|
|
Екатерина ПОЛЯНИЧКО |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Екатерина ПОЛЯНИЧКОПамятьОдин добрый человек спел: «Чтобы стоять, я должен держаться корней», и держится – российских, индийских, негритянских, англосаксонских. Одна трудная девочка заявила: «Я помню все, память нельзя убить». Одно из главных достоинств прозы Бунина и Набокова – взгляд на события, лица и разговоры сквозь дымку памяти. Мой компьютер при загрузке предложил: «Press ESC to skip memory test». Мудрый Дон Хуан заставлял Карлоса Кастанеду заниматься вспоминанием. Мертвые древние греки на пороге Аида пили из Леты, чтобы память земной жизни не тревожила их. Пока жива, помню. Пока помню, жива. Человек недолговечен. Человек бессмертен. Человек – это память. Память – это человек (что выше памяти, то выше людского). Я не претендую на фактическую достоверность своих воспоминаний. Я только честно делюсь тем, что видела – слышала – додумала – сама.
Паево Дом с красной крышей Чаще всего мы ездили в Паево летом. Мне было меньше десяти, и, чтобы разглядеть многие вещи, недоставало роста, однако, если уж оказывались прямо перед носом полукруглый конский след, ржавый гвоздь или переливчатое черно-фиолетово-зеленое петушиное перо, от них оставались кратеры, сухие русла и наскальные узоры не меньшей глубины, четкости и прочности, чем от событий, зафиксированных на государственных бланках: родился, женился, умер. Мы – это либо моя мама, либо ее младшая сестра Надя, и я. Чаще всего, мы ездили в село Паево Инсарского района Республики Мордовия, чаще всего, мы ездили к моей бабушке по матери, щавай, в теплое, благоухающее время года. С широкой и гладкой, как бесконечная серая столешница, трассы, по которой нас нес из Саранска красный «Икарус», мы перебирались в телегу, ожидавшую на дурно заасфальтированной боковой дороге. Жестяные покрышки в точности передавали нам каждую встреченную кочку, душа подступала к горлу, грозя выскочить на следующем ухабе вон. Дом с красной крышей был виден издалека. Белый дом с красной железной крышей, третий по счету на улице (мои родственники всегда говорили – первый), на длинной, песаной, единственной улице мордовского села. Перед телегой ходил вверх-вниз мускулистый лошадиный круп, серый пучок конского волоса отмахивался от жирных, басовито гудевших оводов и слепней, задние некованые ноги рысцой гнались за коваными передними, мы вдыхали терпкий пот рабочей скотины. Слева от нас был обрыв, из-под него паевские выкапывали красную глину, которую смешивали с соломой, чтобы конопатить щели в сараях. Однажды внизу, под дорогой, играли мальчишки. По неосторожности они забрались в выемку в вертикальной стене, или может статься, раскопали основание обрыва. В любом случае - детей завалило землей. Всю компанию, или нет, - не помню. Через три дня после того, как взрослые раскопали завал, найденных под ним предали земле уже по обычаю, с венчиками на чистых пепельных лбах и жесткими подушечками под головами. Хотя, насчет венчиков точно сказать не могу. Когда старшие рассказывали эту историю, они акцентировали внимание на том, что у погибших были мокрые штаны.
За этим обрывом следовал другой. На его поверхности проступали осколки древней посуды, и медные украшения, и кости человеческие, оголенные временем. Я слышала, в Паево раньше велись археологические раскопки. У дома с красной крышей и ворота были – красными. Нарисованное на них солнце с каждым летом выгорало все сильнее под лучами своего небесного коллеги. Жилище, куд, было добротным, с большой светлой верандой, с теплой горницей, которую называли кухней, и с двумя жилыми комнатами. Чистота в нем поддерживалась во многом за счет небольшого количества вещей. Книг не держали. Зато в простой стеклянной вазочке стоял букет искусственных розовых гвоздик: их грубые, зазубренные пластиковые листья были нанизаны на простую проволоку, обмотанную зеленой папиросной бумагой, которая, кажется, красила руки; а махровые тканевые лепестки пахли старой пудрой или поминальной карамелью. В доме были две печи: большая служила для готовки и отопления (на ней можно было спать). Маленькая – только для тепла. Побелка на них кое-где отставала, и под меловым слоем можно было увидеть голубой или синий цвет – чем глубже, тем синее. Я думала тогда (или сейчас в голову пришло?), что полтораста лет назад печи было принято красить в цвет ночного беззвездного неба.
«Мисендят?»
Я плохо знала мокшанский язык. В то время осталось два мордовских племени: мокша и эрзя, и говорили они по-разному, друг друга почти не понимали. На самом деле, от деревни к деревне, даже на одном языке, слова произносились по-разному. Пытаясь разобрать выражения в русско-мокшанском разговорнике, я все время наталкивалась на несоответствия: цифра «один», звучавшая для меня как «вке» обозначалась буквосочетанием «фкя»; приветствие «шмбра» - как «шумбрат». Я плохо знала мокшанский язык. Удовлетворить лингвистическое любопытство проще всего было, спросив: «Мисендят?» Слово пишется наверняка по-другому. Логично предположить, что это вообще словосочетание. Но для меня «мисендят» звучало как заклинание, «абракадабра» немедленного действия - таким его и оставим. «Мисендят»? – и выяснялось, как по-мокшански «печь хлеб», «мыть посуду», «кормить кур». Подробнее о хлебопечении. Пекарня в Паево не прижилась. Кто-то из сельских пытался в начале девяностых втюхивать землякам горячие кирпичики из теста, но привычка к домашним караваям оказалась сильнее товарного хозяйства и разделения труда. Каждая хозяйка пекла хлеб по-своему: щавай вынимала из печи белый; ее сестра, тетя Валя – серый. Мне казалось, что тетя Валя покупала муку второго сорта из-за того, что у нее большая семья, и на пшеницу тонкого помола не хватало денег. Нас в доме было мало. Зачастую только щавай и я. Мама отправляла меня в деревню на все лето, и, тоскуя, обнимала во сне мою игрушечную кошку. Не покупайте детям много игрушек: образы вещей, в которых маленький бог на время вдыхал жизнь, будут преследовать его, когда он станет совершеннолетним человеком. Кошка лежит на верхней полке книжного шкафа, в родительской квартире. Мы начинаем любить родителей, когда осознаем их слабость, сравнимую с нашей. Я бы привезла эту кошку в свой новый дом, но дома нет, есть съемная квартира; спала бы с ней в обнимку, но рук только две, и на одну мне кладет голову живой черный кот, а на другую – законный супруг.
Нагорный сон
Через дом от щавай, над археологическим обрывом, жила моя крестная бабушка, Каргань-беле. У каждой паевской семьи было прозвище: Тузик, Пота, Чеблук; мы были Милицией, а Каргань значило «Журавли». У Каргань-беле было как минимум шесть дочерей, и каждая родила ей внучек. Больше десятка внучек отдыхали каждый год в домах семьи Каргань. Однажды Каргань-беле сидела на табуретке посреди цветущей поляны, на которую смотрели окна ее дома, и пела духовные песни. Она молилась не деревянной церкви в конце улицы, не иконам в окладах из цветной фольги, но большому оранжевому солнцу, висевшему над ивами, над тонкой трубкой газопровода, над шифером, железом, рубероидом деревенских крыш, над глиняными погребениями древнемордовских героев, над трупиками котят на мусорке, над сливами и яблонями в садах. Она пела, и что-то мощное, сильное, не соответствовавшее старческой дряблости ее тела, проступало в ее голосе. Закончив песню, крестная бабушка научила меня молитве: «Сплю я на горах, две ангели в головах, третий часовой, сам Господь со мной – отойди, сатана, от меня. Аминь». Встречаясь в сновидении с темноликими; полупрозрачными; малорослыми; вздутыми, как утопленники; когтерукими; змееязыкими бесами, поныне читаю «Отче наш» и «Сплю я на горах». И враг отступает, и нереальная соседка с несуществующей лестничной площадки советует мне носить крестик. Но я теряю кресты, рву цепочки, и ладанка со Спасом Нерукотворным куда-то пропала, стоило ей только очутиться на моей шее. Приходится обходиться браслетами, кулонами и иногда – серьгами, которые ни в коем случае не стоит снимать на ночь. Люди в Паево не были образованными. Некоторые не знали, как русские прилагательные изменяются по родам: «Красивый лошадь, толстый свинья». С другой стороны, сколько людей, имеющих диплом о в/о, говорит свободно, пусть и с ошибками, не только на своем, но и на чужом языке? В каждом паевском доме одну полку платяного шкафа занимали народные костюмы. Мне было лет пять, когда какие-то родственники со стороны щавай играли свадьбу. Женщины обрядились в льняные рубахи с вышитым подолом. Повесили себе на бедра звенящие подвески-каркс с медными колокольчиками; с драгоценными раковинами-каури, похожими на человеческие зубы; с царскими монетами и разноцветными советскими пуговицами. Уложили себе на плечи тяжелые бисерные сети - паяровань крганя, боярские ожерелья. Застучали по крашеными полам подковками присборенных кожаных сапог. Пошла по деревне цветная толпа – под гармонь, с частушками. Не артисты, не ряженые пошли «возрождать» фольклор, а просто учительницы, просто продавщицы, просто доярки… Никто никого наряжаться с трибуны не призывал, никто никому по больной совести каблуками не топтался – принято было, что плохо выбеленная рубаха – позор для женщины. Еще моя мама, городской человек при должности, использовала в качестве каркаса для своей «паяровань крганя» широкий абажур. Я классе во втором низала бусинку-бисеринку, бисеринку- бусинку для маленького зеленого колье – но вышло мое украшение бесформенным, как пустая змеиная кожа.
Жизнь животных
Жизнь людей в Паево традиционно была несладкой. Беременные женщины в колхозные времена мяли лен в реке. Босыми ногами. Ломая тонкий октябрьский ледок. Здесь возможна неточность. Вдруг ледок был ноябрьским? Или сентябрьским? Да извинит меня тогда экс-председатель колхоза. Животные, как и люди, в Паево либо работали, либо умирали. Только если люди медленно изводили самих себя самогоном, смерть животных была легче. У щавай была кошка, ката полосатая полудикая крысоловка. Несколько раз в год она приносила котят: одного-двух ей оставляли воспитывать, остальные тонули в ведре.
Мне рассказывали, что у коровы Жданки в ночь перед дорогой на мясокомбинат из глаз текли слезы. Говорили также, что у Тузиков свинья родила поросенка с пятипалыми младенческими ручками. Что хозяева хотели его заспиртовать, но потом похоронили. Мне рассказывали, что в детстве я гонялась с палкой за цыплятами, ломала им ноги, кидала их в бочку с водой, а когда меня спрашивали «мисендят?», отвечала, что учу их плавать. «Все дети – свинята». а) но некоторые свинее б) но и все цыплята – дети. Люди не хотели жить в селе, где из развлечений остались только сеновал и самогон. Когда старики умирали, их дома пустели. Сквозь занавески заброшенных строений была видна нехитрая мебель. Ставни – нехарактерная для Паево архитектурная деталь. Родственники усопших следили, чтобы дети не мародерствовали в запущенных садах, а детям казалось, что плодовые деревья и ягодные кусты вперемежку с крапивой не принадлежали никому, а претензии наследников – всего лишь необоснованная жадность. Дом бабы Тани, покинутую синюю избушку, тонувшую в кустах малины – самой крупной и сладкой, какую мне доводилось есть – охранял белый коровий череп, лежавший у калитки. Я не то брезговала им, не то его побаивалась. В сад удобнее было лазить через забор. По рассказам взрослых, когда баба Таня, Царство ей Небесное, была жива, а я только ходила пешком под стол, она кормила меня своей непревзойденной малиной. Почему-то она меня любила.
P.S.
За десять лет Паево опустело наполовину. Обезлюдел центр села. Соседи щавай слева, не помню их прозвища, умерли. Сосед справа, Чеблук, убил свою жену-учительницу и коротает однообразные деньки за решеткой. Следующий за ними дом, принадлежавший продавщице Зинке, сгорел. Дальше – пустой второе десятилетие дом бабы Тани. По телефону мы узнали, что работы по-прежнему нет, и горькая льется рекой. Передники с рубахами скоро уничтожит моль. Разорванными бусами будут играть русскоязычные дети. Чаще всего, городские приезжают в село Паево Инсарского района в теплое время года..
Томск
|
