|
|
Владимир ПРОНСКИЙ |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Владимир ПРОНСКИЙСмолянойРассказ
Ивану под пятьдесят, у него есть жена, взрослый сын, а он до последнего времени продолжал ввязываться в истории. И всё из-за непонятной потребности к справедливости. Мать, работавшая в посёлке медсестрой, когда-то говорила, что он характером в отца — леспромхозовского механизатора. Вот уж того хлебом не корми, а дай за что-нибудь повоевать. Правда, родителей нет давно, и теперь он, Иван Константинович Непряхин, отвечает за свою родню, потому что в прошлом году лишился и младшего брата, утонувшего в Пинеге на зимней рыбалке, а у того остались две дочери. Поэтому ещё тогда Иван решил угомониться, а когда же недавно сломал мизинец в дворовой потасовке, вступившись за соседа, то стал настоящим примером родственникам и собственному сыну, успевшему окончить университет по какой-то модной специальности и теперь старательно познававшему взрослую жизнь, меняя причёску, одежду, девчонок. Сам Непряхин, поработав после армии на стройке и окончив электромеханический техникум, долгие годы работал на приборном заводе мастером, а потом, когда завод обанкротился и был растащен и распродан, пристроился на домостроительном комбинате, благо строительство жилья в Москве не прекращалось; в столицу ехали и ехали со всей России. Квартиры покупали даже те, кто и не собирался в них жить: для любовниц, как вложение денег, которых иные добывали несчётно. И никто у них не спрашивал, откуда появился капитал. Есть возможность — приезжай и покупай! Время теперь такое. А чтобы строить, а заодно продавать и покупать — город наводнился пришлыми людьми: теми, кто строил и торговал. Куда ни глянь — везде засилье гастарбайтеров (прежде и слова-то такого не знали!). Хотя хрен бы с ними, работали они и работали бы там, куда местных и на аркане не затянешь. Ведь и раньше были лимитчики, каким когда-то считался и сам Непряхин. Но теперь всё по-иному стало, всё чаще слышалась на улицах и в машинах чужая речь, музыка, всё больше резвилось приезжих ребятишек в детских садах и школах, а в роддомах появлялось неместных рожениц, словно свои женщины и рожать-то разучились. Все эти мысли и рассуждения частенько возникали в голове Непряхина, и особенно навязчиво, когда он с приятелями выпивал после работы и возвращался домой под хмельком. Тогда так и хотелось спросить у кого-нибудь из приезжих: «Ну, зачем понаехали-то? Чего надо-то? Вы же двадцать лет назад почти всех наших выперли с окраин Союза! Думали, будете богаче жить. Не вышло. И теперь вкалываете в Москве и других крупных городах за триста долларов, чтобы половину из них отправить родственникам, работающим у себя на родине за лепёшку в день!» Думать-то Непряхин думал, но горячившие мысли держал при себе. Ведь не вот-то выскажешь их первому встречному человеку. Да и дома всё обычно заканчивалось кухонным разговором с женой. С сыном же он об этом и не говорил никогда. У того, москвича в первом поколении, совсем иной подход ко всему. Ему, как и многим его сверстникам, даже хорошо, что кто-то находится в низших кастах, что не отнимает престижные места в банках, офисах, на государственной службе, хотя и там началась диффузия иногороднего проникновения. Так что всё менялось почти на глазах. Даже в образе мыслей, даже в таком святом понятии, как взаимовыручка. Но нынешним молодым, из которых почти никто не служил в армии, это всё, как они говорят, по барабану, потому что дальше собственного носа они не видят близорукими глазёнками, с детства испорченными телевизорами да компьютерами. Теперь каждый за себя. Теперь им хочется быстрых денег, хочется взять всё и сразу. Им глубоко наплевать, что кому-то недоплачивают. Гастарбайтерам, например. А те, конечно, всё видят и понимают, как издеваются над ними, как заковывают в цепи на дачах, как обманывают на всевозможных стройках, в подпольных цехах — где угодно. И, как могут, вредят и мстят. И делаются всё дружнее, сплочённее, смелеют день ото дня. Что это так, Непряхин убедился сегодняшним вечером, когда возвращался с работы и недалеко от метро увидел такую сцену: какой-то подвыпивший мужичок в мятой клетчатой рубашке поцапался с продавцом арбузов. Тот, видимо, обвесил его, и теперь мужичок добивался справедливости, заставляя заново взвесить арбуз. — А я говорю, ещё раз положи на весы — хочу лично взглянуть, убедиться! — повторил он несколько раз. Но продавец и слушать его не захотел, а когда, походя, отмахнулся ладонью, даже демонстративно отвернулся, мужичок припугнул: — Ничего, скоро получите своё, подумаете впредь, как наживаться на простых людях! Скрывать нечего, Ивану понравился его напор, но тут из-за угла показались двое арбузников и начали оттеснять обиженного мужика: — Хады далше, хады! — солидарно пугали они его, угрожающе сверкая золотыми зубами. А мужичок ничуть не испугался, начал по-настоящему артачиться, не желая уходить обманутым: — Кого гоните, морды набеглые? Меня гоните?! Но что он один мог поделать с тремя приезжими мужиками, особенно дружными бывающими, когда собираются кагалом. В общем, погнали они его взашей. Даже, кажется, рубашку порвали. «Хорошо ещё, что легко отделался!» — мимоходом поглядывая на свару, успокаивал себя Непряхин. Хотя и успокоил, но в душе-то понимал, что проявил малодушие. Ведь ничего не стоило окрикнуть, даже припугнуть торговцев, проявить с мужиком солидарность, хотя бы увести его в сторону. Нет, вспомнив о сломанном мизинце, постарался поскорее уйти с места происшествия, чтобы забыться и не думать более об этом, потому что когда начинал думать, то в голову приходили самые противные мысли. И это у него получилось — не думать — и он сразу порадовался за самого себя, за то, что, наконец-то, научился благоразумию, сдержался, хотя был выпивши. Как, оказывается, надо мало для этого — лишь немного выдержки. Иван уже подходил к своему подъезду, когда встретил толпу молодёжи, направляющейся к метро, и мстительно подумал: «Вот эти сейчас разберутся с арбузниками!» Но они неожиданно зацепили Ивана, увидев, что он смоляной, и кто-то из молодых сказал, как приказал: — Ещё один! И его сразу остановили: — Дядя, откуда прибыл?! — Да вы что, парни! Я живу здесь… Вот мой дом! — отступая к подъезду, сразу заволновался Непряхин. — Хату, значит, снимаешь, денег немеряно наворовал! Иван так и не понял, за что его кто-то двинул в шею, потом посыпались удары ногами. От одного, особенно сильного, он пошатнулся, завалился на бок, лишь успел обхватить голову… Его били и били, а он и слова не мог произнести в своё оправдание, лишь глухо стонал, пытаясь защитить лицо и грудь. На самом же деле молотили его не так уж и долго, и пацаны сразу же утекли за угол, когда прохожая пенсионерка раскричалась на них и начала звонить в милицию по мобильнику. Потом наклонилась над Непряхиным и жалостливо спросила: — За что же они тебя так, сынок? — Было бы за что — совсем прикончили бы! — вставая с асфальта и утирая окровавленный рот, пробормотал Иван, даже через силу ухмыльнулся, только-только по-настоящему рассмотрев худенькую, строго причёсанную защитницу, на которой серая кофточка висела как на колышке. Он поспешно скрылся в своём подъезде, где на лестничной площадке второго этажа привёл себя в относительный порядок: как мог, на ощупь, вытер лицо, отряхнул брюки и рубашку и только после этого потопал на шестой этаж, не вызывая лифта, чтобы не встретиться с кем-нибудь из соседей. Очень обрадовался, что жены не оказалось дома. Торопливо затолкав одежду в стиральную машину, отправился в ванную комнату, где, уткнувшись в зеркало, ужаснулся от вида заплывшего глаза и кровоточащей губы. Осмотревшись, увидел на ногах и боках ссадины, которые нестерпимо начали щипать, когда встал под душ. Ополоснувшись, он выключил воду и услышал, что в квартире появилась жена, даже услышал звонкий голос: — Чего там расплескался-то? Опять, что ли, под мухой?! Непряхин будто заново представил Зину: располневшую, потную… И промолчал, не зная, что ответить, да и не хотелось ни о чём говорить. Нет, он не боялся показаться перед женой побитым и услышать её ворчание. Нет. Только в эту минуту почему-то сделалось нестерпимо обидно за самого себя. И не от болячек саднила душа, а от собственного постыдного поведения, когда прошёл мимо, не оказав попавшему в беду человеку хоть какую-то помощь, и, словно в наказание, тотчас сам получил ни за что, ни про что... Поневоле вспомнишь о солидарности, товариществе, и не просто вспомнишь, но задумаешься о себе, как о человеке. Ведь слабосильная старушенция не побоялась, вступилась за него, а он, крепкий мужик, таёжник, с четырнадцати лет ходивший на медвежьи берлоги, струсил! Ну и кто он после этого? Получается, никто — беспомощная личинка, опарыш ползучий… Теперь, как всякому гадкому опарышу, ему осталось превратиться в куколку, потом вылупиться из неё и до конца жизни виться мухой над нечистотами. И так явственно Иван Константинович представил себя головастой изумрудной мухой, так отчетливо увидел, как она ползёт по мусорному баку, что зарыдал от увиденной картины. Жена уж по-настоящему забеспокоилась, начала стучать в дверь, а он, отговариваясь, всё утирался и утирался, остерегаясь громко всхлипывать. Он пытался хоть немного успокоиться, прийти в себя и зацепиться за какую-нибудь крепкую мысль, которая помогла бы по-иному взглянуть на всё то, что творилось вокруг в последние годы, помогла бы стать прежним Иваном Непряхиным по прозвищу Смоляной.
|
Лишь недавно Иван Непряхин, крепкий на вид, уверенный в себе человек,
наконец-то понял, что стал по-настоящему отвечать за свои поступки. Приехал
он когда-то в Москву из лесного посёлка в северном суземье, где местами ещё
сохранились потомки тамошних коренных людей, не замутнённые иноземными
нашествиями, поэтому и внешность имел соответствующую: глаза синие-синие, а
лик смуглый, волосы жуковые да вьющиеся, какими их изображали на старинных
иконах. За природную смуглость Иван и прозвище заработал соответствующее —
Смоляной.