|
|
Юрий Павлов – Лидия Сычева |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Юрий ПАВЛОВ – Лидия СЫЧЕВАБеседы о литературеЮрий Павлов. Лидия Андреевна, скажу сразу, что Вы – очень близкий мне по мироощущению и убеждениям человек. И в нашей беседе я хотел бы уточнить некоторые «моменты» Вашей биографии, мировоззрения, творчества. Ваше интервью Илье Колодяжному («Литературная Россия», 2008, № 4), воспоминания о Литературном институте («Литературная Россия», 2008, № 40), книга «Тайна поэта» (Челябинск, 2002) прояснили многое, но не всё в писательской родословной Лидии Сычёвой. Возникают вопросы, с одного из которых я и начну интервью. Лидия Андреевна, помимо влияния Вашей матери, «первого литературного учителя», были, наверняка, какие-то ещё внутренние импульсы к творчеству. Хотелось бы услышать, когда и как возникло это «желание рассказать», эта неизлечимая болезнь писательства. По моим предположениям, дело обстояло примерно так: музыка, постоянно звучавшая в девочке, восхищение красотой родной природы, переполнявшее всё её существо… Здесь я наконец-таки умолкаю и слушаю Вас. Лидия Сычёва. Я пошла в школу, не умея читать «Букварь», но зная почти наизусть некоторые отрывки из «Поднятой целины». Детского сада в селе не было, родители уходили утром на работу и возвращались к ночи. Единственными развлечениями для меня были кот и радио. Ну и вечерами, жалея меня, отец читал вслух. Особенно часто – второй том «Поднятой целины» (первого тома у нас не было). После ужина мама сидит под лампочкой, шьёт, мы с отцом на лежанке, он мне читает (любимые его эпизоды – там, где дед Щукарь хохмит, а маме нравилось всё, что связано с Давыдовым – «Сёмушка, жаль моя!»). Герои романа – Яков Лукич Островнов, Нагульнов, Варька Харламова, Лушка – воспринимались нами как реальные люди, вроде наших соседей или родственников, просто они жили чуть раньше, в другом времени. Родители не раз обсуждали поступки персонажей, толкуя их с разных сторон. Я до сих пор помню желтоватые страницы этой книги, её шрифт, помню, как отец, задрёмывая, начинал говорить «на автомате», и я его толкала в бок, поправляла, потому что всё это было читано-перечитано и многое я уже запомнила. В такой обстановке я росла, и это, конечно, на меня повлияло. Не в том смысле, что я возмечтала сама писать книги – такая дерзость не могла прийти мне в голову; но этот эпизод показывает, что у всяких интересов есть свои истоки. Литературной атмосферы того времени (безтелевизионной и безинтернетной) уже никогда не будет, и, следовательно, восприятие мира, свойственное моему поколению, стремительно уходит в прошлое. Наши книжные впечатления были первичными и весьма глубокими. И всё же «картинки из детства» мало что объясняют. Потому что я знаю много хороших, нравственных людей, выросших в семьях, внешне похожей на нашу, но эти люди живут трезвой, обыденной жизнью, и им чужды и непонятны дебри, в которых блуждает творческих человек. И я не знаю, откуда во мне вот это качество – даже не «желание рассказать» (это результат), а само свойство «перехода», погружения в иную, непохожую на обыденность, жизнь. Творчество – это великое чудо жизни. Но иногда я думаю, что это, наверное, вид наказания. Так получилось, что всем детям в нашей семье выпала нелегкая судьба. Старшей сестре Бог послал тяжелую болезнь, средней - дал красоту вместо счастья, брат погиб в 34 года, ну а мне досталось в качестве испытания писательство. Думая о литературе и о всяком искусстве вообще, я часто испытываю боль и чувство вины. Дар, творчество как-то насильно вырывают тебя из «почвы», из «нормальной среды». Нет, это не служение своим страстям, не эгоизм, это мучительный и иногда даже принудительный путь. Но если я по нему не иду, то я чувствую величайшую пустоту и бессмысленность жизни, если же становлюсь на него, то страдаю от чувства вины, потому что я перестаю принадлежать тем, кому действительно нужна. Очевидно, что мой дар больше, чем желание следовать за ним. Нет, это не трусость, это тоска по благополучной и ладной жизни, которую, наверное, я бы тоже могла прожить. Ю.П. Героини многих рассказов Лидии Сычёвой страдают оттого, что не стали художниками. Лидия Андреевна, в отличие от них, Вы – первоклассный художник слова. В Вашей прозе меня поражает редкая органика образа, отсутствие даже намёка на его самоценность, претенциозность. Ваши художественные тропы не разрушают, не подчиняют себе словесную ткань произведения, а естественно рождаются из неё. Лидия Андреевна, как Вам удалось «вырастить» в себе этот редкий дар органичной образности? Л.С. Вы меня так хвалите, что мне даже неловко. Оправдываться не буду – жизнь всё покажет – кто есть кто. Я Вас благодарю за эту беседу, за возможность высказаться. Это как в зеркало посмотреть, и, может быть, увидеть в нём нечто важное для себя. Я поздно начала писать «для публики» (дневники, с некоторыми перерывами, я вела с детства) и поздно стала печататься. Но я всегда любила думать. Мне кажется, что это одно из самых больших нематериальных наслаждений, доступных человеку. Сам процесс рождения мысли – изумителен, и если бы он был доступен нашим олигархам, они бы давно бросили лондоны и куршавели, и сидели бы в бочках по примеру Диогена. Сладость свободного думанья – удивительна! Мысли летят, как пчёлы на клевер, как снежины в метель, как пух в июне. Думанье – роскошь свободного человека. Проблема «переноса» рождённого воображением образа на бумагу, конечно, существует и требует от литератора даже не мастерства (это само собой), а «такта» в работе и строгости к себе. И тогда что-то внутри, какие-то «заслонки» не позволяют совершать насилие над материалом. Если я чего-то не знаю в своём герое, я никогда не буду выдумывать, фантазировать, а дождусь, когда всё необходимое во мне созреет для его понимания, и тогда моя работа заключается лишь в том, чтобы всё точно «записать». Читая классику – неважно, роман или рассказ – я никогда не «училась», а просто жила в том мире, который создавал автор. У меня не было желания подражать, «писать под кого-то», талантливые стилизации меня восхищают, но сама я этого не делаю. Ю.П. В Ваших рассказах большую роль играет последний абзац или последнее предложение, где сиюминутное просвечивается вечным, быт – бытием. В чём для Вас заключаются композиционные «преимущества» и «сложности» рассказа как жанра? Л.С. Честно говоря, я не обращала внимания на эту особенность. Рассказ (повесть, роман, стихотворение, картина, музыкальное произведение и др.) должен обрести гармоническую форму – это главное. Мы видим мир материальный – храм, деревенский дом, чопорную виллу за забором, крематорий – и всё это имеет законченную форму. Но вот я бы не хотела написать роман-крематорий, роман-тюрьму и проч. Гармоническая форма чаще всего встречается в природе, но она, конечно, доступна и человеку. В музыке, в стихах, в архитектуре. Обычно материал и герой сами требуют свои «краски», размер «полотна», композицию, колорит и интонацию. Важно не пройти мимо своей темы и уберечься от чужой. Считается, что рассказы писать легко, потому что они требуют меньше, чем крупная форма, времени и сил. Но есть одна трудность - на протяжении нескольких страниц, без «разгона», ты должен подняться на очень большую высоту, иначе рассказ будет плоским или вторичным. Такой «вертикальный взлёт», где нужна высокая сосредоточенность и концентрация внимания, конечно, жанр неудобный – прежде всего, для читателя, настроенного на отдых и развлечение. Воздействие небольшого рассказа на человека может быть гораздо большим, чем многостраничный роман. Это я знаю по своим читательским впечатлениям. Ю.П. Лидия Андреевна, в своей книге «Тайна поэта» Вы утверждаете, что, о чём бы ни писал литератор, «везде он пишет прежде всего о себе, открывает свой мир для себя и других». Эта мысль, вырванная из контекста, звучит в унисон со многими высказываниями на данную тему «левых», «либеральных» авторов. Однако Ваши дальнейшие рассуждения, которые не встретишь у этих писателей, созвучны известным признаниям Александра Блока и Сергея Есенина: «Но что, какой мир может открыть в себе поэт, если в сердце его нет родины, нашей огромной и горькой родины». Таким образом, Вы выходите на цветаевское деление: писатели с чувством родины и писатели без родины. Скажите, как Вы относитесь к такому продолжению Ваших мыслей, и можно ли называть литераторов без чувства России русскими писателями? Если нет, то как их следует именовать? Л.С. Да по-разному можно назвать. У нас такое космополитическое многоцветье, что только диву даёшься. Есть несчастные люди, по-настоящему трагические фигуры. Они нам искренне добра желают, «просвещают», а мы от этого воем. Есть умелые и мастеровитые конъюнктурщики, циничные, готовые служить любой власти и любой идее, лишь бы деньги платили. Есть биороботы, с секвестированными органами чувств, «подключенные» не к мировому разуму, а к «мировому желудку» - солидные фигуры, вращающиеся в высоких «сферах», для которых Россия вообще «тьфу», козявка, «транзитный вокзал». И есть враги народа – пятая колонна, агенты влияния, приобщенные к глобальным задачам, умные, прекрасно эрудированные люди, отлично осознающие свои задачи, умело растлевающие детей и молодёжь под предлогом вхождения в семью «цивилизованных стран», искусно затемняющие смыслы, работающие на ниве разложения русской культуры. Может быть, в провинции нет такой концентрации «типов» (потому что там ресурсов поменьше), но в столице нашей родины на некоторых интеллектуальных и литературных посиделках бывает весьма смрадно. Однажды меня с товарищем пригласили на церемонию вручения молодёжной литературной премии. Проводил эту акцию не абы кто, а член Общественной палаты, заместитель председателя Комиссии по культуре (!), автор нескольких книг. Начиналось всё с претензиями на торжественность: бледные лица претендентов, полный зал литперсон. Пресса, кой-какое телевидение. Фуршетные столы в вестибюле, фанфары. И вот, для вручения награды на сцену приглашают литературного бомжа. Лицо мёртвое, серое, как у Чикатило. Он начинает читать нечто зарифмованное. И с первых слов - глумливый мат, похабщина грязно-вампирического свойства. Всё это адресовано медийной особе – пусть и не самой нравственной, но всё-таки женщине. Если бы я была мужчиной, я бы этого ведьмака, конечно, хорошенько поколотила – воздействие на плоть бывает полезным для оздоровления духа. А так – мы при первых же звуках сего «сочинения» встали, и, слегка облитые словесной блевотиной, выбираясь из середины ряда, торопливо ушли. А наша «интеллигенция», вершители судеб литературных, притихла и внимала. Мол, что тут особенного – это же самовыражение!.. Поэзия!.. (Правда, главный редактор «Нового мира» ушел, но остальные – не двинулись. Умылись.) И вот, представьте: эти духовно больные и убогие люди, неспособные отличить плохое от хорошего, и даже защитить своё собственное достоинство, судят других, решают, кому дать «Большую книгу», рассуждают о «высоком», о «многонациональной России» (вот попробовали бы они эту грязь показать в Махачкале!), о «толерантности», о «русском фашизме», представляют страну за границей. И всё это сатанинское действо не случайно адресовано молодёжи. Потому что талантливым людям дирижеры «процесса» с юности последовательно прививают рабское сознание: мол, ради «положения» в литературе можно и «потерпеть», поступиться совестью и талантом. (И впрямь, почему бы тебе свою единственную жизнь не прожить в духовных отбросах, а не в духовной чистоте?!) И эту грязь, которую вгоняют в подкорку, писатель должен, как «заветное», как эстафету, передавать читателям. Вот так, через публичный дом, у нас вводят в храм литературы. Будешь послушным – будут тебе и премии, и тиражи, и медийная «мелочёвка» для самолюбия. Но что деньги?! Деньги можно заработать. Тиражи? Пусть лучше будет сто человек читателей, нормальных нравственных людей, чем сорок тысяч таких вот «интеллигентов». Конечно, если ты ценишь свою душу на копейку, то чего за неё переживать?! Можно и поступиться. Как бы ни был жалок Союз писателей России в сегодняшнем его состоянии, а всё же невозможно представить в его стенах нечто подобное. Какие бы ни были в основе его силы, но это всё-таки мужики, а не ведьмаки и мутанты. Вот главное отличие русского направления от космополитического. Литератор без чувства родины, с одной стороны, ощущает невероятную «свободу от обязательств» перед страной проживания, а, с другой стороны, «местные» его сильно раздражают: как? Эти люди, рождённые ему прислуживать и им восхищаться, на что-то претендуют?! Это же рабы, массовка!.. Удивительное явление больного сознания: космополиты всеми силами стремятся внушить обществу, что они лучше русских (немцев, французов, итальянцев и др. – в зависимости от страны) пишут, поют, танцуют, рисуют и т.п. И что должны быть только они одни – тотально и повсеместно. Потому что любой крупный национальный художник мгновенно – лишь фактом своего присутствия – показывает ничтожность «торгового искусства». Поэтому любимое занятие космополитов-кукловодов – «провожать в последний путь». Георгия Свиридова, Вячеслава Клыкова, Людмилу Зыкину, Савву Ямщикова и др. – «умер последний русский реставратор», «последний русский композитор», «последняя русская певица». Потому что космополиты надеются – теперь они за русских и споют, и спляшут, и храм построят, и прославятся, и поживут всласть. А кто против этого засилья – на того, в зависимости от радикализма высказываний, навешивается ярлык: «фашист», «националист», «красно-коричневый», «почвенник», «совок», «государственник», одним словом, человек, неспособный смириться со своей неизбежной социальной судьбой. Ю.П. Вы неоднократно и справедливо писали о том, что утрата русскими своей национальной самоидентификации – одна из главных проблем сегодня. Лидия Андреевна, как Вы думаете, что нужно сделать для возвращения «русскости» в нашу жизнь и какова роль литературы в этом наиважнейшем деле? Л.С. Всё-таки я люблю русских – красивый мы народ! Пушкин! Божественная гармония!.. Гоголь – многоцветье, щедрость красок, вся палитра в его руках. Бунин – из обыденности в такую чувственную высоту поднялся! Есенин – нежность неизбывная, тайна, непобедимость. Павел Васильев – ну, орёл!.. Русские всегда жили – по крайней мере, на протяжении обозримой истории - большими задачами. Большое государство, большой народ. Большие бунты. Большие беды: если революция, то Великая Октябрьская, если война – то Великая Отечественная. В космос первыми вышли – ну, не из-за хвастовства же мы такие?! Русские – имперский народ, который может жить только сверхзадачами. И вот мы на самом «дне», на коленях, на глазах – повязка, во рту – кляп, и сознание затуманено «веселящим газом» - ТВ. Вот задача из задач – не только осознать своё несвободное положение, но и сбросить иго, встать, расправить плечи. Что же, нам не привыкать: только величайшее напряжение сил позволяло нам выживать и спасаться. У нас одна жизнь и потому мы должны понять: Россия была до нас тысячу с лишним лет и потому она не должна на нас закончиться. Надо перестать жить одним днём (именно эту психологию стараются внедрять в сознание людей агенты «пятой колонны»). У нас есть будущее только в том случае, если мы сегодня готовы за него сражаться. Мы говорим: духовная жизнь, духовная брань. Каждый писатель за собой ведет читателя: кто-то взвод, а кто-то целую армию. И каждый литератор, наверное, задумывается хоть раз в жизни: а куда ты направлял своё войско? В болото мелких страстей? В духовное казино, где убивают время? Во вражескую засаду? А может быть, ты раненых спасал из-под огня, вёл в медсанбат? Или в решающий момент битвы ты встал в строй и пошел в атаку?! Я думаю, что каждый русский писатель отлично понимает роль литературы в национальном самосознании и вполне осознает программу своих действий на этом направлении. Ю.П. Героиня Вашего рассказа «В начале жизни» физически и духовно страдает от мата. Понятно, что это реакция нравственно здорового ребёнка. Таковых с каждым годом становится всё меньше и меньше – двадцать лет тотального растления человека в нашей стране привели к катастрофическим последствиям. И многие писатели-пакостники приложили максимум усилий к моральному убиению своих сограждан. Как Вы считаете, что должны противопоставить власть и общество такому виду преступности? Л.С. Рецепт самый простой: каждый вечер насильно читать детям, внукам, иным родственникам писателей-пакостников наиболее похабные отрывки из произведений сих «новаторов». Читать час-два эту помесь мата и газетчины ежедневно, не меньше года, до полного усвоения «программы». Жестоко? Детишек жалко? А наших детей им не жалко?!.. Русский язык для настоящего писателя – драгоценность, а для глумливого «экспериментатора», как правило, космополита – средство эпатажа. Не своё, не жалко – потому можно и матом, и всяко. Мы рассуждаем об этих совершенно очевидных вещах (а для культурного человека – элементарных, лежащих вне рамок «дискуссий») потому, что на сегодняшний день коренное отличие русских от космополитов состоит в том, что космополиты считают (и ведут себя, соответственно, так же), что им принадлежит весь мир, а русские не ощущают себя хозяевами даже в собственной стране. Они даже своего дома или квартиры не хозяева – в любой момент может появиться закон о «перерегистрации» или платежи так взвинтят, что статус бомжа благом покажется. Численность агентов «пятой колонны» невелика, но зато они занимают все ведущие медийные посты, определяют «погоду в доме», возвышают и сводят в безвестность, в общем, вершат судьбы. И, конечно, воспитывают в духе толерантности «медийных исполнителей» из туземцев, которые, как «попки», «озвучивают» команды сверху. Вот это действительно «маленькие люди», по сравнению с которыми Акакий Акакиевич это просто Гулливер в квадрате. «Попки» послушно работают в заданном направлении и объективно расшатывают нравственную ситуацию в обществе даже больше, чем писатели-пакостники. Потому что лживое слово последовательно отравляет жизнь. Пиар – это хуже, чем торговля телом. Падшая женщина торгует собой, а «попка» вовлекает в процесс огромное количество людей. Космополит не успокоиться, пока не лишит народ, над которым он властвует: а) воли думать; б) желания думать; в) привычки думать; г) потребности думать. После всех этих манипуляций наступает пир во время чумы, который и называется нашим ТВ. Русская национальная культура будет и далее оттесняться на периферию жизни (вроде бардовской песни в советские времена), и эта периферийность сама же станет теснить и дробить отведенную «нишу» - произведения начнут мельчать качественно и количественно. «Верх» же будет захвачен (если уже не захвачен) чудовищным сатанинским коктейлем, противным внешне, внутренне, по форме и содержанию всему русскому. Это вызовет огромное отвержение русских людей и людей русской культуры от искусств, от красоты, заключенной в слове. «Низам» же бросают, как кость, массовую культуру, эстраду и литературу, основанную на инстинктах, «телесном низе» и прочей бытовой пошлятине. Я не так наивна, что взывать в этих условиях к властям. Настоящая власть – это каждый из нас. И путь только один – создавать, где возможно, очаги сопротивления – прежде всего, в культуре, образовании, и СМИ. Борьба за души людей – самая беспощадная из всех незримых сражений. Ю.П. Помните, Лидия Андреевна, в начале 90-х была мода на Константина Леонтьева, появилось немало восторженных статей о нём… Тогда ещё у меня Леонтьев вызвал чувство человеческой и мировоззренческой несовместимости. Одна из причин такого отношения к мыслителю – это восприятие им любви, мужчины и женщины (в ту пору я не знал о нетрадиционной ориентации Леонтьева, объясняющей многое). И я был поражён, когда прочитал в Вашей статье «Славянская идея и великое переселение народов» («Литературная Россия», 2007, № 36) нечто леонтьевское: «Картина густо населена маленькими людьми, которым можно сочувствовать, но которых не за что любить». Вот сие прагматично-европейски-либеральное «не за что любить» – это оговорка или нет? И как Вы, Лидия Андреевна, понимаете любовь? Л.С. Речь в статье шла о кинофильме «Билеты» (производство Италия-Великобритания-Иран). Меня удивило, что режиссеры этой ленты, собранной из разных новелл, отнеслись к своим героям «толерантно», но абсолютно холодно. Без любви. Возможно, авторы уже и не способны на это чувство, оно у них «скончалось» за ненадобностью. А может быть, дело было в коллективной ошибке с выбором героев. Потому что каждая человеческая жизнь – трагедия, но не все люди достойны стать героями художественных произведений. Подчеркиваю – героями, а не персонажами. Я не могу, например, полюбить ничтожество и внушать к нему любовь читателю. Простить, пожалеть, понять – это одно, а любовь – совсем другое. Маленькие люди ныне – это не те, кто унижен социально, а те, кто унижен духовно, те, кто позволяют собой манипулировать. Мне не интересны маленькие люди не потому, что я им не сострадаю, а потому, что я сама уже испытала другое состояние, и оно мне кажется более достойным, чтобы продлить его в слове. Есть писатели, которые в своих работах постоянно живописуют маленьких людей. С ненавистью. Но литература – это не сведение счетов со своими психическими комплексами. Это – другое. Человек, который любит, не может быть маленьким и униженным. Что такое любовь, я, конечно, знаю, но в словах это чувство передать невозможно. Да и не нужно. (Хотя я постоянно пытаюсь это делать – в рассказах, а один из главных смыслов литературы – это гимн любви и жизни). В любви мужчины и женщины есть столько заветного, невысказываемого, пронзительного, и это богатство принадлежит лишь им двоим – никто не может его «приватизировать», отнять. Но ты должен душу свою сохранить, иначе тебе эта счастливая тайна жизни не откроется! Иногда мне кажется, что самый большой грех – это жизнь без любви. (Может быть, я ошибаюсь, не знаю!) Потому что изначально человеку дана энергия любви, и на какую же дребедень она часто тратится! В этом всё дело. И вдруг жизнь проходит, и – всё… Человек мог бы многое совершить, если бы он эту энергию направил на то, что любил. А он просто себя бездумно растратил или «обменял» себя на «удобства», положение или деньги. И результат жизни – искалеченная душа. «Тайна тайн» нашего века - иссякание потока любви. Это все видят, чувствуют. Главная болезнь западного мира – депрессия, т.е. нелюбовь, отвращение к жизни. Посмотрите, вот идет семиклассник первого сентября в школу, в красивом костюме, с букетом, и – курит (трудится на олигархов, на табачные компании). А вот девчонки поздним вечером клубятся в подземном переходе на Пушкинской площади – в сигаретном дыму, с банками пива, в завесах из матерных слов. Они даже не подозревают, как может быть красива их жизнь, когда они так молоды, полны сил и здоровья! Потому что везде сегодня проповедуется не культ любви и жизни, а культ нежити и распада. Пропаганда секса – это не любовь. Это приглашение в черную яму, в бездну – про это Куприн в «Яме» точно написал! Жизнь состоит в постоянном возвращении к истине, которая дана человеку в детстве. Счастье – в самых ярких моментах этого возвращения. Люди несчастливы, потому что живут без истины. А истина – это любовь. Ю.П. Да, с любовью всё понятно. А как быть с народом, отношение к которому является ещё одним критерием русского мировоззрения, русского мира. Сегодня народ как таковой существует? Те безликие миллионы, которых Вы справедливо именуете «выродками», они – народ? И в своём резко-отрицательном отношении к этим «выродкам» мы не уподобляемся революционерам и либералам, о которых Вы точно говорите в статье «Не будет гнева – и не будет страха» («Литературная Россия», 2008, № 27)? Л.С. Я никогда себя не ставлю выше других – даже когда высказываюсь резко. Мной движет боль, негодование, поиск правды, но вовсе не чувство превосходства. Что есть народ? Люди, производящие базовые материальные ценности, создающие «фундамент», на котором стоит страна, или весь потенциальный «электорат»?! Я не социолог, но мне кажется, что сегодня Россия держится на двух коренных основаниях – это люди «простого» труда на селе и в городе и национально мыслящая трудовая интеллигенция. Все остальные кормятся за их счет. Потому что никакого другого источника благосостояния, кроме труда, у нормально развивающегося государства нет и быть не может. Всё остальное – от лукавого, и рано или поздно кончается грандиозным крушением (тому в истории тьма примеров). Сегодня политическая система у нас выстроена таким образом, что упрочить господство паразитической верхушки, для чего создан «буфер» из мелких собственников, СМИ, офисных работников и чиновничества (так называемый «средний класс»). Верхушка в большинстве своём состоит из биороботов – духовных инвалидов, для которых не существует ни моральных ценностей, ни дальних горизонтов. Они способны жить только сиюминутным, и единственный их интерес – это власть денег. И потому верхушка делает всё возможное для дальнейшего ослабления и деградации двух коренных оснований, на которых всё ещё держится Россия. Это самоубийственное машинное мышление, заложником которого стала вся страна. Кто живёт в провинции, тот знает, что настоящая Россия здесь: не очень умная, не очень культурная (часто совсем бескультурная), грубая, малоразвитая, повязанная кумовством, сосредоточенная на материальных, почти животных интересах, но эта Россия – умеющая вкалывать, хитрить, воровать, «ломить» и пить; умеющая гулять и жёстко экономить, Россия с подержанными иномарками, с новыми металлическими заборами и навесными потолками (на самом деле намертво приклеенными к основе), Россия с наивным «евроремонтом», Россия, любящая жизнь и не разучившаяся делать самое главное – рожать детей, растить их и гордиться ими; эта Россия учит их в институтах – за деньги и взятки, и мечтает о лёгкой и богатой жизни для детей, чтобы они «всё повидали», не вполне, может, понимая, что настоящая Россия, её фундамент, опора – здесь, рядом со свиньями, огородами и родными могилами… Да, это Россия… Из народной «матушки-Руси» выходит народная интеллигенция, и её главная задача на сегодня – борьба за информационное и культурное пространство. История, если вдуматься, движется толчками «воль» людей, и их качествами – жадностью, алчностью, гордыней, и – подвижничеством, благородством, честностью. Движется по среднему пути, в зависимости от тех «толчков», ускорений, которые мы ей придаём. Так что от каждого из нас, от нашей убеждённости, воли, энергии много что зависит. Ныне только русский, вооруженный национальной грамотностью, может быть непобедимым, а значит, уверенным в себе, а значит, демонстрирующим истинную широту характера. Знание дает силу. Умноженное на веру, на физическое чувство, на чувство исторического времени, оно и дает русского человека. Ю.П. Лидия Андреевна, вы писатель с ярко выраженными «культами» Родины, любви, семьи, понимаемыми традиционно-православно. Какое место в Вашей жизни занимает творчество, и как оно соотносится с «нормальной человеческой жизнью»? Этот вопрос во многом порождён Вашим восхитительным, щемящее-трагедийным очерком «После крушения» («День литературы», 2005, № 11) о Вячеславе Дёгтеве, которого Вы поняли, видимо, лучше других. Л.С. Приехала я домой, в отпуск, в Воронежскую область. Две недели тупой физической работы, мелких разговоров и полной эмоциональной вычерпанности. Последний книжный магазин в нашем райцентре, кстати, закрыли. И я вдруг ужаснулась: как же раньше я этого не видела?! И как из этой элементарной обыденности может что-то родиться?! И вдруг, в полдень, я открыла книгу стихов Бунина (сто раз читанную), и чуть не заплакала – так это было красиво, одухотворённо, цельно и даже радостно. Хотя обычные слова, обычные виды. Как же он смог подняться на такую высоту?! И я подумала, что красота и была единственным оправданием его грешной жизни (другие-то жили правильно, но красоту не создали). Как, почему вдруг оживает душа, и почему она молчит и мертвеет?! Бывают моменты, когда я думаю: какое же это счастье – писать то, что хочешь! И от этой внезапно открывающейся свободы (после житейского «тягла»), пропадают вдруг все силы; так, будто тебе надо сейчас обнять весь мир, а «размах рук» - не тот. Чувство счастливой беспомощности, а главное – свободы. Значит, духовная тюрьма тоже есть, и у духа есть своя жизнь. Может быть, зачастую эта жизнь духа проходит тайно, неосознаваемо самим человеком. И для меня загадка: как, почему, один человек поднимается над обыденностью, «парит», а другой всю жизнь «ползает» и этим доволен. Подняться на высоту птичьего полёта – уже счастье, а вырваться в космос – мечта! Может, это самообман, но почему же я чувствую, что с каждым новым рассказом я будто «латаю» наше время, будто сшиваю невидимыми нитями тоже нечто невидимое, почти неуловимое. Но, кажется, реально существующее… Зашла в библиотеку, тома собраний сочинений стоят, писали их серьезные люди, а тут какие-то немудрящие истории на нескольких страницах… Может, всё-таки самообман? Успокоение себя? Есть что-то беззащитно-погибельное в этом опасном путешествии в царство идей, в высокое искусство. Я думала об этом, когда писала очерк о Дёгтеве. С другой стороны, иногда глупыми мне кажутся «творческие» терзания, когда я оглядываюсь на прошлое, и вспоминаю те задачи (т.е. беды), которые были в моей жизни. Литература, да, вдруг представляется очень смешным занятием на фоне жизни и смерти. Ю.П. Я, как крестьянин по мироощущению, испытываю редкий восторг, особый душевный трепет, когда встречаю в Ваших рассказах изображение земли. Исконное, неутраченное, крестьянское чувство земли, думаю, выгодно отличает Вас от подавляющего большинства современных писателей. Что даёт Вам, если перефразировать часть предложения из Вашего рассказа «Дерево», благородный запах земли в жизни и литературе, как взаимодействуют, если взаимодействуют, «вынянченная земля» с вынянченным словом? Л.С. Земля – это подлинная ценность, основа государства и народа. Этим всё сказано. Земля – это чувство дома, грустно-родное, знакомое, и близкое-близкое сердцу. Будто я космонавт, вернувшийся из полёта на родную планету. Я жила в Москве, и лет десять не могла привыкнуть к здешней земле – буро-рыжей. У нас-то чернозём! Тосковала по дому ужасно, всё время норовила «сбежать». Может быть, и писать начала от этого – от тоски по родине. Да что говорить – у Есенина всё сказано: «У меня отец - крестьянин, Ну, а я - крестьянский сын». Я – крестьянская дочь, из большого, разветвлённого крестьянского рода. Земля – это самобытные люди, приближенные к основам жизни, и о них я пишу. И, конечно, естественно выращенное, «вынянченное» слово, отлично от духовной мертвечины. Знаете, как многие журналистские заметки пишутся? Люди тащат «материал» из интернета, компилируют, и – привет! Но, извините, огурец или тёленка из «виртуала» не вынешь. Их вырастить надо. Конечно, в людях подсознательно есть тяга к живому, пережитому слову. Я много раз наблюдала, что к хмельным, слегка подвыпившим мужчинам, у которых раскрепощена словесная программа - они дамам начинают говорить комплименты, или поют «Раскинулось море широко…», или чуть, без грубости, задираются – так вот, к ним отношение у окружающих весьма благодушное. Почему? Потому что у народа есть тоска по живому слову, и они не знают, где её удовлетворить. В этом смысле настоящий писатель – всегда немного хмельной, но не от спиртного, а от состояния погруженности в живое слово. Люди в городских джунглях живут среди словесных суррогатов. Хотя слова везде – в метро объявления, в автобусе – реклама, по радио – хиты, в очереди – «вы последний?» и т.п. А живое слово только у детей, да стариков в глухих углах России, где ТВ еще не всё вытравило. Реализм – это ощущение писателя, который стоит босиком на родной земле (Лев Толстой). Классицизм, напротив, требовал некоторого удаления с земли на «паркет», где уже были созданы оазисы материальной культуры. Социалистический реализм – это всё ещё земля, но уже преобразованная индустриально – в соцреализме много «движения», «железа». Хотя оставались в советской прозе и заповедные «яснополянские места» - писатели-деревенщики. На чем ныне стоит писатель, какова его почва? Всё больше на городском асфальте, на синтетическом покрытии в супермаркете или в офисе. Реализм в его настоящем значении остался в прошлом, он почти невозможен, и насильственная его культивация временами просто смешна. Иногда нарочитая «деревенщина» и расцветистость языка смотрится как хвастовство, бахвальство или даже жульничество (а я, мол, так и так умею, и я – настоящий русский человек!). Но если твоим пером двигает большое чувство, то есть ли у тебя время хвастаться?! В живом реализме есть чудо. Если, конечно, это глубокий и талантливый реализм. В нём есть глубинная красота, заложенная Богом и не искажённая художником. Символизм, маньеризм, импрессионизм и пр. – всё-таки выпячивают лишь одну сторону изображаемого предмета. Иногда это талантливо, интересно. Но всё это мысль, попытка рационально познать истину (что невозможно). Реализм – это не только запечатление жизни, но и гимн ей, как бы она ни была трудна. В этом его притягательность. Но символизм, «мыслительное искусство», – быстрее. Результат сиюминутнее. Художнику проще – меньше надо вкладывать труда. В общем, великий русский реализм мог появиться только на наших обширных пространствах, на русской земле. Кое-что и до наших дней дошло… Ю.П. Ещё одно Ваше качество, Лидия Андреевна, не перестающее меня удивлять, восхищать – это редкое мужество, безоглядная смелость. В своей публицистике Лидия Сычёва постоянно «подставляется», договаривая до конца, высказываясь «нетолерантно», «некорректно», не в духе времени по самым разным вопросам: о «чудовище» Ельцине и нынешней власти, о революционерах и либералах, о национальных проблемах, о современных мужчинах и женщинах, о «братьях»-писателях и т.д. Откуда это качество в Вас, Лидия Андреевна? Л.С. Ну, положим, говоря о «чудовище», я в одиночестве не осталась, а выразила народное мнение – можете не сомневаться. Это только наша лже-интеллигенция, наёмные «интеллектуалы» поют аллилуйю: «Ах, президентская библиотека имени Ельцина!» Я понимаю, если бы назвали крематорий его именем, или центральный медвытрезвитель, или, если уж без иронии, ЦКБ (худо-бедно, но при Ельцине сохранилась высокотехнологичная медицина). Но библиотеку?! Именем безграмотнейшего человека, который Пушкина называл «литературным героем», и при котором учителя и библиотекари месяцами не получали зарплату?! Но наши литературные «совести нации» они же будут вовсю холопствовать, потому что больше ни на что не способны, кроме торговли своими именами, а копеечку на прокорм хочется. Зато в интернете я видела картинку – много-много ящиков с водкой на стеллажах и подпись: «Библиотека им. Ельцина. Наливай да пей!» Нет, я не считаю себя смелой. Вот моя дядя, погибший под Сталинградом, или Зоя Космодемьянская – смелые. А человек, которому дан дар слова, должен правду говорить! Это же так естественно! Я училась у Валентина Сорокина. Он очень добрый человек. Настоящий поэт и гражданин – редчайшее сочетание. Резкость некоторых его суждений вызваны не желанием эпатажа или «скандальной славы», а болью за происходящее. Он мне говорил: «Родиться с талантом – большое счастье, а сохранить талант – огромная воля и разум». Но как я смогу сохранить себя, если я буду лгать?! Оставаться в одиночестве, если ты прав – не страшно. Да Вы и сами это знаете. Ю.П. В книге «Тайна поэта» Вы пишете: «Мне теперь <…> кажется, что счастье невозможно без чувства любви и “чувства родины”». Сегодня, через семь лет после выхода этой книги, изменилось ли Ваше представление о счастье и счастливы ли Вы? Л.С. Жизнь всё время опровергает мои основные «выводы». Жизнь всё время манит: вперед, вперед… И в то же время ничего невозможного достичь в жизни без убеждённости, без вот этих моих «заблуждений». Я ехала в поезде, смотрела в даль (окно – в дождевых каплях, был дождь), и видела август, зелёные долины и долинки, а вот и по мосту речку миновали, блестящую в закатном солнце, с бакеном, белеющем вдали; и вдруг, на мгновение, мне показалось, что я – молодая-молодая, чувства мои – свежи, романтичны, и нет тяжелых потерь, утрат, морщин на сердце; а есть светлая, большая и счастливая дорога жизни, которая впереди у румяного юноши, спокойно лежащего на верхней полке и читающего брошюру (после я подсмотрела название «От Иоанна, святое повествование»). А за окном – разнотравье, белые берёзы, а в душе чуть-чуть грусти, и почему-то хочется воскликнуть: «Здравствуй, моя счастливая, деревянная Русь! Простая, основательная и родная». Я видела в окне вечернее небо, далёкое и спокойное, вечное, и вдруг подумала, что я – абсолютно счастлива в эту минуту; и тут же оборвала себя – нет, это иллюзия, миг, а вообще у меня очень тяжелая жизнь, таких мигов даже в году бывает немного. А всё же шел поезд, тяжко стучали колёса, рядом чужая семья – отец, дочь и внучка лет двадцати – грызли семечки и говорили по-доброму о том, что их ждут дома, и меня тоже ждали – и это, наверное, было самым главным. А парень с верхней полки ездил на Валаам, у него в придачу к рюкзаку с ковриком – пакет с надписью «Валаамский монастырь». Лицо у парня – чистое, хорошее. Румянец на щеках, живые, думающие глаза. У него бывалая, синяя термокружка, оплавленная снизу (где-то у костра не углядел), он брал в неё кипяток из титана, ел булки, намазывая их мёдом из банки (банка в форме медвежонка – ребёнок ведь ещё!; мёда осталось совсем немного, он долго выковыривал его ложкой со дна). Он, может быть, будет учёным, путешественником, экологом или пограничником. А менеджером или маркетологом – не будет. И бомжом, алкоголиком – тоже. Когда-то и я, наверное, вызывала у пассажиров такие же чувства – девушка с книгой, смотрит в окно, мечтает… Кем она станет? Нежной женой, хозяйкой, матерью?! И мне жаль, что теперь я уже никуда не поеду с рюкзаком – в новое, в неизведанное, к русской истории, к древности её, а земля при этом будет большая и неосвоенная. Правильно ли я прожила эти годы? Я не знаю. Боюсь, что нет. Но я бы не хотела пройти этот путь повторно, «для исправления ошибок» - у меня бы на это просто не хватило сил. Но надо идти дальше, лечить сердечные раны, надо жить, работать и, по возможности, не уклоняться от того, что тебе предназначено сделать! август 2009 года Опубликовано в сокращении в №39 «Литературной России» от 02.10.2009 .
|
