|
|
Народный журнал |
|
РОМАН-ГАЗЕТА |
|
АДРЕСА И ЯВКИ2014 ГОДИСТОРИЯ РГАРХИВ РГДЕТСКАЯ РГМАГАЗИН РГНАШИ ЛАУРЕАТЫ80-ЛЕТИЕ РГ
ДРУГИЕ ЛИТ. ПРОЕКТЫ: РОМАН-ГАЗЕТА"МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАНОВОСТИ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Роман-газета детская № 2, 2012Аполлон КоринфскийЧестная госпожаМасленицаХудожники Е. Голомазова и П. Любаев
Самым весёлым, или — вернее — разгульным, народным праздником с незапамятных времён на Руси слыла Масленица, совпадающая с так называемой Сырною неделею (или мясопустом) православного месяцеслова. Сама природа к этому времени принимается ликовать, как бы предчувствуя приближение Весны Красной и скорую гибель Мораны-зимы, внёсшей в её светлое царство оцепенение смерти. Солнышко начинает пригревать в полуденную пору совсем по-весеннему, и оно словно тешится-играет, заставляя плакать белые снега слезами горючими, а зябкий, хотя и привычный к морозу, люд деревенский радоваться да чествовать госпожу Масленицу — широкую, весёлую да затейливую. И в наши дни ещё говорят в народе вместо «широко живёшь» — «маслено ешь», а о весёлой да привольной жизни отзываются: «не житьё, а Масленица». «Что выше неба, что шире Масленицы?», «О Масленой — неделю пируешь, семь опохмеляешься!», «Пили на Масленице, с похмелья ломало на Радоницу!». Вот какими многозначительными поговорками-прибаутками ещё и теперь величает деревенская-посельская Русь честную госпожу Масленицу — Семикову племянницу, тридцати братьев сестрицу, сорока бабушек внучку, трёхматерину дочку. Она до сих пор остаётся одним из любимейших праздников русского народа, удалому размаху которого открывается такой простор в живучих обрядах и обычаях старины стародавней, связанных с этою предшествующей строгому воздержанию, беспутной-«соромной», по словам старых людей, неделею. Не так смотрят на эту веселуху-забавницу девушки красные с парнями молодыми. Не видят ни те, ни другие в ней ровно никакого «сорома». Наша Масляница годовая, Такими песнями встречает-величает широкую Масленицу надеющаяся ещё успеть попоститься на своём веку беззаботная молодёжь. Масленица приходится как раз на ту пору зимы, когда победа животворящих сил природы над смертоносной мощью мрака и холода становится всё ощутимее: стоят оттепели, с крыш льёт капель, день подрастает всё заметнее. Во мраке веков этот праздник и возник в виде тризны по умершей зиме-стуже и радостных игрищ в ознаменование воскресения света-тепла весеннего. Убегало наводившее страх на всё живое и жаждущее жизни чудище Морана, и бегство его было равносильно смерти, вплоть до новой зимы. Появлялось, словно возрождалось к новой жизни, светлое божество весеннего плодородия земли — весёлая красавица Лада. И шла красавица, озаряя Русь своим разгульным весельем, шла-ехала на поиски дремавшего где-нибудь в глубоких снегах, усыплённогозачарованного Мораною своего возлюбленного — Леля (божество, связанное благотворной для земли деятельностью с месяцем маем). Богатое воображение народа окружало красавицу Ладу многочисленными весёлыми, добрыми и разгульными спутниками полубожестввенного, полусмертного происхождения, а злую Морану — духами тьмы, холода и всякого лиха. Шли за веками века, оставлявшие языческие сказания о богах в затуманенной новою жизнью дали, и мало-помалу красавица-богиня, вестница весны и любви Лада превращалась в Масленицу, объединившую в себе несколько потерявшее уже первоначальную окраску понятие о ней и её спутниках. Заклятый враг её, Морана, также растеряла по многовековой путине свою свиту, но сама она осталась до последнего времени во всей своей неприкосновенности.
Языческая тризна по ненавистной зиме-Моране была вместе с тем на Руси и тризною по всем «прежде почившим». Масленая неделя связана и теперь до некоторой степени с поминовением по родителям, что особенно ярко выражается в обычае печь в это время блины, являющиеся необходимой принадлежностью поминок. «Первая оттепель — вздохнули родители!» — говаривал народ и приготовлялся ко встрече виновницы облегчения их участи, всё той же Лады (Масленицы). С приготовлением блинов на Масленице соединены в народной Руси до сих пор не изгладившиеся из памяти поверья. Так, в некоторых местностях первый испечённый масленичный блин кладут на слуховое оконце — «для родителей». Старые старухи даже так и приговаривают, соблюдая обычай: «Честные наши родители! Вот — для вашей душки блинок!» Но ещё до этого самая опара блинная затевается с выполнением особых заветов суеверной старины. «Месяц ты, месяц, — причитают с вечера домовитые хозяйки-стряпухи, — золотые твои рожки! Выглянь в окошко, подуй на опару!» Кто не забудет сказать это, у того, говорят в деревне, и блины выйдут рыхлые да белые: не блины, а объеденье! Приготовление первой опары держится стряпухой в тайне от домашних, не то всю неделю не будет ей давать покоя тоска-докука. В старые годы встреча Масленицы совершалась весьма торжественно. Начинали-починали её ребята. С первым проблеском зорьки высыпали они толпою строить снежные горы. Краснее всех из них говоривший ещё заранее выучивал со слов старой бабки «при<чет к широкой боярыне»: «Душа ль ты моя Масленица, перепелиныя косточки, бумажное твоё тельце, сахарныя твои уста, сладкая твоя речь! Приезжай к нам в гости на широк двор на горах покататься, в блинах поваляться, сердцем потешаться. Уж ты ль моя Масленица, касаточка, ласточка, ты же моя перепёлочка! Приезжай в тесовой дом душой потешиться, умом повеселиться, речью насладиться!.. Выезжала честная Масленица, широкая боярыня, на семидесяти семи санях козырных, во широкой лодочке во велик город пировать, душой потешиться, умом повеселиться, речью насладиться. Как навстречу Масленице выезжал честной Семик на салазочках, в одних портяночках, без лапоток. Приезжала честная Масленица к Семику, широкая боярыня, во двор. Ей-то Семик бьёт челом, — бьёт челом, кланяется, зовёт во тесовой терем, за дубовый стол, к зелену вину!..»
После этого возили «Масленицу», почему-то из красавицы-богини превратившуюся в наряженного бабою мужика, увешанного берёзовыми вениками и с балалайкой в руке. Снаряжался целый поезд. Впереди него мчались расписные сани (а в иных местах — лодка на полозьях), запряжённые «гусем» в 10–20 лошадей; на каждой лошади сидело по вершнику с метлой в руках. Мужик-Масленица кроме балалайки держал время от времени штоф с «государевым вином», помимо него иногда прикладываясь и к бочонку с пивом, стоявшему подле обок с «блинным коробом». За первыми санями следовала вереница других, переполненных нарядными парнями, девицами и ребятами. Стоявший в воздухе перезвон бубенцов-погремушек смешивался с задорным треньканьем балалаек и песнями. Изо всех домов высыпал народ, бежавший следом за весёлым поездом. Передние сани назывались «кораблём», почему в некоторых местностях изукрашивались воткнутыми мётлами с привязанными к ним полотенцами, долженствовавшими изображать мачты с парусами. «Встреча» происходила в понедельник. Вторник звался «заигрышами», и в этот день начинали собираться масленичные игрища, не знавшие, что называется, ни ладу, ни у<держу. Улицы оживлялись толпами бродячих скоморохов, в изобилии чествуемых за свою потеху весёлую блинами маслеными со всяким припёком, с пивом да с брагой. Недаром сложилось присловье старое: «Масленица-блинница — скоморошья радельница!» За скоморошьей потехою выходила проверенной дорожкою на деревенскую Русь и утеха гуслярная — во образе и теперь кое-где путешествующих старцев-гусляров, сказателей и песноладцев. Устраивались-становились повсюду качели (девичья потеха), воздвигались снежные городки. Эти городки олицетворяли собою укромный приют чудища-зимы и в субботу на Масленой неделе разбивались, для чего играющие разделялись на две партии — осаждаемых и осаждающих — и вели войну, кончавшуюся разгромом городка. Вместо осады последнего иногда устраивался — в глуши и до сих пор не вышедший из обычая — кулачный бой, составлявший с незапамятных времен одну из самых любимых потех русского народа, создавшего даже былинного воплотителя этой удали — Василия Буслаева. Шли стенка на стенку, доставляя этим немало удовольствия зрителям, а самим себе причиняя иногда и совсем невесёлые последствия — вроде переломленных рёбер и выбитых зубов. Но всё это как-то сходило («что с гуся вода») на весёлой неделе, словно залечивалось под звонкие песни усиленным блиноедением и пивопийством. Наставала масленая середа. В этот день люд честной после разудалых «заигрышей» начинал вовсю лакомиться масленичными яствами; оттого-то и звалась эта середа «лакомкою». В четверг повсеместно «запивались блины», шёл самый широкий разгул, откуда и название этого дня — «разгуляй-четверток», или «широкий четверг». Пятница слыла, да и теперь слывёт, под именем «тёщиных вечерок»; в этот день полагается зятьям навещать тёщ. Суббота зовётся «золовкиными посиделками» (невестки приглашают к себе золовок). Оба эти дня посвящены в народе хождению по родне. Воскресенье, последний день Масленицы, носит несколько имён: «проводы», «прощанье», «целовник» и «прощёный день»; на него, между прочим, в обычае ездить отдаривать кума с кумой. Проходил «прощёный день» — после него и «честная госпожа» уходила, уносила с земли Русской до будущего года и свои перепелиные косточки, и своё бумажное тельце, и сахарные уста с речами сладкими-медовыми. Русая коса, красная краса, со всей её повадкой повадливою, оставалась только в воспоминании, не выходившем из головы, однако у иных весельчаков, как видно из крылатых присловий простодушной народной мудрости, — вплоть до самой Радоницы. Широкая боярыня давала себя знать предкам современного русского пахаря-деревенщины! «Масленица-объедуха, денег приберуха», — говаривали они, добавляя в час широкого размаха весёлости: «Хоть себя заложить, да Маслену проводить!» Зазорно хлебосольной русской душе слышать молвь соседей о том, «что была-де у двора Маслена, да в избу не взошла». «Мы Масленицу состречали, мы Масленицу состречали, люли-люли, состречали, гоголёк, гоголёчик!» — разливается ещё и в наши дни величающая трёхматерину дочку старая песня. «На горушки не бывали, сыром гору набивали. Наши горушки катливы, наши девушки игривы, молодушки весёлыя; стары бабы воркотливы: ены на печке сидять, на нас воркотять. Вы, бабушки, не ворчите! Дайте Масленицу нам прогулять, с ребятами поиграть, с ребятами, со холостыми не женатыми, люли-люли, не женатыми, — гоголёк, гоголёчик!»
Целую неделю пела-плясала, ела-пила, друг по дружке в гости хаживала крещёная матушка-Русь, с гор каталась, в блинах валялась, в масле купалась. Но «не всё коту масленица»: на восьмой день наступали проводы. На этих последних сожигалась зима-Морана. За околицы деревень и сёл, за городские заставы вывозили-выносили безобразное чучело чудища и, возложив на соломенный костёр, сожигали под песни молодёжи, устраивавшей на месте казни поминальную игрушку. Пиво хмельное, вино пьяное лились здесь в изобилии, словно олицетворяя собою всеоживляющий, опьяняющий недра земные дождь. Были местности, где сожигалось не чучело, а расписанное изображениями «тёмной силы» колесо; в иных — ставили по пути шесты с навязанными на них пучками соломы и поджигали. Предавалась пламени и ледяная гора, заваленная хворостом и соломою. Справив все эти, предписанные суеверной стариною обряды, народ расходился по домам. Здесь начиналось «прощанье», повсюду уцелевшее и до настоящего времени. Просили прощенья и обоюдно прощали родные, знакомые и все первые встречные. Таким образом, масленичный разгул завершался обрядом чисто христианского свойства, хотя начало его также коренится в сокровенных тайниках древнеславянского язычества. Обряд этот общеизвестен и с XVII столетия изменился очень мало. «Прощёный день» соединял в себе ещё и поминки по родителям. Празднование Масленицы («семиковой племянницы»), ведущей за собою Великий пост, не ограничивалось в старину, однако, только этим. К разгульному веселью присоединялись, шли рука об руку с ним и дела милосердия. Так, например, устраивалось на Масленице кормление нищих и убогих. Триста лет тому назад в палатах государевых эта, христианская, сторона праздника выражалась ярче, чем где бы то ни было на старой Руси. В воскресенье, предшествующее Масленой неделе, после заутрени на площади Успенского собора совершалось торжественное «действо Страшного суда». Воздвигались два «места» — государево и патриаршее; против последнего ставился рундук — помост, обшитый красным сукном. На помосте помещался образ Страшного суда Господня, большой аналой с «паволокою» под икону Божьей Матери и под Евангелие. Ставился стол для освящения воды. Следовал выход государя в Успенский собор; отсюда царь с патриархом шествовали «на действо» с крестным ходом, при звоне всех сорока сороков. На зрелище стекались многие тысячи народа московского. Пред выходом на него царь-государь, рано поутру, совершал другой выход (малый) — обходил тюрьмы, колодничьи приказы и бездомные убежища (богадельни), — всюду жалуя своей милостью несчастных и обездоленных. С половины Масленицы зачинались в царских покоях «прощёные дни»: государь объезжал не только городские, но и подгородние монастыри, «прощался» с братией, поминал родителей и жаловал своих богомольцев от всего усердия. В пятницу государь «прощался» с царицею. В воскресенье днём «пред светлыя очи» его являлись «прощаться» патриарх со всем чином духовным, бояре и служилые люди, а ввечеру совершалось шествие государево к патриарху, где — после торжественного обряда — пились «прощальныя чаши». Первый день Великого поста у «царя всея Руси» начинался с милостей: ему обстоятельно докладывалось о колодниках, «которые в каких делах сидят много лет». А на Руси в этот день затихали последние отголоски широкого русского народного праздника, в глухую пору язычества бывшего неделей, посвящённою красавице Ладе, любе-зазнобушке кудрявого Леля... И теперь ещё справляет «немецкую Масленицу» русский люд, вдоволь не успевающий нагуляться за неделю. Так говорят в народе об опохмеляющихся в Чистый понедельник гуляках. «Широка река Маслена: затопила и Великий пост!» — добавлялось при этом, словно в оправдание запаздывающим весельчакам, доедающим в первый постный день оставшийся «поганый кусок» и «полощущим рот» недопитым вином. О таких людях сложился в народе целый ряд различных поговорок. Вот несколько наиболее метких из них: «Звал-позывал честной Семик широкую Масленицу к себе погулять!», «Боится Маслена горькой редьки да пареной репы!», «Продлись, наша Маслена, до Воскресного дня». Но и справившие «прощанье-воскресенье» по всем заветам христолюбивых праотцев едят в это время блины — постные, с конопляным либо с подсолнечным маслом. Это называется — справлять «тужилку по честной госпоже Масленице». Народные приметы — устами старых, знающих людей — гласят, что если в воскресенье перед Масленой неделею будет ненастье, то надо летом ждать большого урожая грибов. «Какой день на Масленицу красный — ясный да тёплый, в тот сей (по весне) и пшеницу!» Это советует деревенский сельскохозяйственный опыт, не изменяющий своим обязанностям погодоведа и во время бесшабашного разгула широкой, весёлой, семь дней потешающейся на Руси Масленицы, заставляющей иных молодых мужиков забывать о поговорке «Пируй-гуляй, баба, на Маслену, а про пост вспоминай». Но, словно наперекор последнему присловью умудрённых жизненным опытом людей, повторяет народная Русь относящийся к честной гостье Масленице сложившийся на (малорусской-полтавской) окраине, приходящийся по сердцу всем нетерпеливо ожидающим «поднесеньева дня» гулякам припев: Ой, Масляна, Масляна! Курская, провожающая развесёлую неделю молодёжь деревенская в свой черёд вторит этому залихватскому припеву своим, не менее выразительным: А Масляна, Масляна-полизуха! Скоморохи-потешники, игрецы-гусельщики, «весёлые гулящие люди», с которыми браталась-пировала в старину о Масленице народная Русь, — явление далеко не маловажное в жизни нашего народа. Эти прямые преемники древнегреческих и римских гистрионов и мимов являются старейшими представителями русской народной словесности, народного лицедейства и народной музыки и с XI века до второй половины XVII столетия не сходят со страниц летописей и других памятников духовной и светской письменности. И раньше этого времени на Руси были скоморохи, «люди вежливые», да о том не сохранилось никаких следов-памятников. Из Византии, вместе с начатками христианства, к нам перешло немало и тамошних обычаев, а в числе их и некоторые особенности скоморошества. Само же оно не могло быть перенесённым на Русь с чуждой духу русского народа почвы, это явление вполне самостоятельное.
Летописи и старинные поучения, дошедшие до наших времён, величают скоморохов «москолутами погаными», «срамцами безбожными» и тому подобными громкими кличками, а былины, песни и другие памятники народного творчества относят к ним названия «людей вежливых и очестливых», «весёлых молодцов», «певунов умильных». Летописцы и поучители порицают «игры бесовския, плясьбу, гудьбу, песни, сопели, смехотворение, глумление и гусли», говоря, чтобы все благочестивые люди «отметались тех пиров», чтобы не ведались со скоморохами, не присутствовали даже при них на беседах, потому что всё это «бесов радует» и «ангелов отженяет», всё это — «смрадный грех». А народ — по былинам — зазывает «прохожего скоморошину», сажает за стол, угощает всем, что есть в печи, и заслушивается его скоморошества, не видя в его игре гусельной, в его песнях голосистых, в его сказаниях умильных ничего «богомерзкого» и «бесовского», а словно даже находя в этом удовлетворение своим высшим потребностям-запросам своего пытливого, мятущегося духа, утешение и потеху. Наши древние «письменные люди» слишком рабски подражали в своих писаниях византийским церковным поучениям, совершенно забывая при этом, что в Византии скоморошество было связано с известным языческим богопочитанием, а потому и преследовалось властями церковными, а у нас было одним из ярких проблесков народного самосознания, было связано с лучшими проявлениями его духовной жизни и никогда из «потехи весёлой» не переходило в кощунство. В то время, когда из-под пера летописцев лились потоки проклятий на головы весёлых «гудцов-молодцов», они представляли собою истинных служителей искусства: в древнейшем образе своём скоморохи — только «гусельщики», певцы-баяны, последователи того самого соловья-Бояна, вещего песнотворца, о котором говорится в «Слове о полку Игореве». С лёгкой руки наших древних письменных и книжных людей и народ, соприкасавшийся с этими книжниками, стал смешивать гусляра-потешника с «гулящими людьми» и даже «соромниками», хотя и не проявлял этого так резко, как составители поучений. Народные былины, летописи, поучения, остатки древней стенной живописи, наконец, старинные лубочные картинки — вот откуда можно почерпать те или другие сведения о скоморохах. Из старины стародавней выступает яркий, величавый образ песнотворца времён минувших, и рядом с ним — облик скомороха захожего, предпочитающего «весёлую игру» «нежной», «умильной» и «великой» игре своего собрата по искусству. Первобытные гусли (от слова «гудеть») своим видом напоминают плашмя положенную арфу. «Гусли-самогуды» сами, по словам народа, гудят, сами пляшут и песни играют на коленях дотошного гусляра, перебирающего (сидя) пальцами или подёргивающего «белою рукой» звончатые струны (льняные или волосяные), натянутые на хитро сделанный из яворового дерева (гусли яровчатые) «голосный ящик» (доску). Песня шла здесь в первую голову, самые гусли только подыгрывали ей. Были кроме певунов и «игрецы-плясуны». Древнерусские «скомрахи, плясцы, гудцы, сквернословцы» (в устах письменных людей) пользовались почётом даже при княжеском дворе. Время от времени посылались «люди государевы» набирать по Руси весёлых людей «на княженецкий двор». Весёлые люди (впоследствии выродившиеся при дворе в шутов и «дураков») должны были петь перед князем и всячески утешать его на пирах и на беседах. Кроме завзятых скоморохов, весёлостью снискивающих себе пропитание, видывал княжеский двор и любителей искусства, богатых гостей и богатырей (Садко, Добрыня, Ставр Годинович, Соловей Будимирович и др.), по своей доброй воле проявлявших дарование перед лицом князя, — что опять-таки впоследствии выродилось, должно быть, в князей и бояр-шутов. Кроме пиров участвовали скоморохи и гусельники в свадебных поездах, что отчасти сохранилось и теперь в деревенской глуши, особенно в Малой и Белой Руси. Желанный гость каждого пира, имевший своё особенное место и у великокняжеского стола, скоморох-гусляр к XVII столетию всё более и более начинает вытесняться из палат «хорами мусикийских орудий», «варганами», духовой и «ударной» музыкою иноземной и переходит исключительно уже на площадь, в народную толпу, утрачивая при этом свой величавый характер и делаясь иногда — в угоду кормящей его толпе — «глумцом», «глумотворцем» и «пересмешником». Гусляры — слагатели былин, распевавшие старым складом «песни умильныя», «песни царския», наигрывавшие «игры нежныя», доставлявшие «утехи великия», уступают главное место создателям «весёлой игры», ранее шедшим нераздельно с ними. И эти последние, подлаживаясь под низменные вкусы чёрной толпы, делались иногда — и не только в глазах строгих книжников — «блазниками, срамниками и сквернодеями». Древний скоморох повествовал о местах далёких, начинал свою «игрупесню» из-за синя моря, переплетая повествование россказнями о своих похождениях (наигрыши, напевочки, танцы), «сказал по мысленному древу», возносился под облака, мчался через долы и горы, воспевал и Илью, и Соловья-разбойника, и «премудрость Соломонову», и «глухоморье зелёное», перепархивая от старины стародавней к весёлым прибауткам и шуточкам, иногда не совсем поучительного склада. Появляется новый род скоморохов — скоморохи-кукольники, обвязывающиеся крашениной и устраивающие у себя над головой нечто вроде кукольного балагана. «Игры, глаголемыя куклы», прибавляются к длинному списку преступлений против веры и нравственности в глазах строптивых книжников. А между тем «игры» эти сначала были совсем невинными проявлениями народного остроумия, весёлыми-безобидными шутками; затем стало примешиваться к этому общественное содержание, а потом уже и «соромные действия», так поразившие заезжего «немца» Олеария. Скороморохи-кукольники, в сопровождении гусельщика, были предметом общего удивления и восторга и на шумной московской площади, и на улице захудалого посада-пригорода, и под сенью гостеприимной боярской хоромины, и под навесом старых вётел в деревенском хороводе. Везде за ними ходили толпы народа, щедро оделявшего потешников чем попало — и мелкой медью, и всем, кто чем богат, и даже крепким русским словцом.
О гусельниках-кукольниках (по старой памяти, они всё ещё прозывалисьвеличались гусельниками) можно составить довольно верное понятие по представлениям современного Петрушки, почти целиком сохранившего некоторые особенности старинной «кукольной игры». Обстановка — вся разница. В Москве — на Девичьем Поле и в Сокольниках (весною), в Петербурге — недавно на Царицыном Лугу, а теперь — на Семёновском плацу и по всему простору земли Русской (по ярмаркам) и теперь ещё можно видеть не только эти остатки старинной русской потехи, но и народных скоморохов — в лице «балаганных дедов-стариков», на Украине — гусляров-кобзарей (к сожалению, явление исчезающее), а на Крайнем Севере да кое-где по Волге и певунов-сказителей, оставивших гусли и безо всякого подыгрыша, голосом ведущих пересказы былин стародавних. И всё это несмотря на то, что начиная с XVII столетия против «весёлых людей» восставали, заодно с книжными людьми, и духовенство, и светские власти, запрещавшие не только «скоморошество», но даже издававшие строгие наказы об «изничтожении» всей струнной музыки на Руси, делавшие гусельников-потешников отверженцами общества. Нужно оговориться, однако, что на такие строгие меры против «весёлых молодцов» власти были вызваны тем, что в некоторых местах бродячие ватаги скоморохов превращались в шайки грабителей, не хуже разбойников опустошавшие мирные деревеньки. Эти исключительные явления давали повод к незаслуженным карам за скоморошество и «веселие» вообще. Но живуч дух русского народа, живучи его остроумие, его природная склонность к песенному творчеству, «великому» и «малому», «умильному» и «весёлому», его любовь к искусству. Прошли столетия, преследование «веселия» давно в области предания, на Руси процветает театр, окрепла и развилась музыка, широко расправило свои могучие крылья искусство-художество, а и теперь ещё гудят кое-где гусли-самогуды, и теперь ещё справляется народная потеха весёлая.
Март-позимье«Сшибёт рог зиме» Власий — пастырь стад небесных, покровитель земных; подоспеет ему на подмогу Василий-капельник (28 февраля), а там на смену февралю-бокогрею и март-месяц из-за гор-горы, из-за чужедальних стран, с тёплого моря-океана на светлорусское раздолье широкое выйдет, красна-солнышка лучами честному люду улыбнётся. Март — «по-зимний» месяц, с него на Руси «пролетье»-весна заканчивается. Март — прозвище не русское, занесённое в старину к народу русскому от византийцев. В годы пращуров звался этот месяц на Руси «сухым» и «березозолом»; первый день его именовался «новичком», потому что с него — до начала XV века. До самой кончины своей, последовавшей в 1425 году, он вёл борьбу с удельными князьями русскими. При нём был целый ряд мелких походов татар на Русь, один из которых связан с осадою Москвы (в 1408 г.). Василий II был женат на Софии, дочери литовского князя Витовта, новолетие было перенесено на сентябрь, — вёлся счёт новому году, а самый месяц стоял в ряду других первым. Первое марта, день, посвящённый, по православному месяцеслову, памяти св. Евдокии, в простонародном изустном дневнике слывёт за Евдокею-плющиху. Снеговые сугробы в этом месяце подтаивают и, оседая, во многих местах распадаются на «плюшки» — делянки. «Авдотья-плющиха снег плющит!» — говорят в народе, справляющем в день «Евдокеи — подмочи порог» первую встречу весны. «Евдокея красна — и весна красна!», «Евдокея весну снаряжает!» — продолжают свой при<чет об этом дне народные приметы. «Откуда на Евдокеи ветром повеет, оттуда он подует весной и летом. Коли Евдокея с дождём, то быть лету мокрому. На Евдокеи погожо — всё лето пригожо!»... Первое марта — первые оттепели весенние; с первых оттепелей деревенская детвора первые «веснянки»-песни запевает. Но случается, и нередко, что и «март морозом на нос садится», что «и на Евдокею мороз прилучится». Потому-то и приговаривают перед первым марта деревенские приметливые люди: «Тепло светит солнышко, да Авдотьей поглядывает — либо снег, либо дождь. Евдокея умоется — и нас обмоет. На Евдокеи снег — будет урожай, тёплый ветер — мокрое лето, ветер с полуночи — холодное лето!» Народное погодоведение занесло в свой неписаный дневник, что иногда «Евдокея встоячь собаку снегом заносит», даром что она, плющиха, «снег настом плющит». С первого марта первые весенние вихри крутятся, ветер начинает свистать, отчего Евдокею-плющиху и прозвали в некоторых местностях «свистуньей». Но как ни крутись вихри-бураны, как ни сори март на землю снегом, а весна, подбирающаяся к русскому приволью, своё дело твёрдо знает: не обмануть её, красной, никаким затеям лукавым отживающей свои последние деньки зимы. Проведёт плющиха по снегу свои плюшки — начнут по деревням (в иных губерниях с 1 марта, а в иных — несколько позднее) «кликать весну». Молодёжь посельская сходится на пригорки за околицею, а детвора взлезает на амбары и сараи; и те, и другие кликали в старину, а местами и в наши дни кличут: Весна-красна!
А тёплое солнышко сплошь да рядом пригревает, под эту песенку, совсем по-весеннему, словно и впрямь собирается уже вести красное летечко с травой-муравой шелковою, со цветами пёстрыми духовитыми, с ягодами сладкими да со страдой-работою, со жнитвом, с покосом. С Евдокеи снег, по старинному поверью, приобретает особую, целительную, силу; старухи-знахарки собирают его в облюбованных местах по пригоркам, обогретым солнышком до проталин, и дают после, из тщательно сохраняемых ото всякого лихого глаза кувшинов, болящему сельскому люду — на пользование против самых разнообразных недугов-болестей. Март месяц считался некогда на деревенской Руси поканчивающим сроки зимним наймам батраков и в то же время починающим весенние договоры. В старину так и договаривались: «С Евдокеи по Егорья», «С Евдокеи до Петрова дни» и т. д. Кое-где такой обычай сохранился и до сих пор, хотя в большинстве случаев эти сроки переносятся теперь на 23 апреля — к «запасающему коров» Егорью-вешнему. Подмочит, по народному присловью, Евдокея порог у хаты, подарит чем когда захочет — либо снегом, либо дождём... Не успеет народ православный и оглянуться, не хватит времени старым людям приметливым обсудить все свои приметы, как Герасим-грачевник (4 марта) на Русь первых вешних птиц, грачей, с тёплых стран впереди себя пригонит. Коли грачи прямо на старые гнёзда летят, весна, по примете, будет дружная: полая вода сбежит вся разом. В этот день бегают деревенские малые ребята к роще, занятой прошлогодними грачиными гнёздами, — «грачей следить». Но, говорят в народе, «Герасим-грачевник не одного грача на Русь ведёт, а и со Святой Руси кикимору гонит». В этот день, по старинному поверью, только и можно устрашать этого врага рода человеческого. Кикиморы — нечто вроде древнегреческих фурий: это духи, витающие в воздушных пространствах, кующие свои ковы на люд крещёный и наслаждающиеся своей мстительностью за былые, неведомые миру обиды. Если кикимора облюбует чей-нибудь двор, беда грозит хозяевам неминучая, гласит суеверие, если не озаботятся они на Герасимов день поклониться об изгнании непрошеной гостьи знахарю. Изгнание совершается с особыми заговорами, причём хозяева, перебираясь накануне обряда к соседям, оставляют в распоряжение знахаря свою хату. Он обметает все углы, выгребает золу из подпечка, «домовничает» в избе до самого вечера, после чего и объявляет, что нечистая сила ушла восвояси на веки вековечные. Этот старинный обычай уцелел в народном обиходе только в самой захолустной глуши деревенской. И. П. Сахаровым записано любопытное сказание об изгоняемых на Герасима-грачевника кикиморах. Оно довольно обстоятельно повествует об этой нечисти лукавой. По его словам, живёт нечистая сила на белом свете сама по себе; «ни с кем-то она, проклятая, не роднится: нет у неё ни родимого брата, ни родимой сестры, нет у ней ни родимого отца, ни родимой матери, нет у ней ни двора, ни кола, а перебивается, бездомовая, где день, где ночь»... Единственной радостью у неё является всё губить да крушить, назло идти, миром мутить. Есть между этой силою нечистою «молодцы молодые зазорливые», прикидывающиеся то человеком, то змеем. «По поднебесью летят они, молодые молодцы, по-змеиному, по избе-то хотя они по-человечью»... Бывает, что соблазняют они своей «несказанной красотой» красных девушек. «И от той ли силы нечистыя зарождается у девицы детище», — продолжает сказание. «Проклинают отец с матерью его ещё до рождения, клянут-бранят клятвой великою: не жить ему на белом свете, не быть ему в урост человека, гореть бы ему век в смоле кипучей, в огне неугасимом». С этого заклятья «детище пропадает из утробы матери». Уносит его нечистая сила за тридевять земель в тридесятое царство, где оно нарекается «кикиморой» и начинает жить «у кудесника в каменных горах», расти в холе-неге на беду роду человеческому. К семи годам вырастает заклятое детище, научается всем премудростям, волшебству всякому. «Тонёшенька, чернёшенька та кикимора, а голова-то у ней малым-малёшенька, с напёрсточек, а туловища не спознать с соломиной». Но, несмотря на всё своё убожество, видит она «далеко по поднебесью, скорей того бегает по сырой земле, не стареет целый век». И всё-то ей, кикиморе, знаемо да видимо. Выбегает она в урочные годы на белый свет, на пагубу люду крещёному. И вот «входит кикимора во избу, никем не знаючи, поселяется она за печку, никем не ведаючи; стучит-гремит от утра до вечера, со вечера до полуночи свистит и шипит по углам, со полуночи до бела света прядёт кудель конопельную, сучит пряжу пеньковую»... Дело кончается тем, что забравшаяся — незвано и непрошено — в хату гостейка выживет из тёплого, насиженного-належенного жилья всех хозяев своими причудами: «ничто-то ей, кикиморе, не по сердцу, а и та печь не на месте, а и тот стол не в том углу, а и та скамья не по стене». И принимается всё она швырять-бросать, перестанавливать. «А и после того, — заканчивается сказание, — она, лукавая, мутит миром крещёным: идёт ли прохожий по улице, а и тут она ему камень под ноги; едет ли посадский на торг торговать, а и тут она ему камень в голову. С той поры великия пустеют дома посадские, зарастают дворы травой-муравой»... Только сведомый во всяких кудесах знахарь — да и тот всего один день в году, на Герасима-грачевника, — и может избавить хозяев дома от такого постоя безданного-беспошлинного. Старые люди советуют молодым не жалеть на этот случай посулов-даров для знахаря-ведуна, умеющего по-своему разделываться со всяким наваждением. Не худо, впрочем, по их словам, служить, кроме того, и молебны памятуемому в этот день святому угоднику Божию. За «Грачевником» на Русь «Сороки» (9 марта) идут. Сорок мучеников, воспоминаемых в этот день Православною Церковью, по простонародному присловию, торят путь-дорогу сорока утренникам (морозам), из которых каждый всё легче и мягче другого. По примете, если все сорок утренников пройдут подряд, быть всему лету тёплому да ведряному, для уборки всякого полевого жита сподручному. В этот день прилетает вторая птица весенняя — жаворонки, а по старинному крылатому слову, не только они, а сорок птиц прилетают, сорок пичуг на Русь пробираются. «Сколько проталинок — столько и жаворонков!» — приговаривают деревенские погодоведы завзятые, для которых обступающая их отовсюду природа является открытою, хотя и никем не писанной книгою.
В ознаменование прилёта звонкоголосых певцов полей пекутся издавна в каждой семье, памятующей обычаи старины, по сорока жаворонков из теста («сороки святые — колобаны золотые»). На девятый день марта-месяца — вторая встреча весны. В этот день, по народному дневнику, зима кончается, день с ночью меряется-равняется (равноденствие). С этого дня отсчитывают деревенские мужики-«гречкосеи» сорок морозов-утренников и, благословясь, засевают гречу-дикушу, не опасаясь за всходы. Деревенская детвора с нетерпением ждёт прихода «Сороков»: для неё это день, лакомый ещё более, чем Власьев с его пышками. Помнятся ребятам сдобные да обмазанные ещё вдобавок мёдом (или патокой сладкою) жаворонки; памятны и затейливые игры, приуроченные с незапамятных пор к этому дню, знаменующему собой приближение весны. Весела детвора на «Сороки», что вешний жаворонок, оглашающий чернеющиеся ранними проталинами поля, готовые сбросить с себя зимние покровы, первой песнею победы тепла над стужею. Ты запой, запой, жавороночек, Так величают пташку, несущую с собой тепло, красные девушки словами старинной песни, которую ещё и посейчас можно услышать в средневолжских губерниях, там, где за старину деревня крепче, чем по другим — подгородным, местам держится. С 12 марта (днём Григория, папы римского) связана в народе примета о тумане. «Если утром туман Григорию дорогу застит, — говорит деревенский люд, — быть большому урожаю на коноплю да на лён белый, на волокнистый!» В этот день в обычае разбрасывать по двору горсть-другую конопляного да льняного семени — на корм птицам. Опытные хозяева особенно зорко присматривают на Григорьев вечер за лошадьми: есть поверье, что коли, не дай Бог, занедужится коню об эту пору, то всё лето быть ему «не в своей силе». За Григорием-римским «Алексей с гор вода» на пятые сутки (17 марта) идёт: «Алексей — человек Божий, с гор вода, с холмов потоки». С этого дня ничто уже не может, по народной примете, остановить или задержать могучий наступательный ход весны красной. Бегут с гор вешние воды, шумят они, разбегаются по ложбинам ручьями быстрыми, поят ручьи поля, снегом крытые; всё больше да больше проталин становится, куда ни кинешь взгляд. И солнышко ярче греет, и жаворонки, умильные Божьи пташки, заливаются — что ни день, всё голосистее, — так и рассыпают серебро своих трелей над нивами земными с высоты полей небесных. «Дарья — грязная пролубница» обломает 19 марта бережки у прорубей; посинеет лёд, начнёт его пучить-вздымать: вот-вот, того и гляди, тронется!.. Конец подходит позимнему марту месяцу — Благовещенье, великий праздник (25 марта), на двор глядит, чтобы завершить своим приходом последнее звено пёстрой цепи предвесенних народных праздников, больших и малых, и начать собою вешние. У Благовещенья свои вести-приметы, свои особые поверья, свои исконные обычаи стародавние.
Аполлон Аполлонович КоринфскийКоринфский Аполлон Аполлонович (1868–1937) — русский писатель, этнограф. Родился в Симбирске в семье мирового судьи. Наибольший интерес в его творчестве представляют историко-этнографические очерки и бывальщины — рассказы из народной жизни. Собирал и записывал тексты календарно-обрядовой и духовной поэзии Казанской, Нижегородской, Олонецкой, Симбирской, Смоленской и др. губерний. Детство Коринфского прошло в родовом имении, в сельце Ртищево-Каменский Отколоток Симбирского. Матери лишился в день своего рождения, отца — в 5-летнем возрасте. Но именно благодаря отцу, страстному любителю поэзии и музыки, Коринфский, ещё не умея читать, знал наизусть стихи А. А. Фета, А. Н. Майкова, Я. П. Полонского, «явившихся т. о. первыми учителями его в области изящного». Самостоятельно овладев грамотой, Коринфский рано пристрастился к чтению и «в то же время с жадностью прислушивался» «к народному слову, доходившему до него в виде сказок, пословиц, загадок и преданий словоохотливой деревни». Оставшись сиротой, Коринфский воспитывался родственниками и гувернёрами. В 1879 году поступил в Симбирскую классическую гимназию. С первых классов начал писать стихи, в 5-м издавал рукописный журнал «Плод досуга». В 1886 пытался стать театральным антрепренёром, разорился, продал имение. Решив проявить себя на литературном поприще, опубликовал первое стихотворение в одном из мелких петербургских журналов и почти одновременно — рассказ «Живой покойник». В 1889 году переехал в Москву, где сотрудничал с журналом «Россия», печатался в «Русском богатстве», «Гусляре», «Русском сатирическом листке». Весной 1891 переехал в Петербург, служил в журнале «Наше время», «Всемирная иллюстрация». С мая–июня 1894-го заведовал редакцией журнала «Север», в 1897–1899 годах редактировал его самостоятельно, выступая в нём также с обзорами «Литература и журналистика». Стихи Коринфского — лирика, публицистика, «народные сказания» — имели читательский успех. Коринфский писал для детей стихи и прозу о природе, нравоучительные зарисовки, произведения на исторические темы, а также много переводил из английских, немецких, французских, польских, армянских поэтов. Выросший в приволжской деревне, Коринфский навсегда сохранил интерес к народному слову, собирал и записывал тексты календарно-обрядовой и духовной поэзии Смоленской, Симбирской, Казанской, Олонецкой, Нижегородской и др. губерний, изучал и издавал их: «Народная Русь...», «Трудовой год русского крестьянина» (вып. 1–10, 1904), «В мире сказаний. Очерки народных взглядов и поверий».
|
|
ХРОНОС-ПРОЕКТЫ |
|
Главный редактор Юрий Козлов WEB-редактор Вячеслав Румянцев
|
К
концу причета горы были готовы, а кстати — дома и блины начинали плясать в
горшке с опарою, просясь на сковороды, а там и к православным в рот. «Приехала
Масленица, приехала!» — кричали ребята, разбегаясь по домам. Ел блинов вволю люд
честной. А потом — с песнями, с пляскою — носили и возили по улицам дерево,
причудливо изукрашенное бубенцами, колокольчиками да яркими лоскутьями.
