|
|
Григорий САЛТУП |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Григорий САЛТУПСеребряный гвоздьПредисловие. В начале шестидесятых годов, когда я еще училась на филолога в Ленинградском университете, во время летних каникул я принимала участие в нескольких фольклорных экспедициях на Русском Севере, - в Архангельской, Вологодской областях и в республике Карелия (тогда она еще именовалась «Карельской автономной» и «Советской Социалистической»). За сорок пять минувших лет многое ушло из памяти… События слились в отрывистые и тусклые кадры кинопленки. В некий набор, калейдоскоп картинок из разбитых дорог, девичьего смеха, нескончаемого дождя на скошенной пожне, от которого мы спрятались в стогу прошлогоднего прелого сена. Помнились зудящие расчесы от комариных укусов, грустные лица старушек, их согбенные фигурки. Вдруг картинка: заброшенный дом, от матицы свисает давно ненужная люлька под марлевым пологом, серым от пыли. Борта люльки расписаны блеклыми цветами, а на щелястом ложе, там, где должна быть подушечка, лежит одинокий сапожек. И мне почему то страшно на него смотреть. Сапожек ручной работы, кожаные голенища давно ссохлись, стали твердокаменными, и видно, что сапожек не ношеный, ни разу не надеванный... Не успел ребеночек в нем побегать, - то ли хозяева из дома съехали, то ли ребеночка не уберегли? Все эти воспоминания очень похожи на странный, незавершенный фильм, «киноматериал», - снятый когда-то давным-давно, в нескольких дублях, но так и не озвученный и не смонтированный в одну завершенную новеллу. То ли режиссера на другой фильм передвинули, то ли финансирование прекратили, то ли автор сценария спился… Недавно мне пришлось разменять старую квартиру моих родителей на Васильевском острове. На антресолях, в обувной коробке из-под чешских сапожек обнаружилось три десятка магнитофонных кассет с полевыми записями того времени. Я совсем забыла об их существовании. В августе шестьдесят третьего года я вернулась из последней экспедиции уже совершенно больная, слегла с высокой температурой, бредила, попала в больницу на два месяца, очень ослабла. Моя мама настояла, чтоб я ушла из Университета в академический отпуск. Когда я восстановилась на учебу, начальница нашей экспедиции перевелась в Москву, и ни магнитофонных пленок, ни расшифровки полевых записей от меня не потребовали. Кассетный портативный магнитофон «Романтик», на котором я вела записи, был моей личной собственностью, и кассеты я покупала на свою стипендию. И вот, через сорок пять лет, я во второй раз в жизни прослушала старые кассеты… Официальным инструментом электронной записи в экспедиции считался массивный катушечный магнитофон «Двина—57», тяжелый, капризный и работавший только от сети. В большинстве же деревушек, где мы побывали, он был бесполезен, ведь электрического света там и в помине не было. Деревни в тех местах располагались «кустами», - в центре древнее поселение из полутора сотен высоких, на подклети домов. В округе, порой в двух-трех днях пути, рассеяно по лесным озерам и ламбушкам несколько десятков маленьких деревушек. Наша «базовая точка» в размещался в поселке Курголово на Имат-озере в здании недостроенного клуба. Спали мы на сцене, на тюфяках набитых сеном. Оштукатуренный потолок над сценой был расписан под голубое небо с облаками, между которых порхали пухленькие ангелочки в светло-розовых туниках. Шестикрылым херувимчикам и двукрылым ангелочкам неумелые богоборцы подрисовали алые пионерские галстуки. Страшноватая по своей сути картина – на негармоничном смешении двух религиозных взглядов на этом мир. Под клуб руководство колхоза отвело бывшую церковь, закрытую еще в тридцатом году. С церкви сняли звонницу и, вместо шатровой - с уступами и повалами – кровли с главкой, водрузили на сруб низкую двускатную крышу. Архитектурной выразительности у здания сразу же стало не больше, чем у коровника. Мы, молодые студентки, вдвоем - втроем ходили по окрестным деревням, знакомились с «туземным населением» и записывали байки, предания, старые песни… Мои нынешние рассказы не являются «полевыми записями» из той этнографической экспедиции. Это моя память, моя юность, и лишь частично мои магнитофонные пленки… Анастасия Антонова.
«СЕРЕБРЯНЫЙ ГВОЗДЬ»
рассказ первый
В деревню Лембозеро я отправилась на пару с Галей Гориной, девушкой из деревни Курголово, с которой я успела подружиться за две недели. Нам, студенткам из города, местные жители не очень доверяли, относились настороженно. Трудно было вызвать на откровенный разговор старушек, которые за всю жизнь лишь два раза в город выезжали и по долгому жизненному опыту от «городских» ничего доброго не ждали. В Лембозере у Галки жила её родственница, двоюродная сестра её родной бабушки Ольга Тимофеевна Хазарова, старушка восемьдесят третьего года рождения. С утра мы из-за какой-то ерунды задержались, вышли только после обеда. До Лембозера было километров двадцать или двадцать два. Только кто их мерил? – лесные километры. От Курголова до развилки на Метчилицу нас подкинул на тракторе с прицепом знакомый мужичок. Путь наш сократился почти вдвое. Растрясло нас на тракторной безрессорной тележке – жуть! На развилке от широкой дороги до Метчилицы мы поблагодарили нашего милосердного самаритянина-тракториста, и пошли на негнущихся ногах по узенькой лесной дороге, по которой только на санях или на телеге можно было ехать. День был теплый, безветренный, мошкара и комары одолевали нас страшно. Хоть и были мы закутаны по брови в белые ситцевые платочки, так что сквозь ткань много не поговоришь, но нудные насекомые вились над нами серыми, почти не просветными тучами, и мы сами себя жалели, и жалели, что нельзя нам добраться до Лембозера хоть на душетряской тракторной тележке. Лес обступал проселок и нависал над нами дырявыми арками, как в английских парковых галереях. Лес густой, сумрачный, болотистый, непролазный, - ольха, осина, березки, черемуха, малинник. Мы устали, вспотели, проголодались. Я хотела кушать и плакать, но Галка меня подбадривала: - «Вот, сейчас, еще метров триста!» «Скоро, скоро сделаем привал». «Еще недолго, еще чуть-чуть, Маринушка!» Наконец, справа блеснул за высокой одинокой сосной неяркий свет, - по тропинке мы поднялись к сосне и увидели с горушки блестящую, как стеклянный поднос, круглую поверхность Лембозера! Даже дух захватило! Слева была видна сама деревушка – семь или восемь домов. Над одной крышей ровным сигаретным столбиком мирно вился дымок. Красиво и покойно было до щемящей рези в глазах… Внизу, на склоне сопки, густо-густо рос ивняк, и слышалось за ним журчание речки. - Бурчалов омут! – объявила Галка. – Там сделаем привал, перекусим. До деревни еще часа полтора идти… Мы спустились к берегу. Перекусили калитками и вареными яйцами. Галка, добрая подруга моя, закурила сигаретку. Она хоть и младше на два года, но выглядела, словно старшая моя сестра. Фигура у неё статная, основательная в кости, лицо скуластое, взгляд гордый! Это я в те годы была девочка-тростиночка, темненькая, как цыганочка, челочка на лобик, губки не крашены, глазки не подведены… Галя отучилась два года в городе, в медицинском училище, но решила бросить, не понравилась ей специальность, и в то время она работала секретарем в сельсовете. Её местные власти к нам направили, как бы в кураторы и помощники. Что бы наша фольклорная экспедиция занятым на сельхозработах сельчанам своими просьбами и расспросами не докучала. - А почему так омут называется: «Бурчалов»? – спросила я. - Здесь водяник живет, «водяной» - как у вас в городе говорят. По имени Бурчало Акимов. Мне бабка Оля, к которой мы идем, о нем рассказывала. И тебе она расскажет. На возвышенном берегу у омута гнусных насекомых было значительно меньше, озерная свежесть их отгоняла. Мы с Галочкой попили водицы, прилегли на пять минут и – заснули! … … …
- Вставай, Маринка! Вставай! Проспали все! Ночь скоро! – разбудила меня Галинка. Прошло, наверное, часа два или три, уже вечерело. Неяркое солнце стояло над дальним берегом Лембозера. Мы наскоро перекусили, запили свежей водицей. - Лесной дорогой не пойдем, страшно! Заблудиться можно. И комары жгут! – сказала Галка. – Дальше пойдем вдоль Лембозера. Пусть дорога путаней, зато комаров меньше. После кустов ивняка перед нами оказалась старая полуразрушенная плотина и остов мельницы, - речка с грохотом переваливалась по камням между черными бревенчатыми стенами на глубину в три метра. От берега до берега запруды было перекинуто толстое и мокрое бревно. Я очень боялась поскользнуться, но перешла вслед за Галкой, стараясь не смотреть себе под ноги. - Мельница. Здесь семья Бурчаловых жила, мельники, – объяснила Галя, показывая на странный, разрушенный почти до основания, бревенчатый сруб. – Это их прадед мельницу построил. Давным-давно! Он с водяником дружил. Потом его правнука раскулачили, в тридцатом. Мельницу на колхоз отобрали, да её сразу же по половодью подмыло и разрушило. Так на колхоз мельница и не поработала… Не захотел водяник коммунистам помогать. Бабка-Оля мне рассказывала, что всем колхозникам пришлось тогда на ручных крупорушках зерно тереть. Хлеб получался грубый, невкусный. Другой мельницы тогда в округе не было… Тропинка шла вдоль Лембозера, огибая каждую малую загубину, взбираясь на каждый невысокий холмик, и мы с Галочкой почти выбились из сил. Особенно тяжелый отрезок пути оказался почти перед деревней, - Марушкино болото. Крюк вокруг болота вытянул из нас последние жилы. Я устала так, что почти не обращала внимания на комариные укусы. После болота пошли сенокосные угодья, сено здесь еще не косили, и мы, слегка передохнув, обогнули сенокосные поля поверху, вдоль каменного «заборья». Наступила уже настоящая белая ночь, стал накрапывать мелкий дождик. Между нами и деревней Лембозеро встал преградой густой остров высоких сосен и елей. - Ты кладбища не боишься? – спросила меня Галка, останавливаясь и прикуривая. - А что такое? – удивилась я. - Видишь, впереди на холме перелесок? Там два кладбища. Бычарово кладбище, староверское, и наше кладбище, православное. Если их по откосу обходить, то крюком в полтора километра, а если напрямки пойдем, до деревни рукой махнуть. Здесь всего-то метров триста! – пояснила Галя. – Ты как к мертвякам относишься? - А никак я к ним не отношусь! Они мертвые, а я живая! – пошутила я. – Так что между нами нет ничего общего! - А я покойников не люблю. Потому и ушла из медицинского… - Дай мне тоже сигаретку, - попросила я. Ноги у меня были мокрые, промочила, когда Марушкино болото обходили, силы были на исходе, - На прямую пойдем! Только ты первой! Высокая, почти в полтора метра высотой, каменная кладка заборья в одном месте оказалась разрушенной. Мы кой-как перекарабкались с Галкой через каменный забор и вступили в мрачную темень соснового бора. Между стволами деревьев то здесь, то там проглядывались могильные холмики, заросшие и обложенные камнями. С мохнатых сосновых лап свисали густые пряди дырявого мха и многолетних паутин. Над некоторыми могилами стояли странные, изъеденные временем и жуками резные деревянные столбцы… - Что это такое?- шепотом спросила я. - Здесь староверов хоронили. Еще в прошлом веке… - О-хо-хо-хо-хо-хо-хо… - старческим хриплым голосом засмеялся прямо над нами филин. - Вот дурак! Напугал! – повернулась ко мне Галя и машинально перекрестилась. Мы замерли. Что-то шуршало слева, в кустах малинника. Сорвалась с высоты сухая сосновая ветка и, царапаясь о тишину, и прорываясь сквозь древние паутины, мягко провалилась в мох… И опять почти полная тишь… Мелкие дождинки почти не проникали сквозь густые ветки до земли. Они собирались в крупные редкие капли и изредка бухались по листам папоротника. Словно у кто-то невидимого неравномерно стучало сердце. Сосновый участок перелеска сменил лес еловый, и окончилось староверское кладбище. Вместо странных полу-языческих столбцов между елей росли более привычные взгляду православные шестиконечные кресты под двускатными кровлями. Судя по количеству могил, - в этом месте люди хоронили своих близких уже лет триста – четыреста. Еловый лес показался нам более густым и более непролазным. Продирались мы почти на ощупь, я даже пожалела, что мы не пошли в обход, впереди мерещился некий воздушный просвет, прогалина… «Слава Богу!» - подумала я, и тут шедшая впереди Галинка вдруг замерла, не оборачиваясь подняла руку, призывая меня к полной тишине… - Тише! Смотри что там!? – испуганно зашептала она. - Где? – прижалась я к Галинке. Впереди, на прогалине, за огромным валуном творилось нечто невообразимое: несколько фигур - полупрозрачных в свете белой ночи и моросящего дождя, - двигались мимо нас как по сцене. Возглавлял шествие высокий мужчина в белесом, стиранном-перестиранном офицерском брезентовой плаще с капюшоном. Капюшон островерхий, как на карикатурах у Смерти рисуют. На вытянутой в сторону руке мужчина нес керосиновый фонарь «летучая мышь», освещая дорогу семенящим за ним четырем старухам с лопатами и еще одной низенькой фигуре. Я сразу же поняла, что это не покойники из могил, а обычные живые люди. Во-первых: точно такой же плащ есть у моего папы, офицера. Во-вторых: покойники с лампами по ночам не шастают. И в-третьих: они вообще спокойно себе лежат, во всяком случае – должны лежать, а не шляться где попало… Процессия остановилась, мужчина в плаще с капюшоном высоко поднял фонарь: - Здесь? – спросил он у старух, и в этот момент Галина почти неслышно выдохнула стон и стала проваливаться в обморок. Я подхватила её и щелкнула ладонью по лицу двумя пощечинами… - Здесь! – уверенный басом ответила старушка в мужской фуфайке. - Вау! – нечленораздельно вякнула приходящая в себя Галя. И одна из старух пристально посмотрела в нашу сторону, на ту ель, за которой прятались мы, - явно что-то услыхав… В этот момент почти из под наших ног на странную ночную процессию выбежал из-за валуна барсук – ростом с небольшую собаку, - испугался во второй раз старух и напролом рванул сквозь густой малинник! - Барсук! – сказала другая старуха и размашисто перекрестилась. Вслед за ней крестными знамениями отогнали свои страхи все остальные члены ночной процессии. («Мертвецы не должны креститься!» - отметила я про себя). - Что им на кладбище ночью надо? – спросила я тихо. - Что им на кладбище ночью надо? – ответила Галя еще тише, как эхо. - Это «она» напустила. Хочет нас выгнать! – объяснила своим спутникам старуха с каким-то странным, темным лицом. - Это бабка моя, Оля. Точнее, двоюродная сестра моей бабки, - шепотом сказала мне Галка, - Давай, посмотрим, что они делать будут? Мы затаились за густыми еловыми ветками и всю дальнейшую сцену наблюдали молча, стараясь не издавать ни звука. Высокий старик передал «летучую мышь» самой низенькой нелепой фигуре, и мы разглядели, что это не подросток, а горбун. «Ефимыч, - пояснила Галя, - Он когда-то бригадиром в Лембозере был». Старик и старухи стали откатывать с могильного холма камни-кругляки, а потом долго, в две лопаты, сменяя друг друга, выкапывали землю из могилы… Потом в могилу опустился Ефимыч, подцепил гроб двумя веревками, выбрался, и вся бригада ночных гробокопателей вытащила из ямы нечто странно. Это был не обычный досчатый гроб, а обтесанный виде двух корыт толстый ствол дерева… Верхнее корыто, поменьше, лежало на нижнем, как крышка. Горбатый бригадир Ефимыч подсунул лезвие топора между долбленых корыт, но высокий старик жестом остановил его: - «Погоди! Свети сюда…» Старик нацепил на нос очки, достал какую-то книжицу и стал громко бормотать речитативом на непонятном языке: - «Исебен ан исе ежи шан Етчо, - «Ёовт ями яститявс ад - «Ёовт еивтсрац тедуберп ад…» …. - «Это он «Отче Наш» задом наперед читает!» - догадалась Галинка, - «исебен ан» – «на небеси!» Когда старик прекратил чтение, старухи взволнованно запричитали: - «Нима-Нима-Нима!» Горбун сковырнул верхнюю крышку-колоду, и вся бригада ночных гробокопателей обступила открытую домовину… Нам с Галькой из-за ели не было видно, но старухи туда смотрели неотрывно и молчали, молчали, - пауза затянулась, казалась бесконечной… - Права была Екатерина Алексеевна… - чуть заикаясь, первым подал голос Ефимыч. - Права! - Права! - Ляй-ка! Почти не истлела нечестивая! - Гвоздь давай! – приказал старик в плаще. Он принял из рук одной из старух длинный стержень, блеснувший в луче керосиновой лампы тусклым светом серебра. Непонятно откуда в правой его руке появился топор, старик наклонился над домовиной прицеливая удар… - Промеж глазьев! Только промеж глазьев! – ткнула Ольга Тимофеевна указательным перстом. - А то я сам не знаю! – грубо рявкнул старик. Вбив гвоздь в то, что лежало в глубине, старик обошел домовину, и, глубоко наклонившись, прощупал нижнее дно, - Передвиньте её на камень… Старухи протолкнули колоду на камень, и старик с тыльной стороны нанес несколько ударов обухом, очевидно загибая острие гвоздя, прошедшее сквозь останки и колоду… Все остальное действие происходило при полном молчании, и очень слаженно, словно бригада ночных заговорщиков совершала своё мрачной действо не в первый раз, или они тщательно отрепетировали сцену и заранее распределили роли. Колоду закрыли тесаной крышкой, опустили в могилу, бросив туда веревки и топор, закидали могилу землей, снова водрузили крест и тщательно навалили сверху камни. Могилу окропили крест-накрест водой из маленькой бутылочки, Ольга Тимофеевна зажгла от «летучей мыши» свечку и утвердила её на камень в изголовии. Не молясь и не крестясь все заговорщики троекратно плюнули на могилу и пятясь удалились… - Да уж! Фольклорный край… Традиции здесь древнее древнего! – попыталась пошутить я. Страха от виденного я почти не испытала, было немое изумление и какой то мистический шок, - словно я не в первый раз в жизни видела это действо, и когда-то, давным-давно, в одной из своих прежних жизней, я сама забивала серебряный гвоздь в колоду и в останки неуспокоившейся ведьмы… - Что же делать? – забеспокоилась Галина. – В деревню нам сейчас никак нельзя! Они же поймут, что мы все знаем… А что мы знаем? Что они гвоздь в мертвяка заколотили? Мы выбрались из-за ели, прокрались на край кладбища: деревня лежала перед нами – как игрушечные домики на макете. Шесть человеческих фигурок, неясных и призрачных в моросящем дожде, подходили к воротам из слег. Замыкал шествие старик в плаще с капюшоном. Они шли понуро, не разговаривая и не оборачиваясь… Над потревоженной могилой стоял крест с жестяной табличкой: «Трегубова Елена Васильевна, 1913 – 1948 гг.» - Молодая еще была… - сказала Галя. - Да, молодая… И умерла давно. – согласилась я. - Наверное, до сих пор свои пакости творила… - Наверное… … … …
Мы с Галинкой выбрали поблизости свежий стог сена, раскопали в глубине небольшую пещерку и решили переждать эту ночь здесь, а в Лембозеро войти на следующий день, после обеда… Через два дня, когда мы собрались возвращаться в Курголово, Галка Горина как бы невзначай спросила у своей двоюродной бабки: - Бабушка! Что то я не вижу твоей ложки серебряной, которой ты так дорожила? Куда она пропала? - «Куда – куда?!» Не знаю «куда»… Самой невдомек…
«ИМПЕРАТОРСКАЯ УХА»
рассказ второй, записан со слов Ольги Тимофеевны Хазаровой
На нашем Лембозере водяник испокон веку жил. Хозяином. Полноправным хозяином. Само имя у озера стародавнее, от карел, которые здесь раньше жили. По-карельски «лембой» значит: черт лесной или озерный. Выходит, еще в древние времена его тут люди приметили. Старые люди рассказывали, что Бурчало характером не вредный. По напрасну душ христианских не губил, не было за ним такого. Но – нравный, шибко нравный… Как его «Бурчалом» прозвали? А вот, - вернулся с войны солдат, Аким Кикин. Он на турецкой войне рану принял. Хромал на левую ногу, а так мужик матерый, работящий. Вернулся Аким на родную землю, а мать его, вдова, Богу преставилась, пока он Царю и Отечеству службу нес. Вернулся он не один, привел с собою девочку чернавую, подростка, лет двенадцати. По началу все думали, что она от роду немая или умом поврежденная. Молчала все, молчала, звука не издавала. Много лет её немой считали. Аким рассказывал, что он её от турецкой погибели спас, - всю родню её янычары штыками искололи до смерти, её саму сжечь хотели, только Кикин успел её спасти. Вот она увязалась за ним, ходила, ходила следом, как собачка. Война идет, а не отгонишь голодную сиротинушку, жалко. Погибнет одна. Вскоре его самого ранило, она за ним к лазарету прибилась, повязки кровавые Акиму меняла, кормила-поила с ложки, вот и выходила. Потом ему от Государя полная отставка вышла по ранению, Георгиевский крест за храбрость да медаль за Плевну дали, да выходных сто пятьдесят рублей серебром. Деньги большие по тем временам. Но до родной деревни Аким Кикин так и не дошел: узнал от встречных людей, что мать его преставилась, загрустил. Решил помянуть матушку, присел на берегу Лембозера, где из него речка малая текла, котелок над костром соорудил, чтоб повечерять на пару со своею девчонкой. Штоф из котомки вынул… Тихо на озере, - ни малой волны, ни морщиночки. Тут звук какой-то из-под ивовых веток раздался, - то ли пузырь донный лопнул, то ли еще что? - Бурчал кто? – спросил отставной солдат свою Миленку (такое ей имя было дано от болгарских родителей). - … … … - та головой мотает, мол, самой невдомек. - Что бурчало? – спрашивает в другой раз, и в третий. - Где бурчало? - Я – Бурчало! – в ответ ему. Выбрался на берег Водяник. Здоровущий – на две головы выше самого здорового мужика, ручища длинные, ниже колен, ладони с перепонками. На нем рубаха из рядна, пузо висит, сзади из-под рубахи хвост по траве волочится - гладкий, как у налима. Борода и усы зеленые, в них тина озерная запуталась. Глаза круглые, на выкате, ровно у лягухи болотной, а голова лысая, шишком. Другой бы христианин на утек пошел, - котомку и котелок, и девчонку со штофом, - все бы бросил! Но Аким Кикин не даром на турецкой войне смерти в глаза смотрел. - Ну, - говорит, - коли ты бурчал, так садись рядом. Садись рядком, да поговорим ладком! Выпьем водки. Матушку мою помянем… Удивился Водяник, что страх не берет этого мужика. Сел рядом на коряжину, стакан с зеленым вином принял… - Меня Акимом звать. Петров сын, Кикин, - представился Аким, - Шестнадцатого Ладожского пехотного полка солдат! В отставке по ранению. - А я, стало быть, – Бурчало! Коли ты трижды меня так назвал, – отвечает ему Водяник. – Быть мне теперь Бурчалом Акимовым! Так они и познакомились. Поговорили, матушку Акима помянули по христианскому обычаю. И решил Аким Кикин в родную деревню не идти, все одно не к кому, а построить на Лембозере мельницу водяную, с крупорушкой, зернотеркой и маслобойкой. Он в Болгарских землях подсмотрел, как там мельницы хитро устроены, не по-нашему, вот и захотел такую же здесь поставить. Благо, что с водяником Бурчалом дружбу завел, и больших каверз от него не ждал… Прошли года, у Акима Петровича Кикина мельница водяная работает, муку мелет, масло бьет, горох лущит, - славная на всю округу. Миленка выросла, красавицей стала, но все ни слова не говорила. Аким, было, хотел ей женишка подыскать из местных, но она воспротивилась. Показала знаками, мол, - ты мне мужем будешь, только за тебя пойду. Что поделать? Венчались они законным браком по православному обычаю. Родила Миленка Акиму Петровичу первую дочку и заговорила сама собою. Сначала песни дочке мурлыкала, без слов, а потом и словами говорить стала. С водяником Бурчало, соседом своим, они дружно жили, не ссорились: Аким Петрович то петуха ему черного подарит, то козла той же масти приведет. Иной раз и бражки вдвоем выпьют, - по скоромным дням не возбранялось. Поселился Бурчало Акимов в омуте возле мельницы и свое хозяйство вел. Но с другими христианами он не знался, а любил пугать народ. В тихую ночь вдруг зашлепает своими ладонями перепончатыми по воде, - да так звонко! Страх берет и волосы на голове шевелятся. Мог и злобствовать Бурчало Акимов, мог человека за пятку ухватить, – если тот не по времени, после захода солнца, купаться надумал, а креста с себя не снял! Но до смерти редко топил: попугает, пощекочет и отпустит. … … …
Много чего рассказывали люди о водянике Бурчале Акимове, рассказывали и знаменитую историю о том, как он для «Императорской ухи» рыбу поставлял… Как-то летом, отошла дневная жара, и под вечер выбрался Бурчало на тихий берег за Марушкиным болотом. Взгрустнулось ему, или просто задумался? Присел он на любимую коряжину, мурлыкал себе под нос, костяным гребнем тину и водоросли от усов и бороды счесывал, - вдруг затренькал невдалеке колокольчик. Вылетела на берег двуколка со становым приставом Ипполитовым. (Должность в те годы была, вроде начальника РОВД по нынешним временам). Слева и справа от двуколки два урядника верхами, вроде нынешних участковых, Семен Ермилов, да Петр Кузя. Ипполитов еще издалека что-то на них орал да прикрикивал. Бурчало от греха подальше убрался, - растаял в воздухе, только гребень под коряжиной лежит. Ипполитов с двуколки соскочил, кругами забегал: - Смотрите мне! Чтоб по чести было! Сам губернатор обещался почтить пикник своим посещением! Чтоб улов на славу был! Тройную императорскую уху! С палией! С лососем! – у станового пристава сабля по голенищам стучит, под усами тонкими два золотых зуба блестят. Сердитый больно. - Что бы сом был на три пуда! А то я… Я таких чертей на вас напущу! Урядники Семен Ермилов да Петр Кузя спешились. Кузя наклонился к начальнику, попросил шепотком: - - Ш-ш-ш! Ваше Благородие! Тиш-ша! Да нешто мы... Водяник в наш-шем Лембозере, Бурчало, ш-шибко нравный. Не любит он, кода громко бают. И ругаются. Все от него: и улов, и рыба! Он токо Акима Бурчалова слухаеть. - Кто таков? – взвился становой пристав. - По пачпорту Акимка, мельник местной. Петров сын, Кикин. – пояснил Ермилов. - Бурчало!? Кто таков? Беспаспортный? Бродяга? Вор? – аж подпрыгнул на месте Ипполитов. - Ш-ш-ш! Ваш-ше Благородие! Ну - не любит Он, кода ругаются. Водяник он. Порядок на Лембозере блюдет. Хозяин, значится. Испокон веку здесь… - Кузя все шепотком, шепотком старался говорить. - Три тысячи чертей! Двадцатый век на носу, а мои полицейские в леших верят? Кем же мне приходится командовать? Идиоты! Быдло! Тупые скоты! - Осмелюсь доложить: Бурчало не Леш-шой, а чистый Водяник. – поддержал своего приятеля урядник Ермилов. - С Лешим он друголетошный год разругался. Кода ему в карты Федосьено болото проиграл. Топерь Бурчало токо с мельником, Акимом Бурчаловым, и знаеться. - Другие хрестиане яго и зреть не могут. Потому и зовут их: «Аким Бурчалов» да «Бурчал Акимов». Чисто братья. Становой пристав вроде как успокоился немного, портсигар серебряный вынул, папироску прикурил, да как ткнет Кузю папироской в нос! Чуть усы ему не подпалил: - Так!!! Ты!!! Рысью за мельником! В шенкеля! В шенкеля! – и к Ермилову на одном каблуке повернулся: - А ты за мужиками! В деревню! Подводы сюда, палатки, припасы! Все!!! Быстро! Чтоб к утру все поставили. Столы и лавки сколотили! Лодки пригнали! Сети закинули! Повскакивали урядники нА-конь, погнали начальственные приказы исполнять. Ипполитов один на берегу остался, ручонки в бока упер, - папироска во рту так и прыгает! Подошел он к бурчаловой коряжине, увидел его гребень, а гребень размером с детские грабельки. Опять неожиданно обозлился, истоптал гребень каблуками: - Иди-оты! О!!! Быдло сермяжное! … … …
Стали подъезжать коляски с припасами и телеги с пилеными досками, слегами и большими плетеными корзинами. Работники собрались. Поставили шатры рассадистые, столы и лавки на козлах сколотили, две купальни полотняные для дам и господ соорудили на самом берегу. Мужики пригнали лодки из Лембозера, приготовили сети, мережи, - невод на берегу расправили и вновь уложили. Отставной солдат в фуражке без кокарды водрузил на пару с урядником Семеном Ермиловым высоченный шест для государственного флага. Повсюду суета, шум, стук топоров. И повсюду мелькала фигурка станового пристава Ипполитова в белом парусиновом кителе. Он махал руками, указывал, грозил кому-то кулачком. Только один его визгливый голос раздавался на берегу, - словно крику в становом было на пятерых человек! А над берегом, по-над озером луна уж встала: бледно-желтая, круглая и большая – с тележное колесо. Белая ночь незаметно слизнула остатки летнего вечера. Озерная гладь мир раздвоила: две луны, два неба друг на друга смотрелись, и лес островерхий на дальнем берегу раздвоился. Божья благодать на Лембозеро сошла! – только начальственный голосок всю гармонию царапал визгливо и настырно… Недовольный Бурчало Акимов из-за тресты следил за суетой на берегу. Сам водяник по ноздри в воде сидел не шелохнувшись, только пузыри изредка подпуская. Голова его шишковатая и лысая торчала из озера, словно камень прибрежный… Вернулся наконец урядник Кузя, а за ним на телеге трясся Аким Петрович. В тот же миг к ним Ипполитов подлетел, заговорил быстро-быстро, нагайкой взмахнул. Мельник с телеги слез, шапку степенно снял, стоял понурившись, пережидая вспышку начальственной активности, - мелкий ростом Ипполитов был едва по грудь матерому Акиму, и потому, наверное, все подскакивал и подскакивал на одном месте, чтоб побольше пространства собой заиметь... Отпрыгался становой, крик его приумолк, - и Акима Петрович указал: где надо сети ставить, где мережи расправлять, и откуда следует невод заводить. Ипполитов в свою двуколку вскочил, к рыбакам ринулся, приказы насыпал и, наконец, в деревню направился. Отсыпаться. Акима Петрович уздечку со своей кобылки снял, побрел, прихрамывая, к берегу, поднял сломанный гребень, присел на коряжину, самокрутку скрутил, и только хотел кресалом щелкнуть, как из влажного зеленоватого воздуха воплотился рядом с ним Бурчало Акимов. - Народ-то не пугай! – попросил соседа мельник. - Не видят они меня. Не волнуйся. Угости и меня табачком! - Кури, Бурчалушко! – улыбнулся Аким Бурчалов и кисет ему подал. - Нет уж, сам и скрути. Знаешь же, что неловко мне, пальцы-то с перепонками. Покурили они не спеша, и мельник принес из телеги штоф да пару стаканов граненых. Выпили по первому. - Надо будет тебе новый гребень смастрачить, - разливая вторую порцию по стаканам сказал Аким Бурчалов. – Ты шибко-то не серчай на плюгавенького. Его должность така: на всех ором орать. - Экий он юркий! Ну, ровно - головастик! Только хвостика не отрастил. Ну, я ему хвост-то вытяну! – погрозил водяник и водку в себя вылил. Тут Аким Бурчалов прикинул о своем и стал водяника уговаривать: - Не серчай, Бурчалушко. Прошу тебя: не серчай. И подпихни ты им сома из запасов своих. Не ровен час, заставят меня плотину срыть. Ведь без плану мельница строена. Мою плотину сроют, и тебя без родного омута оставят… - Лады… Наливай ишо, что там осталось. Не пришел ишо плюгавому его час. Топить не буду. Но… … со стороны могло показаться, что тронувшийся разумом мельник с воздухом чокается и сам с собою беседу ведет. … … …
День для торжества выдался, как по заказу: легкий ветерок мошкару и гнус от столов и палаток отогнал. Скорый дождик воздух омыл. Столы были накрыты, под салфетками угадывались закуски и ведерки со льдом под «Шампанское». Все было готово для пикника. Стали съезжаться гости: и в колясках рессорных, и на таратайках, и верхами. Появились дамы в кринолинах – пестрые и воздушные, как бабочки, и с кружевными зонтиками в руках. Господа чиновники и господа офицеры вальяжно друг с другом раскланивались, господские детишки в матросках сразу же запустили в небо воздушного змея. Прибыл и сам губернатор: статный седой красавец в золотых эполетах, - как на картинке! Становой пристав двумя руками взмахнул – дирижируя встречу, - и слева, из патефонного раструба - «Боже царя храни!...» - захрипело. А справа, с приплясом, - «К нам приехал, к нам приехал!...» - цыгане вышли цветастые. Урядники Семен Ермилов да Петр Кузя на флагштоке Российский флаг вздернули. Господа чиновники в единый миг все разом засверкали на солнце лысинами и проплешинами, а господа офицеры во фрунт вытянулись, честь государственному символу отдали. Все – как положено! Подошли к берегу лодки рыбачьи, мужики стали вытягивать корзины с семгой, окунями и палией. Общество налюбовалось уловом из сетей и мереж. Дам и господ сменили около корзин повара и кухонные мальчишки. «Купаться! Купаться, господа!» - веселые возгласы, смех. Дамы и господа по купальням разделились… Ипполитов по-хозяйски весь берег оглядел: не нужно ли где распорядиться? Нет, все отлично идет своим чередом. Становой пристав последним в мужскую купальню зашел, разоблачился до полосатых трико в обтяжку, плеснул на себя водой, - тут из камышей выплыла молодая крестьянка с золотыми волосами. Смутилась при виде господина пристава, улыбнулась загадочно, хихикнула как бы испуганно. Ипполитов нырнул за ней, пытаясь ухватить, - волна по воде от купальни дальними кругами разбежалась… Наплескавшись, дамы и господа выбирались на берег, долго звенел смех из-за полотняных стен купален. - А где же сом, господа? Обещанный? На три пуда? – громко вопросил губернатор, когда общество вновь собралось к столу. - Сейчас-сейчас, Ваше Сиятельство! Сейчас! – поспешили к лодкам рыбаки. Вывели мужики невод на всю загубину, с песнями вытянули на берег тугую мотню с рыбой и тиной, выпростали сома плоскоголового и усатого под пять пудов весом. Толпа завздыхала на разные лады: - «Чудо!» - «Истинное чудо!» - «Словно кит!» - «Императорская уха будет!» - «Истинно!» Сом ошалел от страха, глаза закатил, даже хвостом не шевельнуть не может, - в пасти у него под усами что-то блеснуло, как слюной… Сома на огромном серебряном блюде водрузили посреди стола, - сразу же бутылкам с наливками, настойками и водкой от Смирнова стало тесно рядом с ним. Защелкали тут пробки от шампанского, зазвенели бокалы и рюмки. Восторженный молодой чиновник руки к небу возвел: - - Этот сом войдет в анналы! О нем в наших «Губернских ведомостях» надо поэму написать! Стихами Гаврилы Романовича Державина! Губернатор радостным взором общество окинул: - А где же наш становой пристав? Что-то я его не вижу! Где же Ипполитов, господа? Его слава, ему и потрошить! Пехотный штабс-капитан усы подкрутил, голос подал: - А я вот слышал, Ваше Сиятельство, что перед ухой сома надо обязательно высечь. Хорошенько высечь! - Зачем? - Какое варварство! - Странный обычай?! - Дичь! К чему это? - Сома? Шомполами? Сечь? - Конечно же, не шомполами! Лозой, вицами! – не сдавался штабс-капитан. - Положено… По уставу Императорской ухи положено. От порки сом огорчится, а от огорчения у него печень увеличится! В Императорской ухе главное: печень сомовья! Урядники Семен Ермилов да Петр Кузя вежливо подступили к господскому обществу с пучками прутьев: - Их Благородие господин становой пристав Ипполитов расстарался! - Пожалуйте! Ваше Сиятельство! Свеженькие! Их Благородие приказал приготовить на такой случай… Пикник на взлете! Цыганский хор заходится в «Барыне»! Господа офицеры и господа чиновники пьют шампанское и наливочки, дамы щебечут и веселятся, губернатор произнес здравицу обществу, похристосовался с вице-губернатором и Благочинным, и все гости по очереди подбегают с прутьями к сому, и секут его. Даже сам губернатор к такой забаве генеральскую руку приложил, - взмахнул вицею, как саблей! – и рубанул по сому с оттяжкою! Особенно довольны мальчишки! – как же! Случай такой редкий! Не тебя за шалости по попке наказывают, а ты сам сома сечешь! Надо же! Так ему! Так ему! Так ему! Голохвостому! Сом извивался и дико пучил глаза. К серебряному блюду с сомом уже подобрался шеф-повар с длинным узким ножом в руке. Кончиком ножа он прочертил на желтом сомовьем брюхе косую линию над печенью, - намереваясь следующим движением вскрыть пузо и вынуть печень… Вдруг! - пушечный выстрел, фейерверк и конфетти взлетели в воздух, - дым цветной растаял, конфетти ветерок унес, – а на серебряном блюде посреди стола оказался полуголый становой пристав Ипполитов! Со свежей царапиной на животе, и с красными полосами на спине и ниже, - следы усердия всего благородного общества по увеличению его печени… Его купальное трико было разорвано в клочья на ягодицах. И не только на ягодицах! Жалкие лоскуточки даже срама не прикрывали… Завизжали дамы от смущения, из-за стола повыскакивали. Губернатор бокал красного вина на свой белый мундир, на ордена и звезды опрокинул! Офицеры и чиновники, – кто поперхнулся, кто гогочет, кто свою супругу успокаивает. Шеф-повар содрал с себя белый колпак, на корточки возле стола присел, - нож из его рук выпал. Хватает повар, хватает ножик в траве, а все схватить не может, - пальцы трясутся! С одним господским мальцом чуть родимчик от страха не случился: заколотил кулачками по воздуху: - «Уберите его! Уберите его! Уберите его!» - кричит, остановиться не может. Лишь цыганки оказались довольны скандалом и нагло смеялись из-за господских плеч, трясли монистом и звонко хлопали в ладоши. Губернатор, с кроваво-красным пятном «бордо» на белом мундире, возвысился над столом, над голым приставом: - Ипполитов?! Вы – негодяй! Как вы посмели! Что за казарменные шутки!? Вы забываетесь! - Да я, Ваше Сиятельство, сам в полном недоумении… Губернатор, не слушая извинений, встал из-за стола, к своей рессорной коляске направился. - Ваше Сиятельство!.. Ваше Сиятельство… - глотая воздух, взмолился с серебряного блюда Ипполитов. … … …
Пикник оказался окончательно испорченным. Какая там «Императорская уха» с сомовьей печенью!? До неё ли?! Ведь офицера чуть живьем не съели! Добро бы, как сие издавна принято между коллегами по государственной службе: интригами, докладными записками и доносами чиновника «съесть», - а тут ведь в натуре живого станового едва не выпотрошили и чуть не сварили! Скандал! А если до столичного начальства дойдет? Сердитые и голодные гости рассаживались по коляскам и таратайкам, не глядя друг на друга, и разъезжались по разные стороны, едва раскланявшись. Некоторые офицеры и чиновники – кто помоложе и поотчаянней, - наскоро, не чокаясь, хватанули по паре рюмок водки «на посошок», и прихватили с собой в дорогу «сухим пайком» астраханского балычка да по бутылке прозрачной слезы от Смирнова… Долго сидел на серебряном блюде становой пристав Ипполитов, пучил глаза, мотал головой и все никак не мог прийти в полное сознание… Вероятно, от огорчения у него все-таки сильно увеличилась печень. - Вот, Ваше Благородие. Прикройтесь, – подал начальнику свою шинель урядник Семен Ермилов. - Прохладно на озере будет. Еще и простынете вдобавок… - Нравный наш Бурчало Акимов… Очен-но нравный! – удрученно вздохнул урядник Петр Кузя, - Ну, не любит Он, кода громко бают и ругаются… Очень не любит. Чуть что не по нем, так такое отмочит! Диву даешься…
А в это время на Лембозере неяркое солнце уже клонилось к закату, и, невдалеке от кромки берега, торчал из воды странный гладкий камень – шишком, - и почему-то всплывали из-под него пузыри…
Об авторе: Григорий Борисович Салтуп родился в Петрозаводске в 1952 г. Окончил ФТИИ ин. Им. И.Е. Репина и ВЛК ин. Им. А.М. Горького. Прозаик, скульптор, искусствовед. Член «Карельского союза писателей», член «Товарищества детских и юношеских писателей России», автор 6 книг прозы. Пишет прозу и печатается с 1969 г. Лауреат многих литературных премий и конкурсов. Художник-монументалист, член «Союза дизайнеров Карелии», участник и победитель нескольких республиканских и межрегиональных конкурсов скульптуры.
|
