|
|
Нина ЧЕРЕПЕННИКОВА |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Нина ЧЕРЕПЕННИКОВА« Е. Б. Ж.» - толстовское заклятие от смертиВ конце 2010 года не только Россия, но и все просвещенные люди мира вспомнили о смерти великого Толстого, не забывая, однако, что с этой великой личностью более ассоциируется жизнь во всех ее проявлениях. Думая о великом писателе, вспоминаешь, прежде всего, о его жизнелюбии. Он крепко любил жизнь. Обостренное чувство жизни не изменяло Толстому всю его долгую жизнь. «Личность моего отца была настолько сильна, его жизнь настолько мощна, - писал об отце Лев Львович Толстой, - что он царил над всей нашей семьей. От него зависели все начинания, все решения, и остальные следовали ему и всецело подчинялись его влиянию». Да что семья! Вся Россия прислушивалась к тому, что и как говорил Толстой. «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой…» писал известный издатель того времени А.С.Суворин. Известно, что при жизни писателя, его мировоззрение : философия, общественная деятельность, заступничество за народ перед власть имущими, несогласие с догматами православной церкви оказались «не ко двору». Судя по тому, как «скромно» помянули Льва Толстого в нынешнем году, «не ко двору» нашей власти его взгляды и сейчас. Воистину: нет пророка в своем отечестве. Да, великий Толстой был удивительно жаден до жизни! О гигантских способностях его личности говорит тот факт, что, не обучаясь ни в каких университетах, он сам себе добыл колоссальное образование во многих сферах жизни. И эта неуемная энергия будет постоянно проявляться в генетическом коде его многочисленных потомков, которых уже насчитывается шесть (а к моменту написания этих заметок – может уже и семь поколений !) Проницательный И. Бунин в свое время отметил тот факт, что люди неодинаково чувствительны к смерти. Он писал, что «…Есть люди, что весь век живут под ее знаком, и с младенческих лет имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни…») Именно к таким людям можно отнести Льва Николаевича Толстого. Безусловно, что смерть ни при каком идеальном общественном устройстве и самой счастливой личной судьбе, никогда не станет безразличной для человеческого сознания. Более того, тема смерти сама по себе не только не противопоказана художнику, но можно даже сказать, что, ни один из великих художников, так или иначе не обходился без нее в своем творчестве. «Обостренное чувство смерти» именно в «силу столь же обостренного чувства жизни» было в большей мере присуще великому писателю Толстому, всю жизнь прожившему в неотступных и напряженных размышлениях о смерти. По воспоминаниям И. Бунина, Толстой часто повторял Марка Аврелия: «Высшее назначение наше – готовиться к смерти». Осмелюсь утверждать, что отношение к смерти является краеугольным камнем миросозерцания Толстого, считавшего вопросы смерти главнейшими в жизни любого человека. Он часто любил повторять слова Паскаля о том, что человек – это «приговоренный к смерти, казнь которого откладывается». Эту мысль, по мнению Толстого, «мы все старательно забываем». Более того, писатель считал, что если человек научился сознательно мыслить, он не может не думать о смерти. В его дневнике имеется такая запись: «Когда болеешь, умираешь, то сосредотачивайся в себе, думай о смерти и жизни за смертью, а не тоскуй об этой». Вопрос о смерти и бессмертии Лев Николаевич часто обсуждал с друзьями и близкими. Тогда-то и выяснялось, что Толстой смотрел на этот вопрос по особенному. Вечная загадка уничтожения и небытия преследовала и терзала Толстого на протяжении всей его жизни. Толстовское представление о бессмертии внешне отличалось от церковных догм о загробном мире. В соответствии со своим нравственно-религиозным идеалом, писатель понимал бессмертие не как продолжение жизни в ином мире, хотя и в тех же привычных земных, телесных формах, а отвлеченно философски: как растворение личности в неопределенном начале «разума» и «добра». Эти мысли Толстой высказывал еще в «Войне и мире», в описании сна, увиденного Пьером Безуховым под впечатлением гибели Платона Каратаева. В этом сне какой-то старичок-учитель показывает Пьеру глобус. «Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каратаев «разлился и исчез», как капля, которая соединилась с другими каплями, потеряла свою особенность, превратилась в часть целого». Подобно этому и смерть князя Андрея – возвращение в то лоно, из которого он вышел: смерть как пробуждение от жизни – отголосок шопенгауэровской теории бессмертия. Слова Монтеня «философствовать – значит умирать» были особенно близки Льву Толстому», - пишет внук Толстого Сергей Михайлович. Так Толстой мыслил уничтожение личности, индивидуальности, материалистической оболочки при переходе к непознаваемому и лежащему за смертной чертой бесконечному, вечному. В 90-е годы Толстой часто возвращается в своем дневнике к этому толкованию, повторяет и само сравнение с каплями (запись 20 ноября 1899 г.) Незадолго до встречи с А.П.Чеховым, 17 ноября 1896 года, Толстой так определил свое понимание бессмертия: «Думал о том, как очевидно ошибочны наши представления о будущей жизни в телах, более или менее подобных нашим. Наши тела, такие, какими мы их знаем, суть не что иное, как произведение наших внешних шести чувств. Как же может быть жизнь для того духовного существа, которое отделилось от тела, быть в той форме, которую определяет и производит это тело своими чувствами…» Преследовавший Льва Николаевича страх смерти, тень «арзамасского ужаса», делали вопрос бессмертия не просто теоретическим отвлечением, а больным и лично мучительным чувством. Толстой так вспоминал «арзамасский ужас» : «Чего я тоскую, чего боюсь? – Меня, - неслышно отвечал голос смерти. – Я тут. – Мороз подрал меня по коже». «Арзамасский ужас» возвращался к писателю неоднократно и волновал его ужасно. На страницах толстовского дневника мы часто сразу же за датой записи встретим три многозначительные буквы – «е.б.ж.» Эти слова – «если буду жив» - были талисманом Льва Николаевича, его нехитрым заклятием от смерти. Толстой тщетно пытался уверить себя, что «смерть есть радостное событие, стоящее на конце каждой жизни». Напрасно утешал себя сомнительными софизмами вроде следующего: « Думал о смерти: о том, как странно, что не хочется умирать, хотя ничто не держит, и вспомнил об узниках, которые так обживутся в своих тюрьмах, что им не хочется и даже боятся покидать их для свободы». Так, А.П.Чехов очень тонко чувствовал, что Толстой не всегда искренен в своих суждениях о благости смерти, и в письме к Горькому заметил, что Толстой очень боится смерти, не хочет сознаться в этом и цепляется за тексты из священного писания». Он писал: «В клинике был у меня Лев Николаевич. Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском виде; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале…, сущность и цель которого для нас составляет тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы, мое я – моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой, - такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю». Чехов не отвергает заранее идею бессмертия, а говорит скорее о какой-то неутешительности толстовской веры. Этот, как удачно выразился В.И.Ленин, «матерый человечище» Толстой, слишком любил жизнь… В его дневниках можно прочитать: « …Нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нем». Ясное и мужественное сознание пределов, которых не миновать, вместе с жизнелюбием и любовью к людям, чувство ответственности перед обществом, близкими и судом собственной совести за все, что делаешь и должен еще успеть сделать на этом свете были свойственны гениальному писателю более, чем другим. «Чтобы верить в бессмертие, - считал Толстой,- надо жить бессмертною жизнью здесь, т.е. жить не в себя, а в Бога, не для себя, а для Бога». Отречение от личности, непротивление, которые поздний Толстой проповедовал как земное призвание человека, служили, по его мысли, как бы приготовлением к загробному существованию, полному растворению во всеобщем начале «любви» и «добра». Но в своем представлении о бессмертии Толстой не всегда был тверд, как ему этого бы хотелось. «Вера в Бога настоящая, верная, - писал Толстой в дневнике, - только тогда, когда порвется вера в себя, в людей, в счастье здесь». Неколебимая и полная вера в Бога, может быть, больше всего нужна была Толстому для того, чтобы отогнать от себя призрак смерти. Но такой нерассуждающей и безусловной веры писатель так никогда и не обрел… В 1901 году Софья Андреевна однажды сказала в ответ на слова Толстого о близкой смерти: «Скучно жить в старости, и я хотела бы поскорей умереть. А Лев Николаевич вдруг оживился и у него как-то вырвался горячий протест: - Нет, надо жить, жизнь так прекрасна!» Видно, что над толстовскими теориями торжествовало простое и мудрое жизнелюбие, доверие к жизни. Это непосредственное чувство Толстой иногда стыдливо прятал, но в его художественных произведениях и в общении с людьми пробивало себе дорогу. Философическое углубление в проблемы смерти, конечно же, нашло свое отражение и в творчестве Толстого. Есть произведения, в которых слово «смерть» стоит в названии. Это – повесть «Смерть Ивана Ильича» и рассказ «Три смерти». В рассказе «Три смерти» умирают барыня, мужик и дерево. Барыня и мужик не связаны здесь никакими реальными отношениями. Толстой как бы отвлекается на время от социальных коллизий и житейских подробностей. Его интересует лишь философский смысл происходящего. По словам Толстого, «барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью». Она умирает подавленная страхом и отчаянием. « Мужик умирает спокойно…Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов, и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он твердо знает этот закон, от которого он никогда не отворачивался, как барыня, и прямо, просто смотрел ему в глаза…» Но как бы там ни было, а человеку всегда трудно отрешиться перед смертью от надежд и страданий. Подлинно прекрасной автор считает третью смерть – смерть дерева. «Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво потому, что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет». Эти строки взяты из письма Толстого к родственнице и другу А.А.Толстой. Это редкий случай, когда сам писатель поясняет смысл своего произведения. Отношение к смерти определяется идеалом гармонии природы и близкой к ней трудовой крестьянской жизни. И смерть воспринимается тогда как естественный, закономерный этап в вечном движении и развитии («срубят, - а они опять вырастут…»). Рассказ «Три смерти», несмотря на отчетливость авторского решения, был только первым словом писателя о жизни и смерти, о человеке и природе. С течением времени драматизм этих тем у Толстого нарастает. Достаточно вспомнить такие его произведения, как «Анна Каренина», «Война и мир». «Две жизни и две смерти», по определению И.Бунина, отразились в повести «Холстомер». Сильный душевный переворот, постигший Л.Н.Толстого в конце 1870-х – начале 1880-х годов, как бы заново открыл писателю «всю преступность, жестокость, мерзость той жизни, которую мы ведем, люди богатых классов, строя наше глупое матерьяльное внешнее благополучие на страданиях, забитости, унижения наших братий». Отсюда та резкость, присущая поздним произведениям Толстого, с которой противопоставляются в «Холстомере» жизнь и смерть пегого мерина жизни и смерти его хозяина – блестящего гусарского офицера Серпуховского. Серпуховский был «красив, счастлив, богат и потому никого не любил», Холстомер был «трижды несчастлив» и трогательно предан своему хозяину. И так как жизнь Серпуховского была праздная, а жизнь Холстомера – трудовая, то и старость Серпуховского была просто «грязная», а старость лошади – «гадкая и величественная вместе». Умер Холстомер – и его мясом волчица накормила голодных волчат, а мужик унес мослаки и череп, чтобы «пустить их в дело». Умер Серпуховский, - и «ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились». Об этом сказано, на первый взгляд, неправдоподобно жестоко, как не говорят о человеческой смерти. Но Толстой стоит на своем. Смерть Холстомера очень не похожа на величественную, лишенную всяких сожалений, красивую смерть дерева. Обманом и насилием была полна жизнь Холстомера – неотделима от обмана и насилия и его смерть. Правда всегда оставалась для Толстого высшей мерой красоты. Но, если «Три смерти» разрешаются гармонически светло, то в «Холстомере» явственно звучит драматически тревожная, щемящая нота. Толстой не мог не видеть, в какое трагическое противоречие вступают природное и социальное в современном ему обществе. Над повестью «Смерть Ивана Ильича» Толстой работал в 1884- 1886годах. Толстой писал свою повесть как упрек и напоминание живым. Иван Ильич желал только жить, как все. Цель, которую он сознательно поставил перед собой, отделила его от ближних, от всего мира, от жизни. Иван Ильич был то, что называется «заурядным человеком». Он безоговорочно принимал все то, что «люди считали правильным». И ему во всем сопутствовала удача. Он достигает всего, о чем мечтал, утратив только то, о чем никогда не думал, - живую душу. Свет самосознания загорелся в душе Ивана Ильича слишком поздно. Ничего уже нельзя было ни поправить, ни изменить. Он стал обдумывать свое прошлое и увидел, что ему «нечего защищать». Повесть Толстого была нелицеприятным и праведным судом, в котором слушается дело о жизни и смерти Ивана Ильича. В повести Толстого все достоверно и точно, вплоть до физиологических подробностей болезни Ивана Ильича. На этом основании в критике делались попытки сблизить повесть Толстого с произведениями французских натуралистов. Когда Толстой писал свою повесть, натурализм был в большой моде. Толстой относился к этому направлению в литературе весьма критически. И повесть его явилась одним из очень веских аргументов критики натурализма. Толстой точен в подробностях, глубок в психологических и физиологических проблемах, но его интересует не только факт и даже не столько факт, сколько отношение к нему и его нравственный смысл. В этом глубокое отличие реализма Толстого от натурализма Золя. Сила его повести заключается в том, что она разрушает самоуспокоенность, в том, что она обращается к совести с полной верой в нее. Эту повесть современники назвали «шедевром психологического анализа». Смерть в произведениях Толстого довольно часто смыкается с любовью. Примером тому может служить роман «Анна Каренина». Прекрасная женщина, которая могла бы быть гордостью времени, погибает потому, что она полюбила, и еще потому, что она не находит человека, достойного ее жертвы. Страсть разрушает жизнь Анны и приводит ее к смерти. Анна виновата не в том, что она любит, а в том, что она, противопоставив свою любовь обществу, в то же время хочет, чтобы общество ее признало. В неустроенном морально обществе, среди обломков семей, Толстой, призывая имя Бога, говорит о небесных карах для той, которая не захотела жить сразу с двумя – мужем и любовником. Толстой защищает не обычное, а сверхобычное. «Мне отмщение, и Аз воздам», но истинная, человеческая нравственность противоречит религиозному эпиграфу, и не Бог, а люди, те люди, которые ненавидели самого Толстого, бросают Анну под колеса поезда. Перед лицом смерти, по Толстому, стираются сами собой социальные, классовые, имущественные грани, разделяющие людей - перед нею все равны. Вспоминается великолепный рассказ «Хозяин и работник». Однако сам Лев Николаевич никогда не мог освободиться вполне от чувства страха и отчаяния при мысли о смерти. Его мучили сомнения. Недаром в дневнике он писал: «Когда я буду умирать, я желал бы, чтобы меня спросили: продолжаю ли я понимать жизнь так же, как я понимал ее, что она есть приближение к Богу, увеличение любви…Если не буду в силах говорить, то если да, то закрою глаза, если нет, то подниму их кверху…» Поразительна эта последняя воля великого вероискателя и испытателя жизни ! Толстой как-будто хочет пытать самое смерть, ищет дорогую ему истину и на последней страшной черте. Присутствовавшему при смерти Л.Н.Толстого Черткову казалось, что в свои последние часы и минуты он «сознательно готовился к приближавшейся «перемене», переживая то предсмертное духовное состояние, которое ему так хотелось испытать». Но даже Чертков, этот духовный брат Толстого, заметил «разницу в отношении Льва Николаевича к смерти по сравнению с обычным его настроением»: Толстому не хотелось умирать… Грустно сознавать, что в современной России, изнемогающей под бременем физических и нравственных мучений, нет второго Толстого, который бы заявил на всю страну: «Не могу молчать». Пусто место Толстого… Нет подобного писателя ни в нашей, ни в зарубежной литературе. И все же одна мысль терзает душу: а если вдруг появится, пробьется ли его правда к людям?
|
