|
|
Дмитрий ЕРМАКОВ |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Дмитрий ЕРМАКОВЗвонкая речка(краткие рассказы про Алёшку)
ОЖИДАНИЕ ПРАЗДНИКА Матвеев встал рано утром, наносил воды из колодца, затопил печь, подмёл и вымыл пол в избе. Сегодня, 31 декабря, он ждал приезда из города жены и сына. На десятичасовом автобусе они не приехали. Матвеев напился чаю из самовара. Пошёл на лыжах в ближайший от деревни ельник, там, на опушке он давно присмотрел стройную ёлочку. Но решил не рубить её, а привести прямо сюда жену и сына, вместе с ними нарядить. В лесу было тихо-тихо, лишь изредка наносило гул машин с дороги. Вышел на поляну. Его ёлочка вымахнула на самом краю леса. Матвеев толкнул палкой ствол, и снег, тяжело ухнув, осыпался с ветвей. Он утоптал вокруг ёлочки площадку, ещё раз полюбовался на неё со стороны, наломал веток с соседних елей и двинул обратно своим следом, глубоко дыша чистым морозным воздухом. Он всё приготовил к празднику: свечки, которые они зажгут ночью у ёлки, украшения для неё, конфеты для сына, а им с женой – две бутылки сухого вина. Обдумал те слова, которые скажет жене в подходящую минуту. И она, может быть, наконец-то, простит его… По дороге, укатанной машинами, Матвеев шёл к дому. Издали увидел у калитки Вовку Кузнецова. - Здорово, Михалыч! – крикнул Вовка. – С наступающим! - Здорово. И тебя. - Капканы проверял? – вежливо поинтересовался Вовка. Из кармана его фуфайки призывно выглядывало горлышко бутылки. - Нет, Вовка, не буду я пить, жену и сына жду. - А-а! – Вовка махнул рукой. – Ну, давай! – И побежал к соседней избе. Обернулся: - А то, может, Михалыч… - щёлкнул пальцем по горлу. - Нет. На двухчасовом автобусе они тоже не приехали. Еловыми веточками Матвеев украсил комнату. Укрепил над окном, поставил в банку с водой на столе. Ветви оттаяли, и изба наполнилась густым хвойным духом. Матвеев сидел у окна, смотрел на дорогу. Ждал пятичасовой автобус, на котором они уже точно приедут. Думал о том, как обрадуется сын Лёшка походу в лес. И ходьбы-то пятнадцать минут, а для него праздник! У самого Матвеева в детстве было мало праздников. И вот – сын. Только бы радоваться. Но Матвеев уже второй год живёт один в деревне, лишь иногда ездит в город к жене и сыну, да они редко-редко к нему. Лёшке девять лет и без отца ему плохо. Матвеев всё это понимает. Но что он может сделать? Сам, конечно, виноват. Пьянство его. А у жены "терпение лопнуло". "Но, может, сегодня всё изменится…" Из окна далеко была видна дорога. Матвеев жадно вглядывался в каждую точку на горизонте. Ехали машины. Наконец разглядел автобус. Он остановился напротив деревни, метрах в ста. Вышел один человек. Это была бабка Кузьминиха, ездила за чем-то в город. Больше сегодня автобусов не будет… Матвеев ещё три часа сидел у окна, хотя уже ничего не было видно, лишь изредка проплывали огни фар. "Может на попутке приедут", - тешил он себя мыслью, понимая, что они не приедут сегодня, не приедут… В десять часов он открыл первую бутылку вина. Потом вторую. Потом достал из подполья бутылку водки… Ровно в двенадцать ночи вышел из дома и побрёл напрямик по снегу к дороге, в сторону города… …Первого января, днём из автобуса вышли двое: женщина и ребёнок – мальчик лет десяти. Они свернули с дороги и пошли по тропинке к деревне, крайнему её дому. Вера Матвеева сразу узнала бордовый шарф, колыхавшийся на ветке куста метрах в трёх от тропы, чуть дальше – валялась на снегу рукавица. Следы к дороге вели… …Она собиралась приехать к нему на праздник. Но тридцатого вечером позвонила одинокая подруга, намекнула, что не против бы прийти к ней в гости. Не смогла Вера отказать ей. Что ж, в конце концов, и не обещала, что приедет. И вот… "Серёжа, Серёжа! Что же ты наделал! Господи…" Она старалась не напугать сына. Даже не стала подбирать шарф и рукавицу. Ключ был на месте, за наличником. Вошли в избу. Увидела бутылки на столе… - Папа, наверное, в лес ушёл. - Да, наверно. – Тяжело опустилась на табуретку, обвела взглядом комнату: еловые ветви, чисто… Ждал. - Мама, а почему папа ёлку не принёс? - Не знаю. Раздевайся. Валенки на печку поставь. "Что же делать?.." И вдруг злость закипела: "Ну я ему покажу, когда явится! Ведь сказала, что, может и не приедем. Нет – попёрся! Да уж и напиться надо обязательно!.." – Убрала бутылки. И – как споткнулась: "Да он же замёрз, один, ночью, на дороге, пьяный. Замёрз". - Мама, а мы чай будем пить из самовара? - Будем. Дрова у шестка аккуратно сложены. Затопила тёплую ещё печь. А сердце болит… Послышались шаги в сенях. Дверь отворилась, и в комнату ввалился Матвеев. В распахнутом полушубке, без шапки, без рукавиц. Правый глаз заплыл огромным синяком. - Папа, а где ты был? Папа, а кто тебя? – Голос Алёши задрожал, он заплакал. И тут потекли слёзы у самого Сергея Матвеева, заревела в голос его жена Вера. И они забыли все слова, которые хотели сказать друг другу.
АЛЁШКИНО СЧАСТЬЕ
Алёшка проснулся, когда солнечный луч коснулся его век. Открыл глаза и снова закрыл. Он вспоминал сон. Что-то хорошее ему снилось… Он не вспомнил… Отец уже ушёл на работу. На столе полулитровая банка козьего молока, ещё теплого. Рано утром его заносит соседка бабушка Саша. Алёшка вскочил, залпом выпил молоко и съел кусок чёрного хлеба. Сегодня он собирается на рыбалку. Всё приготовил с вечера: удочку, запасную леску и крючки, накопал червей – они в консервной банке под крыльцом. С Витькой Манаковым он вчера поссорился, поэтому пойдёт один. До речки Ёды три километра. И Алёшка весело топал по укатанной машинами грунтовой дороге, по тропке, заросшей подорожником, вдоль голубого льняного поля. И небо над полем голубое, лишь одно белое облако лениво плывёт, меняя форму – то на слона оно похоже, то на медвежонка. Звенят в траве неустанные кузнечики… Радостно на сердце у Алёшки. Потому что хороший день, потому что он очень любит рыбалку, потому что завтра из города приедет мама… Да мало ли ещё почему… Ближайший путь к заветному бочагу через кладбище. Рассказывают, что когда-то здесь было большое село Зыкино, с церковью, со школой… Теперь осталось лишь кладбище да название. Три дня назад тут хоронили старика Антона из их деревни, которому, говорят, было сто лет. Антон этот очень был похож на волхва, нарисованного в книжке "Песнь о Вещем Олеге", с такой же седой бородой и с посохом. Алёшка побаивался его. На кладбище большие старые деревья, старые кресты и пирамидки с красными звёздочками. Над могилой Антона крест новый, почти белый. Солнцем залито всё: деревья, трава, могилы. Всё яркое, цветное, звонкое. Ветер шумит в листве, птицы поют. У ограды – крупная красная земляника. Алёшка набрал целую горсть тёплых ягод и высыпал в рот. За кладбищем сбегает к реке цветочная луговина, прямо в мягкую зелень прибрежного ивняка и ольшаника. Ноги Алёшки сами припустили по набитой стёжке, вынесли к лаве – перекинутому через речку бревну. Не так-то просто перейти по лаве, держа в одной руке удочку, а в другой банку с червями, и Алёшка идёт короткими шажками, затаив дыхание… Вот и берег. Теперь пробиться через заросли крапивы, пройти по мокрому песку у самой воды, перелезть через павшее дерево, и вот он – тёмный, окружённый со всех сторон старыми елями, бочаг со стоячей водой. Алешкино место. Здесь водятся голавли. Тихо. Только журчит вода на перекате внизу по течению. Бесшумно чертят воду длинноногие водомерки, бесшумно всплывают и вновь погружаются вглубь толстые чёрные жуки. Пахнет тиной и прелью. Алёшка разматывает леску, достаёт из банки червя, для первого раза – самого большого, цепляет его на крючок, ещё плюёт на него, "чтоб жирнее был" и закидывает поближе к коряге у противоположного берега. Поплавок – проткнутая спичкой пробка - точкой застыл на чёрной воде. И застыло удилище в напряжённых Алёшкиных руках. И ни звука, ни шороха. Дёрнулся поплавок, побежали круги по воде, и снова застыл. Алёшка хотел уже вытаскивать леску, проверить червя, но поплавок мелко задрожал и, наконец, полностью ушёл под воду. Алёшка подсёк. Искрящаяся дуга сверкнула в воздухе, и рыба упала к его ногам. Он прижал её рукой. Рыба была большая, горбатая, серебристая. Через минуту чешуя стала серой, и рыба перестала биться в руках Алёшки, уснула… Алёшка поймал уже много голавлей. Он развёл костерок. Сидел, глядел на огонь, подбрасывал сушняк, жевал кусок хлеба, отмахивался веткой от комаров. Напился он на перекате. Вода была холодная, обжигала губы… Вечерело. Поплавок стало почти не видно, и Алёшка засобирался домой. Сложил рыбу в пакет, смотал удочку, перебрался по лаве на другой берег. По крутой тропке поднялся к кладбищу. Здесь уже было темно от деревьев. Но Алёшка смело шёл между могилами и крестами… … Алёшка вздрогнул и даже присел. Впереди, раскинув руки, стояла белая фигура и в одной руке у неё палка. Алёшка зажмурился и припустил по тропе к полю. Оглянулся и понял, что напугал его новый крест на могиле старика Антона. А за палку он принял ствол молодой рябины, посаженной у могилы. И снова стало весело и легко. Алёшка шёл мимо льняного поля и улыбался. Сегодня у него отличный улов – вот Витька-то позавидует! Надо зайти к нему, помириться. И отец похвалит его. А завтра приедет мама и, может быть, они, мама и папа, наконец-то, помирятся… И опять Алешка вздрогнул. Из-за куста, навстречу ему вышел человек в светлой рубашке. Но тут же он узнал отца. - Ну, Алёшка, зарыбачился! - Папа, посмотри сколько я голавлей поймал! – закричал Алёшка и бросился к отцу. Вместе они пошли домой. Алёшка вспомнил, что снилось ему прошлой ночью: он идёт с отцом по дороге, папа держит его за руку, говорит что-то, а мама ждёт их на крыльце дома.
БОРЯ
Среди мальчишек, было тогда увлечение деревянными ружьями с нехитрым приспособлением для стрельбы: гвоздь, алюминиевая проволока и тонкая резинка "венгерка". Стреляли эти ружья "пульками" - кусочками алюминиевой проволоки, сложенными пополам. Игры с этими ружьями были увлекательны и опасны. Это вам не беготня по двору с криком "тра-та-та". Выстрел такого ружья бесшумен, но припекает пулькой - будь здоров, тут уж не поспоришь, что, мол, "не попал"… К счастью, ни разу никому не попало пулькой в глаз. В тот день Алёшка Матвеев и мастерил в сарайке ружьицо. Нашёл доску, нарисовал на ней контур будущего оружия, опилил лишнее и дальше работал молотком и стамеской. От усердия даже кончик языка высунул… И услышал за спиной: - Ну-ка, Алёшка, покажи. У открытой двери стоял сосед дядя Боря (все в доме, включая детей, называли его просто Боря). От неожиданности Алёшка растерялся, ему стало стыдно своей неумелости. Сосед глянул на дело его рук, хмыкнул и сказал: - Подожди-ка., - и ушёл в свою сарайку. Он жил один в их деревянном двухэтажном доме в комнатухе на первом этаже. Наверное, где-то и как-то работал, не больше пятидесяти было ему. И всегда был навеселе. И сегодня от него, как всегда, кисло пахло перегаром. Вскоре он вернулся с лёгким топориком, взял заготовку ружья. Топорик и доска заплясали в его руках. Лёгкие щепочки и стружка летели из-под бритвенно острого лезвия. Красота его движений завораживала. Пожалуй, впервые в жизни Алёшка понял эту красоту - красоту мастерства. Заканчивая работу, Боря уже действовал топором, как ножом. Самым кончиком лезвия, доводя, заглаживая края, а Алёшке уже не терпелось взять в руки то чудо, которое он сотворил… Даже не хотелось делать на этом ружье спусковой механизм. Хотелось гладить игрушку, вскидывать к плечу. Но уже собирались во дворе приятели, и Алёшка, всё же стараясь не торопиться, пробил оружие в нужном месте гвоздём, выгнул из проволоки спусковой крючок, натянул "венгерку". И сразу же попробовал выстрелить в мишень, нарисованную на куске картона и висевшую на стене. Пулька застряла в середине мишени, пробив картон. Некоторые ребята искренне восхищались его новым ружьём, другие делали вид, что ничего особенного не случилось - ружьё, мол, как ружьё… Но Алёшка знал, и все знали, что сегодня его ружьё лучшее. И он был счастлив и горд. Ребята бегали по дворам, между сараек и поленниц до темноты… Когда уже шли домой, Сашка Арапов сказал: - Давай меняться, - и протянул своё ружьё. Тоже хорошее, красиво украшенное жёлтыми гвоздиками, которыми околачивают двери. Алёшка отрицательно мотнул головой. Сашка усмехнулся, оглянулся по сторонам. Они были в тёмном углу двора, никого рядом не было. Арапов выхватил у Алёшки ружьё (а был он на два года старше, в восьмом уже классе учился) и об колено обломил ствол. - Вот тебе ружьё. Алёшка даже не понял сперва, не поверил, что можно вот так просто взять и сломать его ружьё, его прекрасное ружьё, самое лучшее. Сашка убежал. А Алёшка рыдал беззвучно. Он бросил обломки под забор в крапиву и побрёл домой. - А-а, Алёшка, всех немцев убил? Боря был пьян. Он хотел, видимо, погладить мальчишку по голове. Алёшка откинул его руку так резко, что Боря сильно качнулся, и упал бы, если б не упёрся в забор. И вот это несоответствие поразило Алёшку тогда: Боря - мастер, волшебник прямо, и Боря пьяный, отвратительный; все восхищались ружьём, и вот так запросто Саня Арапов взял и сломал его… И, главное, в себе, в себе он чувствовал какое-то несоответствие, что-то надломилось и в нём. Потому и оттолкнул Борю и на мать дома огрызнулся… Через несколько дней Алёшка узнал, что Боря умер. Он не видел, как его увозили, был ли кто на похоронах, к нему и к живому-то никто не ходил. Не стало человека и всё. Но Алёшка-то знал, что никогда не забудет Борю.
ЖЕЛЕЗНЫЙ РУБЛЬ
Алёшка учился в шестом классе. Сосед взрослый, после уж армии, парень, уезжал куда-то далеко, в Сибирь. Увидев Алёшку во дворе, подозвал и дал железную монету – рубль. - Погуляй за моё здоровье. Алёшка зажал рубль в кулак и сунул в карман. Весь вечер этот рубль не давал ему покоя, то и дело он нащупывал монету, и рубль был тёплый от его ладони. Алёшке почему-то особенно нравилось, что рубль не бумажный, а железный. И засыпая, он думал, как будет завтра гулять "за здоровье" того замечательного парня. Он уже всё решил для себя. Утром, уходя на работу, мать потрогала его лоб. - Голова не болит? - Нет, мама. Он оделся в школьную форму, переложил монету в карман школьных брюк. И пошёл не в школу, а в центр города. Утро было чистое, тихое. В своём районе он шёл так, чтобы не встретиться с кем-то из одноклассников или, тем более, учителей. Почему-то побоялся ехать на автобусе. Лишь в центре города он понял, что вышел из дома рано – кинотеатр был ещё закрыт. Ему совсем не думалось, что он поступает плохо, прогуливая уроки. Наоборот – радостно было и немного тревожно даже здесь, где в это время его не мог увидеть никто из знакомых. Открылся киоск "Мороженое", и он, наконец, разменял рубль. Купил молочное мороженое в картонном стаканчике за десять копеек. Сверху мороженое было закрыто бумажным кружком, который он аккуратно снял и прилепил к стаканчику снаружи. Теперь в его кармане была целая горсть мелочи и, казалось, что денег стало ещё больше. Он сидел в скверике, ел мороженое шершавой с округлыми концами палочкой, иногда тревожно взглядывал на редких прохожих. Мороженое быстро таяло от солнышка и его руки, и остатки он уже допивал. Наконец, открыли кинотеатр, начали продавать билеты на первый сеанс. И он потратил ещё двадцать копеек. Людей в зале было мало. Всего-то человек десять. "Интересно, а почему они здесь? Может, тоже убежали? Счастливы ли они также, как я?" Нет, пожалуй, ничего такого он не думал. Он смотрел фильм про какого-то влюблённого матроса. И долго ещё после того дня крутилась на языке дурацкая присказка главного героя фильма: "У матросов нет вопросов". После тёмного кинозала солнечный свет ослепил. Он съел ещё одно мороженое, выпил газировки с сиропом из автомата. Почему-то не захотел прокатиться на карусели в детском парке. Оставалось лишь возвращаться домой. Дома он разложил на столе учебники, будто бы делал уроки, лёг на диван, закрыл глаза и вспомнил этот день, ещё и не кончившийся. В кармане оставалось пятьдесят семь копеек, но он уже знал, что такого дня в его жизни теперь долго не будет. И никто не узнал о его побеге. Даже в школе на следующий день не спросили, почему его не было.
В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ
Воскресенье. Алёшка притащил из сарайки охапку дров и пару вёдер воды с колонки. - Мам, я ушёл! - Не допоздна, - отзывается с кухни мать, спозаранку занятая тестом, пирогами. Он топает тяжёлыми ботинками по деревянным ступеням. В руках у него лыжи, чёрные с жёлтыми буквами "Карелия". Конец левой лыжи обломан и сколочен жестянкой. Навстречу Валька Котов, в снегу с головы до ног, под носом коркой смёрзлось. - С сарайки в сугроб прыгаем. Здорово! Алёшка даже не отвечает. Ему-то сегодня посерьёзней прыжок предстоит. Гладкие подошвы ботинок скользят на утоптанном искристом снегу. Мороз пощипывает. Игорь уже ждёт у своего дома. Костюм у него такой же, как и у Алёшки – тёмно-синий с начёсом внутри, а шапочка "петушок" с надписью "Адидас" по краю. У Алёшки-то обычная ушанка. "Уши" он загнул и связал на затылке. Они перешли последнюю автомобильную дорогу и встали на лыжи. Долго не могли попасть штырьками креплений в дырочки на ботинках – их забило снегом. Всё, поехали! Ох и шпарит же Игоряха на своём "полупластике"! И палки у него диковинные – из какой-то специальной жёлтой пластмассы, чашечки на них – будто красные гусиные лапки. Игорь самый спортивный в их классе. Он серьёзно занимается самбо и мотокроссом, чемпион. Пробежали рощицу, полем мимо деревни. Видели заячьи шахматные следы и лисью строчку. Речка. Берега крутые. Вот и трамплин. Снизу глядеть – вроде не высоко, а сверху… - Ну, давай! - Не, я после тебя. Игорь без лишних слов подкатил к обрыву, толкнулся палками, ещё раз толкнулся, уже набирая скорость, рискованно переступил лыжами, присел, сжался в тугой ком, палки подмышки заправил, и вот взлетел… Через несколько секунд ударил лыжами в твёрдый снег, качнулся, но устоял на ногах и на ровном месте лихо развернулся, подняв снежную волну. Машет Алёшке: - Давай, не бойся! Алёшка медлит. Но дольше стоять нельзя и, зажмурив глаза, он бросается вниз. Всё же открывает их перед трамплином, пытается выправиться, но его вынесло с лыжни, он зарылся в сугроб. Снег забивает глаза, нос… Алёшка будто выгребает против течения, барахтается, хватает ртом воздух и снег. - Это потому, что ты заранее боялся, - объясняет Игорь, помогая ему выбраться. – По себе знаю, если хотя бы чуть-чуть боишься перед выходом на ковёр – считай, что проиграл. Алёшка хоть и занимается самбо, как Игорь, но в соревнованиях ещё не участвовал. Лыжи, как ни странно, целёхоньки. Вот шапки нет. Они снимают лыжи и роются в снегу. Игорь нашёл, нацепил её на палку и поднял над головой – доставай! Алёшка обиделся, толкнул его. Он палку бросил – и на Алёшку, бороться, вроде в шутку, а повалить не может, упёрся Алёшка и видит – зло Игоря берёт, уже захватил его для броска. Алёшка вывернулся и сам его бросил – через спину в сугроб запулил. Он и понять ничего не может, сидит, глазами хлопает. - Молоде-е-ец, - сказал наконец. И Алёшка протянул ему руку. Они ещё долго катались с гор. Алёшка всё же прыгнул с того трамплина и даже удержался на ногах. Домой возвращались в сумерках. Зимний день пролетел, как один радостный час. …Где-то через месяц они впервые встретились на соревнованиях. Игорь выиграл у Алёшки 12 : 1. Но тренер похвалил его и за один балл. Наступили летние каникулы. От кого-то Алёшка слышал, что Игорь стал чемпионом области по мотокроссу. Первого сентября собирались у школы. Рассказывали, кто как летом отдыхал, смеялись… В этот день всегда ждёшь чего-то нового, интересного… Игоря не было. Он обычно в последний момент появлялся. Жил-то через дорогу от школы. Пришёл Колька Старков и сказал: - Вчера Игоряха разбился. - Сильно? - Совсем. Побежали зачем-то к нему домой… И было-то им по тринадцать лет. Начало жизни.
В ПЯТНАДЦАТЬ
Было ему пятнадцать лет. Переехали в новый дом. Утром он вышел во двор. Она играла в настольный теннис с парнем лет семнадцати. В белой футболке и шортах, лёгкая, загорелая, стриженная "под мальчика". Он смотрел на нее, не отрывая глаз. Она долго делала вид, что не замечает. Вдруг повернулась, посмотрела в упор: - Что, нравлюсь? Он отвернулся и пошёл прочь. Она смеялась ему вслед… - Что с тобой? – спросила мать. - Голова болит, - ответил он и лёг на кровать. Вечером он пошёл в ближайший магазин за хлебом и случайно увидел, как она целовалась с тем парнем за гаражом.
ЧУДО
Сон запомнился четко и ярко… Мальчишка лет семи сидел посреди размокшей от дождя дороги, что-то самозабвенно лепил из глины. - Погляди-ка, что есть-то. Извозился, как поросёнок… Чего налепил-то?.. – женщина увидела фигурки. - Это птички, мама, воробушки! – И тут мальчик дунул на глиняных птичек, и они тут же вспорхнули на соседний куст.
УПОКОЙ
Приснился отец, погибший много лет назад. Такой, каким и запомнил я его на всю жизнь, навек: морщинистый, с грустными глазами, в чёрно-белой кепке, брезентовой куртке и штанах, затёртых на бёдрах до блеска, под курткой рубашка в жёлтую и коричневую клетку, за плечами рюкзак. Он ничего не говорил, никуда не звал. Сразу увиделось: мы идём в лес. У меня в руках корзинка. Я ребёнок. Идём знакомым прогоном, лугом, по тропке заросшей подорожником. Солнечный светлый день. Так хорошо рядом с отцом… Я спросил: - Папа, а ты же умер? - Да. - Хорошо тебе, спокойно… - Покоя нет, покоя нет… Больше он ничего не говорил. Мы шли и шли. И странно – лес не приближается, будто на одном месте топчемся. Я уже устал. Отец уходил от меня, не оглядываясь, всё дальше и дальше, в любимый свой лес… И тут я проснулся.
Вот записал этот сон, и вспомнились слова поэта: "Я не знаю, что это такое, я не верю вечности покоя". Но, Господи, упокой душу его.
ГЛАЗА
Он нашёл в длинном коридоре нужную дверь и постучал. - Алёша? Здравствуй. А ты знаешь, Саша уехал на дачу… Да заходи… - И быстро пропустила его в комнату. На ней был длинный, закрывающий ноги халат. Они не смотрели в глаза друг другу. - Чай будешь? - Буду. Она включила электрочайник. Потянулась в навесной шкаф за чашками… Он резко поднялся и вышел из комнаты. Почти бегом прошёл длинный захламлённый коридор общежития. Навстречу ему попалась женщина в грязном халате, застёгнутом лишь на две верхние пуговицы, глянула сквозь него и свернула в кухню – оттуда удушливо пахло чем-то горелым, что-то шипело и шкворчало. Он вышел на балкон. Жадно глотнул воздух. Посмотрел вниз – седьмой этаж. Она неслышно подошла сзади. - Алёша, что ты? Он резко обернулся. Глаза их встретились. - Да, я не могу жить без любви.
В ПАРКЕ
Алексей шёл домой через парк, в котором росли берёзы. Они были особенно красивы в сентябре – некоторые листья уже пожелтели, а некоторые ещё оставались зелёными. И на земле: трава ещё зелёная, а на ней жёлтые листья. Листья покрывали и дорожку, по которой он шёл. И Алексей был рад, что можно идти прямо по ним и слушать, как шелестят они под ногами… Быстро стемнело. И луна пролилась. Парк шуршал листьями. Листья падали в лужи и становились кораблями. А луна лилась в лужи, и они превращались в золотые озёра. И по золотым озёрам плавали золотые кораблики. Но вот тучи задвинули луну в глубину неба. Заморосил дождь. Стало темно и неуютно. Одинокий фонарь, слабое подобие луны, болезненно светился у выхода из парка. И Алексей поспешил уйти из этого места. Он шел, наступая на лужи, листья, черпая ботинками воду.
ЖОРА В КОСМОСЕ
Я не встречал его после школы ни разу, но, увидев, сразу узнал. Рыхлый, неуклюжий. Лицо почти красивое, но все черты будто смазаны, размыты. Одет он был в простые серые брюки и чёрный пиджак с обтрёпанными обшлагами. Мы встретились случайно на улице, и я позвал его к себе домой. Он согласился. … Женя пришёл в нашу школу в шестом классе. Жора – дали ему кличку. Он был совершенно беззащитный, незлобивый, с лёгкостью сносил все издевательства и насмешки. Да, мы издевались над ним. Было очень весело запихать Жору в туалете в шкаф, где хранились вёдра, швабры, тряпки, и трясти этот шкаф изо всех сил. Это называлось "запускать Жору в космос…" Однажды на уроке литературы учительница попросила рассказать о своих родственниках – участниках войны. Женя первым поднял руку и стал рассказывать о своём дедушке-партизане. Он пересказывал недавно показанный по телевизору фильм. Учительница сделала вид, что ничего не заметила, а может, она не смотрела тот фильм. Поставила Жоре пятёрку. А на перемене ему навесили "пиявок" и "лещей" – за враньё. И ещё долго приставали, чтобы он привёл в школу дедушку… - Лёша, я часто школу вспоминаю, какие все ребята были хорошие, жаль, что редко встречаемся. - Да, жаль. Когда он разувался, я заметил, что шнурки на его полуботинках порваны и связаны узлами. Пили на кухне чай. - Женя, ты в армии был? - Был… Ай, д-д-даже вспоминать, Лёша, не х-хочется. – Я только сейчас заметил, что он заикается. Он помолчал и стал всё-таки рассказывать про армию. Оказалось, что служил Женя в стройбате. Правда, недолго. Через два месяца после призыва очутился в госпитале со сломанным ребром и отбитыми почками. Вскоре его комиссовали. Пришла Лариса. Я познакомил их. Вспомнил про бутылку вина в холодильнике, и мы немножко выпили. Лариса достала сигарету. Женя суетливо зашарил по карманам, вытащил спички, краснея, дал Ларисе прикурить. Она улыбнулась. А Женя вынул из внутреннего кармана пиджака фотокарточку и подал мне. Девчушка лет пяти, обнимая плюшевого мишку, глядела на меня серьёзными глазами. - Дочка, - пояснил Женя. - У тебя дочь? – удивился я. Лариса посмотрела на карточку, на Женю: - Похожа. - Как зовут? – спросил я. - Кого? - Ну, дочку-то? - А-а… д-дочку… Маша зовут д-дочку. Женя рассказал историю о том, как в госпитале познакомился с медсестрой, о своём быстротечно с ней романе. - З-замуж не пошла. А дочка уж в школу ходит.- Женя вздохнул и снова покраснел. - Л-лариса, ничего, если я пиджак сниму? – спросил. Лариса фыркнула, сдержала смех: - Пожалуйста, Женечка, пожалуйста. Рубашка у него была с короткими рукавами, и я увидел на левой руке синяк и глубокие царапины. - Чего это, Женя? - Да… П-подрался немножко…П-пришлось за женщину заступиться. - Ой, какой ты молодец, Женя, - Лариса всплеснула руками, - я думала, что таких мужчин уже не осталось. - И обратилась ко мне: - Вот, учись – настоящий рыцарь. Женя смутился. - С-с-спасибо, Лариса. Вы тоже очень к-красивая. Лариса засмеялась. Женя покраснел, улыбнулся и попросил подлить ему чаю. -А где работаешь, Женя? – спросил я. - Да… я, Лёша, врать не буду – на базаре грузчиком. - И добавил: - Р-работал в ФСБ, да у-ув-уволился. - В ФСБ? Ой, как интересно! Расскажи, Женя, - попросила Лариса. Я разлил вино. Выпили. - Вообще-то мне нельзя про это рассказывать, - Женя покраснел, на лбу его вдруг выступил пот, - но вам расскажу. Он помолчал, будто прикидывая, что можно рассказывать, а что нет. - В общем, меня в-внедрили в преступную группировку…- Я толкнул Ларису ногой под столом, но она всё равно захихикала. - .. и вот, почти два года я один боролся с ц-целой преступной армией, но пришлось уйти, слишком глубоко я копнул. Хорошо ещё, что ж-живой остался. - Да уж. - А знаете, повидал я много в жизни п-плохого, но понял, что, как бы трудно ни было, надо оставаться ч-человеком.
Поздно вечером провожали Женю на автобус. До остановки мы с Ларисой не дошли, было грязно, и она боялась испачкать новые туфли. - Ну, Женя, не теряйся, заходи в гости. - Конечно. Спасибо вам большое, отдохнул д-душой. - Тебе, Женечка, спасибо, - сказала Лариса и фыркнула. Он уходил в темноту улицы. Его неуклюжая фигура мелькнула ещё несколько раз в свете фонарей и будто растворилась. Мне вдруг стало стыдно, тоскливо… Лариса тянула меня за рукав, торопила домой.
У ОКНА
Он достал из холодильника трёхлитровую банку с малиновым вареньем (варенья оставалось чуть больше половины банки) и налил его в вазочку из зелёного стекла. Когда вазочка наполнилась вареньем, она из зелёной превратилась в чёрную. Алексей поставил на огонь чайник. Кухня была залита светом из окна, и огонь был невидим, только гудел, как ветер гудит в трубах деревянных домов. Он снова взглянул на часы – осталось двадцать четыре минуты. Алексей подошёл к окну. Дворник кидал снег с тротуара на газон – это под самым окном. Дальше – дорога. За дорогой, направо – котельная с красной кирпичной трубой (из трубы вылетает, причудливо закручиваясь, белый дым); налево – линии гаражей; а прямо – такие же пятиэтажки, как и эта, в которой он живёт. В проходе между пятиэтажками и должна появиться она… … В детстве вот так же ждал мать. Они жили на втором этаже двухэтажного деревянного дома. У окна стояло старое кресло. Подлокотники его были тёмно-коричневые, с потрескавшейся полировкой, зелёная обивка на углах протёрлась и под ней виднелась серая мешковина. Потом, когда переезжали на новую квартиру, это кресло кто-то случайно уронил, и у него отломилась ножка. Кресло оставили во дворе возле сараек. И Алексей почему-то до сих пор жалеет о нём. Вот в это кресло и вставал он на колени, локти упирал в спинку кресла, а лоб в стекло окна. Мать появлялась всегда в одно и то же время – без десяти четыре. Сначала мелькала между сарайками, потом входила во двор. Зимой – в выцветшем синем пальто со старым воротником из куницы и в шапке из искусственного меха; осенью и весной – в сером плаще и красном самовязаном берете, а летом… летом… Алексей не помнил. Он приседал, чтобы мама его не заметила. Бежал к двери. Большой замысловатый ключ (теперь таких не бывает) всегда был вставлен в скважину. Прижимался ухом и слушал как хлопала входная дверь внизу, как скрипели деревянные ступени… А когда звук шагов обрывался, Алексей (тогда он был, конечно, "Алёша") распахивал перед мамой дверь и пропускал её в квартиру… Он взглянул на часы – оставалось четырнадцать минут. Вода в чайнике кипела. Из носика со свистом валил белый пар, а крышка нетерпеливо подпрыгивала. Алексей достал из шкафа заварку, всполоснул кипятком заварочный чайник, положил в него три ложки чая, залил. Снял с большого чайника крышку, а на её место поставил заварочник и накрыл матерчатой куклой. Кукла состояла из двух чехлов. Внутри – чехол из ватина, а на него надет цветастый чехол – платье. В верхней части этого чехла белый кружок – лицо с вышитыми глазами и предполагаемой улыбкой. Алексей вспомнил, что летом мать ходила в платье, такой же расцветки, как у куклы… Он подошёл к окну. В проход между пятиэтажками попадало мало света, и люди выходили оттуда, как из пещеры или тоннеля. Резко – только что никого не было, и уже есть. Выкатились две неуклюжие фигуры. Первая, та что больше, состоит из двух шаров. Верхний шар – голова в круглой песцовой шапке, нижний – туловище в шубе. А рядом маленький пушистый шарик – ребёнок. Выпрыгнул из темноты мужик в жёлтой фуфайке, побежал по тропке влево, к магазину. Шли и шли ещё какие-то люди… Наконец, она. Зелёное пальто, белая шапочка. При каждом шаге взмахивает левой рукой, а правой придерживает на плече ремень сумки. Быстро идёт. У дороги остановилась, повернула голову вправо-лево, перебежала, по синей тропке пошла к подъезду. Алексей повернулся спиной к окну – на противоположной стене, в прихожей, большое зеркало. И он на мгновение замер, увидев отражение. Переплёт окна, как система координат. В этой системе: он - в старых джинсах, футболке, с плохо пробритой правой щекой; кукла на чайнике – в цветастом (мамином) платье, с пришитой улыбкой; вазочка с вареньем – чёрное пятно на белой поверхности стола, красная труба котельной, серые крыши, голубое небо, белый дым. Алексей подошёл к двери, прижался. Слушал, как стучат её каблуки по бетонным ступенькам и кафельным плиткам… Услышал её дыхание и распахнул дверь.
ЖИВОЕ СЛОВО
Я дежурил ночью. Охранял эту, никому, наверное, и не нужную, контору. Задремал, сидя в кресле. И снится мне: лежу я, младенец, в люльке. (Сначала со стороны себя увидел). Надо мной склонилась моя молодая, красивая мама и тихонько поёт: - Спи-ка, Лёша, Бог с тобой, Все Святые над тобой, Над твоею головой. Пресвятая Божья Мать, Уложи-ка Лёшу спать, Пресвятая Троица, Лёше дай здоровьица. (Я никогда раньше не слышал эту песню). И уже не мама склонилась надо мной, а другая бесконечно-прекрасная женщина в голубой одежде. - Кто ты? – спросил я. - Живое Слово. – Протянула мне руку, и я пошёл за ней. (Я уже не был младенцем). Мы шли по дороге, с обеих сторон её зеленели луга. С правой стороны дети в белых одеждах смеялись, собирали красные и жёлтые цветы и бросали нам под ноги. С левой стороны – такие же дети, но все на одно лицо, стояли молча вдоль дороги. - Кто они? – Спросил я. Но Она не ответила. Наконец, мы остановились будто бы на обрыве. Она указала рукой вверх, и я увидел среди легких облаков бело-золотой храм. - Там вечно живут те, кого ты любишь, - сказала Она. А я снова спросил: - Кто ты? - Живое Слово, - ответили мне. – А теперь возвращайся. И она легонько тронула мою спину. Я побежал под гору… … Я проснулся. Глянул на часы – длился сон не более пяти минут.
ОНТАРИО
Я шёл по дороге, обычной, асфальтированной, местами разбитой, между однообразных рядов гаражей из силикатного кирпича. Случайно оказался здесь, на окраине города и торопился на автобус. Увидел с краю дороги между гаражей стелющееся по земле деревце - карликовую (или полярную) берёзку. Растение, вообще, для нашей местности редкое, но именно для этого места характерное. Целые заросли этих берёз были здесь когда-то. Были и обычные берёзы, и осины, и ёлки. Молодой лес, перерезанный вдоль и поперёк узкими тинистыми канавами - торфяными карьерами. Канавы эти сливались местами в прудики, и было даже довольно большое озерцо, заросшее камышом, с островками… "Торфянка" называли это место. Сюда бегали мы, мальчишки, на рыбалку, удили карасей, купались, наедались голубики, собирали грибы, жгли костры… А я и один любил сюда уходить… В то время я зачитывался романами Фенимора Купера об отважном друге делаваров и враге гуронов Соколином глазе - Нати Бампо. И это камышовое озерцо было моё Онтарио. Я сколотил из досок хлипкий плотик и отважно уплывал на нём к заросшему берёзами и осинами островку. И сидел там подолгу, тихо, весь погружался в свои мечты о приключениях. И слышал шелест осоки и камыша, свист разрезающих воздух утиных крыльев, видел, как плывёт и ест на берегу траву ондатра… Это был мой мир. А возвращаясь , я с трудом выдирал ноги из зарослей карликовой берёзы, горстями бросал в рот голубику, собирал в матерчатую сумку подберёзовики… Заявлялся домой мокрый, грязный, усталый и счастливый. Потом мы переехали жить в другой район города. Однажды, уже лет в семнадцать, я ещё раз приезжал сюда. Уже начинали засыпать карьеры песком и гравием, строить гаражи. Набрал тогда грибов, но уже не хотелось залезать в самые глухие уголки торфянки, тем более плыть на островок… И сейчас я просто спешу домой, случайно увидел полярную берёзку, вспомнил детство… Ну и что? Не жалеть же, в самом-то деле, о том, что когда-то было, о том, что не повторяется…
ПАМЯТЬ. ВРЕМЯ. ВЕЧНОСТЬ.
"О, память сердца, Ты сильней Рассудка памяти печальной" (К. Н. Батюшков)
"Возвращается ветер на круги свои". На свои круги возвращается история, время. Я ушёл в будущее, попал в прошлое, и вот я снова в настоящем. Я иду по Вечности. Время присутствует в жизни человека, как условие и условность. В Вечности, в жизни души – времени не существует. В Вечности мне дан кусочек времени, который я должен прожить в единстве тела, души и духа. Это моя жизнь. Но смерти нет, есть вечное превращение. Телом я живу во времени, а душой в вечности. Сколько уже событий на моей недолгой памяти. А есть ещё знания, которые тоже становятся памятью. Стирается память мозга, но остаётся память сердца. И вместе с душой эта память бессмертна. Моя жизнь – вечное ожидание, вечная память. События совершаются во времени, история присутствует в Вечности. Но история не может существовать без событий, а события без людей. Какие события, какие люди остались в моей памяти? Однажды я родился, и это самое важное событие в моей жизни. Я его не помню, но я о нём знаю, и это тоже память. Так вот, однажды я родился, началась моя жизнь… Вспоминать трудно, вспоминать так, чтобы связно рассказать. Ведь сколько в памяти людей, событий, каких-то, вроде бы, незначительных эпизодов. Но все они, переплетаясь, и составляют память. Есть воспоминания отрывочные, какие-то бессвязные картинки, слова, голоса, запахи, настроение… Есть воспоминания постоянные, переходящие из одного периода жизни в другой. Это уже и не воспоминания, собственно, это жизнь. Такова память об отце. До семи лет – обрывочная, смутная. А четко его помню с того времени, когда он уже жил один, в деревне. Я ездил к нему на все школьные каникулы. И был он старый, влюблённый в лес и охоту… А памяти о матери нет. Она просто живёт рядом… В деревню ездили на автобусе. Сначала от Вологды до Грязовца. Потом ещё двадцать километров. На разбитой дороге автобус трясло нещадно, в нём было жарко, пахло бензином, меня укачивало, очень плохо было… Но именно поэтому так врезались в память чистый воздух и тишина, которые обволакивали сразу, как только выходили мы с матерью из автобуса, и он скрывался за первым поворотом. Как хорошо было летом в деревне!.. Вот уже и потянуло в частности, в детали. А где же время? А это и есть моё время. Тогда, в детстве, мне было хорошо в деревне, рядом с отцом, с мамой. И я не знал, что в то же время вводили советские войска в Афганистан. Да и когда узнал, что я понял? Да и кто понял? Я пошёл в армию в 1987 году и ещё мог попасть на ту войну. Когда я подметал плац перед очередной высокой проверкой (служил я при штабе армии, начальства разного много было), такие же ребята, как я, там, шли под пули, сами убивали кого-то… Как всё сплелось, перепуталось в памяти: далёкое – близкое, прошлое – настоящее. Что-то вспоминается, что-то забывается, что-то вдруг всплывает из глубины мозга, что-то скрывается там, возможно, навсегда. Почти ничего не помню о детском саде, забыл имена и фамилии многих учителей и даже одноклассников, и почему-то застряли в памяти совершенно, вроде бы, ненужные картинки: на чёрной воде светло жёлтые полосы – удлинённые, бликующие отражения фонарей, и корявые ветви тополей на фоне серого неба, как трещины на штукатурке. Школа… Учителя – обременённые домашними заботами, нервные женщины. Я их понимаю… теперь. Запомнилась смерть Брежнева. Я почему-то был не на уроке, а стоял внизу, в вестибюле. До звонка ещё долго было. Вдруг застучали двери кабинетов. Топот, крики. Старшеклассники чуть не сбили с ног уборщицу. - Бабка, Брежнев помер! Всех распустили по домам, Было страшно и грустно в тот день. Многие боялись, что начнётся война. Потом траурная линейка. Похороны по телевизору… … И много ещё чего я знаю и помню. А если бы не знал? Что бы изменилось? Да ничего, наверное! Что я знаю об этой вороне, мокрой от дождя, нахохлившейся? Об этой собаке, что завыла вдруг так надрывно-печально? Может, её, эту собаку, преследует та же грусть, что и меня? А что она знает эта собака? Во всяком случае, не знает того, что знаю я… И у каждого человека свои знания, своя память, и даже время и вечность у каждого – свои. Но все мы умираем в одном Времени (хоть и в разное время), и все мы бессмертны в одной Вечности. И все мы, люди, сведены, собраны под сводами одного собора – Собора Вечности. Жизнь каждого из нас кирпичик в кладке этого величественного здания. И все мы, такие разные, зависим друг от друга. И нет ничего случайного в этом мире… Я люблю сидеть на кухне, пить чай, смотреть в окно. И это тоже Вечность. И вспоминаются слова мудрого Екклесиаста: "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем". Как это грустно и… как прекрасно.
ОБЕЗЬЯНКА
Сын попросился в зоопарк. - Вот будет лето, и приедет в наш город зоопарк, обязательно сходим. - А лето скоро? - Сейчас осень, потом будет зима, потом весна, а уж потом лето. Он вздохнул, но уже через минуту увлечённо собирал из конструктора робота. Но я знаю, что пройдёт день, может, неделя или две, и он опять спросит про зоопарк… И однажды, в конце октября, я случайно увидел на площадке под мостом грязно-синие вагончики, с большими жёлтыми буквами, какими-то рисунками - зоопарк. И вот - идём, сын аж подпрыгивает от нетерпения, его ладошка тепло обхватила мой палец. А я-то представляю, что нас ждёт… Перед кассой - окошечком в вагоне - лужа, я пробираюсь по шаткой доске, сын ждёт на сухом. - Сколько стоит билет? - Всё написано, - отвечает женский бас. Да, на стекле прилеплена бумажка с ценами, не заметил. Стараюсь не раздражаться. Протянул деньги и получил билеты. Уже по другой доске мы пробрались в огороженное клетками пространство. Сын ещё сильнее сжал мой палец. Подходим к первому вагончику: обезьяны за толстым мутным стеклом. Их и не видно почти. Но одна сидит у самого стекла. Какая-то необычная, с длинной светло-серой шерстью. Сидит и не шевелится. Смирение и удивление на мордочке. - Ой ты малюточка, - сын приложил обе ладошки к щекам и покачал головой. Идём дальше: дикобраз, енот, лама, верблюд, тигр… Но он быстро проходит мимо всех, он всё время оглядывается на обезьянку. Только у клетки волка мы задержались. Волк лежал, положив голову на лапы, прикрыв глаза. Подошёл смотритель с длинной железной палкой и ткнул его в бок. Хищник вскочил, куснул палку, оскалился. Мы опасливо отошли подальше, а волк решётку принялся грызть… Мы вернулись к обезьянке. Она всё так же сидела у стекла. Сын заворожено смотрел на неё. Обезьяна вдруг стукнула лапкой по стеклу и убежала вглубь вагона, стала невидна… Мы пошли домой. Сын долго молчал. Потом начал говорить, но не о главном для него сейчас, не об обезьянке. Будто хотел сохранить подольше в себе то важное… А может, он почувствовал, что я расстроен и так успокаивал… - Папа, я расскажу тебе сказку. Книжка открывается, сказка начинается. Пошли солдаты на охоту. И увидали настоящего большого волка. "Наверное, надо в него стрельнуть", - подумали солдаты. И стрельнули. Косточки из волка вылетели, покатились и сдулись. И тут солдаты увидали второго волка и опять стрельнули. Полетели из волка косточки и шерсть. А солдаты убежали в армию, на войну. И если там повстречают волка, то опять стрельнут… Дома он перечислил маме всех зверей, которых мы видели, и до вечера занимался любимыми роботами. А уже лёжа в постели сказал: - Папа, я маленькая серая обезьянка. Волк разгрыз мою клетку, и ты взял меня домой. - Спи, хорошая обезьянка. - Папа, а ты тогда большая обезьяна. И мама. - Да. Спи. Спокойной ночи, обезьянка. Я выключил свет и вышел из комнаты. Я ещё постоял у двери, слышал, как он повернулся на бок, сказал что-то… - Ты чего? - спросила жена. - Всё хорошо, - ответил я.
ВСЕХ СКОРБЯЩИХ РАДОСТЬ
Бывают такие минуты в жизни каждого – навалится тоска, вспомнится всё неправильное, что сделал в жизни, и надо бы исправить – поздно. И вспомнится то хорошее, что не сделал – и тоже опоздал… Вот такое и с Алексеем Матвеевым было в тот день. Он зашёл в церковь. Знал, что в это время нет службы. (В лес и в храм любил ходить один.) Действительно, никого в церкви не было. Только старушка за прилавком, где продают свечи. Он купил свечку и подошёл к тёмной иконе. Не знал, почему именно к ней. Раньше никогда в этой церкви не был. Затеплил свою свечу и вставил в лунку поставца. И икона вдруг засветилась. В верхней её части был изображён Иисус, ниже, в центре – Богоматерь. В одной руке у Неё хлеб, в другой, вроде бы, монетки. Четыре Ангела по сторонам, прислуживающие Ей, и фигуры людей внизу. Стоял у иконы, не шептал молитвы… Он будто и не был на земле в те мгновения… Когда очнулся, свеча уже догорала. А в душе была спокойная радость. Будто и не было тоски. И поверилось, что всё будет хорошо, в конце концов – всё будет хорошо… Он подошёл к старушке и спросил, что это за икона. "Всех скорбящих радость", - ответила та.
ЗВОНКАЯ РЕЧКА
Говорят, в одну и ту же реку нельзя войти дважды. А я вошел. По телу пробежали холодные мураши. Стайка мальков ткнулась в ноги и разлетелась мгновенными искрами. Ничего здесь не изменилось. Так же звенит на перекатах вода. Сонные омуты подёрнуты ряской. Мохнатые ели клонятся к ним. Валуны, по пояс вросшие в землю, похожи на древних животных, уснувших вмиг и навечно. Они будто хранят в себе ледниковую стужу… И кострище, где мы варили уху и пекли картошку на том же месте. И лава – бревно, перекинутое через речку – всё тут же… Я поднимаю лицо к небу: и облака те же, и ветер, и шум трактора с недалёкого поля, и весь огромный мир по берегам этой речушки… Всё течёт, всё меняется… Но есть в жизни неизменное – детство, звонкая речка Ёда…
|
