|
|
Народный журнал |
|
РОМАН-ГАЗЕТА |
|
АДРЕСА И ЯВКИ2014 ГОДИСТОРИЯ РГАРХИВ РГДЕТСКАЯ РГМАГАЗИН РГНАШИ ЛАУРЕАТЫ80-ЛЕТИЕ РГ
ДРУГИЕ ЛИТ. ПРОЕКТЫ: РОМАН-ГАЗЕТА"МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАНОВОСТИ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Роман-газета № 3, 2015
Евгений НОСОВ. С сединою на вискахЕвгений Носов (1925-2002)О себе
Детство всегда впечатлительно, и я до сих пор отчетливо помню, как в Толмачево нагрянула коллективизация. Как шумели сходки, горюнились забегавшие к нам бабы-соседки, и как все ходил по двору озабоченный дед, заглядывал то в амбар, то в стойло к лошади, которую вскоре все-таки отвел на общее подворье вместе с телегой и упряжью. На рубеже тридцатых годов отец с матерью поступили на Курский машиностроительный завод, и я стал городским жителем. Отец освоил дело котельщика, клепал котлы и железные мосты первых пятилеток, а мать стала ситопробойщицей. И я ее помню уже без деревенской косы, коротко подстриженной, в красной сатиновой косынке. Об этом периоде моей жизни можно прочитать в повести «Не имей десять рублей…», а также в рассказах «Мост», «Дом за триумфальной аркой», «Красное, желтое, зеленое». Жилось тогда трудно, особенно в 1932–1933 годы, когда в стране были введены карточки, и мы, рабочая детвора, подпитывали себя едва завязавшимися яблоками, цветами акации, стручками вики. В 1932 году я пошел в школу, где нас, малышей, подкармливали жиденьким кулешом и давали по ломтику грубого черного хлеба. Но мы, в общем-то, не особенно унывали. Став постарше, бегали в библиотеку за «Томом Сойером» и «Островом сокровищ», клеили планеры и коробчатые змеи, много спорили и мечтали. А между тем исподволь подкрадывалась Вторая мировая война. Я учился уже в пятом классе, когда впервые увидел смуглых черноглазых ребятишек, прибывших к нам в страну из сражающейся республиканской Испании. В 1939 году война полыхала уже в самом центре Европы, а в сорок первом ее огненный вал обрушился и на наши рубежи. В 1943 году, после освобождения Курска, пришел и мой черед идти на войну. На фронте мне выпала тяжкая доля противотанкового артиллериста. Это постоянная дуэль с танками — кто кого… Или ты его, или, если промазал, он тебя… Уже в конце войны, в Восточной Пруссии, немецкий «фердинанд» все-таки поймал наше орудие в прицел, и я полгода про валялся в госпитале в гипсовом панцире. К сентябрю 1945 года врачи кое-как заштопали меня, я вернулся в школу, чтобы продолжать прерванную учебу. На занятия я ходил с еще не зажившими ранами, крестнакрест перевязанный бинтами, в гимнастерке (другой одежды не было), при орденах и медалях. Поначалу меня принимали за нового учителя, и школьники почтительно здоровались со мной — ведь я был старше многих из них на целую войну. Закончив школу, я уехал в Казахстан, где так же, как потом в Курске, работал в газете. Корреспондентские поездки позволили накопить обширные жизненные впечатления, которые безотказно питали и по сей день питают мое писательское вдохновение. Много дает мне и постоянное общение с природой: я заядлый рыбак, любитель ночевок у костра, наперечет знаю почти все курские травы. Моей неизменной темой по-прежнему остается жизнь простого деревенского человека, его нравственные истоки, отношение к земле, природе и ко всему современному бытию.
Малая родина
Вот пишут: малая родина... Но что это такое? Где её границы? Откуда и докуда она простирается? Как исчислить, измерить, обсказать? По-моему, малая родина — это окоём нашего детства. Увиденная, услышанная и восчувствованная первореальность. Та округа под чашей лазурного неба, которую способно объять мальчишеское око и вместить в себя чистая распахнутая душа, где эта душа впервые удивилась, обрадовалась и возликовала от охватившего счастья быть на земле. И где впервые огорчилась, обронила первую слезу, разгневалась и пережила первое потрясение. ...Тихая деревенская улица, отчий дом в её ряду под неохватной ивой. Тесный магазинчик на выгоне, маняще пропахший мятными пряниками, ремённой сбруей и бочковой селёдкой, неприхотливая семилетняя школа под светлой сенью берёз, куда ещё только предстояло ходить первоклашкой, обветшалая церковь с погостом, где в зачащенной сирени едва видны дерновые надгробья прежних жителей, уже отбывших своё... А за околицей — машинный двор, куда всегда тянет пробраться, тайком посидеть в кабине трактора, потрогать рычаги, блаженно повдыхать ещё тёплый запах наработавшегося мотора. А дальше — сбегающий по склону артельный сад, ещё дышащий сушью знойного дня, разогретой вишнёвой смолкой, которую можно жевать, и уже налившимися яблоками, мерцающими багряным лоском в обвядшей куще листвы. Ну а внизу, за садом, — луговая вольница, травяной ветерок, медвяная цветь подмаренника, тугой перегуд шмелей и маревный, дремотный звон овсянок. И наконец, речушка — петлявая, увёртливая, не терпящая открытых мест и норовящая улизнуть в лозняки и калину. А если не жалеть штанов и рубахи, то можно продраться к старой мельнице, где сквозь дощаные мостки и дверные проёмы бойко бьёт малиновый кипрей. Здесь тоже не принято говорить громко: и теперь ещё в омуте обретается водяной Никита. Сказывают, будто по тёмным ночам можно услышать, как в глубине мельничного остова сопит и тужится он, норовя столкнуть в омут уже никому не нужный жёрнов... За реку забредать как-то не повелось: на высоком убережье — другая деревня, иной, запредельный мир. Его обживают свои вихрастые окоёмщики, на глаза которых поодиночке лучше не попадаться... Разумеется, у каждого человека — своя малая родина, и её приметы тоже разные. Но такого невеликого окоёмного обиталища вдосталь хватает всем, чтобы за Божий день набегаться и навпечатляться до предела сил, когда за вечерней кружкой молока начнёт безвольно клониться опалённая солнцем и вытрепанная ветром неуёмная головушка, и мать подхватит исцарапанное, исклёванное паутами, пахнущее рогозом и тиной обмякшее чадо и понесёт к постели, как с поля боя уносит павшего сестра милосердия. И видится жарко разметавшемуся чаду, будто взбирается он на вековую ветлу, что укрывает собой и дом, и половину двора, и часть взгорка под окнами, и осыпает по осени чуть ли не весь околоток позолоченным листом. Напряжённо побелевшими пальцами мальчонка впивается в грубо испещрённое корьё старого дерева, сыро, тленно дышащего разверстым дуплом, ощупывает каждый подходящий выступ, каждый отмерший сучок, чтобы, упиваясь сладостным чувством одоления, подняться выше тех отметин, где он уже побывал в прежние свои восхождения. Но чем дальше влезает он, зеленя и мочаля на себе майку, тем всё меньше попадается подходящих зацеп, тем глаже и неприступней становится главный стволовый кругляш, несущий на себе основной разброс вершинных веток, за которыми сквозь зыбкий полог шепотливой листвы маняще млеет синь летнего неба. Закусив губы, он упрямо подтягивается на немеющих руках до очередного ответвления, забрасывает туда ногу и, переводя дух, торжествующе поглядывает вниз, на покинутую им повседневность подворья, на вышедшую из сеней мать с тазиком постирушек... И вот с замиранием сердца он обхватывает самую последнюю ветвь, дерзко устремлённую ввысь и осыпанную пригоршней узких трепетных листьев, похожих на речных рыбёшек. Вольные верховые листья неугомонно полощутся в солнечной синеве, взблескивая то тёмно-зелёной лаковостью, то белёсой матовостью изнанки. Раскачиваясь из стороны в сторону от собственного веса, он с ликующей жутью оглядывается окрест, чтобы наконец-то увидеть, а что же там дальше, за окоёмом, где он ещё не бывал?.. И как это случается в мальчишеских сновидениях, опорный боковой вырост вдруг издает изморозный треск и прослабленно уползает из-под ноги... С запавшим дыханием и невыплеснувшимся воплем, ломая и руша встречную неразбериху ветвей и сучьев, мальчонка немо низвергается в зелёную пучину. Самое страшное в таких снах вовсе не превращение сердца в ледышку, не мерзкое чувство своего бессилия что-либо сделать, а роковая цепенящая невозможность позвать маму. Вон же она, под деревом, ничего не ведая, развешивает на нижних ветвях его же штанишки и рубашонки. Услыхав зов, она, конечно, протянула бы навстречу свои руки. Но он, поражённый немотой, не в силах даже разомкнуть рта... Пронизав толщу кроющего купола, мальчонка промелькивает белой майкой в межъярусной пустоте, и в это ничтожное мгновение он невольно по какому-то неосознанному велению успевает разбросать руки подобно выпростанным крыльям. Небесный ветер упруго и бережно подхватывает этот крестик, возникший из тельца и распято раскинутых ладоней, и мальчонка начинает ощущать, как он наполняется небывалой лёгкостью, и впервые вдыхает полной грудью. И вот он уже парит, парит, оставив в стороне ветлу, свершает захватывающие развороты над полуденной деревенькой, над россыпью сенных стогов, охваченных фольговой перевязью речушки, над голубинкой мельничного омута, на дне которого затаился водяной Никита, — над всем тем, что изведано и неведано дотоле. Близкие облака слепят белизной, овевают влажной прохладой, вкусно пахнут первозданным снежком. Нарастающая высота хмелит и полнит ликующей радостью бытия. — Мама, это я! Я лечу-у, мама!.. Умер Евгений Иванович НОСОВ 13 июня 2002 года в Курске.
|
|
ХРОНОС-ПРОЕКТЫ |
|
Главный редактор Юрий Козлов WEB-редактор Вячеслав Румянцев
|
Я
родился студеным январским вечером 1925 года в тускло освещенной избе своего
деда. Село Толмачево раскинулось вдоль речки Сейм, в водах которой по
вечерам отражались огни недалекого города Курска. Из деревенского окна
виделись мне просторный луг, весной заливаемый половодьем, и таинственный
лес за ним, и еще более далекие паровозные дымы за лесом, всегда манившие
меня в дорогу, которой и оказалась потом литература — главная стезя моей
жизни.
