|
|
Анна Панова |
|
2010 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Анна ПАНОВАСтарухи-сеструхиИногда напрочь забудешь каких-то людей, и вдруг в самое неподходящее время возникнут их тени из небытия, замашут, словно живые, руками: мы здесь! мы тоже тебя помним! И заволнуешься смутно. Умом-то понимаешь, что никакого отношения к тебе они не имеют. А может, имеют?.. Недаром ведь говорится – каждая встреча в жизни – неспроста…
1. Это самое неподходящее время случилось зимним вечером 2002 года. В ЦДЛ было собрание. Молодой литератор (по писательским меркам, почти младенец), в кожаной куртке и джинсах, откинув головку, звонким, хорошо поставленным голосом, будто рапортующий комсомолец, вещал о путях развития сегодняшней литературы. Он уверенно, как экскурсовод, который толковал об этом уже сто раз, охватил весь спектр «действующих» писателей: патриотов, демократов, постмодернистов, авангардистов, маньеристов, упомянул даже о «динозаврах» – живых еще классиках «советского разлива»... Наконец, мальчишеское прорвалось в нем – дерзко заявил: о чем бы вы тут в зале ни толковали, люди средних лет и пожилые, а жизни современной вы не знаете. Она описана в тех книжках с глянцевыми обложками – детективах, любовных романах и боевиках, которые вы так презираете и называете бульварными. Именно их-то и покупает молодежь. Вечер заканчивался, все устали после рабочего дня и не захотели, или не посчитали нужным возразить ему. Только мой сосед в потертом костюме, явно не преуспевающий, пробормотал: «В прорубь бы его окунуть, с головой...» Придя домой, я позвонила знакомому поэту и рассказала о том, что услышала. Он хмыкнул. Другого отзыва я и не ожидала. Он много путешествовал: был на Крайнем Севере и Дальнем Востоке, в Средней Азии, Крыму, Египте, Индии, Непале и Греции, – и знал, как разнообразна жизнь наших современников на земном шаре. – Грустно слушать подобных молодцев, – никак не могла я успокоиться. – Такое чувство, будто они пускают нас под откос. – Да что они такого могут написать в 25 лет? Что они видели? Что понимают? – воскликнул поэт. – Не берите в голову. – Странно, – продолжала я, – не нашлось человека, который бы ответил этому молодцу как следует. Рассказал бы ему об издательской, то есть идеологической политике; о том, что кому-то очень надо, чтобы именно такие книжки читали молодые и рвали и без того истончившуюся связь с литературой золотого, девятнадцатого века; о том, что вкус надо воспитывать… – Как раз ничего странного, – усмехнулся поэт. – Отец его довольно значительная фигура, а сам он из молодых да ранний, пишет ерунду, но, тем не менее, на коне. Связан с … – тут он назвал фамилию известного политика. В ту ночь я долго не могла уснуть. Дался мне этот разглагольствующий вития! Боек, кровь с молоком, кадык ходит ходуном, барабанная дробь словес гремит без смущения… Не первый он такой, и не последний… Не в нем дело… А в чем? И я стала вспоминать: а какой я была в его возрасте? Мое поколение молодежи тоже отмахивалось от стариков и, осваивая свое жизненное пространство, утверждало, что не давит на нас груз традиций, что мы шагаем в ногу со временем: модно одеты, иностранную литературу читаем, находимся в курсе текущих событий… Разве я считала своими современниками тех, кто был значительно старше меня, кто мыслил иначе? Конечно, нет. Память высветила забытое. Когда мне было двадцать пять лет, я проводила отпуск в северном русском городке и жила у трех старух. С одной из них, – ее звали Лиза, – мы однажды пошли в баню. Вымылись, и хромоножка Лиза, распаренная, уставшая, с трудом двигаясь, сказала мне, нетерпеливо смотревшей по сторонам: «Ты беги вперед, чего со старухой плестись? Только стыдить тебя буду с палкой». И я понеслась, энергичным шагом москвички в джинсах, к Лизиному же дому. А ведь могла бы прихватить узелок с ее бельем да и вообще скрасить путь старухе. Но – молодая, ветер в голове, хотелось покрасоваться – где уж тут приноравливаться к тихому ходу чужой угасающей жизни? Да я и жизнью это не считала – так, существованием каким-то. Что же там со мной случилось тогда, 30 лет тому назад?
2. Летом 1980 года, когда Москва праздновала первые в ее истории Олимпийские игры, меня постигло любовное разочарование. Как известно, лучший способ развеяться – путешествие, встречи с новыми людьми, но я жаждала тишины и уединения, чтобы лелеять свою боль. – Поезжай в Н., – сказала мама. – Там как раз тихо. Заодно посмотришь, как другие живут. Может, меньше ныть будешь. Основанием для поездки было письмо от бывшей маминой няни, 75-летней Даши. Она благодарила за посылку, желала нам «долгих лет жизни и не болеть никогда», приглашала в гости, а также, без запятых, сообщала, что «масла никак не можем нигде купить блата у нас нет у кого есть блат так достают а не помню когда с маслом чай пили и вот если можно то пожалуйста пошлите маслица». Еще написала, что живет она уже не вдвоем с сестрой Лизой, а приехала к ним третья сестра, Даша. «Теперь у нас две Даши», – так было нацарапано на листке школьной тетради. – Наверное, двоюродная сестра какая-нибудь, – пожала плечами мама. Что это не туристическая поездка в Прибалтику, я поняла, когда, изрядно вспотевшая, добралась до Ярославского вокзала. Помимо рюкзака за плечами, тащила чемодан с поношенной одеждой и большую хозяйственную сумку с московскими гостинцами: чай, конфеты, печенье, гречка, сгущенка, шпроты, сырокопченая колбаса и алюминиевая тарка 1950-х годов, доверху заполненная сливочным маслом. «В зубах мне ее, что ли, держать?» – кричала я, собираясь, а мама повторяла, что старухи давно не ели сливочного масла. Выглядела я как заправская мешочница, но в плацкартном вагоне это никого не удивило – вся провинциальная Россия, где продукты уже давно были по талонам, приспособилась вывозить провизию из столицы. На этот счет был даже анекдот: американец и советский человек разговаривают о том, как организовано снабжение продовольствием в их странах. Американец уверяет, что в штатах это очень сложно: существует большая сеть автомобильных дорог, много рефрижераторов, фургонов и шоферов используется днем и ночью, чтобы доставить продукты в самые отдаленные уголки Америки. А советский человек говорит: «У нас таких проблем нет. Всё гораздо проще: еда привозится в одно место – в Москву, а оттуда сами растащат».
3. Я приехала в Вологду, села на теплоход, задремала - и пристань свою упустила. Сошла на следующей – километрах в десяти от городка Н., и с трудом втиснулась в местный автобус, куда пассажиры лезли с сумками, полными буханок, ведрами, мешками сена. В кабину к шоферу взгромоздилась даже тетка с козой. Все перекликались: – Нюр, а Нюр, Ваську видела? А Тоньку? – Нельзя ехать, Михея нет! Наконец появился Михей в телогрейке, гаркнул: «Разлука ты,разлука! Чужая сторона!», – и встал на последнюю ступеньку подножки. Двери закрылись, автобус зловонно фыркнул, как бы встряхнулся, и мы покатили по дороге, как по волнам: горка-ямка, горка-ямка, а вокруг неоглядные луга с зарослями розового иван-чая, серые валуны и темный лес вдалеке. У въезда в городок автобус резко остановился – водитель чуть было не проскочил мимо винного магазина, на что несколько возмущённых голосов крикнуло: «Куда прёсься, чалдон?» После этой «остановки по требованию» в салоне посветлело – он наполовину освободился. На центральной (как водится, имени Ленина) площади я вышла. Статуя вождя, густо покрашенная серебрянкой, здание горсовета с красным флагом, какие-то учреждения в бывших купеческих каменных двухэтажных домах, аптека и стеклянная коробка современного универмага. Замызганный, без купола, Казанский собор – до революции в нем служил протоиереем мой прадед, а сейчас располагался склад хозтоваров. Музыкальная школа – в тридцатые годы в ее стенах находилась тюрьма, и мой дед, бухгалтер, мечтатель и книголюб, внезапно объявленный эсером, томился здесь за решеткой, ожидая пересылку на Соловки, – об этом я знала от мамы. Нужный мне дом находился на окраине, где асфальта не было, всё заросло травой, как в деревне. У ворот на лавочках сидели старухи и сторожили коз. Я повернула кольцо добротной калитки и шагнула во двор. На крыльце сидела полненькая старушка в белом платочке, а рядом, на земле, на подстеленном пальто, животом вниз и подмяв под грудь подушку, лежала худая старуха с пропитым лицом. Старушка с крыльца заковыляла мне навстречу, назвалась Лизой и после приветливых охов, объятий и рассказа о том, как они ходили встречать меня на пристань и переживали, что я не приплыла, спросила тревожно: не случилось ли чего? Женщина с пропитым лицом поднялась и стала целовать меня, дыша перегаром. – Я – Даша! Ой! – всхлипнула она. – Милая моя! Я уж думала, не приедешь! Вот! – Она ударила себя в грудь. – От всего сердца! Когда, думаю, Лиза, она приедет? Вот как ждала! Лиза не даст соврать! Лиза, скажи! – Ой, да ладно! – Лиза махнула рукой. – Гостья с дороги. Самовар поставь, да смотри дом не спали! А мы на воздушке посидим. Даша присмирела и кинулась в дом. – Дарья Васильевна церковь хранит вместо сторожа. Не одна, конечно, с одной там еще старухой, – объяснила Лиза отсутствие бывшей маминой няни. Даша снова выбежала на крыльцо и, причмокивая, послала сестре воздушный поцелуй: – А вот как люблю! Вот как! Не могу без Лизы жить! Не могу! Обратилась она и ко мне: – Как живете? Как животик? Как там начальник наш, Леонид Иванович? («Леонидом Ивановичем», как выяснилось, она фамильярно называла тогдашнего руководителя СССР Леонида Брежнева, который, вообще-то, был Леонидом Ильичом.) Наконец, Даша скрылась в доме – и сразу же послышался звон упавшего ведра. Лиза оглянулась на дверь и зашептала: – Пьет, спасу нет! Постель не даю – оммочит. На вышке спит до белых мух. Может, при гостье-то постесняется. Я с вами хоть человеком поживу, – она вдруг прижалась к моему плечу. – Доктор лекарства прописал от сердца: одно – горошинки белые, а другое, как деготь. Может, знаете? Лекарств таких я не знала. Спросила Лизу об ее отчестве – неудобно мне было называть ее по имени. – Васильевна. А не зовите, не величайте, – с серьезностью проговорила она. – Лиза. Раба Божья. Вот старшую Дашу – ту величают Дарья Васильевна, ей надо, она старостиха. – Почему же две Даши в одной семье? – спросила я. – А поп забыл. Девок у мамоньки много было, вот поп и забыл, каку как звать, – равнодушно ответила Лиза и сообщила, что Даша-старшая появится вечером, после службы, и тогда мы отметим нашу встречу. – Белого вина бы купить! – подсказала выглянувшая опять из двери Даша. Я вызвалась сходить в магазин, но быстро вернулась – все полки до самого потолка были забиты водкой. – Как нет! – набросилась на меня Даша. – Не бывало такого! Пойдем! Я им там сейчас шмон наведу, курвам! Оказалось, что «белым вином» сестры по старинке называли водку, а я-то, глупая, искала «Ркацители» или что-нибудь в этом роде. Вернулись мы с двумя поллитрами и бутылкой «Изабеллы». – Во какой огнетушитель принесла! – размахивая «Изабеллой», кричала Даша. Особенно ей нравилось, что выпивка была куплена за мой счет.
4. – Не по-яврейски написано? – Лиза вертела в руках баночку венгерского паштета. – Я по-яврейски могу, у хозяев научилась, – похвасталась она. – Лизуха у нас священные книги читает, – Даша по-детски заглядывала в мою сумку с гостинцами. Мы были так увлечены, что не заметили, как в дом вошла хозяйка, Дарья Васильевна. – Вас хоть грабь, девки! – раздался вдруг громкий голос. Старуха была серьезная, при должности. Лицо строгое. Руку мне пожала по-городскому, спросила про маму: «Что ж Томушка не приехала?», но лишней трескотни – охов, сожалений, сетований – разводить не стала. Говорила четко, показывая двойной ряд металлических зубов. ( Младшие сестры открывали беззубые рты.) Лиза и Даша стали быстро собирать на стол в «зале», я распаковывала чемодан с ношеной одеждой. «Пригодится, всё пригодится», – кивала головой Дарья Васильевна, поглядывая на юбки, кофты, жакеты, платья. – Пожалуйте кушать! Пожалуйте в залу! – провозгласила Даша, и мы отправились в большую комнату, где на улицу выходили шесть окон и стояло деревянное, в человеческий рост, распятие с мерцающей лампадкой. На стенах было много икон. Лиза дернула старостиху, что-то шепнула. – Крещеная? – пытливо спросила меня Дарья Васильевна. – Да. Только я молитвы не знаю. – Ничего, – она улыбнулась. Молились долго. Даша, как и я, молчала, но громко вместе со всеми произносила: «Аминь!» Сели угощаться. Картошка, разносолы, московская колбаса... Водочку Дарья Васильевна принимала внутрь с достоинством – видна была привычка. И меру в этом деле она знала. Она же, в основном, за столом и говорила. О себе сказала: «Семьдесят шестой пошел. Годишки подбегают. И недослышу, и свет стал хуже. В Вологде операцию сделали – катаракта, а глаз всё болит, колет что-то». Я посочувствовала, а она продолжала: – Лиза слабенькая, сердце плохое, а Даша у нас выпивает, тяжело нам с ней очень. Ну, ладно, ничего не сделаешь, надо всё переносить... Не знаю, буду ли работать. Как Бог велит. Сейчас почти всё время у церкви нахожусь. Хочу выходить, но за себя не могу найти человека. Церковных дел у нее, как выяснилось, «по горло»: ходит, пишет, выбивает, сейчас вот достает краску для храма. Впереди осень, и надо еще позаботиться о дровах для священника. Батюшка молодой, служить приезжает из Вологды на выходные и праздники. Старухам не нравится – крестится быстро, будто мух гоняет, и говорит по-хохляцки, сам из хохлов, не всё выходит понятно. – Не обжился еще, – сказала Дарья Васильевна и поведала, как старается привлечь его с матушкой на постоянное житье. Разбила она огород при церкви: картошка, капуста, огурчики, помидоры, клубника. Выращивает еще гладиолусы и георгины. Лиза поддакивала старостихе, пила небольшими глоточками и сильно краснела. Зато Даша – разговор шел мимо нее – опрокидывала стопку за стопкой. Набравшись, стала изощряться. – Елизавета Васильевна! – кланялась в пояс сестре. – Благодарю вас за общепит! Зер гут! Пироги печет – изумруд! Полезла с поцелуями к старшей: – Люблю! Дашу люблю! Даша у нас первостайка![1] Кончилось тем, что она стала плясать, ударяя ладонями по пяткам, приседая и ухая. Сестры смеялись, я улыбалась. Развеселившись, Даша начала перепрыгивать через половик, как через лужу, туда-обратно, туда-обратно, наконец, упала... Поднялась, села на диван, попрыгала на пружинах, выкрикивая: – Эх, ёкорный бобай! Соснова ягодка! – и обмочилась. Ее вывели из «залы». На том вечер и завершился.
5. Тот, кто видел их впервые, думал: «Вот три старушки в белых платочках сидят на лавочке у палисадника, заросшего сиренью и калиной, а за ними стоит их бревенчатый дом, в котором они прожили всю жизнь». И трудно было поверить, что никогда, кроме как в детстве, в большой крестьянской семье, не было у них своего угла, и только к старости собрались они вместе под чужой крышей. Дом лишь недавно стал принадлежать Дарье Васильевне, энергичной и быстроногой. Не зря ее прозвали «еропланом» – успевала всюду: служила церковным старостой, общалась с местными властями и епархиальным управлением, заводила массу знакомств в тех местах, где приходилось ей жить и работать. Бурной была и ее личная жизнь – трижды выходила замуж. Первый раз, вырвавшись из деревни, из колхоза имени Политотдела, уехав на заработки в городок Н., она выскочила за милиционера. Через полгода сбежала от него и лет сорок никто ее в городке не видел. Вернулась уже пенсионеркой, со вторым мужем, судовым механиком, здешним уроженцем. Купили они домик-развалюху с маленьким участком. Жили тихо, муж часто болел. Молиться ходили в село. Там же, на сельском кладбище, мужа Дарьи Васильевны и похоронили. Третий ее муж был вдовец, хозяин большого дома. Говорили, что человек он был крутой, бил покойную жену и запугал ее до того, что даже при плохом самочувствии она не смела не выполнять своих домашних обязанностей. Так и умерла на пороге «залы», едва домыв пол. Вдовец посватался к Дарье Васильевне. Она стыдилась выходить замуж в пожилом возрасте, но, поразмыслив, что свой домик, того и гляди, завалится, согласилась. Ветхое жилище продали, деньги в качестве приданого взял муж, и Дарья Васильевна переехала в дом под железную крышу. В конуре на цепи сидела собака, охранявшая сарай, хлев, курятник и огород. По двору новая жена «бегала перепёлкой» – пес не признавал ее за хозяйку и всё время рычал. Семьи не получилось. Муж не просто бил Дарью Васильевну, а избивал. Она не давала спуску, и их крики разносились по всей улице. – Вот бьются! – злорадствовали соседи. Через несколько лет мужа хватил удар и он скончался. Став наследницей, вдова «выписала к себе девок» – сестер, живших в прислугах. Первой приехала Лиза, 65-ти лет, низенькая, полная, с обмякшим лицом, кроткими голубыми глазами, шрамом от заячьей губы, и хромая на правую ногу. Она к тому времени успела побывать во многих святых местах, строго соблюдала посты, умела читать по-церковнославянски. Когда говорила о чем-нибудь религиозном, лицо у нее светлело. Соседи окрестили ее «богомолкой». Младшая сестра, Даша, кочевряжилась долго. Писала: «Когда свидимся – неизвестно, хозяева мне, как родные». И вдруг нагрянула. Тощая, беззубая, с шестью чемоданами вышедших из моды платьев и обуви. – У меня три сервиза было! – пьяная кричала она в первый же вечер. – А где же твои сервизы? – cпросила Лиза. – Где, где? Что ты, Лизуха, пристала? – она вынула из кармана пачку «Беломорканала» и закурила. – Фу! Трубокурка! – ахнула Лиза. Дарья Васильевна, прищурившись, изучала сестру. И сказала, как отрезала: – Будешь безобразничать – выгоню к чертовой матери. Господи, прости меня! Знакомясь с соседями, вновь прибывшая сестра по-городскому подавала им руку или, если уже успела выпить, по-военному отдавала честь. Она легко вписалась в компанию местных выпивох и стала, как и они, проезжая в автобусе мимо винного магазина, требовать у водителя не положенной здесь остановки: – Куда прёсься, чалдон? Тормози!
6. Жизнь сестер меня удивляла. Стараниями Лизы из «залы» с шестью окнами было устроено нечто вроде молельни. Здесь держался стойкий запах ладана, иконы не только висели на стенах, но и теснились в верхней застекленной части буфета – эти были маленькие, бумажные. А еще там были свечки, пучки сухой вербы и березы, бумажные цветы, деревянные и фарфоровые пасхальные яйца. Низ буфета занимали акафисты, евангелия, библии, жития святых, православные календари, журналы Московской патриархии. Из этого склада я получила редкостный по тем временам подарок – недавно отпечатанную библию в твердом зеленом переплете. К мирскому обиходу относились фотографии бывшего хозяина и его первой жены; гардероб, где висела одежда Дарьи Васильевны и Лизы (чемоданы Даши покоились на вышке; пьяная, она кричала гардеробу при сестрах: «Пузатый! Всё набивают тебя!»); диван с валиками; никелированная кровать, застланная голубым покрывалом, из-под которого до полу свисали накрахмаленные кружевные подзоры. В изголовье высилась пирамида подушек. А еще там был стол под белой, вязаной крючком, скатертью. Когда в дом приходили верующие – к примеру, поговорить о крестинах, похоронах и других обрядах, Дарья Васильевна и Лиза, надев черные сатиновые халаты, которые носят в церкви служительницы, вели их для беседы в «залу». Особого разговора требовали взрослые, хотевшие окреститься «без записи» - то бишь, без отметки об этом в метрической книге (ее проверяли разные уполномоченные). Тут надо было так выбрать время, чтобы поблизости не оказалось еще и местных доброхотов, желавших донести властям о таинстве. Бывая навеселе, Даша чувствовала себя чем-то вроде секретаря при сестрах и, встречая посетителей, шутила: – Прошу! Прошу! В этом деле мы не в теле! Елизавета Васильевна! Дарья Васильевна! Примите население! От религии Даша была далека, но по воскресеньям она, шнырявшая всюду в тренировочных брюках и пестрой косынке, повязанной на затылке на пиратский манер, надевала юбку и, завязав под подбородком светлый платочек, ходила с сестрами на службу. Лиза рассказывала, что в церкви Даша стоит на коленях, кланяется, касаясь головой пола, а когда поет хор, плачет... Жизнь втроем заставляла их приспосабливаться друг к другу. Старшие прощали Даше ее фокусы. Перебирая четки, Лиза примирительно говорила: – Гостями гостим на земле. Друг друга тяготы носим. Господь дает крест по силам. Светским местом в доме была кухня – на стены Даша клеила этикетки с консервов, которые они попробовали: «сельдь атлантическая», «горошек зеленый», «кильки в томатном соусе», «молоко сгущенное с сахаром», «лосось в собственном соку»… Если в «зале» сестры обедали по праздникам и долго молились до и после еды, то на кухне они быстро крестились и садились за стол. Ели самое простое: суп «с ключика[2]», толчёнку[3] и сальник[4] – эти кушанья напоминали им детство, и старухи, как дети, боролись за хрустящие поджаренные кусочки, подчистую соскребая их ложками со сковородки. Иногда Дарья Васильевна пекла рогульки – круглые лепешки с начинкой из той же картошки или пшена. О современной жизни здесь напоминали часы-ходики, из которых выскакивала кукушка, и радиоприемник, обтянутый выцветшей гобеленовой тканью – правда, его включали редко, только чтобы узнать погоду и проверить время. Лиза обычно хихикала, когда в «новостях» передавали, что какой-то колхоз обещается намолотить столько-то центнеров с гектара: – Всё бахвалятся! А намолотят - как Бог даст... Газет сестры не читали, в киоске покупали любые, для уборной. Но властей все-таки побаивались: в сенях прикрепили кнопками цветные иллюстрации из журнала «Огонек» – были тут Ленин, Сталин, Ворошилов, Молотов, Буденный, Хрущев, Брежнев. И даже Фидель Кастро.
7. После ужина сестры любили поговорить – ведь о прошлой жизни друг друга они почти ничего не знали. Беседу обычно начинала Дарья Васильевна. Отерев пальцами рот, она делала какой-нибудь житейский вывод: – Раньше народ лишь бы куда совался. А теперь не хотят грязь выворачивать. Вcе грамотны стали и бумажны. Или вспоминала: – На облигации подписывалась. Всю каюту ими заместо обоев обклеила – не верила, что вернут. Сейчас бы зубами их со стенки сгрызла! Лиза рассказывала что-нибудь удивительное: – В Москве в одной церкви обруч есть. От всех болезней. Наденешь на голову – и выздоровеешь. Уверяла, что темный оклад с иконы Николая-угодника в «зале» вдруг «посеребрел весь». Шептала: – Россия спасется. Есть в пещерах два молитвенника – молятся за всех нас, грешных. Даша, оседлав табуретку, замечала: – По радио выступали: затмение будет. Не слышали? Сегодня утром. А раньше дак ничего не наблюдали, лучше было... – Сорок лет я на барках плавала. Хороший муж у меня был, девки, – вздыхала Дарья Васильевна. – Умру – рядом с ним похороните, с Иваном. Лиза всегда добрым словом поминала хозяев-евреев – они нашли ей врача, который прооперировал ее заячью губу. – На все праздники в церковь ходила – не возражали, и в отпуск молиться ездила, – рассказывала она. – В Почаеве два месяца гостила, такое там благолепие в лавре, так-то всё нарядно. Чуть не осталась. Хотела в монахини уйти. Поехала за вещами. А хозяева на мое место никого не взяли. Лучше, сказали, Лиза, тебя подождать, чем неверного человека взять. – Меня тоже хозяйка уважала,– хвастливо заявляла Даша. – «Люблю тебя, Даша, во как люблю!» – поднимала большой палец. – Красатулечка была, молоденькая. Всё в ней играло. Учительница немецкого языка. А муж – хрен старый, в командировки шлялся. Сядем вечером, нальет она рюмку себе и мне – и плачет. Потом с военным одним схлестнулась, а я у них почтальоном была. К нему с запиской приду – угостит, к ней вернусь – тоже нальет. Зер гут! Шляфваген[5]! – Ну, а дальше-то? – спрашивала Лиза. – Застукал их муж, и уехала она с мужем в другой город. – А ты что с ними не поехала? – не унималась Лиза. – Что-что! Взяла и не поехала! – Водку-то там пить научилась? – А тебе не всё равно? Не на твои пью! – кипятилась Даша. – Чего задираетесь? – останавливала их Дарья Васильевна. Связывало сестер только их общее детство и, понимая это, старостиха уводила разговор в те далекие времена, когда они девчонками бегали в лес за грибами и ягодами и от змей надевали на себя заговоренные пояски с молитвами; вспоминала, как однажды в бурю сорвало соломенную крышу с их дома; как заболела и сдохла единственная в семье корова; как мать их, беременная Лизой, упала с телеги на полном ходу и поэтому-то Лиза и родилась хромая и с заячьей губой. Вспоминала она и умерших в малолетстве сестер и братьев, жалела о том, что не осталось у них фотографии брата Вани, погибшего в 19 лет на войне. «Аккуратный был, чистенький. Скромный. Краснел, как девушка». От Дарьи Васильевны сестры услышали историю о том, как их отец ходил за дегтем. – Батя через лес шел, из соседней деревни, из Ивановки, знаете ее. Так вот, дегтю не принес – розлил, и сам еле живой вернулся. Медведицу встретил с чиверятками. Она на его напала. Плюху дала, как здоровый мужик. Всё лицо и грудину расцарапала. Холщеву рубашку изорвала. Батя давай взапятки сдаваться. Упал и дух удержал. А она мох рвет и в него швыряет. Пошла и сразу вернулась: посмотреть, не шевелится ли. И еще раз лапой стукнула. Совсем бы убила, если б у ней медвежатки не пищали. Родина жила в их памяти, они мечтали хоть одним глазком увидеть ее, и Дарья Васильевна однажды попросила у священника черную «Волгу». Шофер привез их за двести километров в перепаханные под поле места. Вместо радости великой сестры наревелись, угадывая, где был погост и могилы их родителей. Нетронутым остался только мрачный лес, где батя однажды встретился с медведицей. Старухи походили по тропинкам, спотыкаясь о корневища деревьев, и уехали - шофер сказал, что и соседняя деревня тоже разрушена, и люди давно покинули ее. Вспоминая об этой поездке, Даша, если была под градусами, всхлипывала: – Ой, родина! Сердце мое! – Давайте, девки, спать укладываться,– обычно первой вставала с табуретки Дарья Васильевна. И уходила в «залу», на супружескую кровать. Сперва я ночевала у Лизы в душной комнатке, отделенной от кухни ситцевыми занавесками. От постели до постели было рукой подать и мы обычно толкались, раздеваясь. – Будаетесь, матери мои? – ехидничала, заглядывая к нам, Даша и рекомендовала сестре: – Лизуха, не бзди, а то гостье вонько спать будет. Перед сном Лиза долго молилась, стоя на коленях. Когда Даша предложила мне перебраться к ней на «вышку», то есть на чердак, я обрадовалась. Тут было просторно и пахло сеном – держали для козы. Стоял также мешок с пшеницей – Даша уверяла, что скоро будет голод, а вообще жизнь на земле закончится в 2000-м году. Она быстро крестила четыре стены, постель и себя. – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь! Ангел мой, хранитель мой, ложись спать со мной! Уклади, Господи, душу рабы твоей Дарьи. – И с вызовом смотрела на меня. – Вот как надо, Аня. Ни один враг не подбежит. Хоть я и была крещеная, но креститься стеснялась и молча залезала под лоскутное одеяло. У Даши это вызывало подозрение. – К нам некрещеные не заходят, в сенях их принимаем. В церковь с нами пойдешь? – Пойду. Даша засыпала быстро, а я долго ворочалась. Вспоминала молодого инженера, весь интеллектуальный багаж которого состоял из цитат из Ильфа и Петрова, и удивлялась, почему я была в него влюблена. Недавние переживания казались мне теперь такими далекими...
8. Обсуждали сестры и нынешнюю жизнь в городке Н. Знатоком ее была Даша – она сообщала новости, не попадавшие в газеты. Например: в ближнем колхозе не хватает кормов и там не первый год заготавливают еловые ветки. – Сварят курицу – хвоей пахнет. Едят и не знают, мясо едят или ёлку. Никакого апекита нет, – морщилась она. Рассказывала и о том, что школьники в колхозе весной и осенью не учатся, а вместе с учителями выполняют норму в поле – то надо мешок щавеля собрать (30 килограммов), то моркови надергать, то картошку копать. Когда я спрашивала, почему в Вологодской области, крае заливных лугов и пастбищ, нет сливочного масла, Даша отвечала загадочно: – Ёкорный бобай всё съел! Этот же «ёкорный бобай, соснова ягодка» где-то в пути откачал топливо, и теперь в котельную городка Н. привезли мазут, в котором, когда его проверили прибором, оказалось 20 процентов воды. Заведующий за голову хватается, как ему план выполнять и отчитываться. – Маленько топить будут, – рассуждала Дарья Васильевна. – С дровами-то лучше, – кивала Лиза. – Наставили батарей, а совести нет. Особенно Дашу возмущало, что ремонтировать дебаркадер наняли не своих мужиков, а приезжих «черножопиков» да еще аванс им дали – те кричали, что без денег работать не начнут, а сами всё бросили и «схлестнулись с блядвой» – Нинкой, Зинкой и Светкой! И Светка хвастает, что на деньги шабашников купит себе зимние сапоги... – Своих мазуриков хватает, а теперь и дальние едут, – качала головой старостиха. – Вот какой народ пошел, скоро всех нас забодают, – подытоживала Даша. – А раньше дак... – И раньше было, всё было... Не умеем Господа благодарить, – крестилась Лиза.
9. Делать мне было решительно нечего. Я купалась в озере, ходила на переговорный пункт звонить в Москву и ела немыслимо кислые блины в стеклянной «Блинной», где на мои голые руки и ноги всё время садились раскормленные черные мухи. Городская библиотека находилась на ремонте, а в кинотеатре шли старые фильмы, да и то только на вечерних сеансах, когда мои старухи уже запирали ворота. Рынка в городке не было; у пристани женщины иногда продавали чернику, крыжовник и семечки. Что оставалось? Принести воду с колонки, пополоть грядки да сходить в магазин, где всегда клубилась очередь, и долго там думать, что бы такое купить – сметану привозили редко, мяса не было, сахарный песок вдруг исчез, овощами и фруктами не торговали. В продаже были только задубелые конфеты, алычовый сок в пыльных трехлитровых банках и водка, водка, водка... Моим развлечением могла бы стать живопись – из Москвы я привезла альбом и акварельные краски – но мне не писалось, я никак не могла уловить цвет озерной воды, потому что на небе то и дело тонко расстилались тучи, а потом шел теплый дождик. Можно было нарисовать заброшенный монастырь, однако ничего романтического он собой не представлял – обитель была заселена людьми, здесь сушилось белье, и мужчины играли в домино на врытом в землю столе. Поэтому я, словно барышня из девятнадцатого века, собирала на обочинах невзрачные ромашки, дягиль с белыми зонтиками, мохнатый пустырник, красный клевер – и дома пыталась изобразить их на бумаге. За этим занятием меня однажды увидела Даша и силком потащила на городское кладбище. – Вот рисовать надо! Вот запечатлеть! – показывала она богатые могилы местных начальников: завмага, руководителя леспромхоза, директора школы. И тут же просила меня оплатить ее услуги «экскурсовода» – дать на пиво.
10. Вскоре начались затяжные холодные дожди. По радио объявили что их на несколько дней принес циклон из Мурманска, но старухи рассудили иначе: Ильин день уже был, лето на проходе. – Илья – злой, погоду надул, – смотрела в окно Даша. – Льет и льет – никакого просвета. Слышь, Лизуха, при таком деле надо веселить себя. Веселяя, веселей! Эх, выпить бы глоточек… Лизуха, дай денег – мигом в магазин сбегаю. Одна нога здесь, другая там. Выпьем на парочку. – Куда уж тебе, – отмахивалась Лиза. – Чего куда? – Вдруг напьешься. – Вдруг! – передразнила Даша. – Дура! Вдруг и чирей не вскочит: надо рукой почесать и заразу занести. Я сидела дома – в босоножках выйти нельзя, листала журналы Московской патриархии и старые церковные календари да слушала, как переругиваются Лиза с Дашей, потому что старшая сестра, обув резиновые сапоги, ушла сторожить церковь за восемь километров от городка. – Стрекулятница! Пьянчужка! Двери закрывай, дом выстудишь, – кричала Лиза и ставила прожитую Дашей жизнь ни во что, как пустую. Даша тоже всячески старалась кольнуть сестру. – Разбавляешь молоко на продажу? – спрашивала она и, когда Лиза краснела (был за ней такой грешок – подливала в банки водичку, считая козье молоко чересчур жирным), торжествовала: – Всё вижу, Лизуха! Не проведёшь меня! То, наблюдая, как хромоножка расчесывает на прямой пробор жидкие седые волосы, язвила: «У старых девок завсегда прямой разбор»; а то и просто дразнила ее, как ребята в деревне, «трехгубой». Лиза писала много писем: схимонахине Асенефе, знакомством с которой гордилась, богомольцам из Москвы, Киева, Ленинграда, Почаева, Загорска и даже из Америки. Текст у нее ложился сплошняком – предлоги от слов не отделялись. Экономя бумагу, она окаймляла поля кривым кружевом строчек так туго, что не сразу можно было понять, откуда какое предложение начинается. Странно было также видеть в ее тяжелом крестьянском тексте неизменно жеманные заключительные фразы: «Кончаю писать, а сердце стремится мне вас увидать», «Целую вас тысячу раз», «Жду вашего ответа, как соловей лета». Даша не писала никому. Заглядывая через Лизино плечо, потешалась: – Напишет, как ворона набродит! Ничего не поймешь. Ты зачем, мать моя, за рубеж пишешь, что коза Липка поллитра молока дает? Смотри, Лизуха, заметут тебя, как шпиона. Может, ты «козой»-то военный объект какой называешь? Возьмут за шкирку, как кошку, и поволокут в тюрьму, – и смеялась беззубым ртом, видя растерянность сестры. Издевалась она и над Лизиной мечтой еще раз побывать в святых местах. «В Троице-Сергиеву лавру поеду. Подойду к владыке: «Благослови, владыкушко!» – говорила богомолка, и лицо ее светлело. – Как ты в Москве-то проберешься? Там везде машины бегают. Растопчут тебя, пока ковылять будешь, – подначивала Даша. – Поеду, – упрямо твердила Лиза. – Я не одна, я с Богом поеду.
11. Больнее всего Даша терзала Лизу женихом. Это был одинокий 90-летний беспамятный старик Саша, который, cтуча палкой, упрямо звал Лизу замуж и ругал ее за то, что она не соглашалась. Приходил он как бы невзначай к обеду, его сажали за стол. – Жених пришёл! Малахольный! В аккурат к обеду пришел! – объявляла Даша и, едва он брал ложку, спрашивала Лизу: – Опять на машинном масле жарила? Неприязнь Даши к старику доходила до того, что она обращалась к нему запросто, по-хамски: – Эй, ты! Крови нет, моча не греет! – Ревнуить, что не её любить, – тихонько, чтобы не слышал Саша, говорила мне Лиза, а сама смущалась. Никто никогда не звал ее замуж – и вот, на старости лет… – У меня пять женихов врасхват было! – хвасталась Даша. – И все полковники! – Что же ты не пошла за них? – Чего-чего! Генерала ждала! Жил Саша в бывшем городском монастыре, стены в его келье достигали метровой толщины. Там было промозгло и зимой, и летом. Я знала, что за водой он ходит на колонку с литровой баночкой, а иногда просит соседей принести ему ведро. Бельё стирать он отдавал Лизе. Старик был высокий, видный. Как уж он оказался в монастыре и где была его семья, я не интересовалась, а на его приходы в дом смотрела как на комические эпизоды. Помню, однажды Лиза, увидев в окошко Сашу – час был неурочный, вечерний, прошептала вдруг: – Зимогор[6] идет! Свататься. Настойчивый. Дай-ко я спрячусь, а ты скажи, что меня нет. Она нырнула в кладовку, я замкнула ее на ключ и битый час разговаривала со стариком: то он не верил, что Лиза ушла к церкви, то не слышал, то хотел подождать ее. Насилу ушёл. Лиза, прихрамывая, заковыляла к окошку, долго смотрела на удаляющуюся фигуру и, волнуясь, по-детски спросила меня: – Поздно мне замуж идти? Если бы не мольба в ее голосе, я бы засмеялась. Но тут как ножом резануло по сердцу: боже мой! и у стариков есть чувства! Увечная, крыша над головой из милости, а в душе надежда на счастье не умерла… Наверное, ответ был написан на моем лице, потому что Лиза сникла и рассудительно заметила: – Прислугу себе ищет. Няньку, домработницу... Через несколько дней Даша с ехидством спросила сестру: – Знаешь, чего жених-то малахольный перестал ходить? – и когда у той в глазах появился интерес, сказала: – Я его на улке встретила. Не надейся, говорю, зимогор, что Лизка тебе даст, она у нас девка переборчивая! Даша захохотала. Лиза вспыхнула, обиделась до слез: – Уйду от вас! Всё не в чести. – Куда пойдёшь-то? Идти тебе некуда. Мы здесь с тобой, товарка, на вечном приколе. Всю жизнь гваздались, и под старость нас выписали горбатиться. Сама-то в храме прохлаждается, на машинах с батюшкой разъезжает. Всю жизнь устраиваться была мастак, трех мужей имела! Так Даша ругала старшую сестру. Поносила и за то, что Дарья Васильевна не только не брала положенную ей в церкви зарплату сторожа, но и свою пенсию тратила на дела прихода. Задела она краем и меня. «Кто с гостьей возится? Я да Лизуха. А денег мы видели? Что Аня за жильё дала – она себе сразу в карман хапнула, в Вологду, поеду, говорит, свечки для храма нужны. Без нее будто не купят!» – Уйду!– бормотала Лиза. – У Почаевской лавры жить буду и умру там... Попов много, похоронят по обряду.
12. «Пенсия у меня унылая! Пятьдесят рублёв всего! Выпьешь – и нет ее! Абзац!» – говорила Даша. «Абзац» этот наступал каждый месяц одиннадцатого числа. Напрасно Дарья Васильевна и Лиза надеялись, что с моим приездом сестра постесняется пьянствовать. Едва принесли денежки, как она исчезла на три дня, пропивая их с собутыльниками. Вернувшись, украла кошелек у Лизы и опять напилась. И кинулась, как безумная, рыскать по дому в поисках спрятанных рублей. – Не вороши, – просила Лиза, когда сестра запускала руку под ее подушку. – Нет ничего. – Дай, Лизуха, я знаю, что ты копишь. От продажи яиц и козьего молока Лиза и вправду откладывала себе копейки, которые потом тратились на то же хозяйство. А вот где она хранила (немалые, по мнению Даши) деньги, полученные за обмывание покойников и чтение над ними – это был вопрос. – Дай по-хорошему! Всё равно найду! – Даша, не пей! Зачем пьешь? Господи, горе мое! Стали пропадать вещи. Всё ценное Лиза снесла в кладовку и закрыла ее на ключ. Теперь Даша прихватывала из сеней то валенки, то пяток яиц с кухни. Водку она прятала в «продухе», в пустой собачьей конуре или закапывала в навоз. Лиза следовала за сестрой тенью и вытаскивала бутылки, чтобы перепрятать их в другое место. – Как я с ней смучилась! Всё пропивает! – жаловалась она мне. – Прошу: не пей, Даша, не пей! Я бутылку отнимать – она с матюгом. Никакого спасу нет. Вот как Бог наказал... Старшая-то наша, Дарья Васильевна, как ушла к церкви, так ничего и не знает. Оставила меня дома одну, больного человека… Виновником Дашиного пьянства Лиза наивно считала Владимира Петровича, жившего у них в прошлом году. Городок Н., как писали в газетах, лежал в «местности живописной и экологически чистой». На лето многие хозяева сдавали комнаты. Сестрам пускать жильцов было некуда и они крепились, когда соседи рассказывали о своих доходах. И вдруг появились мужчины с кинокамерами, согласные жить на «вышке». – Мужчины летось жили, на вышке спали. Черные все, бородатые, тоже из Москвы, – делилась впечатлениями Лиза. – Владимир Петрович зовут старшого, не знаете? Бутылок после них осталось! Ой, пили, милушка! Каждый день! И как столько в глотку входило! Я им говорю: ребятки, поколите дров. Потом, бабка, потом, а как напились, и давай – всё перещёлкали. У колуна топорище надвое розбили! Вот какие люди были, спаси Господи! Даша целыми днями крутилась возле киношников, оказывая им мелкие услуги «за стакан». После их отъезда сестры трижды на тележке и в сетках относили бутылки в магазин. Денег за посуду было выручено столько, что их хватило на оплату электроэнергии за всю зиму, не говоря уж о том, что в целости осталась сумма, полученная за жилье. Дарья Васильевна и Лиза радовались прибыли, а Даша, потеряв собутыльников, как с цепи сорвалась. – Владимир Петрович виноват, – уверяла Лиза. – Не знаете его? Тоже в Москве живет. Что я могла ответить? – Безмозглая ты! – отрезала однажды Даша, услышав наш разговор. – Где Владимира Петровича найти в Москве? Ищи иголку в стоге сена! Фамилиё надо знать, место работы. Вот, Лизуха! – он больно ткнула ее указательным пальцем в лоб. – Как была ты дурра трехгубая, так и осталась! Неожиданно Даша присмирела и стала ходить задумчивая – выпить ей было уже не на что. – Ты что всё молчишь? – затревожилась Лиза. – Обдумываю план «три-икс-бэ». У тебя, Лизуха, ума не хватит понять! Вечером, едва Лиза ушла в хлев доить козу, Даша начала осуществлять секретный план – совала в замок кладовки раздобытые где-то на стороне ключи, пыталась гвоздодёром подломить дверь, но всё безуспешно – петли были навешаны покойным хозяином не снаружи, а изнутри. – К ней в кладовку не прорвёшься, как в бункер Гитлера! – кричала Даша. Несколько раз с досады пнула дверь и, заняв у меня рубль, исчезла. Лиза слезно просила меня денег сестре не давать, а кончилось тем, что Даша стала соваться во все дома, где сдавали комнаты – искала любые предлоги, чтобы выпить. Соседи потеряли покой; они ругали и гоняли ее, но из уважения к старшим сестрам не трогали. Не выдержал только шофер напротив. Он стукнул Дашу и она «загремела» с крыльца. Возненавидев обидчика, Даша теперь выжидала, когда он поставит у своего дома грузовик и, открыв окно в «зале», пронзительно, как сирена, кричала на всю улицу: – Не ставь машину на магистраль! Ублюдок! Шины проколю! Не ставь машину на магистраль! Лизе срам был великий. Из окошка «залы», где она сделала почти молельню, возле святых икон и распятия, буйствовала ее непотребная сестрица, оглашая улицу хулиганскими выкриками. «Хороши богомолки!» – мог сказать любой, наблюдая, как хроменькая Лиза толчется у подоконника, оттаскивая от него Дашу, а та бьет ее «боксом», откидывает в угол и, высунувшись наружу, материт шофера. Через старух, ходивших в церковь, Лиза попросила Дарью Васильевну вернуться.
13. Старшая сестра порядок навела живо. При ней младшие не цапались и ели быстро, показывая тем самым, по деревенской привычке, что они – хорошие работники. Дашу как подменили! Мужик да и только! Стала носить воду с колонки, пилить мелкие досочки, жердочки на дрова. Потом за мохом на болото «слётала», подсушила его, приволокла лестницу и, забравшись на самую высокую перекладину, молодцевато постукивала киянкой[7] по конопатке, вправляя мох в пазы бревен. – Надо к зиме тепло нагонять! – весело объясняла она соседям. И показывала кулак воронам. – Растащили всё, паразитки, на свои гнезда! Стала ставить во двор мешки с травой. Но косила, видно, на какой-то чужой территории, потому что однажды вернулась с фингалом. Тогда Даша стала похаживать по окрестным улицам. Где найдет бугорочек неокошенный – туда с косой и бежит. Хвастала, что не каждый может бугорок окосить – тут мастер нужен. – Пентюх какой-нибудь – вжиг-вжиг, и воткнет струмент в землю или о камень грохнет – и всё, и абзац! А я с одного бока подскочу, с другого, где косой, где серпом, а всё ожну – былочка не пропадет! Разговор у Даши пошел всё больше деловой, рассудительный – осень, мол, на пороге, надо запасаться грибами, ягодами, орехами. Даже инженерное предложение она высказала: как заделать стены погреба, чтобы по весне в него не просачивалась вода. – Всклень[8] было! – кипятилась она. – Сколько продуктов испортили! – Да вытащили всё, – заметила Лиза. – Не помнишь уже. – Что не помню? Что вытащили? – шумела Даша и напирала: есть у нее надежные ребята, всё могут – надо только раскошелиться на цемент и песок. – И на водочку твоим собутыльникам, – подсказала Лиза. – А как ты хочешь? Не простоквашу же им выставлять! Дарья Васильевна! Золото, а не люди! Зер гут всё сделают! Старостиха кивала и обещала подумать. На ночь она наливала всем по стопке водки. Согреться было не лишнее – печку старухи из экономии не топили, в доме было сыровато, а простыни на вышке и вовсе волглые. Бутылку Дарья Васильевна покупала сама. Нередко угощала Дашу и днем, особенно за хорошо выполненные по хозяйству дела. – Пусть пьет дома, – объясняла Лизе. Выпив, Даша требовала повторения и кричала: – Всех по очереди хоронить буду! – а потом всхлипывала и лезла обнимать сестер. – Люблю! От всего сердца! Вот! Не соврать! Вот как люблю! Не могу без Даши жить! Не могу без Лизы жить! Не могу!
14. Нам с Лизой стало поспокойнее, а Дарья Васильевна маялась: как там старуха одна храм караулит? Вспоминала, что надо было бы ей там сделать… – Иди к церкви, – пожалела ее хромоножка. – И Дашу бери с собой. – А ты управишься? – Бог не оставит. Иди. Неделю Даша мыла пол в храме, пропалывала цветы в ограде и даже нанялась красить церковную стену, но упала с лестницы. – Ноги не дёржат, – рассказывала она, вернувшись. – Сверзилась с лестницы. Голова кружится. – А ты пей больше,– Лиза поставила чайник на стол. – А что, и пила! – Даша похвасталась тем, что старостиха наливала ей по вечерам кагор из бутылок, хранившихся в ризнице. – Налей, Лизуха, стопочку. – Налью. Что делать? И тебе, и себе.
15. Накануне праздника, оставив дом и козу на соседку, мы втроем пошли в церковь. Даша несла сумку с гостинцами старостихе и той старухе, что сторожила вместе с ней. Лиза ковыляла, тяжело опираясь на палку. «Как-то она дойдет? – думала я. – Все-таки восемь километров. Придётся часто останавливаться». Вдруг Лиза тронула меня за рукав. Отдохнуть захотела – решила я. Но старушка вдруг особенно ласково взглянула на меня: – Что молитвочки не знаешь – потом узнаешь. Придет время и захочется. Из такой-то семьи... Боже мой! Она видела меня другими глазами – ведь прадед-то мой был протоиерей. И словно подтверждая это, Лиза прильнула ко мне, шепнув: – Выходи замуж за священника! Мы выбрались из городка, прошли лугом мимо какой-то деревни и свернули к полю. А дальше было, как в сказке – тропиночка, с двух сторон рожь золотая, а вдали на холме – белый храм. Вечер солнечный, кузнечики стрекочут, там-сям бабочка пролетит – будто лето вернулось… Подошли к сельскому кладбищу. Оно заросло березами, елями и кустарником, стояло, как в лесу. Я пожалела, что прадед мой покоится не здесь, а похоронен на старом городском кладбище, которое в 30-ые годы оборудовали под стадион. Мальчишки недолго поиграли на нём в футбол, потом началась война, а теперь жители ближних улиц пасут здесь скот. Не пробьется ли кладбище наверх? На севере не редкость – проходят годы, и из земли вдруг вылезают глубинные камни… На бывшем же городском кладбище, рассказывала Лиза, вылезло навершие ржавого креста, и корова ободрала об него ногу. Не с могилы ли моего прадеда был тот крест?.. – К Ивану дорогу протоптала, – подала голос Даша и указала идти налево. Шли мы в густой траве, огибая то разросшийся папоротник, то крапиву, потом остановились. Лиза перекрестилась, а мне вспомнились слова Дарьи Васильевны: «Хороший у меня муж был, девки. Умру, рядом с ним похороните, с Иваном». Ни у Лизы, ни у Даши мужей не было – не с кем им лечь в землю. А я? Будет ли у меня такой человек? – Сорок лет с ним на барках плавала. Одного его любила, – с тихой завистью сказала Даша. И тут же осудила сестру: – За третьего-то не по любви пошла, а из-за дома. – Не было бы дома, и мы бы сюда не приехали,– одернула ее Лиза. Неожиданно ударил колокол, мы заспешили к храму. Еще звон, еще. Сзади охнула Лиза – упала. – Навернулась, спаси Господи! – бормотала она, когда мы взяли ее под мышки. – Цела, мать моя? – Даша отряхивала ее старенький пыльник. – Жива, жива, но быстро не могу, – расстроенная Лиза сняла свой белый платочек, несколько раз взмахнула им, освобождаясь от сора. Я предложила взять ее под руку. – Не, не, – отказалась Лиза. – Не сплетничала бы, дак и не упала бы. В ограде я повязала платок, отметив про себя, что храм – восемнадцатого века. Вместе с сестрами трижды перекрестилась и поклонилась образу Богородицы над входом. В церкви народу было мало, и я сразу увидела Дарью Васильевну – та усердно молилась. Молодой священник быстро махал кадильницей, едва не задевая ромашки и васильки, стоявшие в стеклянных банках на деревянном крашеном полу, застланном, словно в жилом доме, ткаными дорожками. Хор – высокие старушечьи голоса – нежно славил Бога. Как и тысячу лет назад, люди пели о неминуемой смерти и просили себе «христианския кончины живота». После службы – она была сокращенной – пастырь уехал в Вологду, а мы впятером, вместе с той старухой, что работала, как и Дарья Васильевна, сторожем, пошли в ризницу. Там пили кагор из чайных чашек. После первой чашки Даше захотелось вторую, она стала рассказывать, какого страху натерпелась здесь две недели назад. – Лукавый как ночью по стене бороной проведет – дак враз поседеешь! Налей, Лизка, еще, не жалей! Я тоже церковь сторожила! Темнело. Пора было возвращаться. Мы с Дашей вышли на паперть, ожидая замешкавшихся Лизу и старостиху. Вдруг откуда-то слетели два белых голубя. – Это души наши с тобой прилетели, – вздохнула Даша. Крошек у нас не было, птицы потоптались и упорхнули. Мы сели на ступеньки. Даша зевала: – Никак не расстанутся. Одной-то тут ночевать – горе. Тьма надвигалась со всех сторон. Еще несколько минут – и розовеющая полоска заката канет во мраке. Всё-таки жизнь удивительна. Разве думала я месяц назад, в Москве, что, выпив изрядное количество кагора, буду сидеть ночью на паперти сельского храма и решать – на самом ли это деле только что прилетали наши души в образе белых голубей? Отвечая каким-то своим мыслям, Даша вдруг задушевно сказала: – Вот, Аня, будет час, да не будет нас. Мне хотелось возразить, что час этот еще не близок или вообще произнести что-то умное, но ограда качалась у меня перед глазами, а в голове вертелась одна глупая фраза: «Без бутылки не разберешь». – Всяко бывает, – пробормотала я, запинаясь. Меня сильно клонило в сон. – Сейчас ветерком обдует – и встанешь на ноги, – подбодрила Даша. – Что мы там выпили! Мизер! Аня, слушай меня! Если упадешь – я тебя на руках донесу! Наконец, вышли сестры, следом – сторожиха. Она перекрестила нас: – Храни Господь! «Как же мы спускаться-то будем в такую темень?» – подумала я, но мы легко, горошком, скатились с холма, даже Лиза ни разу не охнула. Только в поле, на тропинке, она вдруг спросила: – А где старшая-то? – Впереди летит! Ероплан! Волков от нас отпугивает! – хохотнула Даша. Светила луна, громко, словно в июле, стрекотали кузнечики, где-то вдалеке лаяла собака. Идти нам нужно было долго, и Лиза, ковылявшая позади, что-то тоненько запела. Я прислушалась – это была незнакомая мне песня о том, что лишь тогда отрадно жить на земле, когда есть кому поскорбеть и помолиться о тебе. Чем-то родным и давно забытым повеяло от этих слов, и на какое-то мгновение я вдруг почувствовала, что все мы в этой жизни – сестры, что я такая же, как и они.
16. В первый год после моего отъезда старостиха еще писала маме, и мы знали об их жизни. Сначала произошла история со шкафом, что стоял в зале. В дом неожиданно нагрянули покупатели. Они сказали, что прочли объявление о продаже шкафа; Лиза отказала им и заковыляла в центр городка. Там, на столбе, увидела тетрадный листок, где Дашиной рукой было нацарапано: «ПРОДОЕЦА ГОРДИРОБ 2ХСТВОРЧЕСКОЙ ИЗ ГОРНИТУРА СТОЛ КУХОНОЙ НОВОЙ ВЕШОЛКИ». Сорвав бумажку, Лиза отправилась в село. Дарьи Васильевны в церкви не было – куда-то уехала со священником, и Лиза осталась на несколько дней у знакомой. Все дни у нее было тяжко на душе, что-то давило грудь. – Кислый квас ты, – сказала ей, вернувшись, деятельная Дарья Васильевна. И они заспешили домой. На кровати лежала трезвая Даша. Подняться она не могла – страшно распухла и посинела нога. Даша где-то поранила большой палец на правой ноге, но за ежедневными пьянками ей некогда было посмотреть, что случилось, и опомнилась она, когда не удалось засунуть ногу в валенок. – Зачем Лизуха уходила? – одновременно жаловалась и оправдывалась она перед старостихой. – Ничего бы не случилось. Дашу отвезли в Вологду, в больницу. Ногу до колена ампутировали.
17. Причесанная, в розовом байковом чистом халатике Даша лежала на кровати и смотрела в окно. Порывы ветра сбрасывали с березы последние желтые листья. – Береза разделась, – сказала она, чтобы привлечь Лизино внимание, но та не ответила, надевая пальто. – Куда ты? – Липку выведу, – Лиза, прихрамывая, вышла. Вернулась потная и возмущенная: – Липка, как муху, меня гоняет! Танцор, а не коза! Свалили всё на больного человека! После ампутации Дашиной ноги прошло два месяца, и Лиза всё делала одна: готовила, стирала, пасла козу, ходила по магазинам, убиралась в доме и следила за огородом, где буйствовала трава и, как на грех, упала часть забора. Мальчишки в сумерки дергали с грядок морковь, словно она была посажена для них. - Дров не запасли – раз! Сена не накосили – два! – восклицала Лиза. Она перечисляла заботы: у соседей помощи много не напросишься, можно разок обратиться, другой, но постоянная обуза не нужна никому. А вода требуется каждый день, вот и носишь по полведра – донести целое при Лизиной хромоте не получается. – Собутыльники-то не навещают, – обернулась она к сестре. – Отогнули мне ногу,– упрекнула ее Даша. И стала вспоминать что она делала, будучи здоровой: копала огород, косила траву, пасла козу, колола дрова, ходила за продуктами. – Всё делала! Вы за мной, как за каменной стеной жили! Вот! Вот что скажу! По всем очередям толклась: и за хлебом, и за сахаром, и за мясом! – А пила сколько? Забыла? В церковь из-за тебя не сходить теперь. – Эх, Лизуха! Понимать надо! Я всю жизнь по подчинениям жила. Только рапортовала. Разве может человек нормальным быть? – внушала Даша. – Всё у меня внутри взвинтовано, как пароход. Э-эх! – она взмахнула рукой. – А Дарья? – Лиза заговорила о старшей сестре. – Домой придет на два дня, в баню сходит, отоспится – и в храм. Только и видели ее – «ероплан»! Ничего знать не хочет. Три раза замуж выходила. За всех нас побывала. А теперь дом на меня, калеку, бросила! Всё приходится делать. Очень я недовольная. – Ой, не говори, товарка! – подхватила Даша. – Мы тут с тобой надсаждались, а она батюшке клубнику полола, тряпки всякие стирала до чистоты. В м... ее на три года! Вот! У меня хозяева лучше были! – Никогда я так не жила! – Лиза всплакнула. – Нету сил моих ни на что. – Не плачь, Лизуха. Протез мне сделают и буду всё ворочать. – Болтай! – Лиза отмахнулась. – Не буду за тобой ухаживать. Сдам в инвалидный дом. Услышав такое, Даша поднялась и, опираясь на костыли, дошла до ведра с водой. Внесла его в залу и, стоя на левой коленке, начала мыть пол. Лиза в это время чистила картошку к ужину. – Лизуха меня в индом сдать хочет, – сообщила Даша пришедшей из храма Дарье Васильевне и, так как старшая сестра промолчала, обратилась к Лизе: – Лизуха! Не отдавай меня! Та тоже промолчала. - Ааа! – нарочито заревела Даша. Кроме латки[9] с зарумяненной картофельной кашей, Лиза выставила на стол тарелку с творогом. Творог они ели нечасто – в основном по праздникам. Старшие сестры были сосредоточены и молчаливы, и Даша, словно предчувствуя что-то, вертелась на табуретке. Не выдержав, потянулась к подоконнику, нашарила за кастрюлей, где полыхал малиновыми цветочками сочный куст Ваньки-мокрого, пачку «Беломора» – и закурила. Опять никто слова не проронил. И за дым Дашу не ругали, и о дальнейшей жизни не говорили. «Может, не отошлют?» – мелькнуло у нее в голове. Чтобы навести сестер на правильные мысли, Даша затараторила о разных городских калеках, живших в семьях до самой смерти. И тут старостиха объявила, что оформила сегодня на Дашу документы в инвалидный дом.
* * * В последнем письме Дарья Васильевна сообщала, что Даша прижилась на новом месте, а они с Лизой продают дом и будут жить у церкви... После этого наша переписка оборвалась. Что сталось со старухами, узнать было не у кого.
18. Через полгода после того зимнего вечера в ЦДЛ, где розовощекий оратор утверждал, что только молодые сопряжены с современностью, мне позвонил поэт и путешественник, объездивший полмира, и сказал, что недавно побывал в городке Н. – Не может быть! – воскликнула я. – Это же Богом забытое место. Я однажды провела там отпуск. – Да, дыра изрядная. Не знаю, я бы там отдыхать не смог. Я и два дня-то с трудом выдержал. – А вообще, как там жизнь? – Всё тихо, спокойно. Провинция существует сама по себе, обособленно от столицы, как и при советской власти. – Асфальт везде появился? А транспорт? Реклама? Есть ли «новые русские»? – Асфальт в центре. Автобусов мало, люди ходят, в основном, пёхом. С рекламой напряженно – видел только одно объявление о том, что кинотеатр неделю не будет работать по техническим причинам. «Новых русских» не встречал, но, говорят, в Н. есть три богатых человека, один из них – чеченец. – А монастырь действует? – мне вспомнился 1980-й год, белье на веревках между кельями и мужчины, играющие в домино. – Стоит в лесах, его реставрируют, но дело тянется долго, за неимением средств. Так что верующие ходят молиться в какое-то село, за восемь километров. Там храм в отличном состоянии.
* * * Вот и вся история. Жили когда-то старухи-сеструхи, никуда особо не стремились, ничего на свете не добивались, несли свою земную ношу, как могли. Почему же мне сейчас так жаль, что я не считала их современницами?.Не потому ли, что в наше жестокое время редко кто скажет другому вслед, как с простодушной верой говорили они: «Храни Господь!»
Примечания[1] Первостайка – ранняя пташка [2] С ключика – свежеприготовленный, как правило, постный [3] Толчёнка – размятая с растительным маслом картошка [4] Сальник – запеченная пшенная каша с молоком и маслом [5] Шляфваген (нем.) – спальный вагон [6] Зимогор – горюн, тот, кому несладко придется зимой [7] Киянка – деревянная колотушка [8] Всклень – вровень с краями [9] Латка – глиняная миска с высокими краями и ручкой
|
