|
|
Петр Караваев |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Петр КараваевСчастья не будетРассказ Счастье приходит, когда его не ждешь. Ожидание пугает эту тонкую неуловимую субстанцию, отгоняет точно злая собака, верно сторожащая хозяйский дом, который давным-давно опустел. …Я отчаянно не хотела лететь в Тюмень. Все было против этой командировки: попавшая в больницу с аппендицитом мама, нелетная погода и плохое настроение шефа, не желающего отпускать меня из поля своего зрения: вдруг зачем-то понадоблюсь искать затерявшееся письмо правдолюба-директора из сельской школы откуда-нибудь с Вологодчины, или того хуже Коми-Пермяцкого округа. Впрочем, сейчас, по-моему, таких и нет. Я летела не одна, с немолодой, но весьма моложавой дамой, умеющей жить в свое удовольствие. У дамы, впрочем, был трудный период, ей всюду мнились враги. От этого Елена Петровна, когда-то действительно красавица с пышной шевелюрой пепельных волос, умело подкрашенными кошачьими глазами и тонкими пухлыми руками, сейчас отчаянно чесалась. Руки ее были расчесаны до крови, точно стая голодных термитов глодали ее тонкую, уже со следами старческого пигмента кожу. Самолет утопал в мягких перинах облаков, а потом вдруг резко нырял вниз, отчего сердце ухало в пятки, а в животе бродил сыроватый сквозняк. Елена Петровна, озабоченная происками врагов и завистников, не замечала ни зоны турболетности, в которую попал наш маленький, видавший виды аргентинских прерий, а может и африканских саван Ан-24, ни испуганных до бледной синевы лиц пассажиров. Я же думала о маме и не написанном очерке, а еще о маленькой дочери, оставленной на ненадежную свекровь. Потому турбулентность больше отражалась на моем желудке, не позволявшем страху угнездиться где-то повыше, заползти хотя бы в закоулки моей души. Наверное, опасность все-таки была велика, нам предложили зачем-то поискать кислородную маску и закрыть столики – уж лучше бы предложили прочитать «Отче наш», это было в ту минуту куда полезней… В аэропорте Рощино на всякий случай стояли элегантные новенькие скорые и толпилась куча перепуганных встречающих. - Вы живы, - чуть тронул меня за локоть элегантный красавец как мне показалось моих лет – под сорок или чуть за сорок. Кто их, этих мужчин разберет. Его темно-карие глаза, блестящие то ли от волнения, то от желания были и встревоженными и ироничными одновременно. Я ошарашено пялилась на него – пока что не испытывая никаких чувств, вернее, лишь одно – удивления, что он тут делает в этом провинциальном порту с его голливудской внешностью. Джордж Клуни отдыхает, подумалось невзначай… Рост – метр девяносто, выправка выдавала бывшего военного, но шарм был в другом – в коротких густых волосах, с тонким благородным инеем седины, в изящном римском профиле, в манерах, гибкости и грациозности движений, в ленивом, чуть барственном голосе, привыкшем брать любую женскую крепость сразу и без осады. - Ах, Саша, - тоном маленькой девочки сразу же пропела моя Елена Петровна. Она вдруг разрумянилась, и куда делась ее гневливая раздосадованность, она была сама кротость и невинность. Саша, убрав иронию и насмешливость, с радостью влюбленного кинулся целовать ее прямо в губы, при этом, не сводя с меня своих карих глаз. - Да, - наконец-то вспомнила обо мне Елена Петровна, - а это вот наша сотрудница, то есть моя подчиненная ну, в общем, коллега, Татьяна Станиславовна, можно Таня… Нас поселили в разных местах, так положено по статусу - мне третьеразрядная гостиница на окраине с душевой кабинкой вместо ванны, Елене Петровне - номер люкс в Хай-кволити. Я была в нефтяной столице лет десять назад. Она похорошела, как невеста на выданье – банки, проспекты, бульвары, дразнящие роскошью магазины – знай наших, точно кричала она, не Москва-матушка, конечно, но и здесь люди живут и не бедные, между прочим. А вот москвичей не любили как и везде – живут на наши деньги, не стесняясь, прямо так и говорили , причем даже без рюмки-другой и пристально смотрели в глаза. Я молчала, не поддаваясь на провокацию. Не ругала Москву и не признавалась что сама без году неделя как в столице, впрочем десять лет, как ни крути, срок немалый. Москвичкой, тем не менее, я за это время ни стала, ни по прописке, ни даже по произношению. - А вы-то Москву хорошо знаете, - ехидно жмуря круглые кошачьи глаза, - застал меня врасплох Штокаман. Да, у красавца-итальянца, как его про себя я стала называть, была то ли еврейская, то ли немецкая фамилия. – Я сам в Москве шесть лет прожил, но вот кроме пивных в округе Тушино не выучил ничего, даже, где Большой театр толком не знаю. – Штокман, конечно, издевался и в то же время красовался передо мной. Вряд ли Штокман ждал от меня паспортных данных, но врать не было никакого резона. - Знаю, так же как и вы, чуть больше вашего, родилась я на Украине, и вообще натуральная хохлушка, - Что-то не похоже, - Штокман разглядывал меня с видом покупателя, приобретающего лошадь для хозяйства - Что не похоже – габариты или потому что «шо» не говорю? У Штокмана был слишком звонкий мальчишеский смех, он явно запал на меня, чего я не очень-то понимала – кругом было полно молоденьких и хорошеньких, к которым я явно не принадлежала. С Штокманом я сталкивалась каждый день, и все как бы невзначай – утром в гостинице, куда он привозил новых гостей, днем в институте, где он работал проектором по хозяйственной части, проще говоря, завхозом. А вечером у него была миссия развлекать гостей. Надо сказать, что Тюмень старалась принимать гостей массово, одним скопом, вернее, это делал здешний институт, умеющий зарабатывать деньги, казалось бы, там, где их нет - в образовании. В этот раз, кроме нас с Еленой Петровной, приехали важные пузатые мужики из Нижнего. Мы столкнулись с ними еще во Внуково, слишком заметной была их делегация – маленькая ухоженная дама в меховых ботах и короткой норковой шубейке и мужиков штук двадцать, причем были они рослые как на подбор, по их упитанным физиономиям и выпирающим животам сразу же читалось - начальство. - Ура, мужчины! - чуть не захлопала в ладоши моя спутница, надо сказать, что Елена Петровна больше всего в жизни любила и ценила представителей сильной половины человечества. Была она замужней, причем, удачно замужней за немолодым профессором-грузином. - Тимурчик меня так любит, что все прощает. - Имелись в виду многочисленные любовники. Нижегородцы приехали перенимать тюменский опыт, мы с Еленой Петровной его описывать. Преимуществом такого расклада вещей было то, что хоть мой гостиничный номер оставлял желать лучшего, развлечения у меня были такие же, как и у пузатых дядек из Нижнего, то есть на уровне Хай-кволити. У Штокмана был талант развлекать. Делал он это очень серьезно и деловито, точно проводил научную конференцию. - Жена меня почти на пороге поймала, - рассказывал он, почти не улыбаясь, - за полотенце и плавки схватила. -Ты куда, на ночь, глядя, - а у самой глаза так и сверкают, как у медузы Горгоны. - А я совершенно честно, без вранья – на работу. Она меня этими плавками по физиономии… Обидно, в общем, - подводил итог Штокман, при этом как-то по-кошачьи поглядывая на меня. В тот день у Штокмана как раз была такая работа, вернее, его коронный номер – горячий источник. Туда он старался, как я уже позже поняла, возить приглянувшихся ему дам. Источник действительно был райским местом, здесь когда-то били горячие минеральные ключи. Вода считалась целебной от тысячи хворей, ее набирали в бутылки и ведра, стараясь по пути расплескать как можно меньше, благо, город был рядом, на рейсовом автобусе рукой подать. Не так уж давно лет десять-пятнадцать тому назад, когда Тюмень стала хорошеть на нефтяных деньгах, какому-то предприимчивому мужику пришла в голову идея: а что если устроить шикарный бассейн под открытым небом?! На голову снег сыплет, а тело в обжигающей воде под сорок градусов. А если еще рядом симпатичная учительница, приехавшая перенимать передовой сибирский опыт, тогда действительно можно считать, что работа - это праздник, – резонно считал Штокман. Эта работа подвернулась Штокману три года назад, когда он уже ни на что не надеялся - бизнес развалился, принеся одни лишь убытки; а когда жена понесла в ломбард купленные в день свадьбы бриллиантовые сережки, Штокман, впервые в жизни серьезно напившись, задумался о смысле жизни. …Наверное, неприятности всерьез и по-настоящему начались тогда, когда их вертолет рухнул в тундру. Если бы они выбрались не сразу, ну там нога оказалась бы поломанной или просто прижатой, то за Штокманом плакала бы ни одна жена Лена… Вертолет взорвался через три минуты и сгорел прямо на глазах у застывших соляными столбами летчиков. - Когда жене позвонили, что вертолет под Салехардом упал, она стала выдергивать свои роскошные длинные черные волосы. Волосок за волоском, молча, не ощущая боли, вообще ничего не чувствуя. Даже не стала расспрашивать, что за вертолет, там летал только наш МИГ-10, в общем-то, вполне еще новый, не какой-нибудь там некондишен, - Штокман рассказывал это каким-то странным, даже веселым голосом, как рассказывал бы не совсем пристойный анекдот. - Вместе с тем вертолетом сгорела моя летная карьера, о которой я с шестого класса мечтал, - продолжал он. – У нас только что родился второй сын, ему было восемь месяцев, мне тридцать четыре. Жена была непреклонна – не хочу быть одна с двумя детьми. Еще можно было летать минимум лет шесть-десять. Потому я и согласился сразу на эту работу, мне как сказала моя шефиня, что надо будет ездить в Рощино чуть ли не каждый день – я написал заявление, не раздумывая. Все-таки я вижу самолеты, а если рейс задерживается, могу зайти к своим в диспетчерскую или просто постоять за тренажером, в порту такие есть. Конечно, такого чувства, как взлетаешь или наоборот заходишь на посадку нет - как цикорий вместо кофе или проститутка вместо жены… Это все Штокман рассказал мне уже после купания в источнике, до этого он был напряжен, как гончая перед охотой. Скорее всего, дичью была я. - Ну и как купаться собираетесь? - он смотрел на меня так, как двадцать лет назад одноклассник в нашу выпускную ночь, когда мы решили встречать рассвет на озере. - Смущенно, восторженно и в то же время вызывающе нагло, так что у меня дух захватило, как будто мне не сорок через год, в семнадцать летом исполнится. – Если что, у меня указание раздевать, - это уже Штокман произнес тоном героя-любовника из провинциального театра. Я у Штокмана в тот вечер была не одна. Елене Петровне удалось увлечь своими меркнущими чарами двух нижегородских дядек, впрочем, скорее всего, соблазненным источником, чем стареющими прелестями столичной дамы. Штокман старался уделять внимание всем, при этом не упуская меня из виду. Его внимание для меня было очень кстати, сняв мигом запотевшие от горячих испарений очки, я даже слышать стала хуже. Бассейн превратился в голубое мягкое облако, напомнившее мне недавнюю турбулентность. Стало страшно, да и глубина оказалась приличная, это с моим-то неумением плавать. Штокман отчаянно махал мне рукой откуда-то с далекого противоположного конца. И, как мне показалось, улыбался. Я не выдержала и побежала к нему, несмотря на десятиградусный мороз, в ярко-синем купальнике по кромке бассейна. - Танечка, так нельзя, вы простудитесь, - первой не выдержала моего дефиле Елена Петровна, - Вы не на подиуме, в конце-то концов, пыталась она меня образумить. - Мне не холодно, - весело я крикнула ей. - Ну это просто невозможно, - бесилась моя начальница, не в силах приказать своим нижегородцам не смотреть на мою вполне еще привлекательную фигуру. Они пялились, неприкрыто и удивленно, на фоне Елене Петровны я действительно смотрелась выигрышно. - Принцип контрастов – все-таки убойная сила, - вспомнила я нашего завкафедрой по журналистскому мастерству. - Саша, ну сделайте что-нибудь, - взмолилась стареющая дива к Штокману. А тот остолбенел или просто решил не форсировать события, а может, не мог уяснить моих действий. Помогать кинулись дядьки, причем, вдвоем, смешно толкаясь у бортиков бассейна. В воде по шею я была наконец-то неопасна моей Елене Петровне. Она фыркала и резвилась в воде как пятнадцатилетняя девочка, смешно оттопыривая пухлую нижнюю губу, нижегородские дядьки, как большие тяжелые бегемоты, нехотя последовали за ней в глубину бассейна. И тут Штокман очнулся, мы вдруг оказались с ним вдвоем, спрятавшись за большим водопадом. Он держал меня за руки, когда я поняла, что влюбилась. Мне хотелось дотронуться до его такой близкой груди, обнять его за шею, прижаться к нему и замереть как медвежонок коала на эвкалиптовом дереве. Расстояние между нами делась все более опасным, вернее, его не было совсем, мои ноги касались его невзначай, ему приходилось меня удерживать – в этой части бассейна били подводные струи, и если бы не его ноги, меня бы унесло. А потом он потащил меня под падающий откуда-то сверху водопад – моя прическа, макияж все вмиг было смыто, но мне было так легко, как будто эти целебные воды смыли с меня все мои несчастья и неудачи, как будто все так просто решалось – оказаться с этим чужим красавцем в горячей, пузырящейся счастьем воде. Мы целовались, скрытые легкой занавеской из воды, его губы, упругие и жадные, были солеными и нежными, он держал при этом меня за кончики пальцев, осторожно, точно кисейную барышню или фарфоровую куклу. - Надо уходить, - шептал он, не в силах оторваться от моих губ, а потом повернул спиной и целовал меня в шею, там, где начинают расти волосы, и в то же время легонько подталкивать к берегу. Уже одетый, с мокрым ежиком полуседых волос, он не старался приглушить блеск глаз, они у него сияли как у влюбленного подростка, впрочем, нижегородские дядьки с Еленой Петровной ничего не заметили, они уже давно оделись и успели выпить не меньше чем по бутылки пива на брата. Елена Петровна пила наравне с мужчинами, становясь все более кокетливой и капризной, она требовала то рыбки, то водки, впрочем, мужчины не торопились покупать ей ни того, ни другого. Она неожиданно стала рассказывать непристойные анекдоты, а Штокман все настойчивее приближаться ко мне в темноте машины. Он не скрывал свое желание поскорее отделаться и от Елены Петровны, и от нижегородских гостей, а потому побежал покупать им водку и рыбу, выскочив чуть ли не на ходу в какое-то придорожное кафе. … Мы оказались одни уже за полночь. Штокман был уже рядом со мной, и его рука с длинными тонкими пальцами потомственного аристократа лежала на моих чуть влажных от купания коленях. Я подумала - сейчас я брошусь ему на шею, надо только сделать одно движение навстречу ему и опять почувствовать вкус его губ. Штокман не просто нравился, он был до удивления родным, как будто именно с ним я прожила долгих пятнадцать лет в маленькой однокомнатной квартире на окраине Москвы, а не с моим мужем Витькой, сильно пьющим, вечно недовольным сорокапятилетним мужиком с обвислыми на коленках джинсами и рыбьей пустотой в глазах. Он чувствовал меня так, как будто знал обо мне все, включая детские болезни и мелкие стыдные страхи. Например то, что я очень долго боялась ездить в метро и до сих пор страшусь высоты…Что до одури люблю нежиться в горячей ванне в ароматом лаванды и слушать Элвиса Пресли или перечитывать «Анну Каренину». ОН все знал обо мне, и потому не надо было ничего рассказывать. Слова могли только все испортить, вернуть из придуманной сказки в действительность и напомнить, что Штокман женат, а я уже второй год никак не могу развестись. Мы были знакомы с ним три дня, и, тем не менее, прожили вместе целую вечность в прошлой жизни, а может уже и в будущей… …Странно, меня точно тряпичную куклу-манекен резко дернули в сторону, и я почти сбросила эту красивую желанную руку и произнесла не своим голосом: - Я устала, Штокман, устала… Штокман как-то по инерции спрыгнул за мной, у меня неуклюже посыпались пакеты, на асфальт вывалился мокрый купальник. Мне показалось, что он не удивился, просто покорился и, ничего не говоря, с видом оскорбленной добродетели, захлопнул дверцу машины… Уже потом, в пустом как склеп номере я не могла себя понять: что это за запоздалая неприступность? Нелепая супружеская верность или просто неумение быть счастливой?! Штокман позвонил мне на следующий день, деловитым и едва уловимо обиженным голосом поинтересовался где я, не потерялась ли, называл же меня при этом по имени-отчеству, Татьяной Станиславовной… Командировка подходила к концу, а мы с Штокманом были словно две параллельные прямые - совсем рядом, так что чувствовали присутствие друг друга, даже запах и дыхание другого, но при этом никак не могли пересечься. На следующий день меня повезли в дальний район, на границу с Казахстаном. Степь была голая, и от этой наготы еще более бескрайняя, лишь кое-где на пожухлой траве лежал похожий на стиральный порошок снег. Середина апреля не чувствовалась здесь никак, не было даже травинок-пионерок, смелых до смерти, чтобы пробиться сквозь снег и заявить во всеуслышание – весна. Как я не пыталась заснуть, свернувшись клубочком или положив голову на сумку своей соседке, местной журналистке, ухабы и кочки то и дело вырывали меня из объятий морфея. Я хотела, чтобы мне приснился Штокман, а снилась скучная нескончаемая степь, в которой бродил тот, кого я так безуспешно искала. Вся поездка прошла как в липком тяжком сне, меня о чем-то спрашивали, спрашивала и я, записывая механически, не понимая и не желая понимать значение слов –хотелось лишь одного - спать, спать, спать. Как у Чехова. За два дня мы проделали, как оказалось, почти что тысячу верст, причем под конец сбились с пути и заночевали в заброшенном пионерском лагере на двухъярусных кроватях. Впрочем, летом он действовал, рядом была тайга, ягоды, грибы и прозрачные, удивительные в своей северной красоте озера - таких не бывает в центральной России, там они часто с мутной стоячей водой и илистым болотистым дном, а здесь вода как в кринице… Встречал нас показавшийся в полусне совершенно фантастическим, точно сошедшим со страниц гоголевских повестей, молодой парень лет тридцати с небольшим. Впрочем таким Славка был и в натуре – полу-Чичиковым, полу-Хлестаковым, а то и разгульным полу-Ноздревым. Вот уж богата мать-Рассеюшка на гротескные натуры. Нас, уставших до одурения, Славка в половине двенадцатого ночи потащил за щедро уставленный красной-черной икрой, балыками и севрюгами стол. Это в такой-то глуши! - Счастья не будет, не будет счастья, - полувсхлипывал, полувскривал Славка, как юродивый. Оказалось, нельзя покидать застолье раньше, чем пройдет пять минут нового дня. Славка почувствовал в Елене Петровне важную и влиятельную особу, барыню, как он метко и точно выразился. И понеслась душа в рай. Славка то хвалил ее глаза, то пел осанну ее красоте и элегантности, то приглашал ее на медленный танец и не сводил при этом влюбленных глаз. Гоголевский типаж попал в самую точку – наша барыня повелась и не обращала даже внимания на молодую Славкину жену, умницу и красавицу, прислуживавшую нам за столом и не выпившую при этом ни грамма. Мне показалось, Оля, как ее звали, смотрела на нас как на полоумных, вернее, как на грустный человеческий зверинец. Она терпеливо объясняла нам, полупьяным и полусонным, как добраться до двухъярусных кроватей, как найти душ и нужник. Ее полуулыбка была и ироничной и сожалеющей одновременно. - Это же так вредно, - только и произнесла она, глазами обведя стол. Уже утром Оля призналась - она врач, и просто жалела нас, умученных дорогой и непомерным излияниями. Утром выпал настоящий зимний, не апрельский снег, и мы почувствовали себя в рождественской сказке. Уезжать не хотелось, вообще здесь ничего не хотелось, кроме самого естественного - смотреть на тайгу, на белое от роящихся снежинок небо, вдыхать морозный, пахнущий счастьем и рождественским застольем, воздух… Потом, когда я по телефону рассказала Штокману про Славку, тот спокойно ответил – знаю его, у нас диссертацию пишет – что-то о влиянии суффиксов на современную речь или префиксов. - Колоритная натура, не находите, - мне показалось что мое восхищение Славкой задело Штокмана - Да он просто наверное выпил, только и всего, а так - ничего особенного. Голос Штокмана казался спокойным и совсем равнодушным. Я не могла понять он играет или просто уже забыл обо мне, а может мне вообще все это пригрезилось – любовь, голубое марево бассейна и далекая казахская степь. Штокман был невозмутим утром, а уже вечером мой телефон разрядился от его звонков. - Ты уже в номере? - утреннее «вы» забылось и испарилось к вечеру. Его голос был нетерпелив и даже требователен. Я незаметно для себя начала оправдываться, хотя ни в чем не была виновата – интервью затянулось, и потом не могла же я убежать от градоначальника только потому, что меня ждал в гостиничном номере Штокман. А вечером я позвонила ему сама. Он был холоден и зол, наверное, вдобавок рядом была жена, и он лишь говорил односложные «да», «нет». Я извинилась и положила трубку. У меня оставалась последняя возможность – еще одно купание в горячем источнике. Там он будет обязательно, не может так случиться, что я улечу в Москву, не увидев его глаз, то стальных, почти серых, то нежных светлых карих, цвета майского меда, а то почти таких как спелые вишни. От нервного напряжения у меня уже к обеду ломило виски, а дышать было так трудно, как будто я поднималась на высокогорную вершину. Я мечтала видеть Штокмана и понимала - это невозможно, почему - не знаю, просто ничего не получится, начнется наводнение или, наоборот, засуха, горячий источник пересохнет или Штокмана не отпустит из дому жена. С Штокманом было все в порядке, а я вместо источника поехала в театр. Сопротивляться было бессмысленно и бесполезно. Непристойно и неблагодарно, в конце концов. Все было решено за меня, билетов на премьеру оказалось ровно на один больше, и это определило наши с Штокманом отношения. «На пасху даже солнце танцует», - уже само это название – жизнерадостное и теплое вызывало у меня чувство протеста. Спектакль оказался ужасным-чернушным и бессмысленно жестоким. Четыре беременные тетки в родильной палате, вернее три и одна девчонка - трудный подросток; ребенок ей ни к чему, ей хочется праздника и жизни, пива и любви, а не орущего младенца в семнадцать лет. О ребенке безнадежно почти что двадцать лет мечтает сорокатрехлетняя профессорша, беременная в четвертый раз … от своего студента. Она готова ради этого на все - даже искупаться в зловонной реке с гниющими трупами животных где-то на юге Индии. Этот выпестованный в мечтах ребенок рождается мертвым, и тетка сходит с ума, а девочка подросток тоже сходит с ума, только от того, что убивает ненужного ей собственного младенца… Когда я наконец-то выбралась из театрального ада на морозный воздух, мне продолжало казаться, что я дышу запахом формальдегида, в котором плавают убиенные человеческие зародыши. Снег неожиданно растаял, и ночь от этого была какой-то особенной черной и страшной. Штокман позвонил утром сам. Таким голосом – монотонным без оттенком и чувств - обычно объявляют прибытие самолетов. - Вас уже ждет машина. Я еще продолжала чуточку надеяться, пока звучал его голос, что в аэропорт он меня повезет сам. В голове же вдруг как навязчивая мелодия из мобильного телефона стало звучать Славкино прилипчивое «счастья не будет, счастья не будет»… Моя Елена Петровна несмотря на утренний рейс была слегка пьяна, это так, на всякий случай, вдруг опять будет турбулентность, оправдывалась нескладно она. - А вам, Таня, Штокман понравился, не отнекивайтесь, я же все видела, как вы на него смотрели - она фамильярно потрепала меня по руке, - красавец, ничего не скажешь и в постели хорош, - подмигнула она мне как-то слишком задорно. - Или у вас с ним ничего не было, - не верю, не верю, - она переигрывала и от этого было еще противнее, - он со всеми ведь, у него такое развлечение или хобби, как хотите так и называйте, а может, он считает, что это входит в его должностные обязанности? Ну как вы думаете, голубушка, не молчите, - как все-таки несносны пьяные женщины, пронеслось в голове, и ведь не заставишь замолчать… - Такого секс-гиганта сейчас и не встретишь, - Елену Петровну, наверное, не остановило бы даже сообщение о том, что наш самолет расшибется в лепешку где-нибудь за Уральским хребтом или же на Среднерусской возвышенности. - Две семьи и еще три любовницы, - да такому медаль надо выдавать за доблесть и отвагу, а еще в каждой делегации обязательно найдется счастливица, на которую Штокман глаз положит. Что же, вам повезло, в этот раз ею оказались вы. Знала бы, взяла бы вместо вас Ирочку из отдела социальных проблем, она –беспроигрышный вариант, уже пять лет как на пенсии. Да если честно и про вас я не могла подумать, все-таки вам сорок уже и вообще, - начальница выразительно посмотрела на мое осунувшееся лицо с четко обозначившимися носогубными складками, сбегавшими как полноводные ручьи к уголкам рта. - Кто же мог подумать, что Штокман обратит на вас внимание?!.. От Славки, которому я оставила свою визитную карточку, через год я получила короткую эсэмэску. Штокман ушел в монастырь, стал послушником и теперь принимает делегации – ему все также приходится бывать в аэропорту, а черная ряса идет Александру Игоревичу не меньше, чем элегантный темно-серый костюм. 2009
Рассказ Петра Караваева начинается с полета главного героя в Тюмень, куда он совсем не хотел отправляться. Не поймешь, почему не хотел. Может быть, из-за того персонажа, который как раз в это время писал диссертацию – что-то о влиянии суффиксов или префиксов на современную речь. А может быть, просто не знал, что диссертацию на заказ в Тюмени тоже можно защитить.
|
