|
|
Анатолий БЕЛОЗЁРЦЕВ |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Анатолий БЕЛОЗЁРЦЕВСвет материнских глазВсего лишь раз обидел я маму, всего лишь раз за всю мою жизнь, а вот по сей день не могу простить себе этого проступка. Это было перед моим уходом в армию. Подвыпив с дружками, я пришел домой чересчур агрессивным. Мама заметила тихо: «Побойся Бога». Я ответил с вызовом: «А откуда ты взяла, что Бог есть? Никакого Бога нет! Вот смотри!» Я снял со стены, с заветного маминого уголка, икону Божьей матери, на которой Мать-Богородица изображена с младенцем на руках, вынес во двор, взял в руки топор и собрался разрубить икону пополам. Мать всплеснула руками. Глаза ее полыхали страхом, презрением и тихой надеждой, что я еще опомнюсь. «Сынок, не губи ни себя, ни меня! Я никогда не прощу тебе этого!» И оттолкнула меня от чурбана, на котором лежала икона. Я опустил топор на землю, бросил его и, оскорбив мать, ушел со двора. Через какое-то время протрезвел. Зашел к своему другу. Тот, выслушав мой сбивчивый рассказ, с укоризной заметил: «Разве можно так обижать мать? Иди, извинись перед ней!» Больше ничего худого по отношению матери я не совершал. Когда моя жена, однажды поссорившись с ней, грубо оскорбила ее, я вступился за мать и обидел жену. Размолвка продолжалась несколько дней. Позднее она поняла, что я был прав. Самое святое, что есть на земле, – это наши матери. Со всем их ревностным отношением к нам, детям своим, из-за наших собственных семей, со всеми их причудами и своеобразием характеров. Мать есть мать – ее никто не заменит ни в минуты радости, ни в минуты отчаяния. Одно прикосновение ласковых материнских рук к вашему лицу, один взгляд влюбленных материнских глаз снимет с вас усталость и отчаяние, отведет от вас жгучую боль и, казалось бы, непоправимую беду. Когда мне в жизни трудно и хочется мысленно посоветоваться с кем-то из тех, чей авторитет для меня непререкаем, в первую очередь я вспоминаю о своей матери. Она не сказала мне ни одного плохого слова, не дала ни одного неправедного совета. Она очень любила людей и, в первую очередь, нас, своих детей. Мы для нее были всем: ее миром, радостью и надеждой. Она воспитывала нас одна – отец погиб на фронте в возрасте сорока лет. Маме в ту пору было всего тридцать два. Прожила она восемьдесят два. Полвека без мужа. И все эти годы она утверждала нам, каким прекрасным человеком был наш папа. Буденновец в годы гражданской войны, затем председатель рабочего комитета, он ездил по селам и деревням нашего района, рассматривал жалобы бедняков, защищал их интересы. Однажды появился в деревне Стрюково, где после смерти отца с матерью жила у родственников наша мама. Отец остановился именно у этих родственников – Зиминых. Маме в ту пору было всего шестнадцать. Деревенская, рано повзрослевшая, она с первого взгляда приглянулась отцу. И он, с согласия Зиминых, сосватал ее, вскоре увез из деревни в районный центр Лаишево. А здесь в ту пору (шел 1924-й год) создавали первую в Татарии коммуну «Заветы Ильича». Отец с матерью, у которых не было ни кола ни двора, охотно вступили в нее. Они вместе с другими коммунарами выращивали хлеб, картофель, овощи, а вечерами, после нелегкой работы, удобно усаживались возле усадьбы, все вместе ужинали, затем пели песни своей юности. После того, как началась коллективизация, на базе коммуны создали колхоз «Путь Ленина». Наш отец был агрономом. Он выращивал фруктовые сады. Весной весь рабочий поселок утопал в молодой клейкой зелени, в яблоневом и вишневом цвету. А потом – война, фронт, извещение о гибели отца. О той поре у меня навсегда осталось в памяти, как по ночам моя мать шепталась с погибшим отцом. Я думал, что она сходит с ума, и мне становилось страшно. А она поговорит-пообщается с родимым, нажалуется на свою горькую бабью судьбу, и ее окаменевшее сердце, видимо, снова оживало. Утром, чуть свет, спешила в пекарню, где работала мастером. Там носила четырехпудовые мешки с мукой, замешивала в огромной деревянной колоде тесто, формовала его и с помощью длинных засовов ставила формы в раскаленную печь. Так всю войну и в первые послевоенные годы. Сами мастера хлебушко могли поесть в пекарне вдоволь, но домой брать никому не разрешалось. С риском для себя женщины все же прятали за пазуху краюшку свежеиспеченного хлеба и несли домой, чтобы накормить голодных мальцов. Нескольких мастеров поймали милиционеры, постоянно дежурившие возле пекарни. Их посадили на пять лет. Поймать могли и нашу маму. Она это прекрасно понимала, но все равно рисковала собой и несла нам горький хлеб военной поры. Так спасла нас от верной голодной смерти. Уже выросшему, мне рассказывали брат с сестрой такую историю. Как младенцу, худенькому и часто болевшему, в детской поликлинике мне выписывали питание: манной крупы, масла, молока и сахара. Все это выдавалось в мизерном количестве, но мама делила мой паек на всех троих. Не могла обидеть кого-либо из нас. Для нее мы все были одинаково дороги. Запомнилась еще такая деталь. Мама была уже на пенсии. Летом я приезжал к ней с Урала. Заходил во двор, зачастую дверь ее комнаты была закрытой. Вместо замка на железном ушке топорщилась щепка. Это означало, что хозяйки дома нет, но она где-то рядом, у соседей. Она верила, что чужой в дом не войдет, а своих не боялась. Рядом с домом, в котором жила мама, стоял магазин. Подружилась с продавцами, часто наведывала их. Когда людей в магазине было немного, судачила с ними о их и своем житие-бытие. Требовалось продавцам сварить суп или кашу – она готовила в своей печи и приносила им горячий обед. Как они любили ее за доброту и хлебосольство! И когда мама стала старенькой и всерьез заболела, я решил забрать ее с собой на Урал. Больше переживали при этом ее подружки-старушки и продавцы соседнего магазина. «Как же теперь мы будем без нашего директора?!» – так в шутку называли они свою постоянную посетительницу. У нее был склероз головных сосудов. Это частые сильные боли. Последние годы мама стала забываться. Она не помнила, в каком городе живет, у кого, но впечатления детства и ранней юности в ее памяти оставались по-прежнему яркими. По субботам и воскресеньям я выходил с ней на прогулку в сосновый бор, шумевший неподалеку от нашего микрорайона. Мы шли по лесной тропинке, слушали карканье сытых ворон и звеньканье хохлатых пичужек. Мама охотно принималась вспоминать эпизоды детства. Сколько раз она рассказывала о своих родителях, о том, как после смерти отца и матери ее отдали в детский дом. В голодную пору в Поволжье воспитанников детдома увезли на Украину. Там ее взяла на воспитание украинская семья. У хозяев не было своих детей; маленькая, но смышленная Катюшка очень понравилась им. Они относились к ней, как к своей дочери. Когда голод в Поволжье миновал и воспитанников детского дома решили вернуть на родину, хозяева уговаривали девочку остаться у них. Но ее тянуло в родные края. Мама дословно воспроизводила мне на украинском языке речь своих хозяев, тихонько напевала украинские песни. Ее рассказы во время прогулок я записывал в тетрадь, рассчитывая на то, что когда-нибудь они пригодятся для моих новелл. Эти исповедальные истории бесхитростны, но они поражали своей душевностью и добротой. При этом глаза мамы светились лучисто, тоненьким-тоненьким огоньком, в котором теплились и щедрость, и доброта ее души. Я понимал, что это последние наши прогулки и последние ее рассказы. Все, что она говорила, мне хотелось запомнить на всю жизнь. На моих глазах жизнь ее угасала. Угасал и свет в ее глазах. Она уже стала забывать, как зовут меня, мою жену и моих детей. Но перед самой смертью к ней вернулась память. Последние слова ее были: «Толя, сы-но-ок!» А дальше можно было только догадаться, что она хотела сказать. Мол, прости, что ухожу, оставляю тебя одного на этом свете. Она хотела поцеловать меня, но не могла поднять головы с подушки. Я наклонился к ее щекам и сам поцеловал ее. Это был мой последний сыновний поцелуй.
* * * Прошло уже немало лет, как мамы не стало. А вся ее жизнь, вся ее трудная, в работах и заботах, судьба – в моей памяти, в моем сердце и душе. И когда я оцениваю какой-либо свой поступок или поступки близких мне людей, всегда мысленно советуюсь с мамой: как бы она поступила? Что бы она подумала и сказала об этом? Я мысленно слышу ее голос. Это ее умудренные жизнью советы и своевременные предупрежденья. И еще я вижу свет ее материнских глаз. Таинственный и притягательный, как свет далекой звезды. Той самой звезды, которая посылает нам импульсы своего света уже миллионы лет, и они, преодолев невообразимые расстояния, доходят до нас яркими и немеркнущими. Материнские глаза порой смотрят на меня с укоризной – я понимаю: значит, что-то сделал не так, кого-то незаслуженно обидел. А когда глаза матери смотрят на меня одобрительно, я в душе радуюсь: значит, поступаю так, как надо. Без этих глаз, без этого пронзительного света я не смог бы прожить и дня. Ведь я – земное продолжение ее. И мне верится, что этот свет никогда не погаснет для меня. Он останется во мне и со мной – навечно! И даже будет светить другим людям – душой и сердцем моих детей и внуков.
г. Челябинск. Январь 2001 г.
|
