II Романовские чтения

2009 г.

РУССКОЕ ПОЛЕ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

II Романовские чтения

Морозов Н.Г.

Костромской государственный университет им. Н.А.Некрасова

Православный образ жизни в произведении И.С. Шмелева «Лето Господне»

Повесть И.С. Шмелева «Лето Господне» замечательна глубокой связью с духовной культурой русского Православия. Маленький герой, от лица которого ведется повествование, легко, свободно чувствует в окружающем его домашнем устройстве живое дыхание мира горнего: «Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый Понедельник, и все у нас в доме чистят... Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, на золоченый пряник «масленицы» – игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медведников, ни горок, – пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое все теперь, другое. Теперь уж «душа начнется», – Горкин вчера рассказывал, – «душу готовить надо». Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться»[i]. Так с первых же страниц «Лета Господня» читатель открывает для себя не только удивительный, вещно-зримый уклад замоскворецкого купечества, но и познает тесно переплетенную с этим укладом духовную культуру русских людей второй половины XIX века. Эта культура формировала особый тип сознания, свойства которого коренятся в православном мироощущении народной Руси. Не будем забывать, что семья, в которой рос И.С. Шмелев, отличалась крепкой верой, придерживалась православной традиции. Немудрено, что религиозная традиция, предполагающая двойственное восприятие мира (вечного, нетленного и земного, временного) буквально пронизывает все праздники и посты, весь календарь православной духовности, который скрепляет художественную структуру повести «Лето Господне». В этой двойственности мироощущения – один из истоков радостного, приподнятого отношения к жизни героя-повествователя, потому что он в предметном мире, в его обрядах и ритуалах, различает явления жизни неизмеримо более высокой и благостной. Вот почему маленький герой повести И.С. Шмелева охотно и радостно принимает все, что делают взрослые в Чистый Понедельник, благоговейно вздыхая «незабвенный, священный запах» Великого Поста»[ii]. Все, из чего складывается освященный столетиями русского православного быта ритуал очищения души в чистый понедельник, герой принимает как ожидаемое, знакомое, родное. Так в стиле «Лета Господня» обозначаются два взаимосвязанных стилистических плана: повседневно-бытовой и религиозно-возвышенный.

Среди множества персонажей «Лета Господня» выделяются два героя: отец Вани, Сергей Иванович, и старый плотник Михаил Парфеныч Горкин. Если значение образа Горкина как духовного наставника Вани достаточно проясняется в контексте повести Шмелева, то с образом Сергея Ивановича дело обстоит несколько сложнее: он предприниматель, человек строгий, казалось бы, нет времени у него для духовных забот. Оказывается, что как раз православная духовность, в традициях которой воспитан Сергей Иванович своим отцом, Иваном Ивановичем, является залогом, основой для его предпринимательского успеха. При всем размахе дел Сергея Ивановича, его нельзя отнести к богатым людям Москвы. Объяснение здесь простое: в роду Сергея Ивановича принято вести дела честно, не наживаясь путем обмана и темных спекуляций, уважать нанятых работников, честно платить им за труд и награждать за талант, мастерство. Дух лесковского «Левши» с его небывало дерзкой задумкой, благородным стремлением угодить Богу и показать всем православным и чужедальным людям, что может сотворить русский мастер, ясно ощутим во всех эпизодах повести, где речь идет о подготовке праздничных «чудес». Тут и хозяин, и работники думают заодно, в равной мере стараются не уронить честь своей артели, как например, в истории с постройкой «ледяного дома» на Рождество. Задумал Сергей Иванович смораживать «ледяной дом» на потеху и удивление москвичам, лучше и хитрее изукрашенный, чем тот, что некогда царица Анна Иоанновна в Питере велела выстроить. У отца Вани оказалась натура истинного художника, «заболевшего» своим творением, о доходах забыл Сергей Иванович, только мечтой своей занят: «Никто и за портмойнями не глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить – досматривать. И только и разговору, что про «ледяной дом»[iii]. Трудности, с которыми столкнулись мастера Сергея Ивановича, стеной непреодолимой встали на пути бывалых умельцев: и лед-то под пилой крошится, «силы не набрал», и сам архитектор помогать отказался, боясь опозориться, махнув рукой на многотысячный гонорар. Но задорное желание перещеголять, перехитрить тех, кто некогда в Петербурге для царицы удивительный дом построил, не покидает мастеров: «Ух ты-ы!... такого навертим – ахнут!...»[iv]. А работа и в самом деле оказалась не из простых: «вазы на стенах» да «столбы винтами» из хрупкого и тяжелого льда ни вылить «вроде как из чугуна», ни выточить, ни выпилить нельзя, да и в «дом» народ повалит, все обрушить может, непоправимая беда случится, грех и позор на головы дерзких выдумщиков падут! Так печалится, негодует, мучительно ищет способы решения этой головоломной задачи Сергей Иванович. И вот, в кабинет отца Вани, где проходит генеральное совещание о том, как строить дом из льда, старый мастер штукатур Пармен – находит единственно верное решение: «Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепить – выглаживать. Слепили карнизы, чуть мокренько – тяни правилками, по форме... лекальчиками пройтить. Ну чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное дело, а ежели с умом – можно»[v]. Все «хитрости», придуманные ими для воплощения своего замысла, мастера относят за счет Божьей помощи. Это подвижники, прославляющие своей работой Творца: «Так... – говорит отец веселей... – Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать... так.

– Осени-ли! Го-споди... осенили! – вскрикивает Василь Василич. – Ну, тепе-рича а-хнем!»[vi]. На этой волне радостного вдохновения русский человек может сотворить подлинное чудо, здесь Шмелев открывает нравственные истоки гениальных творений многих безымянных виртуозов из народа: «Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу... Бушуй!..

– Ж-живой!.. ах, су-кины коты... ж-живой!.. чуть не лает!.. – вскрикивает Василь Василич.

Ну совсем Бушуйка – и лохматый, и на глазах мохры, и будто смотрят глаза, блестят.

Впервые тогда явилось передо мною - чудо. Потом я познал его.

– Ты?! удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного Бушуя.

Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему «зелененькую», три рубля, «за мастерство». Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:

– Ах ты, язва... голова вертячая, озорник мошенник!... Андрюшка ему смеется:

– Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну.

В трактир, что ль, пойти-погреться»[vii]. По мысли автора нет преград русскому самородку-художнику, если душа его в ладу с нравственными принципами православного мира.

Необычная артель под началом у Сергея Ивановича, да и сам он в корне отличается от иных «хозяев» – богатеев Москвы. Потому-то и работают у него за совесть, прощают требовательность, строгость, считая Сергея Ивановича добрым, справедливым благим хозяином[viii]. Все дело в том, что отец Вани никогда не забывает о евангельских заповедях, истово соблюдает православный календарь, прилежен в делах церковных – в храме и дома. Заветами православия руководствуется Сергей Иванович и в отношениях с подчиненными ему приказчиками и работным народом. В качестве примера можно взять характерный эпизод с Василь Василичем, старым приказчиком, служившим еще в мальчиках у деда маленького Вани. Но за Василь Василичем водится известный на Руси грех, и вот, на Масленицу, почтенный Василь Василич и подчиненные ему «ребята» не устояли перед соблазном хорошенько выпить ради праздника, да в таком виде и продолжали работать «катальщиками» на ледяных горках. Результаты оказались плачевными: «...Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для проводов масленой не вовсе тверезый... В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег, днище наше ударили, пробили, а народ только пораскидало...»[ix].  Гнев Сергея Ивановича в этом случае вполне понятен, но непростителен с точки зрения православного человека. Дело в том, что неприятное объяснение хозяина с работником происходит в первый день Великого Поста, когда гневаться нельзя, иметь памятозлобие грех. Накричав на Василь Василича и пригрозив ему «расчетом», то есть увольнением, Сергей Иванович невольно перешел грань, отделявшую справедливый упрек от самодурной несдержанности хозяйского «нрава». Старый Василь Василич – не только разумеющий дело работник (у него даже в этой ситуации ни копейки хозяйских денег не пропало, сверхприбыль в триста рублей объявилась), но и честный, уважающий себя и свой труд человек, воспитанный в твердых правилах православной нравственности. Вот что говорит он в горькую для него минуту маленькому Ване: «– А за что изругали? уныло говорит он мне, смотря на крыши. – Расчет, говорят, бери... за тридцать-то лет! Я у Ивана Ивановича еще служил, у дедушки... с мальчишек... Другие дома нажили, трактиры пооткрывали с ваших денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду. Служить ни у кого не стану. Ну, пусть им Господь простит... – Василь Василич! – слышу я крик отца, и вижу как отец, в пиджаке и шапке быстро идет к сараю, где мы беседуем.

– Ты как же это, по билетным книжкам выходит выручку к тысяче, а денег на триста рублей больше? Что за чудеса?.. – Какие есть – все ваши, а чудесов тут нет, – говорит в сторону и строго Василь Василич. – Мне ваши деньги... у меня еще крест на шее!»[x] Из объяснения отца с Василь Василичем, из невольной исповеди старого приказчика маленький герой узнает, что в окружающем мире чтят не деньги, а честь, честность, правду. Нашелся старик – извозчик, привез в дом Шмелевых мешок с деньгами, вырученными за катание с горок. Его забыл в санях пострадавший в тот злополучный день, подгулявший Василь Василич. И его «ребята» все честными оказались, не пропало ни копейки, а пропили они всего-то пятерку, да еще не из хозяйских денег, выручка не пострадала. И выходит, что основа благополучия делового русского человека – нестяжательство, совесть, честный труд, основанные на православной нравственной традиции. Поэтому маленький Ваня, старый Горкин и все домашние испытывают подлинный восторг души, когда убеждаются в торжестве православной правды: «...Я смотрю на отца. Лицо его как-то осветилось, глаза блеснули. Он быстро идет к Василь Василичу, берет его за плечи и трясет сильно, очень сильно. А Василь Василич, выпустив лопату, стоит спиной и молчит. Так и кончилось. Не сказали они ни слова. Отец быстро уходит... Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело кличет:

– Василь Василич... зайди-ка на минутку, братец. Когда мы уходили со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит взволнованно, – дрожит у него голос:

– Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда людей. А особливо, когда о душе надо... пещи. Василь Василичу четвертной билет выдал для говенья... мне тоже четвертной, ни за что... десятникам по пятнишне, а ребятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши ребята хорошие, они ценют...»[xi] Очевидцы происшедшего –  взрослые и маленький Ваня – убедились в торжестве высшей нравственной ценности в делах земных, убедились, что в их хозяине душа одолевает сердце. Одаривая деньгами работников и домашних во славу Божию, Сергей Иванович поступает согласно духовным традициям своей семьи и всей православной Руси. Вот эту христианскую доминанту в поведении отца маленький Ваня впитывает сердцем и душой, обретая прочный опыт православного отношения к людям. Великий русской философ И.А. Ильин, высоко ценивший творчество И.С. Шмелева, а повесть «Лето Господне» в особенности, позднее очень верно отметил значение духовной традиции семьи и роль в ней отца в деле православного воспитания детей: «...семья призвана воспринимать, поддерживать и передавать из поколения в поколение некую духовно-религиозную, национальную и отечественную традицию... Семья есть для ребенка... лоно естественной солидарности, где взаимная любовь превращает долг в радость и держит всегда открытыми священные врата совести. Она есть для него школа взаимного доверия и совместного, организованного действия. Не ясно ли, что истинный гражданин и сын своей родины воспитывается именно в здоровой семье? В здоровой христианской семье есть один-единственный отец и одна-единственная мать, которые совместно представляют единый – властвующий и организующий авторитет в семейной жизни»[xii].  Цитированный отрывок главы «О духовно здоровой семье» из книги И.А. Ильина «Путь духовного обновления» (1932 – 1935 гг.) обнаруживает связь творчества И.С. Шмелева с философским наследием замечательного русского философа, друга, современника Ивана Сергеевича, уроженца «шмелевской» Москвы, давшей Ильину гимназическое отрочество, университетскую юность и возмужание в науке. В повести «Лето Господне» (1933 – 1948) не только домашние Сергея Ивановича, но и Горкин, Василь Василич и все шестьсот работников («ребят») представляют собой именно такую православную семью, нравственно-психологические стереотипы поведения которой сформированы духовно-религиозной, православной традицией.

Важное место в художественной структуре «Лета Господня» занимает глава «Соборование». В контексте повести соборование перекликается с состоявшимся затем консилиумом врачей, вызванных к умирающему отцу маленького Вани. И в том и в другом эпизодах к опасно занемогшему Сергею Ивановичу приглашаются лучшие силы священства и медицинской науки. В эпизоде с соборованием (священнодействие, совершаемое для исцеления больных людей, во время которого над страдающим от телесного или душевного недуга совершается соборное богослужение, в котором действуют от двух до семи священников) Горкин отмечает замкнутость делателей духовного таинства во внешних формах обрядности. Эта же рутинность, обыденность замечается Ваней и в сцене врачебного консилиума. И маленький Ваня, и старый Горкин отмечают, что соборование идет не так истово, как в старину. Нельзя допустить умаления живых христианских начал как в делах духовных, так и мирских: это опасно для России. Так считает Шмелев. И здесь, по мнению писателя, жизненно необходим особый тип русских людей – хранителей православных заветов, таких как старый Горкин, наставник Вани. Таких людей на Руси принято было называть стоятелями за веру православную. Вот и старый плотник, воспитывающий в духе православных заветов своего любимца Ваню, принадлежит к редкому типу пастырей в миру, добровольно радеющих о соблюдении в обществе правил христианской жизни. В русской литературе XIX века давно созревала мысль о полезности дублирующей, поддерживающей русскую православную церковь общественной силы. Под ней разумелся институт мирских монахов, духовников – воспитателей без сана, добровольцев – стоятелей за строгое соблюдение православного календаря и чистоту православного образа жизни. Такого рода персонажи встречаются в творчестве Ф.М. Достоевского (Алеша Карамазов) и особенно в творчестве Н.С. Лескова. Этой же традиции следует И.С. Шмелев, создавая образ наставника и воспитателя Вани, старого плотника Горкина. Это значащая фамилия, так как Красной горкой в народе называют Пасху, недаром и Сергей Иванович ласково именует старого «филенщика» Горкой. Горкин и в самом деле осуществляет каждодневное служение мирянам ради сохранения православной традиции, но делает это с сознанием добротолюбия, предлагая своему воспитаннику самому постигать смысл православной обрядности. В нем нет и следа грозной и властной повадки прабабушки Устиньи, о которой Горкин часто вспоминает в разных жизненных обстоятельствах, ставя ее в пример. Прабабушка Устинья, воспитывая отца Вани, руководствовалась предписаниями Домостроя: «... харь этих не любила, увидит – и в печку. Отымет, бывало, у папашеньки и сожгет, а его лестовкой постегает... не поганься, хари не нацепляй!»[xiii] Примечательно, что сам Михаил Парфеныч «отымать» у Вани личину и бросать ее в печь не собирается. Он творчески воспринимает традиции прошлого, не все берет из обычаев старины, косвенно противится жестокому и в чем-то самодурному «педагогическому» рецепту Устиньи. Горкин предпочитает не слепое, догматическое внушение под страхом наказания, но стремится создать обстановку доверительной, раздумчивой беседы с мальчиком. Ему важно, чтобы Ваня научился осознанно поступать как христианин. Поэтому старик сначала предоставляет питомцу возможность проверить твердость своего намерения сжечь подозрительную маску: «А, может, жалко? – говорит он и не берет. – Только не нацепляй. Ну поглядишь когда. Вон гонители, мучили святых, образины богов-идолов нацеплять велели, а кто нацепит – пропал тот человек, как идолу поклонился, от Бога отказался. И златом осыпали, и висоны сулили, и зверями травили, и огнем палили, а они славили Бога и Христа!»[xiv] И вот после этих слов Горкина теперь уже не первомученикам за веру Христову, а самому Ване предстоит сделать выбор между добром и злом. И он, следуя внезапному велению своего сердца, открыто и решительно высказывает свое отречение от личины, которая ему все больше и больше не нравится:

« – Лучше сожги... – говорю я плюю на харю.

– А жалко-то?

– Наплюй на него, сожги!..»[xv]

Не с забавной игрушкой, которая чем-то не понравилась взрослому человеку, расстается столь решительно ребенок: он удаляет от себя образ Зла. И тут же, как в сказке, происходит выявление истинной сути этого злого существа: «Он держит харю перед огнем, и я вижу в д р у г (разрядка моя – Н.М.), как в пробитых косых глазах прыгают языки огня, пышет из пасти жаром... Горкин плюет на харю и швыряет в огонь. Но она и там скалится, дуется пузырями, злится... что-то течет с нее, – и вдруг вспыхивает зеленым пламенем.

– Ишь, зашипел-то как... – тихо говорит Горкин, и мы оба плюем в огонь»[xvi].

Здесь, как и во всех эпизодах «Лета Господня», маленький герои учится различать в предметном мире проявления жизни нетленной, с вечным противостоянием ангелов господних и темных, демонских сил. Горкин радуется, что Ваня «не покорился»соблазну накануне православного праздника Крещенья, сделав выбор в сторону Христову, подтвердил, что уже носит лик Того, кто принял крестную муку ради спасения человечества от ига Сатаны. Именно этой, глубоко православной, мыслью автора и отличается сцена сжигания личины от обычного сказочного эпизода. Такое сочетание в сюжете «Лета Господня» волшебной сказки и элементов жития восходит к традициям древнерусской литературы и встречается, например, в «Повести о Петре и Февронии», когда князь Петр, вооруженный мечом, данным ему ангельскими силами, побеждает змея, повадившегося летать в княжий терем, принимая облик князя Павла, старшего брата Петра. При виде Петра с чудесным мечом в руке, лже-Павел тотчас принимает свой истинный, омерзительный драконий облик, яростно бросается на противника и погибает, сраженный чудесным оружием господним. Свою змеиную сущность обнаруживает и личина, брошенная Горкиным в огонь: шипит змеем, увеличиваясь в размерах, яростно пышет огнем из драконьей пасти и, наконец, сгорает дьявольским, зеленым пламенем. Поэтому образ личины в этой сценке восходит не только к устному народному творчеству, но и к житийной литературе Древней Руси. Соблюдение традиций православного воспитания требует от воспитателя и воспитуемого внутренней собранности, сторожкого, чуткого восприятия явлений жизни земной, чтобы не поддаться соблазну, не покориться греху. Вот Горкин строго одергивает скорняка, предложившего ему и Ване сомнительного происхождения картинку с изображением Егория Победоносца и глумливой надписью под ним: «Горкин стал скорняка бранить, никогда с ним такого не было... взял да и разорвал картинку. И стало нам тут страшно. Посидели-помолчали, и будто нам что грозится, внутри так чуется. Сожгли картинку на таганке. Горкин руки помыл, дал мне святой водицы и сам отпил. А скорняк повздыхал сокрушенно и стал из книжки про Егория нам читать»[xvii]. Певчим в храме Горкин в первый же день великого Поста ласково напомнит-попросит исполнить тропарь «Боже, в помощь мою вонми», или, как он его по-народному называет – «помощника». Все эти и другие праведные поступки Горкина дают Ване основание предположить: «Кто он будет... свято-мученик или преподобный, когда помрет?»... – Ты будешь преподобный, когда помрешь? – спрашиваю я Горкина.

– Да ты сдурел! – вскрикивает он и крестится, и на лице у него испуг. – Меня, может, и к раю-то не подпустят... У меня грехов...

– А тебя святым человеком называют! И даже Василь Василич называет.

– Когда пьяный он... не надо так говорить»[xviii].

Согласно традиции Русской православной Церкви Преподобный – «святой, праведный угодник, который более других приблизился подобием своей души к Богу... А кто отрекся от мира и, восприняв монашеское житие, касается величайших подвигов беспорочной чистоты и повседневно подвизается в умерщвлении себя, в душе такого, угождающего Богу более мирянина, образ божий есть подобнейший Богу. И потому угодивший Богу в иночестве называется преподобным»[xix]. Этот разговор Вани с Михаилом Парфеновичем не только подтверждает общественный статус Горкина как мирского ревнителя благочестия, стоятеля, но и раскрывает читателю сущность важнейшей категории православного воспитания. Горкин с детства имеет представление о значении ранга в жизни христианина и христианского общества. Неподдельный испуг, почти ужас Горкина при одной только мысли, что его могут зачислить в преподобные те миряне, у которых понятие ранга ослабло или еще не развито, – свидетельствует о прочности нравственных заветов, полученных старым плотником еще от родителей. Этот же наглядный урок рангового воспитания преподносит он и своему любимому воспитаннику, воздействуя на него и силой авторитета. «В лице естественного авторитета отца и матери он впервые встречается с идеею ранга и научается воспринимать высший ранг другого лица, преклоняясь, но не унижаясь, и научается мириться с присущим ему самому низшим рангом, не впадая ни в зависть, ни в ненависть, ни в озлобление... Ибо только свободное признание чужого высшего ранга научает переносить свой низший ранг без унижения, и только любимый и уважаемый авторитет не гнетет душу человека»[xx]. Вот потому-то Горкин даже мысли не допускает о ранговом действии, да еще в такой области, куда земному человеку попасть очень трудно. Горкину сама мысль о ранге святого кажется кощунством, поэтому столь резка и эмоциональна его отповедь наивному Ване.

Так в повести «Лето Господне» И.С. Шмелев восстанавливает глубокую, цельную систему семейного воспитания, основанную на русской православной традиции. Авторитет отца, утверждающего в семье начала православной нравственности, важнейшая роль стоятеля, духовного наставника мирян, в дополнение к служению священства; понятие общества как артели, единой семьи, свято исповедующей православие, – вот принципы, которыми (по мнению автор «Лета Господня») следует руководствоваться для воспитания нравственных людей, объединенных теплым чувством патриотизма. Истоки такого воспитания – в крестьянско-патриархальной общине, нравственным заветам которой следуют Василь Васильевич, Горкин, Сергей Иванович и вся его артель. Если в первой части «Лета Господня» маленький герой радостно познает всеединство божьего мира, то во второй части («праздники – радости») он сталкивается с неожиданным и скорбным понятием смертного часа. В главе «Крестопоклонная» старик Горкин, рассуждая «про прах тленный», объясняет Ване как надо православному человеку относиться к смерти: «Ну, вот те понятней... Ну пошел ты в баню, скинул бельецо – и в теплую пошел, и так-то легко те париться, и весь ты словно развязался... Так и душа: одежду свою на земле покинет, а сама паром выпорхнет. Грешники, понятно, устрашаются, а праведные рвутся даже туда, как мы в баньку с тобой вот... Чего ж страшиться, у господа все обдумано – устроено... обиды не будет, а радость – свет»[xxi]. Но юный герой не успокаивается, продолжает думать о часе смертном и «что-то щемит в сердце» его: сгущаются внезапно недобрые приметы вокруг отца. Горкину приснился смутный, нехороший сон о том, как покойный Мартын-плотник «крест принес и поцеловал папашеньку»[xxii], а самому Сергею Ивановичу приснилась гнилая рыба. В роду Шмелевых всегда перед тяжелой болезнью видели большую рыбу, «а тут еще гнилая!»[xxiii] Все эти родовые приметы лишь укрепляют тревожные предчувствия Вани о приближении страшного испытания. Ни светлый праздник, ни попытки взрослых рассеять тягостные мысли добрым толкованием сновидений не избавляют юного героя от тоски и неопределенного ожидания чего-то ужасного, надвигающегося на семью. А дело в том, что Ваня уже «стал большим», он, в соответствии с традициями православного воспитания, должен узнать теперь не только Радость, но и Скорбь вслед за взрослыми, ибо в православном подходе к жизни все давно уже «хорошо прилажено»[xxiv]. Третья часть «Лета Господня» («Скорби») самим названием глав обозначает вехи духовного взрослеиия Вани: «Святая радость», «Живая вода», «Москва», «Серебряный сундучок», «Горькие дни», «Благословение детей», «Соборование», «Кончина», «Похороны». Три первые главы посвящены прощанию Сергея Ивановича с радостью земного бытия, в остальных повествуется о его уходе в жизнь вечную. Сразу бросается в глаза читателю, что автор и его герои пытаются постигнуть причины ужасной беды, случившейся с Сергеем Ивановичем. В контексте третьей части повести «Лето Господне» заключен и ответ. Сергея Ивановича «понесла – сбросила» лошадь со значащим прозвищем Стальная. «Темный огонь» играл в глазу Стальной, «злой силой» назвал эту лошадь потрясенный случившимся Горкин. Условный план повествования, достаточно легко обозначенный в «Лете Господнем», казалось бы, дает основание читателю допустить такое, в духе волшебной сказки, толкование несчастья, приключившегося с Сергеем Ивановичем. Тем более сам он приметил, что даже природа, как в сказке, предупреждала его: «И хотелось скакать быстрей. А тут – стаями воробьи, все поперек дороги, с куста на куст... ну прямо будто скакать мешали, будто вот так все мне — «не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!..»[xxv] Однако в случившемся есть другой смысл: Сергей Иванович по роду своих занятий нарушил традиционный неспешный распорядок жизни, соблюдавшийся прабабушкой Устиньей, дедом Иваном, предыдущими поколениями Шмелевых. Пересев с тихоходной, но послушной Кавказки на быструю, норовистую Стальную, Сергей Иванович по-мальчишески увлекся погоней за делами, суетой мира временного, преходящего и стал уязвим для «злой силы». По сути дела западный, чуждый православному укладу русской жизни, прогресс сбросил со стального коня слишком мягкого сердцем, доброго, душевного хозяина-седока. Сергею Ивановичу предстояло до своей кончины почувствовать в случившемся нечто большее, чем случайное несчастье. В эпизоде с приездом к больному Сергею Ивановичу крестного Вани, богача Кашина, злая сила начинает недвусмысленно соотносится в сознании юного героя с предпринимателем-купцом неправославного, жестокосердного поведения и образа мыслей. Кашин не одинок в своем жестокосердном корыстолюбии, за ним и с ним – определенная часть капитализирующегося по западным образцам духовенства, русского купечества и мелких предпринимателей. Характерна их почти чичиковская повадка, их стремление делать деньги, не брезгуя ничем: «А монашки мои... уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались... вот богатый сорокоуст отхватим!.. и уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с аршинчиком у ворот вертелся... А ты вон всем им доказал, как... «со слепыми — да к такой!»[xxvi] Кашин богохульствует, шутовски передразнивая слова молитвенного песнопения по усопшему, он чем-то напоминает Дикого из «Грозы» А.Н. Островского. Так же, как и в Диком, в Кашине теплится остаток совести: когда Сергей Иванович прямо говорит нежданному визитеру о злой радости, которую Кашин испытывает по поводу несчастья и болезни: «всегда чужой беде рад, сколько я примечал...

Кашин так и закипел – загремел:

– Примечал?... А чего ж не приметил, какая мне от тебя корысть, убило бы тебя?... С живого-то с тебя еще щетинку-другую вырву, а чего с тебя взять, как – «со слепыми – да к такой»? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!..

Схватил парусиновый картузище и выкатился из дому.

Говорили – кучеру кулачищем по шее дал, – так, ни за что, здорово-живешь»[xxvii].

Кашин ведет себя как новоявленный Дикой: гремит-ругается, над «простым мужиком» изгаляется, «ндрав» свой тешит. Но в «Лете Господнем» таким богатеям-самодурам противостоит достаточно твердая нравственная сила в лице Горкина, самого Сергея Ивановича и его домашних, тот же час «почтивших» посрамленного Кашина такой песенкой:

«Железны лапы, огромны ноги,

Живой разбойник с большой дороги!»[xxviii]

Тут Кашин и впрямь начинает походить отчасти на медведя, разбойные набеги которого досаждают мужикам, отчасти – на душегуба, встреча с которым не сулит ничего доброго путнику на большой дороге. От это-то «разбойника», который «с живого и с мертвого дерет», не зная, что «...придет час – и на него страх найдется», Сергей Иванович отрекается не только как от негодяя и кровопийцы, но и как от антиправославного человека, безбожника. Православная, бедняцкая, Москва сострадает отцу Вани искренне, бескорыстно, от доброты сердечной, душевной приязни, видя в Сергее Ивановиче не богатея-мироеда, ослепленного корыстолюбием, а защитника вдов, сирот, бедных: «Приходят с разных концов Москвы всякие бедняки и старинные люди, которые только по большим праздникам бывают. И они прознали, очень жалеют –сокрушаются, а то и плачут. Говорят – крестятся: «Пошли ему, Господи, выправиться, благодетелю нашему сиротскому!»... многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се»[xxix].

С этого момента вся народная Москва сопереживает Сергею Ивановичу, принимает живое участие в борьбе со смертельным недугом. Главы «Живая вода» и особенно «Москва» содержат яркие эпизоды, где народ пытается «остатнюю болезнь» снять со своего любимца. С самим Сергеем Ивановичем между тем происходит внутреннее преображение. Из нетерпеливого, строго-делового хозяина, вечно торопящегося, хлопочущего по многочисленным подрядам и рабочим площадкам отец Вани превращается в неспешного созерцателя мира Божьего, усердного богомольца: «Ежели , Бог даст, выправлюсь, вот мы тогда... пойдем к Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все пешком, как божий народ идет...

– Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с собой возьмем... Хочу потрудиться, и душой, и телом. Господь с ними, с делами...»[xxx] С этим внутренним обновлением Сергея Ивановича совпадает обряд лечения «живой водой» в банях в будний, «непарный день», когда сбегается народ, узнав что добрый хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал»[xxxi]. Почти со всей Москвы, словно на пожар, сбежался народ, чтобы пожелать своему герою: «Слышь, Сергей Ваныч..., есть за тебя молитвенники, живи должей!..»[xxxii]. Сам обряд лечения «живой водой» соединяет в себе элементы дохристианской обрядности и православного молитвенного омовения в целебной купели.

+ + +

И.С. Шмелев выразил себя в один из наиболее драматичных для истории Отечества периодов как самобытный, глубоко православный, подлинно народный писатель, страстно любящий Россию. Ему Божьим Промыслом суждено было не только испить Чашу великих страданий, но и создать шедевр во имя будущего воскрешения души русского народа. «Городская» повесть И.С. Шмелева о детстве в родном Замоскворечье оказалась произведением, герои которого принадлежат двум культурам – городской и деревенской Руси. Дом Сергея Ивановича, Замоскворечье и вся Москва, связанная общностью нравственно-психологических стереотипов, свойственных православному укладу жизни, – это некое уникальное художественное пространство. В нем органично соединяются лучшие элементы крестьянской-демократической по своей природе – культуры с вековым опытом жизни русского человека в условиях города. Следствием такого пересечения двух культурных традиций является семейная артель Сергея Ивановича – прообраз общественного устройства той России, о которой мечтал Шмелев.

Примечания

[i]  Шмелев И. С. Лето Господне. – М.: Мол. гвардия,1991. – С.256 – 257.

[ii]  Шмелев И. С. Лето Господне. – М.: Мол. гвардия,1991. – С.257.

[iii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.482.

[iv]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.482.

[v]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.483.

[vi]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.484.

[vii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.485.

[viii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.264.

[ix]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.261.

[x]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.262 – 263.

[xi]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.264.

[xii]  Ильин И.А. Собр. соч.: В 10-ти т. Т.1. – М.,1993. – С. 152 – 153.

[xiii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.367.

[xiv]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.367 – 368.

[xv]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.368.

[xvi]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.368.

[xvii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.536.

[xviii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.307.

[xix]  Православный календарь для семейного чтения. – СПб,1994. – С. 253.

[xx]  Ильин И.А. Собр. соч.: В 10-ти т. Т.1. – М.,1993. – С. 153.

[xxi]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.496.

[xxii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.497.

[xxiii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.497.

[xxiv]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.497.

[xxv]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.552.

[xxvi]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.547.

[xxvii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.548.

[xxviii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.548.

[xxix]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.548.

[xxx]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.553.

[xxxi]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.561.

[xxxii]  Шмелев И. С. Указ. соч. – С.561.

II Романовские чтения. Центр и провинция в системе российской государственности: материалы конференции. Кострома, 26 - 27 марта 2009 года / сост. и науч. ред. А.М. Белов, А.В. Новиков. - Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова. 2009.

Далее читайте:

Шмелев Иван Сергеевич (1873 - 1950), прозаик.

Иван Шмелёв. Рождество (Фрагмент из книги «Лето Господне» ).

Николай ГОЛОВКИН. Исход и возвращение Ивана Шмелева.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС