еще сохранились. По книгам, наконец, по кучевым облакам, по играм детской поры… Весь мир перед тобой в ранние годы, и весь мир в тебе в твои поздние сроки. Звуки?.. Я их отчетливо помню. Как глухо и будто сквозь войлок стучали те, кто мостил камнем нашу улицу. Деревянными молотками трамбовали булыжники. Мостовая на глазах преображалась. Она красиво и ровно текла, как река. А это уже не звуки, а картина. Последний рисунок вологодской булыжной мостовой можно увидеть в Прилуках, там, где начинался старинный Кирилловский тракт. Слышу и другое: как летал над нами "кукурузник", то прибавляя газа, то сбрасывая его. Он резко шумел, и летчик пачками выкидывал из кабины листовки в честь очередного праздника. Поймать и найти белую бумажку для нас, ребятни, было настоящим небесным чудом. И все эти звуки забивал заводской гудок – басовитый, настойчивый, протяжный. Утром в 7 часов 30 минут он звал на смену, вечером отпускал домой. В черных, до блеска промасленных одеждах рабочие ВПВРЗ тенями растекались с железнодорожного переезда по улицам и дворам. Вологодские звуки звучат во мне, краски еще помнятся, картины частью домыслены… А что с запахами?.. Чем пахло поутру в нашем деревянном домике на улице Клары Цеткин? Какими запахами меня встречал старый сарай? Чем дымил проходящий паровоз? Как пахли свеженаколотые дрова? Я, взрослый человек, пытался их восстановить, ходил и ловил их по Вологде, но бесполезно. Даже у знакомых, которые любят старую Вологду, я не нашел тех запахов. У художника Виктора Новикова в захламленной от пола до потолка мастерской, куда он собрал всю вологодскую ветошь – от газет до самоваров, пахло только пылью: густо, тяжко и обреченно. Серый слой пыли, больше похожий на пепел, покрывал все полки, каждую деталь предметов, знакомых мне по любому изгибу. Кладбище мертвых вещей. Еще труднее было дышать в квартире погорельца Леонида Старикова, известного вологодского фотографа, хранящего свой деревянный дом от новых поджигателей. Горький запах пожарища, в котором чудом уцелела одна жилая комната Старикова, еще долго не оставлял меня. Всё это напомнило мне книгу нашего земляка Владимира Гиляровского "Москва и москвичи". Почему-то считается, что он воспел столицу. Нет, он воспел ее дно, человеческие пороки, миазмы "чрева" Москвы. Улица Неглинка у него – "клоака нечистот" со "зловонным илом". На Сухаревке он видит "селедочниц, торгующих вонючей обжоркой". На Солянке пахло не менее "зловонной пищей". На Хитровке… Здесь автор собрал всю грязь, всех омерзительных по своей наружности типов. "Зловоние" – таков самый главный запах Москвы по Гиляровскому: Лубянская площадь "самая зловонная от стоянки лошадей", "зловонный пар" растекался на Неглинке, "зловонным духом" пронизана вся Хитровка. В книге, написанной "репортером по преступлениям" (так он себя, как автора, характеризовал) московской желтой прессы, нет и в помине города, который славен своей историей, великими людьми, своими неповторимыми видами, своей чуткой душой – хлебосольством и гостеприимством, золотыми куполами, наконец. Ангажированность и тенденциозность этого издания 1934 года автор и сам подчеркивал: "Старая (жизнь) – фон новой, который должен отразить величие второй". Запомнившиеся бытовые картины, природные пейзажи, старые кварталы, городские персонажи моей Вологды совсем другие. Мне их нет нужды противопоставлять иным временам. Наш Пушкин это гениально объяснил: Сердце будущим живет. Настоящее – уныло. Всё мгновенно, всё пройдет, Что пройдет, то будет мило.
Варлам Тихонович Шаламов в автобиографии тоже вспоминал о запахах своего вологодского детства, которые ему помнились всю его тяжелую жизнь. Он хранил в своей памяти картину, когда отец по весне красил лодку у дома на Соборной горке, где сегодня музей писателя, «и запах краски на лодке был лучшим из весенних запахов городских – о весне, о лете, о воде». Не будь таких светлых воспоминаний, и, может быть, не выстоял бы духовно Шаламов. Ассоциации, вызванные запахами, у человека наиболее яркие, долгие. Звук, он что?.. Влетел в уши и исчез. Картины, связанные с прошлым, с годами претерпевают изменения, окутываются туманом, детали стираются из памяти. Большей частью человек их позднее придумывает. А запахи наиболее стойки, потому что уже при их рождении мы чувствуем в душе то, что трудно выразить словами, а душа, по словам Николая Рубцова, хранит всю красоту былых времен. Да, запахи определяют наше отношение к прошлому, являясь одним из точных критериев распознания, где добро, а где зло.
…Наконец-то я понял, бегая, как гончая собака по Вологде. что искать запахи прошлого бессмысленно. Их никогда не вернуть. Они исчезли вместе с прежней жизнью. Все краски, вещи, техника, одежда – всё-всё в этом мире пахнет по-другому. Это в своей деревне Василий Иванович Белов мог еще расчухать по дымам из труб, какими дровами топится баня – жаркими березовыми, или смоляными сосновыми, или звонкими ольховыми полешками. По-черному топится баня Белова, Немного – березово, Больше – сосново…
В Вологде дровяные печки уже не топят, их почти в городе не осталось. Я вдруг вспомнил, что в магазинах как-то видел запаянные жестянки с… запахами. Иностранные, разноцветные и пустые, они несли в себе запахи моря, соснового бора, эвкалиптовых рощ, улиц Парижа, набережных Нью-Йорка… Дёрни за крышку, открой и нюхай, сколько угодно!.. И представляй себе по запахам то, что знал, или воображай, что не видел. Где моя банка с запахами Вологды? С морозной свежестью высушенного на веревке белья, которое целиком, без сгибов, заносилось в тепло дома и, оттаивая, быстро, как занавес, опадало. С пылью и сладковатостью нафталина в чулане, где хранились старые вещи. С таинственными запахами чердака. Попахивало в деревянных домах и уборными, но этот запах не раздражал, а в нашем доме и не чувствовался, так как очко было вынесено в сени. Лишь когда приезжали говночистки, аромат нужника прямо-таки парил, вырвавшись наружу, по двору. Но и он был почему-то щекочуще приятен. В Вологде на уборных стояли длинные деревянные желоба-вытяжки (сейчас они остались на сохранившихся бараках), а сами выгребные ямы забрасывались дустом, отбивавшим всякий запах. Народ был чистоплотным, хотя исключения и случались. В бедной квартире Шурика Федяева прямо-таки стояла вонь, я даже боялся зайти в сени, хоть нос зажимай, а наверху жили Серебряковы, чистюли и аккуратисты. В их доме пахло по-особенному домовито и вкусно. В этом вологодском вкусе много смешалось запахов. О печном я еще скажу, и не он был главным. Чем-то опрятным, заботливым пахли кружевные салфетки и дорожки, накинутые на особо ценные вещи; домовито выглядели горки подушек на железных кроватях с панцирными сетками; кисловато попахивал плавающий чайный гриб в банке. Свежесть зелени привносили с собой фикусы в деревянных бочках. Прибавьте к этим запахам еще теплый свет лампочки под розовым абажуром, и выйдет самая, что ни на есть, традиционная вологодская идиллия. А как пахли деревья, кусты под окнами – березы, сирень, акации!.. Сирень, когда цвела, распространяла густейший аромат, который залетал через форточку в дом, и был сладковато дурманящим. Тополя, когда распускались, пахли резкой клейкостью листьев. Березы мелко шелестели и плакали в жаркие дни летящими сверху каплями сока. Кстати, почему наш город назван березовым? Такое его своеобразие давно замечено. Читаю, к примеру, у писателя и публициста Н.А.Лейкина (1841 – 1906): «Вологда имеет тип Ярославля, с каменными белыми домами в центре, с множеством старинных, окрашенных в белый цвет церквей с зелеными куполами, но деревянных домов в Вологде все-таки больше, чем в Ярославле, и она имеет более приветливый вид, так как в ней много садов, бульваров и она утопает в зелени. Насаждения эти состоят только из берез, и поэтому Вологду можно назвать березовым городом. Здесь не вымерзают, как я узнал, и другие породы деревьев, но у вологжан уж такая страсть к березам. Повсюду виднеются белые стволы. Бульвар березовый, сады березовые, около церквей в оградах березы». У каждого русского города существует не только свой норов, но и свое убранство из деревьев: у матери русских городов Киева – каштаны, у Москвы – тополя, у Орла – липы, у Тулы – яблони, у Петербурга, расположенного на холодной болотине, нет деревьев, одни камни голых улиц. Строгие ели, напоминающие древние шатры крепостных башен, стали символом российской власти – посади у кремлевской стены те же березки, и это воспринималось бы как что-то сентиментальное и несерьезное. Здесь, на главной площади страны, место только серебристым елям, выстроившимся в шеренгу, как бравые гренадеры стражи*. Хотя у Александра Твардовского имеется стихотворение о березе у Спасских ворот, но автор и сам ей удивляется, как случайностью самосева, как уцелевшему лирическому чуду. В свою очередь, Ярослав Смеляков написал не менее метафорическое стихотворение о кремлевских елях, как о «державных» деревьях. Вологодские березы тоже несут определенную смысловую нагрузку. Береза – лирическое дерево, о чем знали еще с языческих времен (сколько сложено в народе о том песен!). А прекрасная Вологда, стоящая на тихой воде, не менее лирична и спокойна. Выбор главного вологодского дерева был точен и прозорлив во всех смыслах: березу в отличие от трухлявых и нестойких московских тополей никакие ураганы не могут «поломати», она только гнется до земли и «кипит», недовольная насилием, зеленой кроной. Это дерево стойко не только на ветру времен, но и цепко держится за землю – попробуйте березу «повалити», семь потов сойдет, а вот сосна и елка рушатся сразу, убитые наповал и вырванные из почвы вместе с неглубокими корневищами. Кроме того, что береза имеет стойкий и заземленный вологодский характер, она еще и красива в любое время года: весной прихорашивается сережками, как в старину вологжанка височными кольцами и серьгами; летом она статна и независима, подрагивая даже в безветрие своим мелким резным листом, завлекая внимание прохожих – посмотрите, мол, какая я гладкая да пригожая. Осенью береза первой из деревьев вспыхивает желтизной, пряди которой проступают сквозь густую зелень уже поздним летом. Береза – такое дерево, будто понимает: солнечного света на улице всё меньше, всё чаще моросит серый дождик, ночи темные, дай-ка я напоследок всем посвечу, разолью вокруг себя яркое сияние. Отполыхав желтым огнем, она в конце сентября тихо и покорно сорит листом, оголяет себя, повинуясь холодным объятиям ветра. Зимой, коченея, березы не сливаются со снежными заносами. Черно-белые стволы деревьев, летом прикрытые листвой, оттеняют гладкую снежную белизну, ее отражают, как и пепельные небеса. Береза – музыкальное дерево и жаркое. Ее так и тянет обнять, как хотели того Есенин и Шукшин, а вот, к примеру, пальму ни за что не захочешь приголубить, рука не повернется ее даже погладить. Березовые веники в бане самые тонкие по запаху, хотя и не самые душистые, но они берут другим: ими хорошо охаживать себя – и легко, и обволакивающе, и в меру хлестко. Вологжане придумали и шемоготскую резьбу по бересте – высокое народное искусство, родившееся, как всё настоящее, вроде бы не из чего, из вполне привычного. Но какой же нужно обладать художественной фантазией, какими мерами вкуса, каким тончайшим мастерством, чтобы плести ножом на тонкой бересте такие волшебные узоры! Резьба по бересте родственна кружевоплетению. Батюшка лен и матушка береза составили дружную и крепкую вологодскую семью, родив прекрасную дочурку – чернь по серебру. Еще береза не капризное и не манерное дерево. Пересадить молодую березку не стоит большого труда: выкопал корешки, перенес, закидал ямку, она и довольна, растет себе на новом месте дальше. Не требует барского за собой ухода, полива, удобрений и т.д. Даже ноги ей не нужно белить, как дворянкам липам: от природы белые. Так что береза – это наше дерево, родственное нам и характером, и статью, и красотой, и скромностью, она верная помощница в жизни. Береза – хозяйка города. Мы с ней сроднились: Вологда и береза – сестры навек. Из-за этого вологодского символа у нас разгорелся как-то спор с моим постоянным соавтором, бухтинником Вениамином Ивановичем Шмаковым. – Всё, что ты говоришь, ерунда на постном масле! – отрезал Вениамин Иванович. – Береза – сорное дерево, в деревнях ее в голову никому не приходило сажать. Иди в лес, там и любуйся, и по хозяйству используй. У нас растут тополя, огромные, с другого берега озера видные. – Вся Москва, Вениамин Иванович, в тополях. – Вот-вот. Горожане-вологжане долго не могли пристать под чью-либо власть: то новгородцам кланялись, то тверичам, уж потом только с Москвой задружились. Они березам еще до Христа молились. А мы, каргачейские, с Ивана Калиты московские. Может, и так было, как сказал Вениамин Иванович. Он мне еще много чего набухтел. Будет время, скажу. С XIX века в березовый вологодский рай начали вторгаться яблони. Сначала они появились в архиерейском саду, затем перебежали в дворянские поместья, к купеческим особнякам, а потом весело перебрались на бульвары. Яблоневый белый запах неподражаем. Изысканный, цветочно тонкий, он никому не давал покоя. Как приятно гулять по Пушкинской улице, когда там цветут яблони!.. Время влюбленных, тишина приближающихся белых ночей. Зимой же в природе чувствовалась сирость, бедность. Если на улице морозно пахло только снегом, то в доме, наоборот, количество запахов увеличивалось – топящаяся печь попахивала острым дымком и сухой глиной, а по праздникам благоухала пекущимися пирогами. Охапка полешек, принесенная из поленницы, сыровато пахла деревом. Даже вскипевший самовар добродушно пускал струйки дымка. Все запахи в Вологде были живыми, а не искусственными. Потому они и пропали, испарились, как и дома, в которых мы жили. Нет уже привычных прежде поленниц, а значит и остроты запаха сырых опилок, пышные горки которых красовались в каждом дворе, когда пилили дрова. Исчезают, как после половодья, старые сарайки, деревянные скамейки, да и сами заборы. Уходит в небытие всё деревянное, привычное. Уходит моя жизнь. Когда-то, давным-давно по весне, на первом припеке, помню, быстро оттаивали бревенчатых стены у самой земли. Оттуда, из темной щелки, сразу же выстреливали травинки. Этот запах новизны, будущего я остро чувствовал, он дурманил русую головенку, и в его настое терпко бродило старое дерево, его труха, жухлость старых листьев и ледяная свежесть капели. И всё это отлетело в неизвестность.
Примечания * Не так давно серебристые ели у Кремлевской стены были заменены на молодые. И только у Никольской башни на Красной площади осталась одна огромная мохнатая ель, переросшая своей вершиной зубцы стены. Я вижу в этом символ: с Никольской башни начинался в древности стопник (торный путь) на Вологду. Оставленная ель, как вешка, символизирует наши дремучие леса, исторический путь Руси-России на Север и надежную вологодскую охрану Кремля.
|
