|
|
Елена ТРОФИМОВА |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Елена ТРОФИМОВАКарусельРассказ Я знаю, есть конец у всех дорог, - И не звони сюда больше, ты понял? – бросает трубку. – Ненавижу! – припечатывает враз оглохшему телефону. Стремительно выбегает из комнаты, пряча под маской ярости тоску. Я слышу, как она, обуваясь, стучит в прихожей каблуками, слышу, как взвизгивают молнии на её модных сапожках. Как глухо ударяется об пол брошенная вешалка, как клацают металлические кнопки на снятом с неё светлом плаще. Хлопок входной двери эхом отражается от стен вмиг опустевшей квартиры. И я в который раз глохну от этого звука. Скорые шаги сломя голову вниз по лестнице. И виснут порванные струны тишины... Я к ней уже привыкла. В этом доме часто сутками живут одни только часы. Я привыкла. Я слушаю дождь. Теперь осень, и он – постоянный гость на наших улицах. Он часто заходит – невнятно бормочет что-то стенам и стёклам, о чём-то шепчется с ветками и листьями... А она выбежала на улицу прямо так, без зонтика. Промокнет же...глупая. ...Её зовут Женечка. Живёт она здесь около года. Где-то учится, с кем-то встречается, любит красный цвет, яркую косметику, круглые блестящие серьги, музыку «техно» и немецкую классику в оригинале. А ещё она часто плачет по ночам. Есть у неё и такая привычка. Родные её живут где-то далеко отсюда. А сюда раз в месяц приезжает Нина Сергеевна, хозяйка квартиры, чтобы взять с Женечки плату за проживание. ...Вечером здесь будут раздаваться телефонные звонки – и звук их надолго застынет по тёмным углам комнат, потому что здесь нет никого, кто мог бы снять трубку. А ещё позже, заполночь, домой вернётся Женечка, сбросит в прихожей сапожки и зайдёт в комнату. Она снова поставит свою странную музыку, и её тягучие вибрирующие звуки заполнят ночной сумрак, разбавленный немеркнущим миганием синей рекламы большого магазина напротив. Света мы не зажигаем. Рано или поздно звук снова оборвётся тишиной. И я снова буду слушать в темноте чужие слёзы. Я не смогу подойти к ней и, положив ладонь ей на плечо, тихо сказать, что ни единое существо в мире не стоит её слёз. Я не смогу сесть рядом и гладить её по голове, шепча что-то успокаивающее. Ведь я – кукла. У меня фарфоровая голова, пышное платье, расшитое выцветшими шёлковыми лентами, и незабудки на моей соломенной шляпке никогда не завянут – они ведь ненастоящие. Я сижу на пыльном комоде рядом со шкатулкой в форме сердечка и вазочкой с букетиком засушенных цветов. День и ночь я смотрю на светлый четырёхугольник окна. Сейчас он забрызган дождём, и к мокрому стеклу прилип жёлтый берёзовый листок... ...Когда же ты вернёшься, миленькая?
...Свет я впервые увидела в Париже – это был свет керосиновой лампы на рабочем столе маленькой, по-птичьи сухонькой, совершенно седой женщины – мастерицы кукол, живущей под самой крышей высокого старого дома на окраине города. Куклы рождаются не сразу, мир приходит к ним постепенно. Первое, что я помню, – это быстрые и бережные пальцы Ольги Васильевны (так её звали) и её тихий голос. А ещё – постоянный, несмолкаемый птичий щебет, наполняющий её крохотную полутёмную квартирку. Маленький балкон под самой крышей каменного дома был отделён от мира решёткой и превращён в огромную птичью клетку. Сколько же там было птиц! Самых разных – Ольга Васильевна покупала, выменивала и даже подбирала их на улице... Об этом я узнала гораздо позже – как и о том, что соседи смеялись над чудаковатой русской с последнего этажа, крутили пальцем у виска и даже придумали ей прозвище – «Дама птиц». Всё это мы, куклы, шитьём которых Ольга Васильевна зарабатывала себе на жизнь, услышали от Игоря Станиславовича – седого старичка в старомодном костюме и неизменной тростью в руках. Он часто приходил в эту квартирку – и называл её хозяйку «Оленькой» и целовал её маленькие морщинистые руки... ...Ольга Васильевна ведь не всегда жила в Париже. Её родиной был далёкий северный город Петербург. Много лет и вёрст назад имя этой женщины было известно многим. Но кто бы узнал сейчас в этой бедно одетой старушке прежнюю знаменитую актрису? Игорь Станиславович знал Ольгу Васильевну ещё по петербургской жизни. Однажды в разговоре она обмолвилась, что там, в России, он был большим поэтом. И отчего-то голос её дрогнул. А я... Боже, могла ли я знать тогда, ЧТО такое театр и ЧТО значит быть поэтом? Я ничего ещё не видела в жизни, кроме сумрачной комнатки с потемневшими от сырости обоями на стенах – и тёмными пятнами старых фотографий, на которых люди с глазами неотсюда... И что я могла слышать, кроме тихих разговоров – вдвоём и в одиночку, да ещё – птичьего щебета? Птиц я могла только слышать. И знать не знала, какие они из себя... Знала только, что просыпаются они рано-рано, и до самого позднего вечера квартира звенит от их пения... Голосистая могилка.
С рабочего столика Ольги Васильевны меня временно переместили на полку большого шкафа – по соседству с другими такими же куклами. Нас было много: грустный Пьеро и дерзкий, но почему-то не менее грустный Арлекин; легкомысленная Коломбина в маске и живописно залатанном платье; болтушка Сюзетта в одеянии католической монахини; безымянная балерина в пышной юбке и с поблекшей чайной розой в волосах... Вот мы все – и нет двух похожих среди нас! ...Все знают, что чувствует человек, расставаясь с вещью, к которой он давно уже привык. Но почему-то никому не приходит в голову, что вещи тоже могут что-то чувствовать. Уж мы-то, куклы, это точно умеем. Когда нас заботливо укладывали в большую корзину и закрывали её крышкой, мы уже знали, что больше не увидим нашу Ольгу Васильевну. И по дороге до лавки мадам Локар (магазинчик, которому Ольга Васильевна продавала готовых кукол) под скрип плетёной ручки, стук дождевых капель о крышку корзины и звон далёких трамваев мы горько жаловались друг другу на несправедливость жизни. Мадам Локар, хозяйка лавки, была женщиной нарядной, суетливой и очень разговорчивой. Она не переставала стрекотать, пока вынимала нас по одной из корзины, осматривая и расставляя по полкам. Ольга Васильевна в ответ только тихо кивала – и почему-то отводила глаза. Мы-то этого сделать не могли... Последним аккордом «беседы» между хозяйкой лавки и мастерицей стал шорох затрёпанных разноцветных купюр и звон мелких денег о деревянный край прилавка. Увертюра завершилась уходящими шагами Ольги Васильевны, мы заняли подобающие нам места на магазинных полках – и представление началось. ...Оказалось, людей на свете так много! И все такие разные! Такие одинаковые... Лица, лица, лица... Каждый день безразборчивая карусель лиц – мужских, женских, детских; костюмов – строгих и кокетливых, роскошных и бедных; голосов – звонких и хриплых, высоких и низких, приятных и таких, от которых хотелось поскорее заткнуть уши – если бы куклы это умели... Люди, люди... И яркий калейдоскоп глаз – весёлых и не очень, горящих и давно погасших, смеющихся и заплаканных, счастливых и таких несчастных, что самой бы заплакать впору, несмотря на нарисованную улыбку... Руки... Разные – большие и маленькие, горячие и холодные, ловкие и неуклюжие... Гладят по волосам, перебирают ткань платья, вертят в разные стороны. Кто-то дёрнет за ленту, а кто-то украдкой ткнётся носишком мне в макушку – понюхать ненастоящие незабудки... Рядом со мной сидел Шутик – длинный, матёрчатый, разноцветный. Бубенчики на его колпаке нежно звенели всякий раз, как хлопала входная дверь... Это был грустный Шутик. Хоть на его физиономии навсегда застыла хитроватая усмешка, глаза всё равно грустили. Так уж получилось. Мы подружились с ним – и тихо-тихо переговаривались тёмными ночами в запертой лавке. А потом всегда наступало утро – и свет, и шум, и топот быстрых детских ножек по деревянному полу, и сияющие детские глазёнки... И – наконец-то! Вот оно! - Vati! Ich will![1] - маленький пальчик указывает прямо на меня. И вот мадам Локар, слащаво улыбаясь (может быть, у неё тоже нарисованное лицо?), протягивает меня черноволосой кареглазой крохе, во рту которой не хватает одного зуба... Всё это я замечаю лишь мельком, потому что меня тут же крепко-крепко стискивают и прижимают к груди – так, что я начинаю чувствовать эту странную внутреннюю дрожь человечьего тела – словно ритмичные удары, которые тут же передаются и мне – хоть я и неживая. Так меня купили. Отец маленькой Клары - моей новой хозяйки – быстро расплатился, и меня вынесли из лавки. Выглянув на секунду из-за плеча девочки, я в последний раз ударилась взглядом о глаза Шутика – ещё более грустные, чем всегда. Почему-то.
Клара и Вальтер Винк в Париже были проездом – они ехали домой, в Германию. Так что мне очень скоро пришлось отправиться туда вместе с ними в эту далёкую чужую страну. И как же холодно и неуютно показалось мне там! После тесной комнатки Ольги Васильевны, после темноты лавки мадам Локар – просторные комнаты с высокими потолками и большими окнами. От света и воздуха у меня голова кружилась. Малютка Клара не могла со мной расстаться ни на минуту, а потому я сопровождала её повсюду: в детской, когда девочка спала; в столовой, когда Клара ела; в классной комнате, где она училась; в парке, где она гуляла с отцом... И в гостиной, у рояля – ведь Вальтер Винк учил дочь музыке. И эти часы – часы, когда Клара занималась – запомнились мне надолго. До этого мне никогда ещё не приходилось слышать музыку – да я и не знала, что это такое. Собственно, и поначалу каждый раз, оказываясь возле рояля рядом с Кларой, я недоумевала. Как можно так долго сидеть на одном месте, снова и снова трогая эти странные чёрно-белые пластинки, называемые клавишами, - и для чего вообще это нужно? Тем более, что и толковых мелодий из-под не очень-то ловких Клариных пальчиков тогда ещё не выходило. Но однажды...однажды меня забыли на столе в гостиной. Было поздно. Клару уже уложили спать, я лежала в тёмной комнате одна, а за окном шумел ветер... И тут в гостиную вошёл сам Вальтер Винк. Он зажёг свет и сел за рояль... Звуки плыли по комнате – медленно, тяжело, заполняя собою всё. Воздух дрожал, вздыхал и пел, повинуясь каждому жесту тихого серьёзного человека за роялем. И точно так же, будто передавшись через воздух, что-то вдруг поднялось, затрепетало и забилось во мне – словно ожил и зазвенел вдруг фарфор, из которого сделана моя голова. И – будто то же самое я чувствовала, когда Клара прижимала меня к груди. Будто билось и трепетало во мне что-то, что билось и трепетало в ней. То, что не даёт замереть и успокоиться этим странным существам, называемым людьми, и до последней минуты земного существования всё заставляет их чего-то искать, рваться куда-то. Да, в тот далёкий вечер я поняла, что такое музыка. И поняла – зачем... ...А потом был совсем другой вечер – несколько лет спустя. Смертельно бледное лицо Вальтера Винка – и неподвижные, бесстрастные, мёртвоглазые лица людей в форме, уводящих его куда-то. Мне приходилось видеть таких людей и раньше, когда Клара брала меня с собой на прогулку. На улицах с недавних пор стало что-то очень много людей в форме... Я помню, как задрожали губы Клары Винк, когда на следующий день меня вырвали из её рук и со смехом сказали, что там, куда девочку уводят, куклы ей больше не понадобятся... Как же так?! Ведь девочкам везде и всюду обязательно нужны куклы! ...Следующее время – о, много-много дней! – я провела лёжа на столе лицом вниз. Ведь про меня снова забыли. И немудрено! Сначала в пустой квартире было очень тихо. Но потом я стала слышать голоса улицы – и всё громче они становились с каждым днём. Крики, грохот, глухие тяжкие удары – даже не звук, а вибрация, от которой дрожали стёкла и воздух. Потом стёкла вылетели...и даже, кажется, рухнул угол дома. Я не видела. Я лежала лицом вниз. ...И вот однажды солнечным весенним днём на лестнице раздался чей-то тяжёлый топот. Запертая много дней дверь с сухим треском распахнулась, и в дом вошли новые незнакомые люди. Я украдкой наблюдала за ними сквозь пряди своих длинных разметавшихся по столу волос. Эти люди тоже были в форме, но форма была другая – потрёпанная, местами обожжённая. Да...и сами они, эти незнакомцы, были совсем другими. Те, что время назад увели в неизвестность Вальтера Винка и его дочь, казались менее живыми, чем даже куклы. Фигурами и выражением лиц – одним на всех – они напоминала оловянных солдат из лавки мадам Локар. А вот у этих, что сейчас ввалились в пустую квартиру, грохоча по паркету тяжёлыми сапогами, глаза сияли горячим блеском – будто в них отразилось яркое весеннее солнце, которого я так давно не видела. - Ты погляди, Петро, какая краля! – весело воскликнул один, остановив на мне этот свой «весенний» взгляд. Я, конечно, ни слова тогда не поняла, - язык был чужой, незнакомый. И руки, взявшие меня со стола, казались такими грубыми и неуклюжими – совсем непохожими на все те, что прикасались ко мне раньше – что я испугалась. Вдруг меня сейчас уронят или сломают! Ведь это же смерть!.. Кому нужна сломанная кукла? Кукла умирает, когда о ней забывают. - Нет, ну ты посмотри! Умеют же фрицы делать! За что ни возьмись – хоть машина, хоть забава ребячья – всё, будто на выставку!.. Домой эту красавицу заберу – вот Нинуша обрадуется!
...Нинуша – пятилетняя кроха с голубым бантиком на светлой макушке – и впрямь взвизгнула от радости, когда меня извлекли на свет божий из потрёпанного солдатского мешка. - Вот тебе, дочка, гостинец от фрицев... Этот человек покинул родной дом, когда Нинуше был всего год, и потому девочка подарку обрадовалась больше, чем отцу. А вот высокая сероглазая женщина с уложенной вокруг головы толстой светлой косой долго плакала, обняв уже трижды похороненного, но всё-таки вернувшегося к ней небритого солдата в потрёпанной шинели. Её мужа. - Серёженька... Так я узнала, что от радости тоже плачут. Но этой женщине недолго пришлось радоваться. Через несколько дней Серёжа её исчез. Наверное, его тоже куда-то увели...
А потом...потом было много дней – солнечных и пасмурных, дождливых и снежных, таких, которые яркой вспышкой озаряли память на долгие годы, и таких, о которых даже вспоминать не хотелось... Вагоны, перроны, квартиры, комнаты, деревни, города, вокзалы... И вот, наконец, Москва (да, о ней я слышала ещё от Ольги Васильевны). Здесь солнце никогда не гасло, - напротив оно разгоралось всё ярче. И люди никогда не плакали здесь. Разве что по ночам. Нинуша... Детсадовка, закутанная в тёплый мамин платок – только светлая чёлка да курносый носишко наружу выглядывают. Ниночка... Светлокосая школьница в коричневом платье и белом фартучке. На шее – красный галстук. В дневнике – оценки только отличные. Нина... Сероглазая комсомолка с тонкими губами и вечной набитой бумагами папкой. Общественная работа. Речь – короткие отрывистые слова, заклинания-аббревиатуры... Бывшая фея. Нина Сергеевна... Светлые «химические» кудри, строгий синий костюм – на работу, широкий халат с выцветшими розами – дома. Муж – партийный работник. Детей нет. Зато есть квартира, машина, дача. Всё хорошо.
А я всё смотрю на высветленный лунным дождём четырёхугольник окна. Третьи сутки в пустой квартире.
- Катюха, не надо было нам сюда приходить... - Да ты чё, Тань? В морге же сказали, её одеть не во что. - А всё равно не надо бы... - Да ладно, щас мы, быстро... Ох, ну Женька, ну у неё и бардак... Фиг найдёшь чего... Ладно, похватала вот... Кто там особо разглядывать будет, гроб-то закрытый. Говорят, её только на третий день из реки выловили... Тань! Таня! Ты чего там зависла? Пойдём уже! - Да так... Ничего. ...И как она жила среди этого старья? - Да, так себе квартирка... Она же её у тётки снимала? - Ага. У двоюродной. - Ну, значит, и барахло тёткино... Мебель вон вся разваливается. Ой, погляди, какая безделушка классная! - Катька, ну ты как слон... Такую вещицу разбила! Этой кукле небось лет сто было... Винтаж! Я бы домой взяла. Щас такое модно. Примечания [1] - Папа! Я хочу! (нем.)
|
