Камиль Зиганшин

2009 г.

МОЛОКО

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПАРУС"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

Камиль Зиганшин

Три рассказа

Лохматый

Молодцеватый, несмотря на свои пятьдесят семь лет, Федор Дементьевич, или, как его звали в деревне, Лапа, стоял, упершись сильными ногами в широкие свежестру­ганные доски крыльца, и в который раз оглядывал новень­кий дом зятя.

С шумом распахнулась дверь, и из нее вывалились, по­хохатывая, плотная, во всем похожая на отца, дочь На­талья и высокий жилистый зять.

— Пап, кончай смолить. Пошли в дом, замерзнешь, — выпалила она.

— Да, пора мне, Натаха,—сказал Лапа, кивнув на расплющенный между туч багровый глаз солнца. И, потоптавшись у порога, неторопливо спустился по ступенькам в пока еще неухоженный, необжитый двор.

— Лохматый!—уверенно и властно позвал он собаку и направился к переминавшемуся с ноги на ногу от мо­роза и нетерпения Гнедко. Ласково похлопал его литой круп. Расправил упряжь. Взбил в санях сено. Влез в тулуп и удобно устроился в розвальнях, облокотившись на тугой, прикрытый брезентом, мешок муки.

— Бывайте здоровы! Ждем в гости, — крикнул он, обернувшись.

Крупный, с мощным загривком, лохматый кобель, крутившийся вокруг, рванул вслед заскрипевшим саням и в мгновение ока обогнал затрусившего ровной рысцой мерина. Миновав поселок и густую сосновую посадку въехали в березовый с осиной пополам лес. Солнце скрылось за, ощетинившимся верхушками деревьев, холмом. Темнело.

— А все-таки хорошо, что в августе на новоселье не поехал, — подумал Лапа. — Дотянул до срока и сразу двух зайцев убил: у молодых побывал и мясо продал. Однако, башка у меня с толком, — самодовольно поглаживая бороду, улыбнулся он.

Дорога нырнула под гору и завиляла по стиснутой ува­лами долине ручья. Сани на покатых ухабах мерно пока­чивали, точно баюкали. Лапа, не отпуская вожжей, вытя­нулся н с удовольствием прикидывал, как распорядится вы­ручкой.

Он не любил людей, не умеющих зарабатывать. “Лен­тяй или простодыра”—говорил о таких. Да и зять тоже хорош! Буровой мастер называется! Цемента не может подкинуть... Тоже мне—порядочный! Тьфу! — сплюнул он.

Его размышления прервало испуганное фырканье Гнедко.

Конь тревожно прядал ушами и, раздувая ноздри, опять фыркнул. Бежавший впереди Лохматый прижался поближе к саням. Лапа обернулся и, шаря глазами по сто­ронам, уловил какое-то движение вдоль увала. Смутные тени скользили по гребню не таясь, открыто! Волки!!!

Противно заныли пальцы, засосало под ложечкой.

— Но! Но! Пошел! - сдавленно просипел Лапа, наотмашь стегнув мерина, хотя тот и без того уже перешел на галоп и, вскидывая в такт прыжкам хвост и гриву, несся по накатанной дороге так, что ветер свистел в ушах. Деревья, стремительно вылетая из темноты, тут же исчезали за спиной. За упряжкой потянулась вихрастым шлейфом снежная пыль.

Волки растворились во тьме. Лента дороги вместе с ручьем петлей огибала высокий, длинный увал. Хорошо знавший окрестности матерый вожак не спеша перевалил его и вывел стаю на санный путь к тому месту, куда во весь дух несся Гнедко.

Лапа, нахлестывая коня, соображал, что делать: стая не могла так легко оставить их в покое. Он чуял, что, петля таит смертельную опасность, но повернуть обратно не решался – поселок уже был слишком далеко.

—Авось упрежу, – успокоил себя Лапа. И, придер­живая вожжи одной рукой, другой нашарил под ногами топор.

Внезапно мерин дико всхрапнул и, взметая снег, ша­рахнулся в сторону - наперерез упряжке стрелой выле­тела волчья стая. Крупный вожак сходу прыгнул на шею Гнедко. Еще миг - и тот бы пал с разорванным горлом, но оглобля саданула зверя в грудь, и он рухнул на снег. Лапа опомнился, схватил и с силой метнул в стаю мешок муки.

Увесистый куль еще не успел упасть, как волки живой волной накрыли его и растерзали в белое облако. За это время Лапа успел выправить сани на дорогу.

— Давай, милый! Давай! ­­– осатанело заорал он, нещадно лупцуя мерина кнутом. Обезумев от жути и боли, Гнедко нёсся, стреляя ошметками снега из-под копыт.

Он обошел умчавшегося было вперед Лохматого.

“Неужто оторвемся?” — мелькнула надежда.

Сани неслись по ухабам то возносясь, то падая. На поворотах Лапу бросало из стороны в сторону. А сзади неумолимо накатывалась голодная стая. Лапа ощущал это каждой клеткой тела. Вот вожак, парализующе клацая зубами, попытался достать не поспевавшего за упряжкой Лохматого, но пес, в смертельном ужасе припустил за хозяином и изнемогая запрыгнул в розвальни.

Вытянувшись вдоль узкой колеи, стая бежала свободно, легко, как бы скользя по снегу, молча и неотвратимо нас­тигая выдыхавшегося коня.

Лапа явственно слышал их прерывистое дыхание. Еще немного и они, пьянея от горячей крови, разорвут, рас­терзают долгожданную добычу на куски. Он стянул с себя овчинный тулуп и швырнул на дорогу. Волки на се­кунду задержались, но, обнаружив обман, возобновили погоню с еще большей яростью.

Лапа снимал и кидал в сторону стаи то шап­ку-ушанку, то рукавицы, но однажды одураченные звери уже не обращали на них внимания. Разгоряченная прес­ледованием стая, желала крови и мчалась, неумо­лимо сокращая расстояние. Бешеная, изматывающая гон­ка близилась к жуткому финалу.

Охваченный страхом Федор Дементьевич, не умолкая, иступлено вопил, брызгая слюной, то на коня: “Быстрей, Гнедко, быстрей!”, то, обернувшись назад, устрашающе тряся топором на стаю: “Порублю! Всех порублю!”.

Казалось еще несколько секунд – и вот этот матерый повиснет на руке, а остальные трое будут рвать его, еще живого на куски...

Мужик лихорадочно огляделся. В ногах жался Лох­матый.

Глаза Лапы вспыхнули сатанинским огнем—собака? Живая тварь, кровь—вот, что нужно стае! Он толкнул пса навстречу смерти, но бедняга, широко раскинув лапы, удер­жался. Все его существо выражало недоумение и обиду.

— Пошел, паскуда, - срываясь на петушиный фальцет, завизжал разъярившийся Лапа и нанес сапогом увесистый пинок.

Лохматый скособочился, и, сомкнув челюсти, мертвой хваткой, вцепился в борт саней.

А волки были совсем близко. Лапа уперся спиной в передок, поджал ноги и с такой силой ударил по лобастой голове, что пес, оставив на гладко отполированном дере­ве светлые борозды от клыков, косо слетел с саней и, перевернувшись в воздухе, рухнул на дорогу. Слух полос­нули истошный визг, глухой рык.

“Всё, конец”, — подумал Лапа передергиваясь. В бес­пощадной памяти остался немигающий, укоризненный взгляд собаки.

Упряжка промчалась сквозь ольшаник и вывернула из ложбины на заснеженный холм, откуда уже видны редкие огоньки деревни. Измученный конь замедлил бег.

Только тут полураздетый Лапа почувствовал, как тря­сется от страха и холода все его тело. Закопавшись в сено, он натянул поверх кусок брезента и настороженно вгля­дывался в удаляющийся непроницаемо-черный лес. Испуг постепенно отпускал, уходил как бы внутрь. Но раз за разом прокручивая в памяти происшедшее, Лапа то и дело невольно ежился.

Въехав на окраину деревни, он попридержал запален­ного коня: "Добрый все же у меня мерин. Другой не сдюжил бы такой гонки”.

Подъезжая по унылой, пустынной улице, к своей красавице-избе за сплошным крашенным забором, расчувство­вался: “мог ведь и не увидеть больше”.

 Ставни были плотно закрыты. Свет не горел.

— Спит чертовка. Ей-то что, — пробормотал Лапа, вы­лезая из саней. Открыл ворота, загремел сапогом по двери.

В доме глухо завозились. Торопливо засеменили. Лязг­нул засов. Дверь приоткрылась и Лапа, не взглянув, про­шел мимо тощей фигуры в сени. Щелкнул выключателем. Темно.

— Лампочка перегорела, Федя, — тихо пояснила жена. Лапа чертыхнулся и скрылся за ситцевым занавесом в жарко натопленной горнице.

— Не думала, что так скоро. Назавтра ждала, — оправ­дывалась хозяйка.

—Мечи на стол, замерз, — скомандовал муж, опускаясь на табуретку. - Эх, черт, Гнедко-то на улице, - и, нахлобучив старую ушанку, поспешно выскочил.

Распряг и завел мерина в теплое стойло. Накрыл под­рагивающие, взмыленные бока попоной. Подложил в кор­мушку охапку сухого душистого сена.

—Ешь. Это тебе за службу, — погладил ухоженную гриву Лапа, но мерин почему-то отвернул морду.

— Ты чего?...Чего ты?… Да если б не Лохматый — мы б все погиб­ли. Понимаешь — все! А я спас тебя… Спас, — горячо за­шептал, будто оправдываясь, Лапа. Конь, тяжело дыша, упорно смотрел в сторону.

“А может не погибли б?”—неожиданно уличил кто-то изнутри. “Топором саданул одного, глядишь, другим ост­растка, а то и на порубленного собрата позарились бы”.

От этой простой мысли Лапа сник. “Совсем я рас­клеился. Чего голову себе морочу... Что сделано, то сдела­но... и сделано правильно.”

Проходя мимо конуры, зацепил цепь. Она си­ротливо звякнула и обожгла сердце тупой болью. Пере­силивая внезапно навалившуюся слабость, - Федор Дементьевич воротился в избу.

Жена ждала у накрытого стола. Умывшись в прихожей, сел за него, прижался спиной к теплой печке и замер.

— Ну, как съездил Федя? Видал молодых-то?

— Видал... Живы - здоровы. Хоромы большие, со всеми удобствами. Даже топят газом. Обещают на недельку прие­хать... Помогут по хозяйству.

— Да у них, поди, у себя в дому ничего не делано,— робко возразила жена.

— Ничего, у себя всегда успеется.

— Мясо-то продал?

— А то! Мясо — не редька, только свистни, — Лапа нащупал завораживающе толстую пачку купюр и, вспом­нив про подарок, вынул из другого кармана сверток.

— Держи, — развернул он цветастый платок.

— Ой, спасибо, Федя! Ой, спасибо!.. А хорош-то как!

— Будя трепаться, - грубовато оборвал Лапа, хлебая ложкой суп.

Примерив обнову у зеркала, жена еще более оживилась. На губах заиграла несмелая улыбка. Прибирая со стола, обронила:

—    Пойду Лохматому костей снесу.

Лапа чуть не поперхнулся.

— Ложись-ка лучше, сам покормлю. Посмолю заодно перед сном, — торопливо возразил он, — да и Гнедко пора поить.

Взяв миску, он вышел на свежий воздух. Покурил. Напоил Гнедко. Опять покурил. Сколько не старался Ла­па заставить себя думать о происшедшем, как неизбежном и оправданном, но гибель Лохматого занозой сидела в мозгу, палила огнем.

В постели Лапа без конца ворочался с боку на бок. Пе­ред воспаленным взором вновь и вновь возникала одна и та же картина: сквозь вихри снежной пыли взлетает тем­ный силуэт, плавно переворачивается в воздухе и скры­вается в гуще голодной, разъяренной стаи. Взлетает, пе­реворачивается и...

За окном время от времени раздавались странные, непонятные вздохи. Он подолгу встревожено прислушивался к ним и незаметно забыл­ся. И опять стая догоняла, окружала его, неумолимо за­тягивая живую петлю все туже и туже. В голове возник и нарастал гул смерти. А...а...а...! - заметался Лапа.

— Федя, ты чего? Что с тобой? Заболел? — трясла за плечо жена.

Лапа затравленно уставился на нее - не мог взять в толк, где находится. Он все еще жил привидевшимся. Оглядевшись наконец узнал свой дом и жену.

— Фу ты, — облегченно выдохнул он.

— Чего кричал так, Федя? — встревожено допытыва­лась супруга.

— Мяса видать переел. Мутит. Не доварила верно... Спи...

Жена участливо долго гладила сивые, непокорные куд­ри мужа. Так и заснула, оставив маленькую жесткую ла­донь на голове. Лапа осторожно убрал ее на подушку. Напряженно ле­жал, вслушиваясь в ночь. Чем старательнее пытался Лапа отвлечься, думать о чем-нибудь приятном, тем назойли­вей лезли в голову мысли о Лохматом.

С щемящей тоской вспомнилось, как принес его, еще безымянного щенка, домой. Как радовался тому, что растет сильный, не признающий чужих, страж усадьбы. Как пре­данно светились его глаза. Как ликовал, суматошно прыгал, захлебывался счастливым лаем, встречая с работы; с какой готовностью он исполнял все желания хозяина.

Сон не шел. Промаявшись почти до утра, Лапа осторожно встал, оделся и вышел в сени. Отпер дверь.

У крыльца из предрассветной мглы проступило косматое чудище: морда в рваных лоскутах кожи, ухо болтающееся на полоске хряща, слипшаяся в клочья шерсть, жутко оскаленная пасть

— Лохматый?! Ты?! Не может быть…

Растерявшийся Лапа, невольно попятился.

В голове вновь возник и стал нарастать гул смерти…

Маха, или история жизни кунички

В глубоком, просторном дупле было сухо, сумрачно. На дне мягко пружинила подстилка из длинных прядей лишайника.

  Четверо еще слепых щенят куницы, покрытых коротким младенческим пухом, лежали плотным клубком и беспечно посапывали. Время от времени один из малышей сонно, с трудом удерживая большую голову, потягивался и, бесцеремонно расталкивая остальных, жадно тыкался мордочкой в набухший молоком сосок. Потревоженные крохи, словно по команде, поднимали бестолковую возню и следовали его примеру.

  Накормив малюток, куница осторожно вставала и выскальзывала наружу. Подкрепившись первой попавшейся дичью и полакав студеной ключевой воды, она без задержки возвращалась в дупло. Ненасытное потомство взволнованно сопело, попискивая тянулось к матери и, нащупав сосок, успокаивалось, блаженно почмокивая.

  Кунята росли быстро. Нежные шубки день за днем густели. Потешно затопорщились треугольные ушки. Вскоре прорезались черные глазенки, и несмышленыши все чаще с любопытством поглядывали на смутно белеющий вверху лаз. Через него то и дело залетали незнакомые будоражащие запахи и доносился невнятный, таинственный шум.

Самая маленькая, но в тоже время и самая подвижная кроха - Маха - уже не единожды пыталась дотянуться до кромки лаза, чтобы заглянуть в таинственно шумящее окошко, однако всякий раз бдительная мать сердито уркала на любопытную дочь и стягивала ее вниз.

В дупле становилось тесно. Наконец настал день, когда куница сама вывела малышей в огромный, многоцветный, многоголосый мир, поощряя одобрительным поуркиванием смелых, и подталкивая лапой робких. Судорожно цепляясь слабыми коготками за выступы ребристой коры, жмурясь от слепящего света, кунята потихоньку спустились на землю. Робко огляделись и обступили мать, трепавшую хохлатого рябчика, пойманного ею накануне.

Куница отгрызла петушку голову и легонько подтолкнула ее к малышам. Те, давя друг друга, в ужасе отпрянули, но когда невольный испуг прошел, первой, боязливо переступая и вытягивая шею, приблизилась к аппетитно пахнущему комочку Маха. Обойдя его кругом, малышка сначала осторожно потрогала, а затем поддела петушиную голову лапкой. Та покатилась с бугорка в траву, и кунята дружно кинулись за “убегающей” добычей.

Один за другим мелькали дни беззаботных игр и безмятежного сна под надзором матери. Спускаясь на землю, покрытую толстым слоем хвои, малыши часами изображали охотников.

Гоняясь, друг за другом, они проворно карабкались на деревья, скаля острые зубы, устрашающе урчали на “врага” и, шлепаясь вниз, затаивались в траве. Затем, пластаясь по земле, выслеживали “дичь”, мгновенно вскидывались и опрокидывали ее на спину ударом передних лап. Яростно кусались, не причиняя, однако, друг другу боли.

Маха уже не ощущала слабости в лапах, приобрела быстроту и точность движений. Несмотря на изящное и, вроде бы, хрупкое телосложение, она была заводилой всех потешных потасовок и не только достойно отбивалась от более рослых братьев, но и с завидной ловкостью сама атаковала их при каждом удобном случае.

Убегая в пылу игры от родного дупла все дальше и дальше, малыши изучали окрестности. Скоро они уяснили, что мелкие, но го-лосистые птахи, шустрые бурундуки, доверчивые рябчики, проныры-мыши не опасны. Мать часто ловила эту живность и приносила подросшей ребятне для охотничьих забав.

Непоседе Махе, первой побывавшей на окраине просторного, светлого бора, не терпелось узнать, что скрывается в примыкавших к нему непролазных зарослях черемухи. Но она никак не решалась покинуть обжитые пределы.

Однажды, на исходе теплого, тихого дня, когда мать ушла на охоту, Маха все же набралась смелости и шагнула в таинственную чащу.

Там, в глубине тенистого царства, куничка услышала глухой шум. Вскоре, сквозь густые ветви блеснул упругий поток, падавший с двухметрового уступа в глубоко промытую яму, гоняя в ней крутые буруны, закручивая подвижные воронки. Солнце дробилось в этой кипени тысячами лучистых зайчиков.

Ниже по течению ручей успокаивался, раздавался вширь и лениво струился мимо живописных заводей. На их зеркальной глади мигали круги от жирующей рыбы, царственно колыхались листья стрелолиста, плавали утки, лихо скользили между хлопьев пышной пены водомерки. В теплой воде галечных отмелей сновали стайки мальков. По противоположному берегу суетливо перебегали с места на место длинноносые кулики.

 Маленькая путешественница заворожено разглядывала открывшийся мир, как вдруг какое-то неведомое доселе чувство известило ее об опасности. Маха обернулась и увидела злые колючие глаза незнакомого зверя.

Это была норка. Прежде чем вывести на прогулку свое потомство, она выбралась из подземного убежища на разведку. Глядя в упор на маленькую куничку, норка с воинственным стрекотом бросилась к ней. Бедняжка попятилась, затравленно оглядываясь - позади вода, а впереди - ощерившийся враг. Резко оттолкнувшись от гальки, Маха в невообразимом прыжке перелетела через голову оцепеневшей от неожиданности норки и скрылась в спасительных зарослях...

Как-то утром обитателей соснового бора, погруженного в легкий туман, разбудила не птичья разноголосица, а громкие, грубые голоса. Встревоженная куница-мать выглянула: к их жилищу приближались двуногие существа с котомками, связками ремней и веревок. Шествие возглавлял лопоухий пес.

Бортники-башкиры, а это были именно они, шли к давно примеченной сосне делать борть для нового роя диких пчел. Подойдя к дереву, один из них начал быстро взбираться по толстому стволу, ловко вскидывая вверх кожаный пояс, жесткой полу дугой охватывавший золотисто-рыжую колонну. Люди то и дело переговаривались, смеялись.

Куница, чувствуя беду, припала к подстилке. Настороженно, до боли в ушах вслушивалась она в нарастающий шум. Волнение матери передалось потомству. Они притихли и сбились в кучу.

Поднимаясь, бортник то и дело простукивал ствол обухом топора. Сильные, гулкие удары заставляли зверьков сжиматься от страха. Охристая древесная пыль слетала со стенок дупла и нестерпимо щекотала нежные ноздри.

Тем временем верхолаз обнаружил дупло. Он сунул туда руку и, коснувшись мягкого пуха, непроизвольно отдернул ее, но было поздно. Как ни велик был страх куницы перед человеком, великий инстинкт материнства оказался сильнее: сделав молниеносный выпад, она вонзила две пары острых, словно шило, клыков в палец налётчика.

От боли и неожиданности человек вскрикнул, выдернул руку с вцепившейся куницей, стряхнул ее резким, энергичным взмахом, и та полетела вниз, прямо в лапы подскочившей собаки.

Грудастый кобель прижал куницу к земле, пастью схватил поперек тела и, прежде чем прозвучал запоздалый окрик хозяина, прокусил позвонки.

Бортник отнял у пса обмякшего зверька. Обдувая еще редкий летний мех, он с сожалением оглядел понапрасну загубленную лесную красавицу. Досадливо покряхтел и убрал случайный трофей в котомку.

Тем временем его напарник притянулся к стволу поплотнее, обмотал окровавленный палец платком, отломил ветку и стал тыкать ею в дупло. Перепуганные детёныши, уворачиваясь от болезненных уколов, заверещали. Ободренный бортник надел на руку видавшую виды шляпу и, действуя ею как клешней, поочередно выудил из гнезда трех отчаянно извивающихся малышей, засунул их в мешок.

Мягкая холщовая полость подействовала на пленников странным образом: они присмирели, успокоились.

Оживленно обсуждая неожиданную добычу, бортники поставили на стволе тамгу-знак в виде двойного угла и ушли восвояси, довольные тем, что так быстро обзавелись новой бортью (обычно ее приходится вырубать целый день) и заодно избавили трудолюбивых пчёлок от опасных соседей, ибо все куницы обожают мед и не упустят случая полакомиться им.

Молодых кунят, по совету егеря, они отдали работникам расположенной неподалеку зверофермы.

Бортники и не подозревали, что в дупле осталась ещё одна куничка - Маха. Когда мать столь необыкновенным образом покинула гнездо, она глубоко втиснулась в выщерблину между ребрами дупла и, не шелохнувшись, просидела в ней до захода солнца.

Все это время ее никто не беспокоил. Маха осмелела и, вслушиваясь в монотонный гул леса, решила выглянуть. Небо было еще прозрачным и просторным, но в тайге уже сгущались сумерки. Осмотревшись и не приметив ничего подозрительного, Маха опасливо спустилась на землю.

Над травой толклась мошкара, зло гудело комарье; пискнула и неслышно исчезла во тьме летучая мышь; из-за гребня почерневших гор проклюнулся клыкастый месяц - в лесу всё шло своим чередом.

Недалеко от сосны влажный нос Махи учуял родной запах. Куничка взволнованно заметалась, а, найдя клочки материнской шерсти, обеспокоилась еще больше. Упорно рыскала она между переплетений обнаженных корней, но не находила иных следов. Невыносимая тоска и отчаяние охватили маленькое осиротевшее существо.

Внезапно Маху обдало воздушной волной и жгучая боль пронзила бок. В тот же миг над головой бесшумно, словно призрак, взмыл к угольно-черным макушкам сосен промахнувшийся филин. Куничка запоздало шарахнулась в сторону и помчалась напропалую вниз по косогору, прочь от страшного места. Вслед жутко заухал раздраженный неудачей налетчик.

Прыгая через валёжины, пни, рытвины, травянистые кочки, кубарем скатываясь с крутых откосов, Маха выбилась из сил. Мокрая, исхлестанная ветвями, в изнеможении забралась она под выворотень. Отдышавшись, зализала горевшую огнем рану, обессилено вытянулась и уснула.

Выкатившийся на уже поголубевшее небо пылающий диск солнца залил тайгу живительными лучами. Пучки света, профильтрованные кронами деревьев, зажгли росистую траву, заиграли радужными искрами водяного бисера, нанизанного на тонкие нити паутины.

 Зорянка пробудилась ото сна и сыграла на звонкой флейте побудку. Ей в ответ со всех сторон затенькало, засвистело и вскоре сводный лесной оркестр зазвучал в полную силу. Лежащую ничком Маху, разбудил шум - это припозднившаяся ежиха с вереницей ежат продиралась сквозь голенастые стебли травы.

Из под выворотня на Маху неприветливо поглядывал паук. Среди комков земли ворочался, поблескивая матовой броней, жук-олень. Однако все это не интересовало осиротевшую Маху. Она с щемящей тоской вспоминала мать и веселых, задиристых братишек. Где они сейчас? Что с ними? Кругом витает столько запахов, но все чужие!

От перенесенного потрясения и изматывающего бега Маха даже после отдыха выглядела жалко. Загнанные мышцы все еще подергивались, кровь на боку запеклась, шерсть слиплась.

Глядя из своего укрытия на переливающиеся по дну говорливого ручья блики солнечного света, она ощутила нестерпимую жажду и голод. Жажду утолила легко, а вот добыть что-либо съедобное, ей удалось не скоро. Наконец после долгих поисков Маха заметила прошмыгнувшую в норку мышь. Куничка мгновенно преобразилась. Выразительные черные глаза алчно заблестели, по шубке словно пробежал электрический ток, мышцы вновь налились силой.

Маха вспомнила, как мать в таких случаях затаивалась у входа и, не шевелясь, поджидала появления хозяйки норы. Теперь маленькая куница сама точно так же притаилась в траве в томительном ожидании. А когда ничего не подозревавшая мышь выбралась на свет, Маха придавила её к земле.

Не имея опыта, охотница принялась что есть силы мотать и энергично встряхивать жертву, пока та, наконец, не стихла. Опьяненная кровью куничка от восторга несколько раз высоко подпрыгнула над своей первой добычей. Эх, видела бы ее победу мама!

Так закончилось детство и началась самостоятельная жизнь.

Заглушив голод, воодушевленная успешной охотой, Маха взобралась на скалистую террасу. Надо было оглядеться и решить, оставаться ей тут или искать для жительства другое, более подходящее место.

Перед ней простиралась межгорная впадина, окруженная пологими увалами с запада и зубчатой цепью гор с востока. С их ломаных граней, унизанных островерхими елями и кудрявыми соснами, стекали светло-серыми языками осыпи. Широкое дно впадины покрывал лиственный лес, разделенный извилистой нитью ручья на два неровных ломтя.

Повстречав на спуске с террасы метки других куниц, неопытная Маха решила, что это место стоящее, и ей то же следует здесь поселиться. Ночевать она устроилась в дупле суковатой старой ели.

Когда освеженная сном куничка выглянула наружу, то увидела в закатных лучах солнца рыжую акробатку-белку. Та раскачивалась на ветке соседнего дерева, ухватившись за нее одной лапкой. Через некоторое время она легко перевернулась в воздухе колесом и помчалась вверх по стволу. С завистью провожая ее взглядом, Маха заметила на ветке неподалеку стоящей берёзы искусно сплетенную чашу гнезда. Перепрыгнула поближе. Разглядела в нем голубенькие яйца. Подлетевший зяблик с криком заметался, запорхал вокруг, но не смог остановить грабительницу. Прокусив скорлупу, Маха, жмурясь от удовольствия, выпила содержимое яйца. С этого дня она никогда не упускала возможности полакомиться яйцами, а порой и птенцами. Хотя не всегда ее набеги оставались безнаказанными: приметив как-то гнездо горлицы и убедившись, что хозяев нет, Маха спрыгнула к небрежно сооруженному из сухих веточек гнезду-настилу. Два писклявых пуховичка, широко раскрыв клювы, настойчиво требовали пищи. Куничка не успела даже протянуть воо-руженную когтями лапу, как на нее налетел крылатый вихрь. Яростные, болезненные удары клюва по темени сразу остудили охотничий пыл Махи. Спасаясь от новой атаки, она поспешила укрыться в густом кустарнике.

2

Время шло. Повзрослевшая Маха усвоила, где находятся излюбленные места кормежки рябчиков, куда улетают они отдыхать на ночь, какая куча хвороста изобилует мышами, в каком ельнике обитают белки, под какими пнями норки бурундуков. Изучила повадки своей добычи; научилась ловить и быстро расправляться с ней. В ее движениях появились непринужденная легкость и грация. В характере - выдержка и самообладание.

Теперь Маха подолгу гоняла белок, соперничая с ними в быстроте и ловкости. Однако нападать на них пока не решалась.

Однажды она заметила хорошо натоптанную тропинку, которая вывела ее в неглубокую котловину, заросшую чернолесьем. Перебежав через болотину, Маха поднялась на сухой взлобок, покрытый оспинами свежих ямок, выветрившимся пометом, обломками покусанных веток и обглоданными костями. Чуть дальше, между отполированных снизу стволов резвились большеголовые волчата.

Маха смекнула, что встреча с ними не сулит ничего хорошего, и немедля повернула прочь от волчьего логова. Интуиция подсказала, что тропинкой уходить не следует. Взобравшись на расщепленную ветром ольху, куница пошла верхом. И благодаря этому избежала встречи с матерым волком, спешившим с добычей к своему прожор-ливому семейству.

Все реже и реже спускалась куничка на землю, где на каждом шагу подстерегали опасности. Только на деревьях, в зелёном пологе леса, Маха чувствовала себя уверенно. Певчие птицы и белки, обитавшие здесь, завидев ее, поднимали тревожный гвалт и в панике разлетались, разбегались кто куда.

Маха вытянулась, стала выше и крепче. Шубка, покрывавшая стройное мускулистое тело, приобрела приятный бежевый оттенок, шею и грудь украсило желто-кремовое пятно, рана на боку зажила, подернулась нежным пушком. Ощущение одиночества и беспомощности покинуло её. Маха стала полновластной хозяйкой верхнего яруса леса.

Во время дневного зноя она предпочитала дремать в прохладе дупла. Но как только стихал птичий гомон, Маха, не обращая внимания на вопли филина, выходила на охоту.

В один из таких вечеров, спускаясь вдоль отлогого берега ручья к реке, куница услышала треск и густой шелест листвы падающего дерева. Маха встрепенулась и, взлетев на громадный вяз, по-гусиному вытянув шею, пыталась рассмотреть, откуда шум, но частая листва скрывала от нее низкий берег. Размашисто прыгая по ветвям, Маха перебралась поближе. Слабый ветер мягко шелестел листвой и скрадывал шум её прыжков.

На низком берегу, сплошь заросшим тальником, над поваленным деревом горбились черные силуэты - два солидных бобра сосредоточенно объедали молодую сочную кору осины. В глубине леса под чьей-то неосторожной лапой хрустнула хворостина. Пугливые звери мгновенно встали столбиками. Настороженно огляделись. И, более полагаясь на слух, чем на зрение, нырнули в заводь, предупреждая остальных членов колонии об опасности мощными и хлесткими, как выстрел, ударами чешуйчатых хвостов. Брызги взметнулись ввысь, и отраженный лик луны разлетелся на желтые осколки.

Лес ответил еще большим переполохом. Какой-то, скрытый непроглядной тьмой, таежный исполин испуганно хоркнул и, с оглушительным треском тараня глухолесье, понесся прочь. Шум быстро распространялся вширь, но, удаляясь в глубь чащобы, постепенно стих. Зато в заводи с плеском завозился кто-то большой, могучий…

Приближался рассвет. Река облачалась в молочные одеяния. Ели на противоположном берегу постепенно таяли в волнистой мгле, и вскоре лишь верхушки самых высоких торчали из тумана точно молоденькие елочки на заснеженном поле. От воды дохнуло про-мозглой сыростью. Зябко передернувшись, Маха побежала на сухое продуваемое взгорье, как вдруг в глубине кроны ближней березы бестолково захлопал крыльями рябчик.

Куница сноровисто вскарабкалась по гладкому, в черных отметинах стволу к спящему выводку. Цапнула подвернувшуюся курочку, но, не удержавшись на ветке, неуклюже шмякнулась вместе с добычей на землю. От сильного удара разжала коготки и выпустила рябуху. Той бы сразу взлететь да раствориться в лесных крепях. Ан, нет! Глупая, тоненько запищала и суматошно засеменила прочь, путаясь в траве. Маха настигла ее одним броском.

Подкрепившись, куничка перешла через ручей по поваленной лесине, как по мостику. На берегу чутко обернулась: к ней приближалась пара куниц. Махе прежде попадались их следы, но она инстинктивно избегала встречи с соседями.

Подбежав к незваной гостье, куницы негодующе застрекотали. Несдобровать бы Махе, если б не отчаянное бегство. Разъяренные хозяева настырно преследовали ее до тех пор, пока не выдворили за пределы своей вотчины.

Выскочив на усеянное крупной галькой ложе речки, Маха промчалась без оглядки вверх по стиснутому крутобокими сопками сухому руслу.

Гонимая паническим страхом, она уходила все дальше и дальше. За спиной уже осталось немало кривунов и скалистых прижимов, когда до нее донёсся мощный гул. Маха еще долго бежала прежде чем увидела глубокий разлом-колодец, в котором с ревом переливаясь через глыбы камней, дымясь летучей моросью, бесследно исчезала река.

 Перебравшись по груде каменистой осыпи на лесистый склон, Маха заметила сквозь просветы леса планирующего к основанию пушистой лиственницы небольшого зверька в серой бархатистой шубке. Это была безобидная белка-летяга. Куница бросилась к комлю дерева в расчете перехватить ее на месте посадки, однако летяга в последний миг выполнила замысловатый вираж и пристволилась метрах в шести. Не успела она вскарабкаться до середины ствола, как ее, все-таки настигли клыки шустрой разбойницы.

Осваивая новые владения, Маха набрела на затерявшееся в горах озерцо. И в зарослях осоки сразу же взяла свежий след жировавших беляков. Зайчиха, пытаясь отвести нависшую беду от потомства, сделав три гигантские сметки в сторону с силой забарабанила передними лапами о землю. Но поздно, Маха уже причуяла затаившихся малышей. Играючи поймала и съела одного из них. Насытившись, стала великодушной и остальных, разбежавшихся в суматохе, разыскивать поленилась.

Незаметно пролетело лето. Вот уже первый заморозок, возвещая о скором увядании природы, выбелил травы и запалил по склонам сопок многоцветные костры. На изумрудном хвойном поле, усеянном плотными смолистыми шишками, желтым пламенем полыхали березы, осины. Яркими мазками алели гроздья рябины, плоды шиповника. Во мху под елями сочно краснела брусника. Зазывающе кокетливо кивали рогатые букетики лещины. Колонии опят сплошь покрыли пни и валежины.

Все обитатели леса жировали на богатых кормах, готовясь к длинной зиме. Маха частенько посещала излучину реки, заросшую черемухой, и вот однажды, когда она забралась в самую гущу и принялась с удовольствием поедать вяжуще-сладкие ягоды, непода-леку кто-то шумно засопел. На старой разросшейся черемухе вразнобой колыхались ветки. Одна из них изогнулась и, описав крутую дугу, замерла между стволов, где на “троне” из сучьев восседал медведь. Забавно причмокивая и довольно урча, он отправлял в громадную пасть черемуховые кисти одну за другой. Косолапый не утруждал себя лишними движениями обламывая самые плодоносные ветки.

Насторожив уши, время от времени поглядывая на косматого громилу, Маха торопливо набила желудок и, не задерживаясь, вернулась в сопки...

День ото дня холодало. Порывистый ветер безжалостно срывал поблекшие листья. Обгоняя всклокоченные тучи, потянулись на юг, в теплые края, разномастные птичьи косяки. Привольно жилось теперь Махе в поредевших кронах. Похолодание принесло приятные перемены - исчезли наконец докучливые кровососы. Разоряя по ночам беличьи гнезда, она все реже спускалась на землю.

С наступлением темноты тайга оглашалась трубным ревом. Зычные, басовитые ноты, набирая мощь и силу, звучали слитно, напористо. Наполняясь первобытной страстью, рев взвивался до трепетно вибрирующих переливов и, не выдерживая напряжения, как бы скалывался, захлебывался, шумным, сиплым стоном. Тайга и небеса на мгновенье замирали и откликались стозвучным эхом. Это благородные олени-маралы, переселенцы с далекого Алтая, вызывали соперников на честный бой. Маху их могучий зов не волновал, но когда он раздался совсем близко, врожденное любопытство погнало ее туда, где на краю опушки, выбеленной луной, ревел, горделиво запрокинув на спину ветвистые рога, красавец бык. Беловатые, острые концы отростков угрожающе поблескивали словно пики. Рядом мирно паслись три ланки. Оборвав вызов на низком протяжном стоне, марал, от избытка чувств запустил рога в заросли орешника и принялся крутить ими в разные стороны, спутывая ветки в узлы и тут же разрывая их на части.

В это время со стороны сопки послышался нарастающий треск. Маха проворно вскарабкалась на развилку сосны и оттуда увидела, как на открытый пятачок выломился молодой рогач.

Налитые кровью глаза горели, как угли, ноздри трепетали, шерсть на шее дыбилась. Увидев хозяина гарема, бык протрубил ответный вызов, нацелил на соперника острые рога и, изнемогая от ярости, с силой забил копытами о землю. Угроза не подействовала, и тогда пришелец ринулся в атаку, рассчитывая обратить хозяина в бегство, а самому завладеть ланками. Разогнавшись, он попытался боднуть острыми пиками незащищенный литой бок соперника. Но опытный боец отскочил в сторону и ответил точным ударом. Холостяк не устоял, повалился, но быстро вскочив, вновь разъяренно кинулся на противника. Оглушительный треск рогов то и дело заставлял вздрагивать Маху. Олени, сдавленно хрипя и фыркая, то разбегались, то вновь сшибались. Скрестив рога, упрямо топтались по кругу.

Пожухшая трава на месте сражения была уже выбита копытами до земли. Пар поднимался от разгоряченных, почерневших от пота тел. С губ хлопьями слетала кровавая пена.

Статный пришелец горячился, нападал безостановочно, но чувствовалось, что он, несмотря на молодость, выдыхается. Не так стремительны стали атаки, а сам он едва успевал уворачиваться от встречных ударов. Взмыленные бока ходили ходуном. Розовый язык вывалился наружу; глубокая рана на груди кровоточила.

Закаленный в турнирных боях «старик» отбивался хладнокровно и, воспользовавшись тем, что соперник попытался перевести дух, неожиданно мощным броском оттеснил противника в кусты и, сделав резкое движение сильной шеей, повалил пришельца наземь. Вскинулся на дыбы. Еще мгновение — затопчет, иссечет острыми копытами, но бессмысленная жестокость не в чести у животных.

Оставив посрамленного нахала, он вернулся в общество притихших маралух, оглашая окрестности ликующим победным кличем. Поверженный бык медленно поднялся и, не оглядываясь, удалился к глухой старице зализывать раны и восстанавливать силы питаясь мясистыми стеблями и корневищами сусака, эладеи, рдеста.

3

Дни становились все короче, а ночи длиннее и холоднее. В тех местах, где ручей замедлял бег, берега уже обметало узорчатым ледком. Пронизывающий ветер обжигал черные оголенные ветки. Зима стучалась в мертво сквозящий лес.

Высунувшись однажды из дупла, Маха не признала окрестностей. Чего-то белого, незнакомого навалило сразу столько, что тайга совершенно преобразилась. Земля как бы приподнялась, а деревья опустились, стали ниже. Ветви, кусты, валежины, заплыв белым жиром, растолстели. Нижние лапы елей, согнувшись под тяжестью покрова, образовали покатые шатры — удобные прибежища для обитателей леса.

Маха сначала понюхала, потом полизала переливчатые блестки. Осторожно ступила на не слежавшийся пух, попоной укрывавший толстый сук. Он податливо сминался, слегка хрустел и приятно холодил лапки.

Сверху на спину серебром осыпалась кухта *. Куница с непривычки поежилась и брезгливо отряхнулась. Упругая волна прокатилась по роскошной шубке, которую теперь тоже было не узнать. Более светлый зимний мех достиг полной пышности. Глянцевая ость мягко струилась, мерцала янтарными искорками. Густая подпушь должна была надежно защитить от морозов и пронизывающих ветров.

__________

* Кухта — снег, падающий с веток.

Сообразив, что теперь лучше ходить понизу, Маха спрыгнула на белый волнистый покров и глубоко погрузилась в мягкую перину. Выбравшись, с удивлением осмотрела ямистый след и, приноравливаясь к снежной рыхлости, отправилась в ельник, где частенько удачно охотилась на рябцов.

Пробегая через бурелом, она столкнулась с незнакомым ярко-охристым зверьком в черной “маске”. Оба замерли, напрягшись. Немигающим взглядом долго прощупывали друг друга, старательно цедя носами морозный воздух.

Рыжий колонок был на редкость злобным и агрессивным созданием. Держался вызывающе, однако, уступая Махе в силе, не осмеливался напасть первым. Видя нерешительность дальней “родственницы”, он, воинственно выгнув спину, свирепо ощерился и, резко прострекотав, сделал несколько устрашающих выпадов. Не довольствуясь этим, обдал куницу скверно пахнущей струёй и только тогда нырнул в снег, где чувствовал себя как рыба в воде.

Обежав ельник, в котором обычно хоронился табунок, Маха с удивлением обнаружила, что лесных курочек, отдыхающих по ночам под прикрытием еловых лап, нигде нет. И не успела поразмыслить над тем, куда могла запропаститься ее любимая добыча, как всё перед ней покрылось белыми снопами взрывов: обдавая куницу искристой пылью, из под снега выпархивали рябчики. Встревоженные подозрительным хрустом курочки рассаживались на деревьях и, внимательно наблюдали за своим извечным “пастухом”. Как только он пытался приблизиться, они тут же перелетали в глубь леса. Кожистые наросты на лапках рябчиков к зиме отвердели, и птицы без труда могли садиться даже на обледенелые ветки.

Маха быстро усвоила, что теперь рябцы, набив за день березовыми и ольховыми почками полный зоб, вечером, прямо с дерева ныряют в пышные сугробы и сидят там всю ночь, пока восходящее солнце не ослабит мороз. Под снегом тепло и безопасно: к убежищу ни единого следа - попробуй-ка найти! Только опытный глаз может отличить лунку лесной курочки от вмятины оставленной свалившимся с ветки снежным комом. Научившись распознавать спальни рябчиков, Махе тем не менее за зиму всего несколько раз удалось полакомиться их белым нежным мясом: осторожные птицы делали под снегом боковые ходы, и она зачастую прыгала на уже пустую лунку.

Если охота на рябчиков или белок была неудачной, куницу выручали мыши. Приблизившись к куче хвороста или валежин, Маха прислушивалась к писку и возне мышиной братии, и исчезала в сугробе, чтобы вскоре появиться с добычей. Нескольких мышей ей хватало, чтобы насытиться.

В сильную стужу, когда прокалившиеся на морозе стволы звонко лопались, Маха становилась малоподвижной и если перед этим охота была успешной, то не выбиралась из логова сутками.

После одной из таких вынужденных отсидок проголодавшаяся куница заметила лунку непривычно большого размера и, перейдя на мелкий шаг, подкралась к ней. Из-под снега исходил аппетитный запах громадной бурой птицы, которую Махе доводилось видеть на соснах, где та поедала длинную хвою. Это был запах глухаря.

Долго стояла куница с приподнятой лапой. Взволнованно принюхивалась к дразнящему аромату. По телу волнами прокатывалась пьянящая охотничья страсть. Близость добычи манила. И все же, несмотря на голод, Маха робела, догадываясь, какая сила таится в пернатом гиганте. В конце концов, воспоминание о том, как испуганно отлетали, завидев ее, глухари, придало куничке решимость. Замирая через каждые три-четыре шажка, она подкралась к спальне и, поколебавшись секунду, нырнула в снег.

Застигнутый врасплох петух, энергично хлопая тугими крыльями, выметнулся из сугроба и, обвитый, словно змеей, длинным телом Махи, понесся по снежной пелене. Грузно оторвался и, с трудом лавируя между ветвей, полетел сквозь лес, медленно набирая высоту. Тем временем две пары длинных клыков все глубже впивались в его шею.

Пытаясь языком вытолкнуть набившиеся в пасть перья, Маха ослабила хватку. Глухарь в то же мгновенье взмыл вверх и перекувыркнулся в воздухе. Когти охотницы предательски заскользили по плотному оперенью. Надеясь на избавление, петух принялся закладывать такие крутые виражи, что куничка едва держалась: полетела было вниз, но в последний миг все-таки исхитрилась вцепиться зубами в длинные хвостовые перья и запустить крючковатые когти в огузок.

  Истекая кровью от ран на шее, скованный висящей сзади хищницей, глухарь неуверенно тянул над макушками деревьев. Но и у куницы силы иссякали, мышцы от невероятного напряжения свело болезненной судорогой.

В это время глухаря, зацепившегося крылом за вершину сосны, резко повело в сторону. На сей раз, измотанная куница, не удержалась, и сорвалась в снег. Освободившись от ноши, он выправился и спланировал к устью распадка. Но жизнь вместе с горячей струйкой крови уже покидала таежного красавца.

Маха выбралась из сугроба и с неожиданным проворством побежала на шум бившейся в агонии птицы. Ожесточенная поединком куница, наслаждалась властью победителя - рвала и трепала уже мертвого глухаря. Перья летели по ветру, словно хлопья сажи.

Утолив голод, удачливая охотница насилу затащила остатки жертвы под заснеженную валежину. Нагребла подстилку из сухой травы, листьев и провела в потаенном убежище несколько беззаботных дней. На лопатках и животе у нее впервые за зиму появился жирок.

На исходе четвертого дня ее сытый покой нарушил заливистый лай. От резких, пружинистых прыжков белки, преследуемой собакой, с еловых лап срывался и повисал облачками меж стволов мелкий снег. Вот изнуренная погоней беглянка затаилась. Сухо щелкнул выстрел, и подошедший на лыжах охотник вынул из сугроба убитого зверька. Лай, удаляясь, понесся к другой стороне распадка. Зверобой торопливо заскользил следом.

Дождавшись сумерек. Маха, тревожно озираясь, выбралась из укрытия. Со стороны ручья ветер нес противный запах дыма. 'Среди черных стволов мелькнул страшным глазом костер — неизменный спутник человека. Появление его в лесу не предвещало ничего хорошего. Однако, обленившаяся от сытости и покоя, куница отогнала недобрые предчувствия и, побегав немного, юркнула в ближайшее дупло. Беспечно свернулась там калачиком и, накрывшись вместо одеяла пушистым хвостом, уснула.

Когда на востоке проклюнулось холодное тусклое солнце, охотник-промысловик, ушедший давеча слишком далеко от деревни и вынужденный заночевать в лесу, быстро собрался и, подгоняемый морозом, заспешил домой. Аккуратная строчка свежих парных следов, пересекавшая его лыжню, сразу привлекла внимание.

- Куница! Вот это удача! Сезон только начался, а богатая добыча уже под носом бегает, - обрадовался промысловик, а увидев, как близко прошли они вчера от покинутого куницей убежища, набросился на пса:

- Ну и бестолочь ты, Актабан! Куда глядел? Куница рядом была, а ты белок считал! Ну, ничего, от нас, красавица, не уйдешь!

К их счастью, раздобревшая куница верхом почти не ходила, и пес, взяв выходной след, быстро нашел ее новое пристанище. Нетерпеливо взлаивая и скуля, Актабан старательно заскреб когтями кору заиндевелой сосны. Хозяин сразу разглядел на высоте пяти-шести метров чернеющий пятачок дупла.

Унимая волнение, он скинул котомку, прислонил к ней ружье. Несколько раз шарахнул обухом топора по ровной, без единого сучка, бронзовой колонне. Пугливые снежинки окутали сосну и человека серебристой пылью.

Тихо. Куница затаилась крепко и ничем не обнаруживала своего присутствия. Это обстоятельство не смутило промысловика. Он срубил молодую ель, окоротил разлапистые ветки и, прислонив ее к стволу, поднялся к темневшему лазу, словно по лестнице.

Надев на рукавицу брезентовую верхонку, запустил руку в дупло сначала по локоть, а затем, скинув телогрейку, по самое плечо, но до дна так и не дотянулся. Заткнув лаз шапкой, он, простучал ствол топором. По звуку определил нижнюю границу полости. Вырубил от-верстие и с надеждой пошарил в нижней части дупла, но Маха молча увернулась и вскарабкалась по губчатой трубе наверх.

Спустившись на землю, человек вынул из котомки сетчатый “рукавчик”, скобки и несколько завитков бересты. Срезал прутик-рогульку чуть длиннее “рукавчика”. Открытую сторону «рукава» прикрепил скобами к верхнему лазу, а глухую оттянул рогулькой перпендикулярно к стволу. В прорубленное снизу отверстие сунул горящую бересту и стал терпеливо ждать. У подошвы сосны, повиз-гивая от возбуждения, вертелся готовый прийти на помощь пес. Сухая труха стенок затлела, наполнила дупло удушливым чадом. Из верхнего лаза потянулась струйка синего, вперемежку с черным, дыма.

Во рту у Махи стало вязко и горько. Казалось, минуты ее жизни сочтены. Задыхаясь, она вдавила нос в пористые гнилушки и стиснула челюсти. Дышать стало легче.

Мертвая тишина поколебала уверенность охотника.

- Что за чертовщина? Неужели куницы в дупле нет? Может сидит сейчас неподалёку, насмехается. Либо вообще ушла грядой. Да не должна бы — Актабан не зевнет. Хотя вчера вон как оплошал, — гадал он, совершенно сбитый с толку.

Устав стоять на вертлявой лестнице, промысловик слез передохнуть. Собрал хворост, наладил костерок, заварил крепкий душистый чай. Отхлебывая его крохотными глотками, он то и дело поглядывал на солнце. Проводить вторую ночь у нодьи * ему не хотелось. Он выбрался в тайгу лишь для того, чтобы определить, в какой стороне нынче держится белка, и вечером вернуться в деревню. Но Актабан, облаивая белок одну за другой, увел хозяина за перевал, а вот сегодня карты спутала куница…

- Да чего ради морозиться понапрасну? Нижний ход забью. Если куница в дупле, то рукавчик не даст ей уйти - спеленает намертво. Переночую дома, а завтра сюда к обеду с палаткой, печуркой и продуктами на пару недель белковать вернусь, - убеждал себя охотник, незаметно собираясь.

* Нодья — особый костер для 'зимней ночевки. Делается из двух, лучше из трёх, сухих хвойных стволов, уложенных один над другим.

Лайка наблюдала за хозяином с недоумением и ни в какую не хотела идти следом. Охотник вынужден был вернуться к сосне и взять упиравшегося Актабана на поводок.

Едва они успели пройти треть пути, как ударил шквальный ветер, утопив все в снежной мгле. К ночи вьюга разыгралась в полную силу. Закачалась, застонала тайга. Хлесткие, напористые порывы ветра срывали с деревьев улежавшиеся снежные глыбы. Одна из них по воле случая угодила в рукавчик, и сместила деревянное кольцо.

Смышленая узница протиснулась в образовавшуюся щель и покинула осажденную крепость.

Морозный воздух, снежная круговерть быстро взбодрили ее. Вскоре Махе попался буреломный отвал. В его затишке она повалялась в снегу, освежая прокоптившуюся шубку и стряхивая с себя приставший мусор. Инстинкт и приобретенный уже горький опыт подсказывали, что оставаться в этом лесу опасно.

Перебиваясь в дороге случайной пищей, снова и снова взбираясь на скалы, ныряя в распадки, беглянка достигла высоких, мощных хребтов и углубилась в молчаливый сумрак перестойных ельников.

Облюбовав межгорное урочище, изобиловавшее белками и рябчиками, Маха тщательно обследовала участок и, убедившись, что он свободен, застолбила запаховыми метками свою новую вотчину...

Однообразно потекли морозные дни. Порой казалось, что тайга вымерла. Лишь неприятный скрежет сойки, гулкое постукивание работяги дятла, да резкие выстрелы лопающихся от стужи деревьев изредка тревожили стылое таежное безмолвие.

Промерзшие насквозь отроги покрылись изморозью и тянули свои вершины ближе к солнцу, словно могли там согреться.

Глубина снежного покрова позволяла кунице ночевать в пустотах под сугробами: в них теплее и в случае опасности всегда можно уйти от преследователей снежным тоннелем.

Пробежки по пушистой перине быстро. Обегая как-то раз свои владения, она воспользовалась лосиной тропой. Местами следы широко разбредались от тропы — это лоси глодали кору деревьев, обкусывали кончики веток редкой здесь осины, поедали пряди лишайников, отдыхали прямо на снегу, оставляя после себя овальные лежки с чуть обледенелыми стенками, хранящими примерзшие бурые шерстинки. Потом следы вновь сливались и, по пологому склону, вели к изголовью короткого лога. Оттуда, несмотря на мороз, дымясь вытекала рыжая струйка воды, обрамленная красной глиной с цветистым налётом соли. Со дна вылизанных лосями углублений глухо шипя, выбивалась жижа, вскипавшая время от времени пузырчатыми кругами. Полизав солоноватую накипь, Маха заела ее терпкой рябиной и направилась к устью лога, где возбужденно шныряли бестолковые сойки. Гребни сугробов вокруг оказались сплошь исчирканы копытами, в воздухе витал волнующий запах крови. Куничка закрутилась по лесу и в примятых зарослях калины нашла растерзанную волчьей стаей лосиху.

Маха обошла полу съеденную тушу и, воровски озираясь, с жадностью набросилась на прихваченное морозом мясо. Постоловавшись, залегла неподалеку, рассчитывая надолго освободиться от забот о пропитании, но, вернувшаяся среди ночи, стая нарушила ее планы. К утру от лосихи остались только обглоданные кости, да и то только самые крупные.

4

Долго тянется зима, но и у нее есть конец. Весна, словно извиняясь за свою медлительность, дружно и бесповоротно вступила в свои права. Запылавшее жарким костром солнце наполнило промороженную тайгу живительными волнами тепла.

Под напором пробудившихся жизненных соков лес стремительно преображался. Почки набухли, кроны загустели. На южных склонах зачернели первые приствольные круги. Съежившиеся снега плавились, насыщались влагой. Однако ночью отяжелевшие кристаллы вновь спаивались морозом, образуя прочный наст.

Для копытных и боровой дичи наступила самая тяжелая пора. Олени проваливались сквозь наст и резали голени об его острые кромки. Птицы, ночевавшие под снегом, по утрам с великим трудом пробивали обледенелую корку. Особенно доставалось самым мелким среди них – рябчикам и куропаткам. Тетерева, а тем более глухари страдали меньше.

Зато волки и рыси благоденствовали. Для них пришло время долгожданного пиршества. Больше всех лютовали оголодавшие за зиму серые разбойники. В приступе необузданной жадности они без меры резали косуль и стельных лосих. К счастью, эта ужасная пора непродолжительна.

Все увереннее гремели ручьи. Быстро таяли, обрастая накопившимся за зиму лесным мусором, ноздреватые сугробы. На южных склонах появились и стремительно разрастались обширные проталины, покрытые шершавой коростой из спрессованных за зиму листьев, травы и хвои. Местами она бугрилась прожилками ходов землероек и свежими кротовыми холмиками.

На рассвете Маху дразнили булькающие звуки тетеревиных песен. Краснобровые петухи, горделиво выпятив иссиня-черную грудь, распушив лирообразный хвост, стремясь привлечь внимание тетёрок, демонстрировали на обсохших полянах свою красу и удаль. Наиболее воинственные, энергично хлопая крыльями, наскакивали на соперников, гонялись друг за другом. Но, несмотря на турнирный экстаз, петухи были достаточно бдительны и Маху близко не подпускали.

Днем в единственную здесь березовую рощу слетались дятлы, пили из специально пробитых в коре дырочек сладкий сок. Махе он тоже пришелся по вкусу, и она охотно забегала в березняк припасть к сладкому источнику, чтобы утолить жажду, подкрепить силы.

Час за часом каждый уголок леса наполнялся жизнью. Зашелестели клейкой листвой деревья. Шелковистая травка покрыла склоны бархатисто-изумрудным ковром. Зацвела черемуха, за ней - рябина, калина. Незаметно весна перешла в лето.

Мало-помалу стихали брачные песни птиц. Смолкли трели обремененного семейными заботами зяблика. Почти каждый день после полудня вызревали, зажатые между двух хребтов, темно-лиловые тучи. Жизнь в урочище замирала; томительное напряжение росло; духота сгущалась, становилась невыносимой. Какое-то парализующее поле пронизывало все живое. Наконец из непроницаемо-черных туч срывался к земле тугой, ослепительный сноп света, на мгновенье озарявший притихшую долину белым сиянием. И вновь воцарялся полумрак. Затем оглушительный треск раскалывал пространство, сотрясая каменные отроги. Отдыхавший за могучей спиной хребта ветер пробуждался и разъяренно врывался в долину. Следом, из разом прохудившихся небес, низвергался на еще не успевшую подсохнуть землю очередной щедрый ливень.

По утрам, обласканная солнцем, долина дымилась влажными испарениями. Свежо пахло прелой листвой и молодой хвоей, тучные травы, разросшись, мешали бегать. Маха, мокрая от росы, то и дело брезгливо отряхивалась и спешила перебраться в продуваемый ветром верхний ярус леса. Где, распластавшись на теплой коре какого-нибудь сука, беспечно дремала до следующего ливня, от которого спасалась в дупле или под многослойным пологом облюбованного ею елового шатра. Там всегда было сухо, а иной раз даже удавалось добыть прятавшуюся от дождя пичугу. Если верховая охота случалась неудачной, то куница все же спускалась вниз и, забравшись на корягу или пень, терпеливо снося укусы мошек, назойливо лезших в нос и уши, караулила по ночам кротов, выбиравшихся из своих под земных убежищ собирать дождевых червей – те, после ливня, во множестве выползали на поверхность.

Иногда Маха заходила на болотца, где ловила увлеченных заливистой болтовней лягушек. Там куница частенько видела лосей с неуклюжими смешными телятами на ногах-ходулях. Они паслись на обильном разнотравье, отдавая предпочтение иван-чаю.

Взрослые лоси с удовольствием бродили по брюхо в воде. Отщипнув пучёк водорослей, они вскидывали головы, с наслаждением отфыркивались от стекавшей по горбоносым мордам воды и хрумкали сочные стебли белокопытника.

Однажды, безуспешно прогонявшись по деревьям за белкой, раздраженная падением с мокрых ветвей, Маха устроилась на высокой надпойменной террасе передохнуть. Снизу донёсся шорох. Навострив подвижные уши, куница мелкими шагами спустилась под выступ, прошла по полуистлевшему стволу и мягко зарыгнула на обомшелый валун.

Впереди, под скалистым обнажением зияла узкая брешь. Из нее веяло холодом, струился между камней ручеек. Прыгая по выступавшим из воды голышам, чтобы не замочить лапы, Маха проникла в сумрачный каменный мешок, покрытый осклизлым черным налетом. Гулкое эхо капели с невидимого свода нарушало тишину.

С живым интересом оглядев влажно поблескивающие стены, таинственные ниши и щели, куница прошла дальше. Дно грота поднималось ступеньками. Вскоре дорогу загородил высокий известковый выступ, заплывший сверху ледяным козырьком, из которого торчала наполовину вытаявшая туша бурого медведя. От падающих на Маху холодных капель шубка отсырела, и куница по-спешила на волю погреться и обсохнуть...

5

Минул еще один год, и снова наступило лето, третье в жизни лесной охотницы. Все это время Маха по-прежнему обитала в полюбившемся межгорном урочище, обследованном до последнего кустика. По-прежнему, бродила она в одиночестве, не встречаясь с другими куницами, - Маха хорошо помнила, как пара соплеменниц когда-то чуть не загрызла ее, изгоняя из своих владений.

И вот однажды, теплой лунной ночью, Маха приметила бегущего по ее следу сородича-самца. Сначала она оробела. Птицей взлетела по стволу на вершину дерева. Самец последовал за нею. Но прошло то время, когда Маха чувствовала себя беззащитным существом. Повзрослевшая куница не собиралась уступать свои владения без боя. Желая напугать преследователя, она свирепо оскалила пасть, сморщила нос и даже устрашающе зашипела.

Обескураженный самец, имевший совершенно иные намерения и не ожидавший такого приема от очаровательной кунички, покорно спрыгнул вниз и, забравшись в траву, выжидающе вытянулся поодаль. Маха тем временем воспользовалась появлением тумана и ушла верхом в глубь тайги. Настойчивый незнакомец вновь разыскал ее и, почтительно соблюдая дистанцию, повсюду следовал за ней.

Между тем куница проголодалась. Разглядев мельтешивших среди деревьев зайчат, Маха, припадая к земле, неслышно подкралась к ним. Зайчата, не подозревая, какая опасность подстерегает их за кустом можжевельника, весело играя, беспечно приближались к засаде.

Не сдержавшись, Маха в преждевременном прыжке попыталась достать одного из них. Высоко вскидывая зады, косые рассыпались в разные стороны, и один из них угодил прямо в лапы настойчивого ухажера. Несчастная жертва пронзительно проверещала и стихла. Облизнув окровавленную морду, самец приосанился и призывно зауркал, приглашая пленившую его куницу на трапезу. Оценив, наконец, галантность кавалера, Маха с нарочитой медлительностью приблизилась. Они обнюхали друг друга. Помолвка состоялась.

После совместного пиршества куница великодушно дозволила сопровождать себя. Ободренный самец, радостно размахивая хвостом, то с нежностью прижимался к ее боку, то, ластясь, терся головой о ее грудь. Такое непривычно милое обращение действовало на Маху возбуждающе. Она с наслаждением замирала от щекочущих прикосновений, щурила глазки. Игриво, только для вида, увертывалась, ворчала, но, охваченная неизъяснимым томлением, вновь замирала. Пришла пора брачных игр.

Когда любовные утехи наскучили и Маху стал тяготить нежный ухажер, она бесцеремонно выставила его за пределы участка и вернулась к привычному уединенному образу жизни.

Поселившийся в соседнем распадке самец первое время регулярно навещал ее, но Маха не проявляла к нему прежней симпатии. Встречала неприветливо, а если он ненароком затягивал визит, решительно прогоняла...

6

Осень выдалась на редкость ненастной, холодной. Тайга, не просыхавшая все лето, теперь и вовсе потонула в сырости. На поверхности земли не осталось ни одного углубления, в котором не поблескивала бы вода. Над рекой и низинами пластался молочным разливом туман. Нудно, тоскливо шумел лес. По небу косматыми табунами нескончаемо тянулись свинцовые тучи. Порывистый ветер безжалостно трепал, срывал листья. Опаленные первыми за-морозками травы поникли.

Не уродились ни орехи, ни желуди, ни ягоды. Валом откатились на запад, за перевал, спасаясь от бескормицы, белки; улетели кедровки, сойки, кукушки, клесты. Утянулись на юг перелетные караваны. Все живое покидало, обходило стороной бесплодный край. Прижившись на новом месте, Маха никак не решалась уйти вслед за белками туда, откуда она в свое время была изгнана. В довершение всего, в начале зимы, после обильных снегопадов, ночью случилась оттепель с настоящим ливнем. К утру северный ветер принес столь резкое похолодание, что, щедро политые снега схватились толстой ледяной коркой, навсегда замуровавшей большую часть боровой птицы в снежных спальнях.

Для Махи наступили тяжелые дни. В редкий выход ей удавалось поймать мышь, но мелкая добыча лишь распаляла аппетит.

В поисках пищи она забралась на гладкоствольную осину и высоко над землей приметила отверстие непривычной прямоугольной формы. Маха заглянула в него. Грозный хозяин квартиры - дятел-желна - не одобрил её любопытства и больно ударил клювом по го-лове.

Перепуганная Маха спустилась вниз и, съев несколько случайно уцелевших плодов шиповника, вспомнила про пещеру, под высокой террасой, где видела вмерзшего в лед медведя. Как можно было забыть про такой склад мяса?! Там ведь его столько, что и на год хватит!

Нетерпеливо спустившись на памятную террасу, куница застыла от удивления. На месте высокой кручи опрокинутым конусом темнел провал. Росшие когда-то тут, деревья целиком исчезли в нем, и только сомкнувшиеся посреди провала их макушки едва выглядывали из образовавшейся воронки. Не желая мириться с угрозой гибели, они поддерживали друг друга ветвями.

Дотошно обследовав склоны провала, неровными ступеньками уходящие вниз, и не найдя ни одной лазейки в пещеру, Маха совсем приуныла.

Находясь в беспрестанном поиске пищи, куница отощала. Мех потускнел, вытерся, местами слипся от смолы. Маха изменила своим привычкам, и все чаще рыскала по вымершей лесной пустыне днем. Пища, которой она прежде гнушалась, стала желанной.

Однажды, охотнице все же посчастливилось найти под трухлявым пнем норку бурундука. Вытащив запиравшую вход моховую пробку, и расширив где когтями, где зубами узкий проход, Маха добралась до опрятной, сухой кладовой с небольшим запасом орехов, семян и ягод, аккуратно сложенных в отдельные кучки.

Полосатенький хозяин, разбуженный гулкой возней воз-мущенно пища, метался по спальне и пытался выскочить на волю, но Маха закрывала собою проход. Бурундук с отчаянной, порождённой страхом, смелостью ринулся на грабительницу. Куница, оставив орехи на десерт, наградила смельчака смертоносным ударом и тут же съела его.

От забытой сытости по телу разлилась дремотная истома. Маха проспала больше суток, а проснувшись, доела скудные запасы кладовой. Вскоре, однако, голод с новой силой напомнил о себе и, в который раз, погнал Маху к парящему истоку ручья, где в окружении кустов, сверкавших ежиками густой изморози, до сих пор держались утки.

Этот визит ничем не отличался от предыдущих. Сидевшие на сахарных закраинах льда птицы были начеку. Они отплыли на середину курящейся белыми завитками пропарины и крикливо насмехались над незадачливой куницей. Маха раздосадовано фыркнула и не солоно хлебавши побежала прочь.

Иногда ее выручали личинки короедов, златок, усачей. Маха умудрялась добывать их из-под трухлявой коры елей. После одного из таких скудных завтраков, она, гонимая голодом, перешла через седловину и вышла на противоположный склон горы, поросший высокоствольным лесом.

Спускаясь по нему, Маха сначала услышала, а потом и увидела между деревьев дерущихся зверей: крупный, голенастый лось бился на смерть с медведем-шатуном. Они кругами ходили друг против друга. Медведь, устрашающе ревел. Из широко раздутых ноздрей с шумом вырывался пар.

Мосластый шатун все пытался зайти сбоку, но лось понимал, чем это ему грозит, тут же разворачивался навстречу, стремясь, в свою очередь, нанести удар копытом.

Медведь увёртывался и одновременно загребал когтистой лапой, пытаясь распороть сохатому тугое брюхо. Бесконечные атаки измотали обоих, но успеха никому не принесли.

 Внезапно шатун изменил тактику: скрывая свой хитроумный замысел, он попятился назад и устало привалился лохматой глыбой к стволу дерева. Поддавшись на уловку, лось повернулся, чтобы бежать. В то же мгновенье коварный медведь одним прыжком настиг его. Лось встал на дыбы и метнулся в сторону, но шатун успел про-кусить ему шею, решив исход поединка в свою пользу.

Удостоверившись, что лось мертв, взъерошенный победитель не сразу подошел к добыче: протяжно, поводя боками, вздыхал, остывал от схватки.

Ел он долго и жадно, не обращая на происходящее вокруг ни малейшего внимания. Набив желудок, косолапый затащил остатки добычи под бурелом и залег там же.

Маха несколько раз посещала это место в надежде поживиться. Однако шатун так и не ушел, пока не съел всю тушу, оставив лишь острые раздвоенные копыта да крупные, добела обглоданные кости.

Голодая, куница мерзла, не согреваясь даже в покинутых беличьих квартирах. От постоянного недоедания у нее кружилась голова, выворачивало внутренности. Однажды, Махе, забывшейся коротким сном, привиделся просторный, полный бурной, радостной жизни сосновый бор. Бор, где она родилась, где ей были неведомы голод, холод, а в говорливом ручье текла самая вкусная на свете вода. Это видение стало неотступно преследовать ее и днём, и ночью.

Стоило Махе лишь задремать, как снова представлялся родной бор кишащий рябчиками и белками. Она ловит их, безостановочно ест и никак не может наесться. Наконец, настал миг, когда какая-то сила неудержимо погнала Маху к родному урочищу.

Поднявшись на взгорье, куница свернула на юг, и устремилась к заветной цели. В предрассветный час она чуть не столкнулась с рысью, выплывшей, словно привидение, из запаленной восходящим солнцем изморози. Куница попятилась и бесшумно исчезла в за-рослях, но поджарая кошка приметила ее и кинулась вдогонку. Маха немедля взлетела по шершавому стволу на ель и, перемахивая с ветки на ветку, благополучно ушла от преследования.

Кунице пришлось преодолеть немало щетинистых круч, ниспадавших с гор бугристых ледопадов и непролазных чащоб, прежде чем ее взору открылись знакомые очертания сопок. Радость наполнила сердце скиталицы. Все веселей, уверенней бежала она по заснеженной тайге. Достигнув последней водораздельной гряды, куница вскарабкалась на одиноко стоящую сухую ель, растопырившую сучья, словно костлявые руки, и оторопела.

Перед ней, далеко внизу, повторяя изгибы ручья, чернела прокопченная жилка лесовозной дороги. На пологом склоне, там, где прежде простирался столь желанный заповедный бор, была пустошь, покрытая золотистыми спилами пней.

Спустившись с горной кручи в долину и быстро перебежав пропахшую соляркой дорогу, Маха с надеждой направилась через вырубки к темнеющему вдали лесу.

С каждым прыжком остаток бора надвигался непроглядной стеной, увеличивался в размерах и был уже не таким крошечным. А когда оттуда донесся задорный посвист рябчика с короткой трелькой в конце, она и вовсе воспряла духом.

Но непродолжительной была ее радость. Привычную тишину зимней тайги нарушало звонкое потрескивание заведенной мотопилы. Мерное тарахтение зачастило, перешло в докучливое осиное жужжание. Вскоре мохнатая крона крайней сосны качнулась, и вековое дерево с густым шумом рухнуло, подняв патлатыми ветвями облако снежной пыли.

Со стороны ручья послышался надсадный рёв. Это полз за новыми хлыстами * мощный лесовоз. На родине Махи хозяйничали лесорубы.

Проскочив бор, куница перешла на западный склон. Здесь снежный покров сверкал девственной белизной и прельщал обилием беличьих кормовых тропок, лунками ночевавших рябцов. Возле поваленных ветром осин хрусткая простыня была утрамбована заячьими лапами и усеяна коричневыми орешками помета.

Пройдясь по свежим беличьим следам, тянувшимся по косогору, Маха вскоре увидела прыгунью, занятую раскопкой старых запасов. Белка тревожно зацокала, но не успела даже заскочить на дерево.

Впервые за много дней куница наелась до отвала. Сердце у нее отмякло, ушло ожесточение. Бельчатина основательно подкрепила силы странницы, и она легко обежала остатки родовых владений.

Повсюду Маха натыкалась на вонючие лесовозные дороги, запустившие свои щупальца почти до перевальных хребтов, отовсюду доносился гул моторов. Отступавшая под натиском мотопилы, топоров и могучих тракторов тайга с высоты водораздельной гряды была похожа на шахматную доску: темные квадраты леса чередовались с белыми полями сплошных вырубок, изъеденных оспинами пней,

* Хлыст - ствол дерева, очищенный от веток.

Только в стороне Большого хребта, откуда пришла Маха, лес упрямо топорщился нетронутым коренным древостоем, но возвращаться в эти опустевшие от бескормья крепи куница не желала.

Смирившись с близостью рокочущих машин и людей, она обосновалась в истоках ручья, возле скал, изукрашенных цветистой накипью лишайников. Выбор Маха сделала удачно — это место являлось заказником.

7

Незаметно для себя куница привыкла к шумным соседям. Ночью, во время длительных прогулок, люди ее не беспокоили, а днем она отдыхала в потаенных убежищах.

Пробегая как-то в середине зимы по лесу, Маха увидела строчку лисьих следов. Поначалу она не придала им особого значения. Только отметила про себя, что стежка, обычно ровная и опрятная, как-то странно вихляет. Но, обнаружив метров через двадцать вторую подряд лежку, насторожилась. Оглядев следы внимательней, куница определила, что лиса видимо хворая и передвигается с трудом.

Маха потрусила по следу и почти сразу увидела горящую факелом лису-огневку. Пользуясь прикрытием выворотня, куница опасливо приблизилась к ткнувшейся мордой в снег кумушке и замерла, не сводя с нее оценивающего взгляда. Отрывисто уркнула - лиса не шелохнулась. Тусклые, полуоткрытые глаза ничего не выражали. Даже пышный мех не мог скрыть ее немощи.

Куница смекнула, что рыжая настолько слаба, что не в силах даже стоять. Глаза Махи загорелись: как всякий проголодавшийся хищник, она не могла упустить возможности заполучить крупную добычу и сытно перекусить.

Дрожа от возбуждения и дивясь собственной дерзости, куница прыгнула на лису. Впилась ей в горло. Та жалобно застонала. Вяло отбиваясь, попыталась встать, но лапы предательски подогнулись. Маха почти без борьбы завладела неожиданным богатым трофеем. Надолго обеспеченная мясом она отъелась, набралась сил, и у нее пробудилась потребность к странствиям, которая и завела нашу путешественницу в долину ручья, прижавшегося к скалистому кряжу, изрезанному узкими расщелинами.

У его подножия, на старой делянке, среди мелколесья, чудом сохранился островок могучих сосен. В нижней части медных колонн были вырезаны какие-то наполовину заплывшие смолой знаки.

 Обследовав деревья поочередно, Маха обнаружила, что наверху ко многим стволам плотно привязано корье. Это обстоятельство заинтриговало ее, а когда она взобралась, ей почудилось, что из-под корья сочится аромат, от которого любая куница теряет покой.

Маха не раздумывая принялась грызть кору слой за слоем. Работа продвигалась медленно, но к утру проклюнулась дырочка, пахнувшая густым медовым духом. Теперь куница не сомневалась, что в дупле ее ожидает самое восхитительное на свете лакомство. Она даже зажмурилась от удовольствия. Беспрестанно глотая слюну, воодушевленная добытчица расширила отверстие, освободила канал от утепляющей прокладки из березовых веников и с жадностью набросилась на душистые соты.

Мед был густой, прозрачный. Маха с наслаждением отрывала переливчатые тянучки и проглатывала вместе с оцепеневшими пчелами. Наевшись до дурноты, куница не захотела покидать сладкую борть. Она опасалась, что кто-нибудь другой может воспользоваться найденным ею кладом. Утолив жажду лежавшим на сучьях снегом, лакомка нагребла под себя березовые листья с веников и, вдыхая пьянящий аромат, уснула.

И надо ж было случиться такому - в это самое время делал объезд своей лесной пасеки ее хозяин. Увидев под сосной кусочки коры и развеянные ветром листья, он сразу понял, что борть ограблена. Сокрушенно причитая, обошел ствол и по следам определил, что на лесной пасеке поразбойничала куница. Чтобы спасти свое хозяйство от полного разорения, бортник принял решение во что бы-то ни стало изловить воровку.

Разбуженная ширканьем лыж, Маха слышала, что под деревом топчется человек. Это несколько обеспокоило ее, но вскоре шаги удалились, и куница, уже притерпевшаяся к соседству людей, осталась спать на своем духовитом ложе.

Расстроенный пасечник, убедившись, что на остальных соснах борти пока не тронуты, ушел в деревню, а поутру вернулся со связкой ловушек. Срубив длинную жердь, прикрутил к ней проволокой настороженный капкан и приставил его к стволу таким образом, чтобы тарелочка ловушки оказалась точно напротив темневшего отверстия. Сочтя этого недостаточным, он нагреб внизу снежную “хатку”, положил в нее добрый кусок мяса, а у входа насторожил второй капкан. Вокруг “хатки” раскидал для верности еще и на кроху из гусиных потрохов. Перевалив кряж, он спустился к дороге и уехал домой на попутном лесовозе.

Маха слышала, что к ее убежищу вновь подошёл человек и возился в этот раз у соты довольно долго. Теперь она не на шутку всполошилась, ибо понимала, что зачастил он неспроста. Не высовываясь из дупла, куница настороженно прислушивалась к каждому звуку, и когда выход накрыла смутная тень, в ужасе сжалась. Но немного погодя послышался удаляющийся скрип лыж, и все стихло. Маха перевела дух. Тем не менее лишь через пару часов она совершенно успокоилась и попыталась выбраться. Но что это?!

 Выход из борти загораживал черный кружок, противно пахнувший железом и человеком.

Долго не решалась Маха прикоснуться к подозрительному предмету, отдающему смертным духом. Вновь и вновь обнюхивала его. Напряглась до болезненности, вслушиваясь в малейший шорох, но подвижные уши улавливали только неясный шепот ветра в густой кроне сосны.

От сладкого Маху мучила жажда. Соблазнительная близость снега в конце концов заставила превозмочь боязнь. Все еще колеблясь, куница намерилась слегка сдвинуть кружок в сторону с тем, чтобы расширить щель и выйти. Но едва она коснулась коварной тарелочки, как створки капкана сомкнулись, и острая боль пронзила лапку, растеклась огнем по всему телу.

Маха отпрянула было назад, но стальные челюсти держали мертвой хваткой. Превозмогая мечущуюся по телу боль, она дёргала лапу что было сил, но, увы, безуспешно.

Тогда куница сама бросилась на “врага”. Яростно рвала, грызла ловушку клыками, но эмаль на зубах только крошилась о неподатливую сталь. Дужки держали крепко, а тарелочка и сторожок, болтаясь из стороны в сторону, лишь бесстрастно брякали.

В попытках освободиться прошло несколько часов. Солнце село за гребень хребта. Мороз усиливался. Пережатые пальцы деревенели, и боль незаметно отступала. От беспрестанных рывков и подергиваний шкура и сухожилия размочалились. Маха перекусила остатками клыков омертвевшие, бесчувственные ткани и освободилась, наконец, от ненавистной железки.

Не обращая внимания на рану, она принялась разгребать листву, перекусывать веточки, чтобы спуститься к подошве борти. Докопавшись до неё, стала спешно грызть пластырь, преграждающий путь к свободе. Работала без отдыха, словно догадываясь, что вре-мени ей отпущено мало, и если к утру не удастся покинуть эту западню, то случится непоправимое.

Вот уже загорелась на востоке малиновая заря, ударили первые лучи солнца.

В это время с не меньшей поспешностью шел к сосне бортник, мечтавший не только оградить своих пчел-кормильцев от разбоя, но и добыть ценную шкурку.

Приближаясь к приметному месту, он издали увидел, что его труды не напрасны - ловушка сработала! Сердце распирало от гордости и восторга. Ему уже чудилось во мраке лаза сияние меха дивной красоты. Но, подойдя ближе и приглядевшись внимательней, он был озадачен появлением у нижнего края пластыря второго отверстия. Это открытие кольнуло бортника неясной, болезненной догадкой.

Все еще не теряя надежды, он обежал сосну и заметил на снегу парные следы с алыми пятнышками крови. Сладостные минуты ожидания знатной добычи сменились горьким разочарованием…

За зиму пчеловод, обходя разбросанные в окрестных лесах борти, еще не единожды наведывался к пострадавшей сосне в надежде встретить следы воришки, но тщетно. Куница больше не являлась.

8

Насмерть перепуганная Маха, припадая на поврежденную лапу, долго бежала через большие и малые речушки. Поднималась по крутым распадкам в горы, спускалась в заснеженные долины. Сторонясь дорог, санных путей и лыжных проходов, она уходила все дальше и дальше от злосчастного места. Чем дремучей, непроходимей становилась тайга, чем выше вздымались беловерхие горы, тем свободней и уверенней чувствовала себя куница.

Наконец она достигла рубежа лесов, раскинувшихся на крутых отрогах Дальнего хребта. Белые грани голых скалистых вершин оживляли сумрачную, обомшелую хвойную чащу. Недоступные для людей дебри надежно укрыли беглянку.

Тишина, настоянный на хвое воздух, нетронутый, первозданный лес — как радостно ощущать все это после враждебного мира грязных, вонючих дорог, чихающих дымом железных чудовищ и вездесущих людей.

Здесь, вдали от человеческого жилья, в плотной кроне покореженной временем ели Маха отыскала покинутое беличье гнездо-гайно, и надолго обосновалась в круглой теплой каморке - она готовилась стать матерью.

 Чем встретит окружающий мир ее потомство?

Свора

В один из долгих июльских вечеров волчья стая томилась на лесистом утесе в ожидании сигнала разведчика. Над ней клубилась туча безжалостной, надоедливо-звенящей мошкары. Чтобы согнать наседавших кровососов серые трясли головами и совали морды кто в траву, кто в еловый лапник,

 Наконец от подножья Южного хребта донесся вой, густой и немного расхлябанный. Он не срывался на последней ноте, а завершался плавно гаснущим звуком, возвещавшим - «чую добычу». Спустя некоторое время призывный вой вновь поплыл над тайгой, наводя на все живое безотчетную тоску.

 Отвечая вразброд, потянулись ввысь голоса встрепенувшихся хищников: «Слышим, жди!»

«Видящие» носом не хуже, чем глазами, волки затрусили цепочкой, то опуская, то вскидывая морды, стремясь не пропустить ни единого запаха. Мягко перепрыгивая через поваленные стволы и рытвины, бесшумно скользя сквозь непролазные заросли, звери готовы были в любой миг замереть или молнией ринуться на жертву.

Стая приближалась к подножью хребта. Вел её матерый волчище - Дед. Он даже издали заметно выделялся среди прочих более мощным загривком, широкой грудью с проседью по бокам.

Звери поначалу семенившие не спеша, учуяв вожделенный запах добычи, перешли в намет. Густой лес не замедлял их бег: подсобляя хвостом-правилом, они ловко маневрировали среди стволов и переплетений веток.

Горбоносый лось, дремавший в нише скалистого обрыва, заслышав вой, вскочил, беспокойно затоптался на месте. Увидев множество, хорошо заметных в темноте, приближающихся огоньков, он уразумел, что схватки в этот раз не избежать. Прижавшись задом к отвесной стене и опустив голову, вооруженную мощными рогами, бык приготовился к схватке.

 Опытные волки взяли сохатого в полукольцо. Дальше все должно было развиваться по хорошо отработанному сценарию: вожак, отвлекая жертву, всем своим видом демонстрирует готовность вцепиться ему в глотку, а остальные в это время нападают с боков и режут сухожилия задних ног. Но, разгоряченный бегом и предвкушением горячей крови, Дед совершил ошибку: прыгнул на быка с ходу, угодив под сокрушительный встречный удар - острое копыто проломило грудь. Зато подскочившие с боков волки сработали четко: лось осел на землю. Воспользовавшись промашкой вожака, его давний соперник Смельчак первым сомкнул мощные челюсти на горле быка и, дождавшись, когда тот, захлебываясь хлынувшей кровью, перестанет бить ногами, взобрался на поверженного гиганта. Мельком глянув на раненого Деда, Смельчак понял, что тот не жилец, и победно вскинул голову: наконец пробил и его час! «Отныне я вожак!» - говорили его поза и грозный оскал.

Смельчак, выделяясь смелостью и силой, несомненно, являлся достойным приемником. Он был настолько ловок, что умудрялся прямо на ходу отрывать куски мяса от бегущей жертвы. А главное, обладал сверхъестественной способностью подчинять собратьев своей воле.

Воцарив, он стал действовать по правилу - «как хочу, так и ворочу», поправ справедливые порядки, устоявшиеся в стае за годы предводительства Деда. И, что удивительно, волки безоговорочно подчинились Смельчаку. Это доставляло новому вожаку особое, ранее не веданное, удовольствие.

Уступчивость стаи подпитывалась тем, что в первые годы правления Смельчака сложились очень благоприятные условия для сытной жизни. Оленей во Впадине расплодилось так много, что хищники безо всяких усилий резали их каждый день. Обильная и лёгкая добыча быстро упрочили владычество Смельчака и нескольких приближенных угодников: вокруг него сплотилась как бы стая в стае.

Власть и превосходство над всеми, довольно скоро растлили деспота. Предпочитая, чтобы, высунув языки, рыскали и охотились рядовые волки, Смельчак со свитой приближённых выходили из-за деревьев только тогда, когда жертва уже дымилась кровью. Поначалу они отнимали ее силой, но мало-помалу сами добытчики свыклись с этим беспределом и, завершив набег, послушно отходили в сторону, в ожидании своей очереди. Изредка, когда охота ожидалась необременительно- лёгкой, шайка Смельчака, чтобы размяться, тоже участвовала в налётах.

Питались звери так хорошо, что их шерсть приобрела особый блеск, от чего при свете луны казалась серебристо-белой. Ум и хитрость Смельчака давали возможность успешно завершать все набеги, отличающиеся, как правило, бессмысленной жестокостью. Возможность играючи, без усилий добывать поживу, привела к тому, что и остальные, доселе вроде нормальные волки, втянулись в этот дикий разбой. Стая почувствовала себя хозяевами всей Впадины и бесцеремонно промышляла даже возле староверческого скита: затравленные олени, ища защиту, всё ближе жались к поселению.

Скитники стали то и дело натыкаться в лесу на зарезанных, но не тронутых телят. Как-то даже обнаружили растерзанного волками медвежонка. Рядом, уткнув морду в живот, сидела оглушенная потерей медведица. Безвольно опустив передние лапы, она раскачивалась из стороны в сторону, как человек. Тяжко вздыхала, горестно поскуливала. Староверы, хоть и проклинали серых, в тоже время полагали, что «на все воля Божья».

Однажды олений табунок, в надежде, что волки не посмеют подойти к скиту вплотную, расположился на ночь прямо под бревенчатым частоколом. Не успели они задремать, как встревожено захоркал вожак. Напуганные животные вскочили, притиснулись друг к другу. Один из них, ни с того ни с сего начал вдруг с силой, словно от кого-то отбиваясь, лягать воздух. Но сколько олени ни всматривались в безмолвный мрак, так и не смогли разглядеть ничего подозрительного. Тем временем олень, взвившись на дыбы, упал и начал кататься по траве. Воздух наполнился запахом крови.

А серые тени, уже не таясь, выныривали из мрака со всех сторон, и вскоре табунок превратился в метущийся хаос: обезумевшие животные вскидывались, падали, хрипели, захлебываясь кровью. Вся эта резня продолжалось не дольше десяти минут. Когда разбуженные лаем собак скитники уяснили, что происходит и пальнули для острастки в чёрное небо, все уже закончилось.

Утром при виде множества туш, лежащих на примятой, бурой от крови траве, потрясенные староверы окаменели. Казалось, что даже белоголовые горы и те с немым укором взирали на столь бессмысленное зверство.

- Сие - проделки диавола в волчьем обличии! Пора дать ему укорот! - воскликнул староста скита..

Еще до этого события, время от времени, изучая по следам жизнь стаи, первостатейный скитской охотник Колода уяснил, что ей верховодит умный и кровожадный зверь. Он был уверен, что если удастся выследить и уничтожить вожака, то разбой прекратится. Распутывая паутину следов, охотник не единожды выходил на место отдыха волков, но вожак, умная бестия, всегда уводил стаю раньше, чем можно было сделать верный выстрел.

 Сам же Смельчак скрытно наблюдал за охотником довольно часто. Колода чувствовал это, и несколько раз их взоры даже скрещивались, но за то мгновение, пока он вскидывал ружье, зверь успевал исчезнуть - словно таял в воздухе. Просто дьявольщина какая-то!

Изуверства стаи давно возмущали охотника и он, не колеблясь, первым присоединился к святому делу восстановления справедливости и покоя в окрестностях их скита, полагая, что всем миром удастся быстро избавиться от шайки серых разбойников.

Зная район обитания стаи и наиболее часто посещаемые ею места, скитники устроили с вечера засады на всех возможных проходах. Колоде с братом достался пост возле ключа, отделявшего кедрач от осинника.

 Натеревшись хвоей, они сидели в кустах, не смыкая глаз и держа ружьё наготове. При свете луны слушали ночные шорохи, редкие крики птиц. Вот привидениям проплыл над головами филин. Вышли на прогалину олени. Сопя и пыхтя, карабкался по косогору упитанный барсук. Забавлялись в осиннике зайцы. И только волков не было видно, хотя стая все это время бродила неподалеку, искусно минуя засады.

 Среди ночи у Колоды однажды возникало ощущение чьего-то пристального взгляда, но он так и не заметил Смельчака, вышедшего почти прямо на него. Волк некоторое время понаблюдал из за куста за давним соперником и, развернувшись, увел стаю в недоступную глухомань.

Последующие засады также не дали результата. Попробовали насторожить самострелы. Одного из волков стрела пробила насквозь. Живучий зверь с четверть версты бежал, временами ложась на траву и пытаясь зубами вытащить стрелу, но рана была смертельной, и он вскоре околел. Скитники нашли его по голосу ворона-вещуна, каркающего в таких случаях по-особому. Шкуру снимать не стали - от волка исходила невыносимая вонь.

- Питаются хорошим мясом, а пахнут дурно, - удивлялись скитники..

- Они ж слуги диавола, - пояснил кто-то из стариков.

После этого случая стая словно испарилась. Ставшие уже забывать о ее существовании люди через несколько месяцев вновь были потрясены жестоким набегом на оленей. Но и в этот раз волки бесследно затерялись в путаной сети отрогов и распадков. Повторные облавы, пасти, луки на тропах и на привадах теперь вообще не давали результата. Видимо, предыдущие уроки не пропали даром. Поднаторевший Смельчак запросто разгадывал хитроумные замыслы охотников и всегда обходил ловушки.

Смекалка вожака проявлялась порой самым неожиданным образом. Он, например, догадался, как избавиться от постоянно мучивших волков блох.

Как-то раз, переплывая речку, Смельчак заметил, что сотни паразитов, спасаясь от воды, собрались у него на носу. Выйдя на берег, волк взял в зубы кусок коры и стал медленно погружаться с ним в воду. Дождавшись, когда все блохи переберутся на кору, Смельчак разжал зубы…

А однажды зимой серые, обежав в поисках оленей все распадки и отроги, обнаружили наконец-то небольшое стадо, но никак не могли подкрасться к нему для успешной атаки: бдительные животные не позволяли приближаться, догнать же их по глубокому снегу узколапые хищники не могли. Вот если бы весной, да по насту!

Инстинкт подсказывал Смельчаку, что стаю выдает резкий волчий запах. И тогда перед набегом звери, следуя примеру вожака, долго терлись о снег, политый мочой оленей и их свежий помёт. Эта немудреная процедура позволила подойти к табуну настолько близко, что удалось зарезать разом важенку и престарелого рогача. Стая попировала и залегла на долгожданный отдых. Случайно наткнувшиеся на место трапезы, охотники вспугнули зверей. Объевшиеся волки убегали поначалу грузно не торопясь, но, когда меткий выстрел уложил одного из них, они изрыгнули съеденные куски мяса на снег и махом оторвались от преследователей. Одна из пущенных вдогонку пуль настигла крайнего волка. Раненый зверь зашатался. Промокшая от крови и снега шерсть слиплась клочьями. Изнемогая, он повернулся к бегущим на снегоступах стрелкам и, злобно оскалившись, пошёл навстречу смерти… Остальные члены стаи укрылись в окрестностях пещер, куда староверы никогда не заходили: считали, что там обитает нечисть.

Колода, хорошо изучивший повадки Смельчака, давно уверовал, что вожак стаи - порождение дьявола. Не мог же сам Творец наделить столь выдающимися способностями это чудовище!

Но и Смельчак тоже хорошо знал своих гонителей, а особенно Колоду, чуя в нем сильного противника, тушуясь порой от его уверенного и проницательного взора. Волк привык видеть в глубине зрачков любого встретившегося ему существа панический страх. В глазах же этого человека горел особый, неустрашимый огонь. Он бесил Смельчака, но вместе с тем и непостижимо притягивал, порождал желание вновь схлестнуться, помериться силой взгляда.

Осмотрительно избегая прямой стычки с Колодой Смельчак, дабы доказать свое превосходство, задумал прикончить его верного товарища – ручную рысь по кличке Лютый. Да и сама стая давно точила клыки на слишком независимого и оборотистого кота. Но ушлый котяра спал только на деревьях, а уж чуткости у него было несравненно больше, чем у волков. Однако удобный случай своре вскоре всё же представился.

По изменениям в следах Лютого волки поняли, что кот повредил лапу. И действительно, когда они встретили рысь на склоне отрога, она прихрамывала. Не воспользоваться этим было глупо, и вожак с ближайшими сподручниками пустились в погоню. Спасаясь от преследователей, рысь помчалась к внушительному скалистому останцу, заметно припадая на переднюю лапу. Бежала она с трудом, а спотыкнувшись, даже неловко растянулась на камнях. Свора, окрыленная доступностью жертвы, прибавила ходу и уже предвкушала скорую расправу, но, почти настигнутый Лютый успел заскочить на узкую горную тропу и скрыться за скалистым ребром, где в засаде терпеливо караулил Колода с дубиной. Он пропустил рысь, а затем по очереди молча посшибал в пропасть всех волков, выбегавших из-за поворота.

Благодаря понятливости и бесстрашию Лютого, хитроумный замысел охотника удался на славу. Кот, гордый убедительным исполнением роли калеки, подошел к другу. На дне пропасти грудой лежали разбившиеся о камни разбойники. Но самым невероятным во всей этой истории было то, что Смельчак, повинуясь своему особому чутью, остался внизу. Увидев сияющего Колоду, спускавшегося с вполне здоровым Лютым, он понял, что предчувствие его и на этот раз не обмануло. Проводив недругов ненавидящим взглядом, волк осторожно поднялся по тропе и обнаружил, что все его сподручники погибли.

Утрата верной шайки явилась для Смельчака потрясением. Лишь на следующий день он вернулся в стаю, отдыхавшую в глухом распадке. Волки дремали, блаженно развалившись в самых немыслимых позах, в тени деревьев. Увидев Смельчака, они по привычке встали, но смотрели на него напряженно, иные даже враждебно. Воспользовавшись его отсутствием, главенство в стае захватил Широколобый. Видя, что вожак один, без свиты, он совсем осмелел и открыто демонстрировал свое непочтение.

-Ну что, померяемся силой? Давай! Я готов! - говорил он всем своим видом.

Смельчак понимал, что должен, во что бы то ни стало осадить самозванца, но праздный образ жизни последних лет не прошел даром: он утратил былую силу и ловкость. Однако, даже отдавая отчет, что скорее всего уступит Широколобому, Смельчак не мог добровольно сдать власть - гордыня не позволяла.

Склонив голову набок, Широколобый настороженно следил за каждым движением вожака. Чуть приоткрытая пасть придавала его морде выражение уверенности в победе. Выведенный из себя взбешённый Смельчак подскочил к самозванцу. Соперники, ощерившись, встали друг против друга, выражая решимость отстоять право быть вожаком. Стая внимательно наблюдала.

Уже были показаны белые, как снег, клыки, поднята дыбом на загривке шерсть, гармошкой сморщен нос, неоднократно прозвучало устрашающее рычание, но звери с места не сходили. Наконец Широколобый, отступая назад, принудил Смельчака сделать бросок. Тот только и ждал этого: отпрянув в сторону, он неуловимым боковым ударом лапы сбил противника с ног и, нависнув над ним, принялся остервенело трепать ненавистный загривок.

Смельчак вырвался, но сильно ударился головой о сук дерева и, метнувшись в чащу, помчался прочь. Еще никогда он не чувствовал себя таким опозоренным…

Давно заглохли последние верховые запахи стаи, а Смельчак все бежал и бежал, кипя от бессильной злобы. Наконец он добрался до местности, где зияли темные глазницы пещер. Эта окраина Впадины была богата зверьем, а следы пребывания людей отсутствовали.

 Постепенно Смельчак свыкся с участью изгоя и стал жить бирюком. Иногда, правда, наваливалась невыносимая тоска, но, не желая выдавать себя, он воздерживался от исполнения заунывной песни о своей горькой доле. В такие минуты он лишь тихо и жалобно скулил, уткнув морду в мох.

Как-то стая Широколобого, перемещаясь по Впадине за стадом оленей, случайно столкнулась со Смельчаком. Волки с показным безразличием прошли мимо низвергнутого вожака. Даже бывшая подруга отвернула морду. От унижения Смельчак заскрежетал зубами, да так, что на одном из них скололась эмаль. Ему, всю жизнь одержимому стремлением к верховенству, жаждой превзойти других, видеть такое нарочитое пренебрежение было невыносимой мукой, но приходилось терпеть. Невольно вспомнилась волчица Деда: та не отходила от смертельно раненого супруга ни на шаг, а когда тот околел, еще долго тихо лежала рядом, положив передние лапы на остывающее тело.

Утратив за время царствования охотничью сноровку, Смельчак вынужден был довольствоваться мелкой и, как правило, случайной поживой. Зато, хорошо разбираясь в оттенках голоса ворона-вещуна, он легко определял, что тот нашёл падаль, и по подсказке, не гнушался сбегать подкрепиться на халяву.

Однажды, переев протухшего мяса, Смельчак чуть не околел. А после поправки уже не мог даже приближаться к падали - его тут же начинало рвать. Не способный быстро бегать, он приноровился размеренно и упорно, с присущей волкам неутомимостью и упорством преследовать добычу часами, а порой и сутками. Безостановочно шел и шел, не давая намеченной жертве возможности передохнуть, подкрепиться. Преследуемое животное поначалу уходило резво, металось с перепугу, напрасно тратило силы, но постепенно шаг его тяжелел, клонилась к земле голова. Расстояние между хищником и добычей неуклонно сокращалось. Страх приближающейся смерти парализовывал жертву, лишал последних сила. А Смельчака же близость добычи наоборот будоражила, придавала силы. Наконец наступал момент, когда до предела измотанная, загнанная жертва, чуя неминуемость гибели, смирялась с уготованной участью и покорно останавливалась, уже равнодушная ко всему. И, когда Смельчак подходил к ней, как правило, даже не пыталась сопротивляться - расставалась с жизнью безропотно…

Волк потихоньку восстанавливал былую форму и к следующей зиме нехватку в пище не испытывал: мало кому удавалось уйти от его клыков.

В один из знойных полудней дремавший на лесине Смельчак проснулся от хруста гальки и плеска воды: кто-то переходил речку. Похватав пролетные запахи, волк уловил чарующий аромат стельной лосихи*. Точно она! Брюхатая осторожно брела по перекату прямо на него. Волк сглотнул слюну. От предвкушения возможности поесть свеженины в голову ударила кровь.

 Когда лосиха остановилась под обрывом, чтобы дать стечь воде, Смельчак выверенным прыжком оседлал ее и вонзил клыки в шею. Очумевшая от внезапности вероломного нападения корова, оберегая бесценное содержимое живота, опрокинулась на спину и с ожесточением принялась кататься по хищнику. Тот, разжав челюсти, чуть живой отполз к воде, а потрясенная мамаша удалилась в лесную чащу…

Выполняя просьбу деда-травозная, Колода, после Тихонова дня, когда солнышко дольше всего по небу катится и от долгого света Господня все травы животворным соком наливаются и вплоть до Иванова дня высшую меру целебности имеют, шел по высокому берегу, собирая лапчатку серебристую, необходимую для приготовления лечебного сбора прихворнувшей матушки. Приседая на корточки, скитник с именем Христовым да именем Пресвятой Богородицы срывал ту траву аккуратно, чтобы не повредить корни.

Неожиданно Колода ощутил на себе до боли знакомый взгляд: по голове и спине аж озноб пробежал. Не уж то Смельчак?! Он резко обернулся и внизу у воды увидел невзрачного, всклокоченного волка, но глаза, вернее один полуоткрытый глаз, сразу выдал его . Точно, Смельчак!

- Вот это встреча! Так ты, старый вурдалак, оказывается, жив?! - воскликнул охотник.

Зверь вздрогнул, еще сильнее прижал к загривку уши и втиснул голову в песок. В его взгляде засквозили испуг, тоска, чувство полной беспомощности: не было сил даже оскалить когда-то страшные клыки. Глаза заслезились - то ли от жалости к самому себе, то ли от того, что было трудно смириться с бесславной участью обреченной жертвы.

А охотник смотрел на старого, сильно поседевшего зверя сочувственно, можно сказать, с грустью. Смельчак отвел глаз, тяжело вздохнул. Они поняли друг друга. В какой-то момент во взгляде Колоды вместе с жалостью невольно мелькнула мстительная удовлетворенность. Смельчак, словно почуяв перемену в настрое человека, едва слышно заскулил.

- Нечего плакаться, получил ты, браток, по заслугам.

Но просьба волка о пощаде и помощи была настолько откровенно выраженной, что охотник даже смутился. Он спрыгнул с обрыва на прибрежную косу и направился к Смельчаку. Тот в ужасе съёжился, дернул грязным, как дворовая метелка, хвостом и как будто всхлипнул. Шумно вздохнул и замер.

- Не робей, лежачих не бью, - охотник склонился над зверем и наткнулся на угасающий взгляд . Волк был мертв…

Набрав травы, Колода вернулся в хижину и рассказал деду о неожиданной встрече.

- Все как у людей, - задумчиво растягивая слова, проговорил старик, - Кто затевает раскол, тот от него сам же и гибнет.

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ

Гл. редактор журнала "МОЛОКО"

Лидия Сычева

WEB-редактор Вячеслав Румянцев