|
|
Александр РЕПНИКОВ |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Александр РЕПНИКОВРусский консерватизм: pro et contraОбращаясь к теоретическому наследию русского дореволюционного консерватизма, нужно помнить, что представители этого направления разрабатывали свои концепции в рамках самодержавно-монархического государства и в рамках иной общественно-политической системы, не «увенчанной» фигурой монарха, эти идеи не могут быть в полной мере восприняты и тем более востребованы[1]. Нельзя осуществить транзит концепций вековой давности в политическое пространство современной России[2]. Отношение консерваторов рубежа XIX–ХХ веков к происходившей модернизации было настороженным и отрицательным, что вытекало 1) из мировоззренческих установок, в значительной степени базировавшихся на религиозном (православном) миропонимании; 2) из негативного взгляда на процесс капитализации в целом. По мнению таких консервативных идеологов, как К.Н. Леонтьев, К.П. Победоносцев, С.Ф. Шарапов, К.Н. Пасхалов, М.О. Меньшиков и др. спутниками прогресса и капитализации были буржуазно-либеральные идеи, охватывающие «верхи», и социалистические идеи, проникавшие в «низы». Однако нельзя считать консерваторов тотальными противниками прогресса. Публицист газеты «Россия» А.Н. Гурьев отмечал, что «консерватизм не противен прогрессу — он требует лишь иного метода его осуществления»[3]. Отстаивая эволюционный путь развития вместо революционного, Меньшиков обращал внимание на то, что «прогресс в благородном понимании этого слова есть здоровое развитие — стало быть, радикальная ломка государственного и бытового строя не есть прогресс. Все живое растет очень медленно. Никакие органы не создаются по команде преобразователей. Только то прогрессивно, что жизненно и что дает наибольшее количество блага. Эволюция в природе вообще идет стихийным, а не катастрофическим путем: чрезвычайно осторожным нащупыванием условий и медленным их синтезом. Вот почему истинный национализм враждебен кровавым революциям»[4]. Для русских консерваторов также характерна сакрализация самодержавной власти, из-за чего они вплоть до конца XIX в. не стремились обеспечить оформление политико-правовой доктрины власти. Некоторые исследователи не считают нужным обращать внимание на религиозную составляющую в построениях консерваторов, и высказывают сомнения (иногда обоснованные) в степени личной религиозности тех или иных мыслителей-монархистов[5]. Но дело не в том, сколько раз в месяц ходили в церковь Победоносцев или Тихомиров и соблюдали ли они пост. Православие рассматривалось ими как важнейшая скрепа консервативной идеологии. Вместе с тем, националисты в лице Меньшикова, П.И. Ковалевского, В. Строганова и др., поставившие на первое место идею нации, готовы были в перспективе в какой-то мере поступиться «православием», и даже «самодержавием». Так ценность института монархии представлялась Ковалевскому условной: «Единая самодержавная власть в России вытекает прямо из характера национальных свойств русского народа. Из органической неспособности славян к объединению самих в себе и самоуправлению… Самодержавие в России является органическою национальною потребностью, без которой Россия существовать не может до поры до времени»[6]. В очерке «Мироздание» он же писал: «Во всем развитии Бытия мы имеем в виду три элемента: вещество или материю, силу или душу ее и законы, по которым вселенная живет. Но где же Бог и нужен ли Он? Как кому угодно. Бог может быть и может не быть…»; Бог может быть, если это необходимо для “нуждающегося и слабого человека”»[7]. Значительное место вопросу сакрализации власти консерваторами уделил Р. Уортман, считая, что «в 1881 году центр национального мифа сместился от сакрализации монархии к сакрализации самодержавной власти как священного начала и исторической русской традиции. Царствование Николая II продвинулось еще на шаг вперед: коронация освящала не только монархию, но и самого монарха как избранного Господом»[8]. Допустим, что последний император искренне считал, что его власть «богоданная» и он ответствен за свои действия «перед Всевышним». Тогда это многое объясняет в его мышлении и действиях. Объясняет это и нежелание части правых смириться с тем, что власть монарха может быть ограничена. Причем такое упорство характерно не столько для консервативных политиков (они как раз вынуждены были оперативно приспосабливаться к изменениям), сколько для идеологов. Так Пасхалов и после 17 октября 1905 года полагал, что «ограниченное, или конституционное самодержавие есть такая же бессмыслица, как, например, мокрый огонь, сухая вода и т. п.»[9]. При обращении к трактовке самодержавной власти у консерваторов наличествовала первостепенности религиозно-нравственных оценок по сравнению с юридическими. Эта позиция нашла свое отражение в мировоззрении Победоносцева, считавшего невозможным анализировать сущность самодержавия в отрыве от религиозных принципов. Присутствовало и убеждение в нравственном несовершенстве человека и в том, что подлинное спасение возможно только путем обращения к Богу, а не благодаря переустройству общества. Подводя в 1909 году итог прошедших пятидесяти лет Меньшиков писал: «Вообще средний человек за это полстолетие всюду в свете обнаружил себя не тем, как представляли его философы. Он вышел гораздо ниже благородной мечты о нем»[10]. Причину этого явления публицист усматривал не в «грехах правительства», а в том, что человеческий род, как и каждый отдельный человек, «за редкими исключениями, крайне несовершенен, что совершенство… не есть, а его нужно достигать, притом с величайшими усилиями, долговременным обузданием своей природы — до окончательного перерождения ее в высший тип. По убеждению столь великого авторитета, как Церковь, естественный удел несовершенных людей — гибель, и спасти от гибели может лишь суровая дисциплина так называемой “плоти”. Впрочем, счастливый результат достигается в конце концов вмешательством самой природы, актом чуда. “Никто не придет” к совершенству, “кого не приведет Отец” <…> внушая о необходимости непрестанных усилий к тому, что [бы] овладеть своей волей и сделать ее благородной, Церковь гораздо вернее понимала человеческое существо, и цивилизация, основанная на этом, религиозном, взгляде, более отвечала счастью»[11]. Свобода человека без «узды» власти порождает хаос и только сильное монархическое государство, опирающееся на нравственные начала, может подавлять разрушительные стороны человеческого сознания. Консерваторами отрицалась возможность преобразования человека посредством усовершенствования политической системы, но не все разделяли этот подход. С.Ф. Шарапов в 1899 г. полагал, что человеческую природу можно было бы улучшить благодаря проведению реформ, в славянофильском духе, если бы не бюрократия, которая «сделала все зависящее, чтобы скомпрометировать и затемнить наш чудный и светлый исторический принцип — Самодержавие. Еще немного, и она своего добьется, она этот принцип разрушит вовсе, сделает невозможным, неудержимым. Тогда явится “конституция”, как акт отчаяния начнется парламентаризм, и мы сразу попадем в какую-нибудь неслыханную стамбуловщину. Мирная земская Россия, которая могла бы процветать и развиваться, имея наверху истинное Самодержавие, станет ареною политической борьбы, ненависти, лжи и кровавых насилий»[12]. Русскому национальному характеру, по мнению консерваторов, в большей степени свойствен высокий уровень ожиданий от государства. Образ государства персонифицируется в лице его главы, от которого ждут не столько создания условий для развития каждой отдельной личности, сколько вполне конкретных действий и которого воспринимают как стоящего «над схваткой», способного «возвысить» или покарать. Самодержавный режим должен был, согласно консервативной трактовке, контролировать не только общественную, но в определенной степени и частную жизнь подданных. Ничего шокирующего в наличии цензуры, всевозможных ограничениях и принуждении со стороны власти никто из консерваторов (кроме славянофилов и их последователей), не видел. В этом же духе следует рассматривать повышенное внимание к вопросам начального, среднего и высшего образования и т.п. Власть стремилась выступать в роли морализатора, считая, что в большинстве случаев народ сам по себе не может понять, что «хорошо», а что «плохо» и нужен надзор. Государство «обязано всегда быть грозным, иногда жестоким и безжалостным, потому что общество всегда и везде слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно», — писал Леонтьев[13]. Характерно, что стремление правых разработать программу модификации самодержавия вызывало во властных структурах стойкое неприятие. Победоносцев был против попыток поиска «формулы» самодержавия даже в тех случаях, когда они исходили от близких ему по взглядам людей. В письме к И.С. Аксакову, летом 1874 года, он заявил о невозможности и вредности четкого теоретического оформления идеи самодержавия в России, поскольку «есть предметы, которые, — может быть, до некоторого времени, — поддаются только непосредственному сознанию и ощущению, но не поддаются строгому логическому анализу, не терпят искусственной конструкции. Всякая формула дает им ложный вид и — прибавлю — дает повод, с той или с другой стороны, — к задним мыслям и недоразумениям... Пробовал, помнится, покойный брат Конст[антин] Серг[еевич] делать конструкцию этой идеи; пробовал как-то Катков… и все выходило тяжело, неловко, неистинно. Есть, подлинно, явления, которые лучше не возводить в конструкцию формулы. Мы чествуем, напр[имер], прекрасный образ Юдифи, но кому, когда удавалось, не впадая в ложь или аффектацию, установить теорию политического убийства?»[14]. Еще один пример недовольства нашел отражение в дневниковой записи Тихомирова: «Победоносцев… не особенно доволен моей публицистикой за то, что касаюсь идеалов Монархии. Он этого всегда боится»[15]. Победоносцев подтвердил свою позицию в разговоре с В.А. Грингмутом, заявив (намекая на Тихомирова), что «нетактично или непрактично писать о самодержавии»[16]. Даже «проверенным» монархистам не рекомендовалось высказывать свое мнение о самодержавии. Как констатирует М.Н. Лукьянов, «основным жанром для консервативных теоретиков оставалась газетная или журнальная статья, реже — доклад или брошюра <…> да и сами консервативные политики и идеологи часто с настороженностью относились к теоретическим изысканиям своих коллег» (неудачи на этом поприще преследовали не только Тихомирова, но и юриста П.Е. Казанского, выпустившего труд «Власть Всероссийского Императора», который даже единомышленники оценили, как «исключительно догматический»)[17]. Словно вторя Победоносцеву, в 1911 г. В. Онежский отмечал, что «верх и низ, Царь и Народ, связаны таинственными нитями (выделено мною — А.Р.), недоступными психологическому исследованию, как часть интуитивного, подсознательного мира человека. Оба элемента неосязаемы в практической политике, ввиду отдаленности от того фокуса, где сосредоточена работа конкретного государственного аппарата. Они влияют на него лишь изредка, катастрофически, в великие исторические минуты»[18]. Историк В.Ю. Рылов верно заметил, что «консерваторы, в отличие от левых радикалов и либералов, старались избегать догматически оформленных доктрин, полагая, что “живая жизнь” не втискивается в абстрактные кабинетные схемы»[19]. Сторонники самодержавия не могли не сообразовываться с реальностью начала ХХ века, когда модернизация породила проблему адаптации старых государственных структур к новым требованиям. «Никто, даже правейшие из правых не стояли за сохранение порядков, при которых возможны были невероятные закононарушения всевозможных видов; указывалась ими только несвоевременность государственной ломки», — писал Пасхалов[20]. Возникла необходимость «сотворения» такого варианта консервативной идеологии, который был бы мобилен и мог противостоять либеральным и социалистическим концепциям. «Времена изменились, и теперь стало необходимым выяснить себе наши начала, доказывать себе самим, что наши начала отличны от иноземных. Некоторые, не довольствуясь этим, хотят доказать, что они даже лучше иноземных…», — отмечал Д.А. Хомяков[21]. Модернизационные изменения значительно опережали робкие построения теоретиков консервативной мысли, пытавшихся осуществить «косметический ремонт» обветшавшего здания монархической государственности и «конструирование» неоконсервативной идеологии, еще не было завершено, когда общество уже повернулось в сторону более радикальных концепций. Что же представляла собой консервативная доктрина государства и власти? Как отмечает современный исследователь, «идею власти как служения, посвященного Богу, следует признать традиционной для политического мышления русского консерватизма»[22]. Власть самодержца «не есть привилегия, не есть простое сосредоточение человеческой власти, а есть тяжкий подвиг, великое служение, верх человеческого самоотвержения, крест, а не наслаждение», то, следовательно, она не может никем ограничиваться, «ибо всякое ограничение власти царя людьми освобождало бы его от ответа перед совестью и перед Богом. Окружаемый ограничениями, он уже подчинялся бы не правде, а тем или иным интересам, той или иной земной силе»[23]. Замена самодержавной модели иную форму правления рассматривалась консерваторами как разрушение национальной самобытности. Леонтьев писал о том, что «либерализм в России есть система весьма легкая и незатейливая еще и потому, что охранение у каждой нации свое: у турка — турецкое, у англичанина — английское, у русского — русское; а либерализм у всех один»[24]. Предполагалось, что осуществление в России либеральных реформ расшатывает основы власти. Правые утверждали, что «спасение России как политического целого лежит в самодержавной власти государя, а не в парламентском народоправстве»[25]. Тихомиров отмечал, что «в обществе всегда есть множество людей злых, эгоистичных, безнравственных, готовых для эксплуатации других воспользоваться всякой представившейся фактической возможностью. Только сила сдерживает все это множество людей в добропорядочности. Сила должна быть разумна в благожелательна, но прежде всего, необходимее всего единая сила. Даже господство одного эксплуататора, тирана, позволяющего себе все беззакония, но силой своей не допускающего других до тех же беззаконий, все-таки лучше для общества, чем анархия, беззаконие всех мелких сил, которые неожиданно, на всяком месте готовы обидеть и уничтожить человека. Посему-то общество не уничтожается и способно существовать даже при самой страшной тирании, обладающей силой, но погибает при благодушном бессилии»[26]. Ему вторил писатель И.А. Родионов: «Гуманность и великодушие царские, облеченные в мягкие законы, обыкновенно недостойными и невежественными подданными трактуются как слабость. Отсюда клич: “все позволено!” Отсюда неуважение законов, суда и властей, отсюда страшное увеличение преступности, потому что вместо справедливости и правды водворяется право всякого делать то, что ему вздумается. Наши гуманные законы породили и укоренили в народе полное беззаконие. Никто не уважает такого слабого закона и не страшится преступить его» [27]. П.Ф. Булацель даже полагал, что «конституционно-парламентский строй неизбежно погубит Русское государство и приведет к всемирному краху христианской цивилизации»[28]. Консерваторы критически относились к процедуре выборов. «История свидетельствует, что самые существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветленного высокою идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей...», — писал Победоносцев[29]. Парламентаризм не сможет позитивно обновить жизнь общества, т.к. «горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих прежде столь сильно негодовали, становятся тоже властными распорядителями народной жизни, отрешенными от жизни народной, от духа его и истории, произвольными властителями жизни народной, не только не лучше, но иногда еще и хуже прежних чиновников»[30]. Вместе с тем, отмечалось, что на Западе либеральные идеи «выношены» обществом. Традиция парламентаризма для Англии отвечает характеру народа и им же создана. Что же касается России, то конституционализм характеру и мировоззрению русского народа противен. «Каждый народ должен идти своим историческим путем, преемственно развивая формы своего государственного строя, углубляя и расширяя русло своей правовой жизни. Движение вперед обычно состоит лишь в более совершенной выработке форм национальной, в том числе и юридической, жизни, остающейся в своей внутренней сущности неопределенное время, быть может, надо сказать, всегда — равной себе самой <…> среди национальных юридических установлений главное, несомненно, — Верховная Власть. При этих условиях задачей русской науки права является выяснение и установление юридических основ русского возрождения. Главной из них является русская Императорская власть», — полагал Казанский[31]. Большое внимание консерваторы уделяли анализу различий между монархической (самодержавной) властью, абсолютизмом и диктатурой. Шарапов называл абсолютизм «прогнившим, антирусским, антинародным», подчеркивая, что абсолютизм и самодержавие противоположны по сути. Д.А. Хомяков писал: «Самодержавие ничего общего не имеет с абсолютизмом западно-кесарского пошиба. Царь есть “отрицание абсолютизма” именно потому, что он связан пределами народного понимания и мировоззрения, которое служит той рамой, в пределах коей власть может и должна почитать себя свободной»[32]. Из этого следовало, что самодержавие являлось такой формой правления, при которой носители царской власти определяли свое призвание как бремя, а не как привилегию, и не должны были заступать за рамки, поставленные им «верой и обычаями». Для Тихомирова абсолютизм был выражением европейского духа, чуждым российским традициям, поскольку «он все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых, эта безусловная власть могла бы брать на себя отправление всех жизненных функций нации. Идея же эта — демократического происхождения и способна снова привести только к демократии же»[33]. В качестве разновидностей монархической власти Тихомиров выделял истинную монархию (самодержавие), деспотическую монархию (самовластие) и абсолютную монархию. По его мнению, только самодержавие является приемлемым для России, поскольку оно имеет обязательства перед народом, то есть не деспотично, и опирается не исключительно на себя, то есть не абсолютно. Укрепление монархической системы выражается в приближении ее к истинному самодержавному типу, а ослабление выражается в отходе от этого истинного типа к деспотизму или абсолютизму. Подобный отход опасен для монархии, поскольку приводит к искажению монархического идеала и замене монархии на другие формы верховной власти — аристократию или демократию. Наиболее четко эти «искажения» проступают в переломные моменты, поэтому в свете происходящей модернизации российскому самодержавию грозит опасность, что общество не сумеет разглядеть за множеством «искажений» его подлинной сути и, разуверившись в монархической системе, станет искать альтернативные формы государственного устройства. Монарх поддерживает и укрепляет не только свою личную власть (это делает и диктатор), но и стоящий над ним нравственный идеал, через который осуществляется связь монарха с нацией. Монархия, отвернувшаяся от этого идеала или же сохранившая только внешне-показное уважение к нему, неизбежно обречена на крушение или переход в «чистую деспотию», когда высшими интересами оправдывается любая негативная деятельность правящей верхушки. Так, согласно Тихомирову, и произошло с абсолютистскими монархиями Европы. Отождествление личности правителя и государства свойственно и для восточного самовластия, имеющего сходные черты с абсолютизмом. Тихомиров одинаково обособлял самодержавный идеал России и от европейского, и от азиатского идеалов. Тихомирова смущало, что в атрибуты власти на Востоке далеко не всегда включается нравственный элемент, а поступаться нравственностью во имя политической выгоды он не хотел. «Истинная монархическая — самодержавная идея нашла себе место в Византии и в России, причем элементами ее извращения в Византии было постоянное влияние восточной идеи, а у нас — западной, абсолютистской»[34]. В России монархический идеал подвергся деформации, и «наши ученые — государственники, когда переходят на почву объяснения самодержавия, то в лучшем случае — повторяют суждения публицистики», а в худшем смешивают самодержавие и абсолютизм[35]. Б.Н. Чичерин, по мнению Тихомирова, относил к «слабостям» монархической формы правления то, что относится к «слабостям» абсолютизма (безграничная власть, предпочтение внешнего могущества внутреннему содержанию, отсутствие инициативы, произвол и т. д.). Тихомиров не отрицал, что подобные явления проникли и в государственную систему России, но считал, что от них нужно избавиться, иначе модернизация не обновит, а погубит существующий строй. Чем же отличалась диктатура от сильной монархической власти? По мнению консерваторов, только осененная религиозной идеей власть имеет право требовать подчинения. «Консерватизм чисто экономический <…> лишенный религиозного оправдания, в нравственной немощи своей, может отвечать на требования анархистов только одним насилием, картечью и штыком», — писал Леонтьев в статье с характерным названием «Религия — краеугольный камень охранения»[36]. При этом было бы излишне прямолинейным считать, что консерваторы хотели подчинения религиозных принципов утилитарным целям, как это бывает при диктатуре. Они, скорее, хотели возвысить государственные принципы до религиозной высоты. Диктатура же, если не использует религию себе на пользу, стремится избавиться от нее как от конкурента (между диктатором и церковью идет борьба за влияние на массы, что показала история ХХ века). Победоносцев также стремился к построению здания государственности на религиозном фундаменте, считая, что государство в религиозных вопросах должно проявлять крайнюю осмотрительность, чтобы не причинить вред, вмешавшись в вопросы, к которым «не допускает прикасаться самосознание массы народной». Это, однако, не касалось отклонений от православной догматики, которые должны были решительно пресекаться. Тихомиров тоже пришел к выводу, что верховная власть находится под давлением своего идеала и сильна до тех пор, пока совпадает с этим идеалом. «Диктатура обладает огромными полномочиями, но все-таки это есть власть делегированная, власть народа или аристократии, лишь переданная одному лицу <...> Цезаризм имеет внешность монархии, но по существу представляет лишь сосредоточение в одном лице всех властей народа. Это — бессрочная или даже увековеченная диктатура, представляющая, однако, все-таки Верховную Власть народа <…> монархия есть нечто иное, а именно единоличная власть, сама получившая значение верховной»[37]. Диктатура может сыграть позитивную функцию на определенном историческом этапе, но только при монархической форме правления происходит не просто сдерживание негативных начал, но и совершенствование начал позитивных. Диктатура не может быть долговечной и служить развитию государства. Консерваторы понимали, что власть может попасть в руки человека, склонного к диктатуре, и при монархической форме правления. Укрепить трон должна была подготовка государственных деятелей, окружающих самодержца. Эту идею отстаивал Тихомиров, утверждавший необходимость планомерного воспитания в будущем монархе целого ряда «идеальных» качеств, что должно было снизить элемент случайности. Победоносцев акцентировал внимание на том, что твердая власть возможна только при существовании школы, воспитывающей новых государственных деятелей на опыте старых[38]. Царь, по мнению В.В. Розанова, — это «синтетический смысл истории, любовь, сокровище наше, а вовсе не вьючное животное, которое мы бьем, когда оно дурно несет положенную на него ношу»[39]. Судьба страны не должна зависеть только от одних способностей носителя верховной власти, поскольку способности «есть дело случайности». Если будущий глава государства не готов к столь важному предназначению, он остается как символ, сохраняя легитимность, а основное бремя управления несут профессионалы. В идеале носитель верховной власти должен быть лишен индивидуальных человеческих черт и наделен достоинствами абстрактного государя. Одним из стержневых принципов в системе самодержавной власти, с точки зрения монархистов, являлся принцип социальной иерархии. Государство не может строиться только на основе любви и согласия и насилие нельзя вывести «за скобки» истории. Четкая иерархическая система может ослабить это насилие, распределив его на все слои в обществе. Такая система превращается в регулятор требований, предъявляемых к каждому члену общества в зависимости от его статуса. Чем выше положение человека, тем выше ответственность (в т.ч. и нравственная). Приверженность иерархии четко выражена в мировоззрении Леонтьева: «Вся Россия, и сама Царская власть, возрастали одновременно и в тесной связи с возрастанием неравенства в русском обществе…»[40], и настаивал, что «сословный строй в десять раз прочнее бессословного»[41]. Аристократия, по его мнению, — это носительница исторических преданий, хранительница «идеи благородства, идеи чести». Ему вторил Меньшиков, для которого история представлялась как «борьба двух начал — аристократии и демократии»[42]. Большое внимание Меньшиков уделял «отбору лучших» и наиболее способных, поскольку «пока действует этот основной распределяющий принцип — инстинкт аристократический, инстинкт неравенства, — общество по всем направлениям прогрессирует, накапливает энергию, знание, капитал материальный и духовный»[43]. Но Меньшиков отнюдь не считал, что «этот естественный отбор» действует в России и других странах, полагая, что он искажен идеей равенства и общедоступности всего для всех. Это приводит к тому, что «талантливая раса дает <…> страшное количество бездарных людей»[44]. Для Меньшикова идеи иерархии и самодержавия имели особый оттенок: «Я довольно долго сражаюсь за монархический принцип: это принцип арийский и в частности — славянский»[45]. В результате разрушения иерархии человек, который при других обстоятельствах и не задумывался бы об иной карьере и иных профессиях (в силу их недоступности), начинает метаться в постоянных поисках своего призвания и, чаще всего, бесплодно тратит на это силы и годы жизни. «Умная власть инстинктивно заботилась о красоте жизни “показательного” сословия, аристократии… И пока лорды и бароны осуществляли действительно прекрасное в жизни, то есть личный героизм, бесстрашие, веру в Бога, свободу в отношении власти, верность и самоотверженность в служении той же власти, красоту и изящество быта, словом, пока лучшие были лучшими, народ восхищался ими, подражал им, сколько мог, воспитывался на этом подражании, облагораживался», — писал Меньшиков[46]. Еще в ноябре 1898 года Победоносцев писал Николаю II о разрушении привычного уклада жизни. По его мнению, «Массы народные издавна коснели в бедности, нищете, невежестве и терпели от насилия сверху. Но они терпели, жили и умирали бессознательно», однако «в последнее время бессознательность миновала, умножились средства сообщения, и вопиющая разница между нищетою одних в большинстве и богатством и роскошью других в меньшинстве стала еще разительнее». В результате «Все это легло на массу страшною тягостью, в иных местах невыносимою. Душа народная стала возмущаться. Стали подниматься всюду вопросы: для чего мы страдаем? а другие обогащаются нашим трудом, кровью и потом? И к чему служат власти, которые в течение тысячелетий ничего не могли устроить для нашего облегчения? И к чему правительство, которое только гнетет нас податями, правителями, судами? И к чему, наконец, государство и всякая власть государственная?»[47]. В 1918 году Меньшиков, не знавший об этих наблюдениях Победоносцева, увидел причину краха цивилизации в том, что «машинный труд, вооруженный и организованный капиталом, создал невероятную дешевизну, то есть общедоступность всего. Народные массы, по природе своей состоящие из малоодаренного цинического, рабского человеческого материала, были подняты искусственно над своим уровнем, над уровнем постоянного и тяжелого труда и бедности. И рабочий класс, и крестьянство не столько своею силой, сколько бессилием правящих классов добились равенства в множестве важных отношений и даже экономического равенства, ибо почти все стало доступно почти всем. Добились свободы, добились богатства, поскольку оно возможно в столь огромной семье. И как только добились всего этого, так и начался — задолго до войны — распад человеческого общества, основанного на этих шатких началах»[48]. С другой стороны, консерваторы не могли отрицать тот факт, что часть дворянства все больше проникалась европейскими идеями и становилась в умеренную оппозицию власти. Упадок правящей элиты, в особенности дворянства, должен был повлечь за собой активизацию нарождающейся буржуазии. Но само слово «буржуазия» звучало в устах консерваторов с оттенком презрения. Объясняя различия между октябристами и националистами, Меньшиков подчеркивал, что «у октябристов, как и у их ближайших соседей слева, — буржуазный идеал, тогда как националисты с их правыми соседями имеют идеал героический», и добавлял, что объяснения различий между этими идеалами — излишни[49]. Для него «буржуазность» означала «то узкое и слишком материальное миросозерцание, которое вмещается в горизонте текущего дня, в черте будничных задач, решаемых компромиссом, причем люди довольствуются полууспехом, полудостижением, коротенькой формулой: “кое-как”. Буржуазное миросозерцание не дает одной великой культуры, а множество мелких и нестойких. В государственной жизни буржуазия выдвигает как свой орган бюрократию, канцелярски-полицейский способ править народом — способ, при всей черствости и бездушии его очень слабый. Буржуазно-бюрократический строй есть пышно декорированное бессилие. Гений жизни, гений удачи, таланта, счастья отлетает от такой государственности…»[50]. Манифест 17 октября 1905 года и создание Государственной думы поставили консерваторов в затруднительное положение. В программе «Русского собрания» утверждалось, что «Царское Самодержавие не отменено манифестом 17 октября 1905 года и продолжает существовать на Руси и при новых порядках, и что Государственная Дума не призвана и ни в коем случае не может изменять что-либо в основных законах»[51]. Русская монархическая партия предупреждала, что враги самодержавной власти «хотят ограничить ее посредством Государственной Думы, превратив Думу в конституционный парламент, решениям которого Государь должен будет беспрекословно подчиняться», и что «монархическая партия будет отстаивать Самодержавную Власть в том неприкосновенном виде, в каком Государь получил ее от Своих Царственных Предков…»[52]. После того как Государственная дума, политические партии и предвыборная борьба стали реальностью, правые начали трактовать существование Думы в традиционалистском ключе. Д.А. Хомяков стремился доказать, что думцев воспринимают в народе как «царских слуг», а положение самодержца нисколько не пострадало. Тихомиров писал, что «Государственная Дума, по основной идее, пополняет важный пробел, доселе существовавший в наших учреждениях»[53]. Н.И. Черняев в своей работе утверждал: «Незыблемость Самодержавия — основной догмат нашего государственного права и нашей государственной мудрости… Все наши парламентаристы… сочиняя проекты разгрома русского монархического начала, руководствовались исключительно антипатией к единовластию и напускной приверженностью к западноевропейским конституциям»[54]. Опасения Тихомирова вызвала только сама система выборов, вносящая в Думу «зародыши парламентаризма». Тихомиров обращался и к идее Земского собора, высказывая мысль, что соборы возможны как «необходимое постоянное учреждение», обеспечивающее связь между царем и народом, а главенствовать на Соборах должны сторонники монархии. В письме к А.С. Суворину от 18 августа 1906 года, Тихомиров отталкивался от идеи, что в 1613 году власть династии Романовых доверил и вручил народ и «если представитель Романовых желает изменить существо государственной власти, то должен предъявить это на решение Земского Собора. На Соборе должны быть: представители русского народа, церковь, высшие чиновники и представители династии. Предмет Собора: специально вопрос о верховной власти. Какую пожелает Собор, такую и установить, а дальнейшую “конституцию” уже потом строить, когда народ решит вопрос о сущности, то есть верховной власти»[55]. Сильное государство и сильная власть связывались в представлении консерваторов только с монархической системой. Даже в случае модернизационных изменений монархическая система должна была, по их мнению, сохраниться как форма правления, наиболее отвечающая славянскому культурно-историческому типу. Акцентируя внимание на негативных последствиях прогресса, означавшего либерализацию политической и капитализацию социально-экономической жизни, консерваторы вместе с тем вынуждены были модернизировать свои мировоззренческие установки. Обращение к разработке доктрины самодержавия (которую они так и не смогли оформить) и решению социально-политических вопросов напрямую было связано с эпохой реформ Александра II и последующим царствованием Александра III. Во многом это действительно было реакцией на политические и экономические перемены, поспешной (и оттого не всегда продуманной) попыткой найти ответ на вызов времени. Создание консервативными мыслителями на рубеже XIX–XX веков целого ряда работ общетеоретического характера диктовалось желанием сохранить путем незначительной реконструкции существующую государственно-политическую систему. Признавая в определенной мере, что левые радикалы правы в своей критике издержек капитализма, консерваторы отвергали социалистическую и либеральную альтернативы. Перспективы дальнейшего развития России и поиски компромисса с происходившими в стране переменами мыслились ими только при сохранении самодержавной системы власти. Самодержец, по их мнению, должен был выступать в роли своеобразного третейского судьи, примирявшего интересы помещиков и крестьян, нарождавшейся буржуазии и пролетариата, труда и капитала. Только монархическая система могла, по мнению консерваторов, сохранить равновесие в обществе, избавив его от крайностей диктатуры и анархии, и, проведя его через период модернизации, укрепить традиционные константы российской государственности. Эта система, осененная религиозным идеалом, должна была служить залогом величия российской империи, знаменуя собой особый путь развития России. Ошибочно полагать, что рецепты, данные консерваторами применительно к конкретной ситуации царствования Александра III и Николая II, можно использовать для лечения «болезней» XXI века. Другая крайность — объявить все консервативное наследие архаикой, не достойной изучения и уважения. Полагаю, что есть «золотая середина» и мы должны sine ira et studio изучать то наследие, которое нам досталось. Примечания[1] Репников А.В. Консервативные концепции переустройства России. М., 2007. [2] См.: Репников А.В. Русский консерватизм и современное мифотворчество: историографический аспект проблемы // Интеллигенция и мир. Российский междисциплинарный журнал социально-гуманитарных наук. 2008. № 3. С.27–45. [3] Цит. по: Лукьянов М.Н. Российский консерватизм и реформа, 1907–1914. Пермь, 2001. С.30. [4] Меньшиков М.О. Письма к русской нации. М., 1999. С.312. [5] Современный критик консерватизма полагает, что нет смысла анализировать монархизм русских консерваторов «в контексте их религиозных верований», поскольку «“религиозность” является довольно пустым и ничего не объясняющим термином» // Суслов М.Д. Новейшая историография российского консерватизма: его исследователи, критики и апологеты // Ab Imperio. 2008. № 1. С.269–270. [6] Цит. по: Коцюбинский Д.А. Русский национализм в начале ХХ столетия. Рождение и гибель идеологии Всероссийского национального союза. М., 2001. С.150. 165 [7] Цит. по: Стукалов П.Б. Павел Иванович Ковалевский и Михаил Осипович Меньшиков как идеологи Всероссийского национального союза // Дисс. на соискание ученой степени канд. ист. наук. Воронеж, 2009. С.326. [8] Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. М., 2004. Т. 2. С.465. [9] Пасхалов К.Н. Погрешности обновленного 17 октября 1905 года Государственного строя и попытка их устранения. М., 1910. С.31. См.: Репников А.В. Клавдий Никандрович Пасхалов // Москва. 2005. № 12. С.160–167. [10] Меньшиков М.О. Национальная империя. М., 2004. С.210. [11] Там же. С.210. [12] Шарапов С.Ф. Россия будущего (третье издание «Опыта Русской политической программы»). М., 1907. С.1. [13] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С.221. [14] Победоносцев К.П. Сочинения. СПб., 1996. С.22. [15] ГА РФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 6. Л. 66. [16] Там же. Л. 80 об. [17] Лукьянов М.Н. Российский консерватизм и реформа, 1907–1914. С.32. [18] Ладо: Сборник литературно-общественный, посвященный нарождающейся русской национал-демократии. СПб., 1911. С.4. [19] Рылов В.Ю. [Рецензия] // Отечественная история. 2004. № 6. С.168. [20] Пасхалов К.Н. Погрешности обновленного… С.5. [21] Хомяков Д.А. Православие. Самодержавие. Народность. Минск, 1997. С.96. [22] Тимошина Е.В. Политико-правовая идеология русского пореформенного консерватизма: К.П. Победоносцев. СПб., 2000. С.108. [23] Тихомиров Л.А. Критика демократии. М., 1997. С.532, 531. [24] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство... С.268. [25] Сыромятников С.Н. (Сигма). Опыты русской мысли. СПб., 1901. Кн. 1. С.44. [26] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., 1998. С.562. [27] Родионов И.А. Два доклада: 1. Неужели гибель? 2. Что же делать? СПб., 1912. С.119. [28] Булацель П.Ф. Борьба за правду. СПб., 1912. Т. 2. С.87. [29] Победоносцев К.П. Московский сборник (изд. 5-е, дополненное) М., 1901. С.27. [30] Победоносцев К.П. Сочинения. С.183. [31] Казанский П.Е. Власть Всероссийского Императора. М., 1999. С.22. [32] Хомяков Д.А. Православие. Самодержавие. Народность. С.103. [33] Тихомиров Л.А. Церковный собор, единоличная власть и рабочий вопрос. М., 2003. С.119. [34] Там же. С.131. [35] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. С.296. [36] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство... С.222. [37] Тихомиров Л.А. Церковный собор... С.77. [38] Победоносцев К.П. Московский сборник. С.299–321. [39] Розанов В.В. О подразумеваемом смысле нашей монархии. СПб., 1912. С.48. [40] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство... С.687. [41] Там же. С.686. [42] Меньшиков М.О. Письма к русской нации. М., 1999. С.321. [43] Там же. С.322. [44] Там же. С.323. [45] Нация и империя в русской мысли начала ХХ века. М., 2004. С. 39. [46] Российский Архив (История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.). Вып. IV. М.О. Меньшиков. Материалы к биографии. М., 1993. С.44. [47] Цит. по: Соловьев Ю.Б. Самодержавие и дворянство в 1902–1907 гг. Л., 1981.С. 27–28. [48] Российский Архив… М. О. Меньшиков. Материалы к биографии. С. 104. Сравните эти наблюдения с выводами И.А. Ильина: «Различие между богатыми и бедными было всегда и будет всегда. Но развитие машинной техники и капиталистического производства — резко противопоставило друг другу все возрастающее богатство одних и все возрастающую зависть других, бедных. Производственная беспомощность бедной массы населения — является первым источником обостренной зависти; именно — не просто бедность (с нею люди всегда справлялись), а полная хозяйственная беспомощность, безработица, абсолютная зависимость неимущего от имущего. Этого не должно быть никогда и нигде; об этом должна быть постоянная забота государства» // Ильин И.А. Собр. соч. в 10 тт. М., 1993. Т. 2. Кн. 2. С. 75. Схожие мысли можно найти и в записях Ф. Ницше. [49] Меньшиков М.О. Письма к русской нации. С.418. [50] Там же. С.418–419. [51] Программы политических партий России. Конец XIX — начало ХХ вв. М., 1995. С.421. [52] Там же. С.426–427. [53] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. С.389. [54] Черняев Н.И. Мистика, идеалы и поэзия русского Самодержавия. М., 1998. С.28. [55] Бухбиндер Н.А. Из жизни Л. Тихомирова. По неизданным материалам // Каторга и ссылка. 1928. № 12. С.68.
|
