|
|
Ольга КОРЗОВА |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Ольга КОРЗОВАО народной песне…Теперь стесняются своих чувств к кому бы то ни было: к любимой, к матери, к Родине. Мы произносим какие-то призрачные, тусклые слова, а глубокие, яркие исчезли из нашей памяти. Чувства наши, прикрытые такими словами, как щитом, кажутся фальшивыми, неискренними. И как просто и мудро в сравнении с этими словами-блестяшками звучат народные сказки, песни и пословицы. Настоящую народную песню я впервые услышала в родных краях во время фольклорной практики. Нам крупно повезло в первый же день. Перед тем как войти в деревушку, мы долго стояли на знаменитом мосту на быках и фотографировались. Ещё с моста заметили женщин, сидящих у домика на берегу. Они тоже смотрели в нашу сторону и о чём-то переговаривались. Приблизившись, мы поздоровались и подсели к ним. Все женщины были мне знакомы, и потому разговор начался с расспросов: —Олюшка, а Оксинья-то Никитична [Моя бабушка — прим. автора] какова? Ходит в лес-то ещё? — Ходит иногда. — Сколько ей годов-то? — Семьдесят восемь. — Ну, дак ещё молода. Мне уж восемьдесят второй пошел. Тебе-то ещё долго ли учиться? — Три года. — Долго ещё. А Олёна-то наша в Тюмень уехала. Леший унёс, прости ты, Господи, и письма бабке не шлёт. И тётя Паня, маленькая, седая, со сморщенным личиком на тонкой шее, отирает лицо кончиком головного платка. Всё её полное тело колышется в такт движениям, и голубые, крошечные, чуть выглядывающие из-под нависших век глаза слезятся. Ленка, моя одноклассница, уехала зимой со своим парнем в Тюмень. Уехала, не оставив письма, и долго не знали, где она и что с ней. — И мне не пишет. Адрес-то у неё какой, знаете? — спрашиваю я у тёти Пани. — Да был где-то. В избу-то зайдите. Али куда спешите, а, девки? — Да нет, мы к вам как раз и шли. Песен вы, говорят, много знаете? — Ой, девки, раньше бы приехали, дак спела бы. Прошлым летом девки из Ленинграду жили, тоже за писнями приезжали, дак много им напела. А сейчас уж годы не те, да и голова вот болит. Забыла все писни-то. — Да уж каки в её годы песни. Грех один, ― вступает в разговор молчавшая до того тётя Шаня, сухая, смуглолицая старушка в тёмном платье и платке. Она староверка, а по их обычаям пение — грех, особенно в том возрасте, когда принято уже думать о душе. — Почему грех? Это ведь так красиво, ― пытаются возразить мои спутницы. — Грех, говорю! Не будет она вам петь. — Ох, Шанюшка, да забыла я всё. А девкам ведь надо. Может, хоть слова бы вспомнить, девки бы записали. ― Вспомните, а? — Ой, каку бы вам писню-то? А вот… Так, Шанюшка? — и бабка скороговоркой начала: Маша скок на ледок, На сафьянный сапожок, Да подвернулся каблучок, Да Маша пала на бочок. Да не слыхала, как упала — Погляжу: млада лежу. А я туда-сюда поглядь — Да меня некому поднять, А со сторон люди глядят. А эти люди не простые, А всё товарищи мои…
—Ой, забыла дальше, не помню. — Как-как? Ещё раз повторите! — засуетились мы. Тётя Паня ещё раз повторила песню, уже медленнее, и на последних словах рассыпалась добродушным старушечьим смешком: — Вот поднять некому, а со всех сторон люди глядят… — Бабушка, а ещё что знаете? Спойте, а? — Ой, девки, ничё не знаю, всё забыла. Памить-то худа стала, как решето. Пойдёмте все-то, всема силами, может, чё и вспомним, — обратилась бабка к остальным старушкам. Бабка Шаня решительно поднялась: — Не-не, Паня, я уж пойду от греха подальше. Домой надо, — и пошла, прямая, сухонькая, почти не опираясь на ненужную ей палку. Бабушка Шаня слыла среди местных рьяным служителем старой веры. В доме её хранилось множество старинных книг. Книги эти она никому не давала, но когда моему брату-историку потребовалось, Александра Ивановна разрешила взять книгу «для науки» на время, предупредив лишь о том, чтоб не вынимали её из старинного платка, в который та была завёрнута. Мы вошли вслед за тётей Паней в низенькие, не очень-то просторные комнаты бывшего поповского дома, пошли в «залу», уселись на маленьком диванчике и принялись разглядывать старые фотографии, висевшие по всем стенам. Старушка тем временем поставила чайник, принесла тарелку с картофельными калитками, груду пирожков, чашки. И всё говорила, говорила: ― Вот пирожки морковны. Ленка так их любила. Просит: испеки да испеки, бабушка. Пока молоды-то, дак и годны. Адрес-от вон он. Гляди. Станешь письмо писать, дак поругай её, Олюшка, что бабке-то ничё не пишет. Чай вскипел, старушка принялась разливать его дрожащей рукой по чашкам. Налила и себе, присела: ― Ой, девки, ничё не помню, не знаю. Всю память проплакала об ней. ― Бабушка, а может, хоть про свою жизнь расскажете? ― Ой, да чё рассказывать-то? Всяко жито. Чего только не было. ― Бабушка, а вот как раньше у вас тут танцевали? ― Да много танцевали. Кадрель была. «Портянка» называлась. Пели ещё: «Раз портянка, два портянка…» Ой, забыла! И чё, девки, надо-то вам? Бабке уж помирать пора, а не писни петь. И тётя Паня опять заговорила о своей старости, о непутёвой Ленке, и когда мы уже запереглядывались, решив, что толку не будет и пора уходить, она вдруг без всякого предупреждения дребезжащим голоском затянула: На берегу сидит девица, Она шелками шьёт платок, Работа чудная такая, Шелков у ней недостаёт.
Голос её неожиданно стал крепнуть: Шелков есть много, цветы разны. «Я для самой принцессы шью». «Ах, потрудитесь, дорогая. Взойти на палубу мою». Только взошла, парус поднялся, Моряк ей шёлку не даёт.
Голос всё набирал и набирал силу: «Ой, не печалься, дорогая, Забудь унылые мечты. Ты не простой морячкой будешь, А королевой будешь ты».
― Всё, девки. Писня вся, писня вся, писня кончилася, — и бабка довольно подмигнула. Девчонки, успевшие записать на магнитофон лишь полпесни, просили повторить. Старушка повторила, но уже с комментариями: ― Вон он, значит, не моряком оказался, а принцем. Увёз её. ― Бабушка, мы сейчас проверим, как записалось. Послушайте. ― Ну, давайте. Когда магнитофон запел бабкиным голосом, глаза её заблестели, она удовлетворённо закивала головой: ― Всё повторил, сугревной, до словечушка. Ой, давно я не пела. Ленка-то ране всё меня ругат, как запою. Не любила. А я, как праздник, за столом ещё, бывало, выпью маленько и запою, — и бабка, хитро мигнув нам, снова запела: Ой во Питере Ванюшка в трактире, Сидит в Питере в трактире за столом…
На этот раз мы были настороже, и запись удалась. Прослушав запись, тётя Паня жалостливо глянула на магнитофон: ― Дали бы ему отдохнуть. Устал ведь, сугревушка. В этот день она спела нам шесть-семь песен, прерывая их своими пояснениями. Когда мы уходили, тётя Паня, закрывая за нами дверь, попросила: ― Только Шанюшке не говорите, что я пела. Всё меня ругат: «Грех тебе, Паня». А я вот всё равно, грешна, пою…
|
