|
|
Аркадий МАКАРОВ |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Аркадий МАКАРОВЗадонское повечерьеРассказ И от сладостных слез не успею ответить, В Богородческом храме светло. В Богородческом храме солнышко играет. Поднимешь взгляд — зажмуришься. Певчие на хорах в канун праздника Иоанна Предтечи ему славу возносят, — как хрусталь поет. Двери храма распахнуты, вечерний воздух столбом стоит. Свечи горят ровно, пламя не колышется. Высок купол — глаз не достает. Дышится легко и радостно. Велик храм. Богат храм. Золота — не счесть! Тонкой работы золото, филигранной. Одежды настоятеля серебром шиты, новые, нитка к нитке. Где ткали-шили такую красоту — неизвестно. Рука мастерицы терпелива, тысячи серебряных ниток вплести надо, узор вывести. Серебро холодком отдаёт, голубизной воды небесной, — свежие и чистые ключи ее из-под самого зенита льются, душу омывают, всякую пену-мусор прочь относят. Богородческий храм при мужском монастыре стоит — угловым камнем при том самом монастыре, отцом-основателем которого был Господень угодник, чудотворец Тихон, на земле Задонской просиявший. Вот и реликвии его здесь — рака с мощами, одежды ветхие церковные, икона его. С виду казак, борода смоляная, глаза острые, пронзительные: всё видят, каждый закоулок твоего сердца, словно рентгеном, просвечивают. Спрашивают: «Кто ты? Для чего в мире живёшь? Какой след после себя оставишь? Как по жизни ходишь — босиком по песочку белому донскому, или в кирзовых сапогах слякотных — да по горенке?..» Стою, смотрю… душа замирает!
Монахи в одеждах черных, вервием опоясаны — и старые, и молодые, но молодых — поболее, и глаза у них посветлее: не печальный взор затворника-старца, а взгляд человека мирского — не всё еще улеглось, умаялось. Вон стоит невысокий плотный парень, скуфья на нем тесная, еще не застиранная, тело на волю просится… Стоит, перебирая четки с кистями из черной шелковой пряжи с крупными, как мятый чернослив, узлами. За каждым узелком — молитва Господу. Рука у монаха широкая, пальцы синевой окольцованы, — видать, не одну ходку сделал в места, далеко не святые. Татуировочные кольца замысловаты и узорчаты. А взгляд у монаха чистый, умиротворенный: по всему видать, сломал в себе ствол дерева худого, неплодоносящего, сумел сжечь его, лишь седой пепел во взгляде просвечивает. Заметив мою заинтересованность, глянул на меня и, вздохнув, отвернулся, продолжая передвигать узлы на четках, и что-то шептать. У Христа все — дети, и нет разницы между праведником и мытарем. Простил же он на кресте разбойника, утешил, не отвернулся. Раскаявшийся грешник — что блудный сын для отца своего, сын, вернувшийся в дом свой. Как говорил апостол Павел в послании к Коринфянам: «Итак, очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом… Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины». Не знаю, долго ли пробудет сей монах в послушании, но знаю точно — в новые меха старое вино тут не вольется. Причастность к высшему разуму выпрямила путь грешника, поросший терниями. Двери храма — нараспах, как рубаха у казака в жаркий сенокосный день. В алтаре Христос-Спаситель на верховном троне восседает. Вседержитель! Глаза тянутся смотреть на Него, душа — прощения просить за жизнь непутевую, за расточительство времени, отпущенного тебе, за содеянные неправедности. И сладко, и стыдно, и горько тебе. Неверным другом был сотоварищам, нерадивым сыном был для родителей. Не согрел старость их, слезы мать-отца не отер, в ноги не поклонился… Суетился-приплясывал. Рукоплескал нечестивым, в ладони бил. Просмотрел-проморгал молодость свою, весну свою невозвратную. Цветы срывал, раскидывал, разбрасывал на все стороны. Руки не подал протянутой тебе. Со старыми — неугодлив был, с молодыми — заносчив… Горит храм. Пылает огнем нездешним, неопалимым. Свет горний, высокий. Оглянулся — отец Питирим стоит, преподобный старец тамбовский, земляк мой. В руке посох сжимает, в глазах укор. Серафим Соровский рядом: борода мягкая, округлая, взгляд милостивый, прощающий. Не укоряет святой, а ласково по голове гладит ладонью своей незримой — теплой, мягкой. Хорошо под ладонью той, уютно. Сбоку — ходатай перед Господом за землю Русскую, за отчизну ненаглядную: Сергий Радонежский. Прям и горд, как тростинка над речным покоем. Молельщики и утешители наши, отцы пресветлые, просветители, как же это мы умудрились забыть заповеди ваши? Землю свою, Родину ни во что ставим, ворогу славу поем…
Так думал я, стоя в Богородческом храме Задонского мужского монастыря. До того у меня о Божьей Церкви было иное представление: это полумрак, старушечий шепоток в бледном отсвете лампад, черные доски икон, прокопченные плохими свечами; тленом пахнет, мертвой истомой… А здесь — торжество воздуха и света! Стою, а свет по плечам льется из просторных окон, цветными стеклами перекрещенных. «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его…»
Местных прихожан мало, всё больше люди приезжие, в современных одеждах. Задонск расположен на большой дороге, соединяющей юг России с Москвой. Люди в обитель заглядывают рисковые, серьезные, милостыню подают не мелочью. У самых ворот монастыря — бойкие «Фольксвагены», респектабельные «Вольвы», даже один белый «Мерс» подкатил, когда я замешкался у входа. Высокий парень лет тридцати, потягиваясь, лениво вышел из престижной (даже для наших вороватых властных структур) «тачки». Нищенка подбежала к нему с протянутой рукой; парень порылся, порылся в широких карманах, не нашел наших «деревянных» и сунул ей долларовую бумажку — зеленую, как кленовый лист. Убогая радостно закивала головой, и стала мелко-мелко крестить в спину удачливого человека, который даже не оглянулся — напористым шагом шел в монастырь. Русская бабушка не удивилась заграничному листочку, на который разменяли Россию, и тут же спрятала его в пришитый к ее байковой безрукавке, в виде большой заплаты, карман. Приняла заморскую денежку спокойно, словно стояла у стен Вашингтонского Капитолия, а не в заштатном городке Русского Черноземья, возле тяжелой монастырской стены, на том самом месте, где в былые времена сотнями расстреливали удачливых и неудачливых, да и просто тех, кто подворачивался под горячую руку.
Задонск поражает приезжего человека обилием церквей, которые — это после десятилетий-то безверия! — весело посверкивают своими куполами. Вряд ли найдется какой русский человек, будь то даже воинствующий атеист, которого не тронули бы эти столпы православия. Каждый, — наверно, на уровне генной памяти, — чувствует здесь свою принадлежность к некогда могущественному народу, великому в его христианской вере. Ни один агитатор-пропагандист не в силах сделать того, что делают эти молчаливые свидетели истории. Впрочем, они и своими руинами кричали о вере в милосердие, к которому призывал две тысячи лет назад плотник из Назарета.
Вечер под Ивана Купалу каждым листочком на придорожных деревьях лопотал о лете, и я, присоединившись к группе паломников, по-другому их не назовешь, отправился к Тихоновской купели, под зеленую гору, по соседству с которой вставал из праха и забвения еще один монастырь, но уже — женский. Дорога к этой обители столь живописна и притягательна, что речи о транспорте не могло и быть, хоть мы с приятелем и приехали на его «Волге». Царившая днем жара сошла на нет. Кипящее знойное марево потянулось вслед за солнцем, а то уже цепляло верхушки деревьев, проблескивая сквозь листву красками начинающего заката: от голубого и палевого — до шафранного и огненно-красного, переходящего в малиновый. Заря вечерняя... Выйдя на пригорок, я закрутил головой в разные стороны, наслаждаясь представшей перед нами панорамой русского пейзажа. Взгляд ласточкой скользнул над полями созревающего жита и взмыл вверх, к дальнему лесному массиву, где в лучах закатного солнца на темной бархатной зелени алела пылающим рубином куполообразная кровля строящегося храма, — еще одного Божьего дома, поднимающегося из пучин забвения на месте былых развалин.
Душа моя плескалась в благодати. Мириады невидимых существ несли ее все выше и выше, в купол света и радости.
Когда-то именно здесь Преподобный Тихон Задонский построил свой скит, освятив это место своим пребыванием. Утешитель человеков — здесь он утирал слезу страждущему, здесь поил иссохшие от жизненных невзгод души из источника добра и милосердия. И я почувствовал своей заскорузлой в безверии кожей его прохладную отеческую ладонь.
Дорога была перекрыта. К знаменитому источнику и Тихоновской купели рабочие прокладывали асфальтовое полотно: стелили, как утюгом гладили. Мы остановились. Нас вдруг окружили странные люди: пожилые и не очень пожилые дети махали руками, что-то говорили на своем детском языке, смотрели на нас детскими глазами, восторженными и печальными, беспечными и озабоченными. Одного не было в их взглядах — угрюмости и ожесточенности. Они лепетали, как листочки на раскидистом дереве. Наконец, мы услышали в их лепете предупреждение: «дальше машины гу-гу-гу!», дальше дорога перекрыта. К нам тянулись руки, руки, руки, — протянутые с детской непосредственностью в ожидании подарка, гостинца от приезжего человека.
Нам сказали, что рядом расположен интернат для умственно-неполноценных людей. «Безнадежных для общества», так нам сказали. Безнадежных? — подумал я. — Так ли? Русские люди в старину говаривали, что на убогих мир держится. Мир! Ведь они взяли на себя страдания всего остального человечества — здорового и довольного жизнью, они сделали так, чтобы мы, остальные, могли наслаждаться литературой, музыкой, могли любоваться красками заката, любить, быть счастливыми… Как сказал один из великих русских поэтов: «Счастлив тем, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве...» И кто-то должен был положить на другую чашу весов свой скорбный разум. Протянутая рука была по-детски требовательна — и я, со стыдом и смущением, высыпал в эту руку, пошарив по закоулкам карманов, всю мелочь, что нашел.
В дыму и гари от кашляющей и чихающей техники, от грейдеров, самосвалов, бульдозеров, следуя за всезнающими попутчиками, бочком, забирая в сторону от грохота и скрежета железа, от асфальтного жирного чада, я оказался вдруг, как у Господа в горсти, в зеленой ложбине, под заросшей вековыми деревьями горой, из сердца которой бьет неиссякаемый ключ. Всплыли в памяти слова из Евангелия от Иоанна: «...кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек: но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную». Так говорил плотник из Назарета. Вот он, источник. Вода в ключе настолько холодная, что, опустив в нее руку, тут же выдергиваешь от нестерпимой ломоты в костях. Отфильтрованная многометровой толщей песка и камня, вобрав в себя живительные соки земли, она чиста и прозрачна. Целебные свойства этой воды известны давно, и сюда приходят и приезжают с бутылями и флягами, чтобы потом — по глоточку — потчевать домашних и ближних чудесной влагой задонского источника.
Я зачерпнул пригоршню, припал губами и медленно, прижимая язык к нёбу, вкушал эту влагу, сладчайшую влагу на свете.
После жаркого дня ледяная вода источника, действительно, вливает в каждую клеточку твоего тела силу и бодрость. Вон пьет ее большими глотками разгоряченный тяжелой физической работой дорожный рабочий. Вода скатывается по его широким ладоням, по синеватым набухшим жилам, летит на грудь, поросшую густым, с проседью, волосом, и капельки ее светятся там маленькими холодными виноградинками. Рядом, напротив источника, срублена небольшая купальня, где переминается с ноги на ногу очередь желающих омыть своё тело этой живительной ключевой водой. Вода источника, как утверждают, обладает чудодейственной силой и может снять бледную немочь с болезного и страждущего. Может — но лишь по вере его. Трижды осени себя трехперстием и трижды окунись с головой, — и сосущая тебя отрицательная энергия поглотится этой влагой, потеряет свою губительную силу.
Стоять в очереди мне пришлось недолго: в купальню как раз заходила группа мужчин и я примкнул к ней. Перекрестившись, вошел во влажный полумрак избушки. Здесь, в небольшом проточном бассейне, тяжело поблескивала темная вода. Скинув летнюю одежду и торопливо крестясь, в бассейн с уханьем прыгали совсем здоровые на вид мужики, обнаженные и загорелые. Тысячи маленьких стальных лезвий полоснули мое тело, когда я, задержав дыхание, ушел с головой на дно и вода сомкнулась надо мной. Трижды вынырнув и трижды опустившись на бетонное ложе бассейна, я, путая слова, читал про себя извечную молитву всякого христианина, католика и православного, всякого исповедующего веру в Христа — «Отче наш». Под конец суставы заломило так, что я, пробкой выскочив из воды, непроизвольно застонал. Но уже через минуту каждый мускул моего тела радостно звенел, подобно тугой пружине. В теле наступила такая легкость, словно я навсегда потерял свой вес. Земное притяжение ослабло — и я готов был взмыть к потолку купальни.
Быстро натянув рубашку, я вышел из избушки на воздух. Темная зелень деревьев стала к вечеру еще темнее, еще таинственнее. Грохот машин исчез, воздух очистился от смрада, выдыхаемого десятками стальных глоток. В полутьме слышались отдаленные голоса людей: кто-то кого-то звал. Кто-то, видимо, не подошел вовремя к туристическому автобусу, заплутав среди вековых стволов, свидетелей Тихоновских таинств и чудотворения. Было довольно уже поздно, и мне надо было возвращаться в село Конь-Колодезь соседнего района, где я, по воле случая, с недавних пор проживал. Шофер белой «Волги», мой приятель, конечно, терпеливо ждал меня, но ведь у него хозяйство, земля, жук колорадский, паразит, замучил, свиноматка на сносях... Жизнь! Я поднял руку, чтобы посмотреть на часы. Но на запястье часов не было. Вот тебе и на! Часы дорогие, японские, марки «Ориент». Игрушка, а не часы. Хронометр. Автоматический подзавод, водонепроницаемые. Стекло - хрусталь, бей молотком — отскочит, чистый кварц. Браслет с титановым напылением. Жалко! Я стал припоминать, где я мог их оставить. После меня в купальню прошла большая группа женщин, а эту заграничную штуковину я повесил в раздевалке на гвоздик, на видном месте, повесил за тот самый браслет. Наверное, он пришелся впору на чью-то руку. Жалко… Или подождать, пока женщины покинут купальню? Вздохнув, я направился к машине. И тут услышал чей-то возглас. Да, это окликнули меня. Немолодая, запыхавшаяся на подъеме женщина догнала меня и взяла за руку. Я в смущении остановился. Денег у меня не осталось, мне нечего было ей дать. Но она ничего от меня не хотела — она просто опустила в мою ладонь мою заграничную игрушку. Вот он, мой непотопляемый хронометр! - Господь надоумил. Часы-то, никак, дорогие!
Мне нечем было отблагодарить ее. Я наклонил голову и прикоснулся губами к тыльной стороне ее ладони, сухой и жухлой, как осенний лист. Она отдернула руку, и часто-часто перекрестила меня: - Что вы! Что вы! Христос с вами! Дай вам Бог здоровья! Не теряйте больше!
Мой приятель сладко спал на спине, улегшись поперек салона «Волги». Ноги, согнутые в коленях, свисали в придорожную полынь, золотая пыльца окропила его мятые джинсы.
Мне было жаль будить его. Я стоял и смотрел по сторонам. Уходящее солнце затеплило свечку над звонницей Богородческого храма. Кованый крест ярко горел под голубой ризницей неба. Свеча нетленная…
|
