|
|
Капиталина КОКШЕНЁВА |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Капитолина КОКШЕНЁВАИдти вразрез с мнением большинства— Капиталина Антоновна, расскажите читателям «Паруса» немного о себе: о детстве, юности. Что привело Вас к решению поступить в ГИТИС на театроведческий факультет? — Я родилась в сибирском городке Тара, расположенном в Омской области. У нас была большая патриархальная семья, свой дом, хозяйство. Конечно, никакого театра в городе не было. Представьте, я даже телевизор не видела до шестнадцати лет, а когда он появился в нашей семье, то смотреть его уже не могла — не тянуло. Зато у нас было радио, по которому передавали замечательные спектакли с роскошными актерами. В школе я была очень активная, все время читала со сцены какие-то стихи, занималась музыкой… Тогда и решила стать артисткой. У нас жила родственница в Омске, а этот город славится своим драматическим театром, созданным еще в 18 веке. Мама договорилась, чтобы я проводила там каникулы и имела возможность ходить в театр. И я помню, как рыдала на галерке от счастья, как мечтала о том, что стану артисткой и тоже буду выступать на сцене! Окончив музыкальную школу, я поступила в народный театр. Запомнился смешной случай. Мне дали роль в спектакле «Отважное сердце» Иды Эвальд. Естественно, классовый конфликт, тюрьма, в камере две девушки: одна — революционерка, другая — мне стало это понятно лишь много лет спустя — кокотка, девушка легкого поведения. Первая — в тужурке какой-то, а на мне — шифоновая блузка, высокие ботинки на каблуке, юбка с разрезом, и я вся такая красивая, играю замечательную роль! Так вот, эти две женщины знакомятся в тюрьме, и кокотка узнает что-то из биографии революционерки — и предает ее. В какой-то момент я, полностью войдя в роль, вырвала революционерке клок волос (самым натуральным образом!) и ходила с ним до конца спектакля, не зная, куда его деть. А революционерка смотрела на меня с такой неподдельной ненавистью — ужас просто! Как я доиграла спектакль, уже не помню… Окончательно утвердившись в решении стать актрисой, я отправилась в Москву — поступать в Щепкинский институт. Но опоздала — прием уже закончился. Домой, однако, не вернулась. Переехала в Тверь, там устроилась на прядильно-ткацкую фабрику, предупредив начальство, что через год опять поеду в Москву. На место ткачихи меня не взяли из-за плохого зрения, зато пристроили помощником секретаря, поселили в общежитии. Там я, кстати, тоже пошла в народный театр, но в очередной раз «попала ногой не туда» — к режиссеру-алкоголику… Одна мудрая женщина сказала мне: «Ну какая из тебя актриса? Для актрисы нужно быть дурой, а ты ведь не дура! Никакой роли не получишь, потому что будешь со всеми спорить!» В общем, с огромным трудом я, в конце концов, поборола в себе желание стать актрисой и поступила на театроведческий. — В своих статьях Вы часто ссылаетесь на работы Н. Н. Страхова и Н. П. Ильина, давая их творчеству положительную оценку и ставя в пример молодым писателям и критикам. Скажите, они как-то повлияли на Ваше решение стать профессиональным критиком? И почему к взглядам именно этих мыслителей Вы обращаетесь чаще всего? — Ну, я думаю, что все наоборот. Я сначала стала критиком, а уже потом принялась искать себе союзников. После окончания театрального института я выпустила несколько книг о театре. Первая моя книжка, которая вышла тиражом 70000 экземпляров и которую вы сейчас нигде не найдете, произвела, так сказать, «эффект разорвавшейся бомбы» в московской среде. На дворе был 1989 год, излет советской эпохи, когда еще существовали крупные издательства, большие тиражи. Эта тоненькая книжка называлась «Раскольники и собиратели», и в ней уже была заявлена моя жизненная позиция, обозначена система ценностей. Написана она откровенно, с молодым задором. Больше всего мне не нравились те постмодернистские интерпретации классики, в которых, кроме прочего, играли обнаженные актеры. Первая голая актриса появилась на сцене Московского ТЮЗа, потом эту порочную эстафету принял Марк Захаров, поставивший «Доходное место». В общем, моя позиция вызвала бурю негодования в театральной среде (ведь Марка Захарова не принято ругать!), и решено было не вступать со мной в полемику, сделать вид, что ничего не произошло. В итоге книжка не была приобретена театральной библиотекой и стала сейчас библиографической редкостью. Так что я начинала как остросовременный критик, которого, однако, уже тогда волновали глобальные вопросы: какова роль искусства в жизни общества? что такое театр? что такое традиция? как жить внутри традиции? Я всегда шла не в ногу со временем. Я считаю, что культура — это лодка, плывущая по морю жизни, и я очень чувствую, когда все начинают пересаживаться на одну сторону лодки. Тогда я перехожу на другую, понимаете? Когда наши критики начинают хором вопить о русской душе, я напоминаю, что для меня важен русский ум, его состояние, потому что душа требует дисциплины. Я никогда не боялась идти вразрез с мнением большинства. Меня даже прозвали «Сибирской дивизией». Но вернемся к моим союзникам. Я искала духовно близких попутчиков, с которыми я бы могла вести постоянный диалог, учиться у них. Человек ведь «по себе» выбирает, правильно? Сердцем выбирает. Вот, скажем, всеми любимого Белинского я полюбить не смогла. Мне он никогда не нравился. Зато всегда, с институтской еще поры, нравился Апполон Григорьев с его оригинальной концепцией драматургии Островского, кардинально отличающейся от того, что нам тогда преподавали. Видимо, в силу того, что я родилась «на земле» (а «дети земли», несомненно, отличаются от «детей асфальта»), то именно почвенная критика и почвенная литература были мне особенно близки. Я очень любила сельскую жизнь. Учась в театральном институте, я каждый год ездила в Сибирь на покос. Я уже тогда чувствовала, что это самое прекрасное и важное — важнее любой заграницы — успеть на сенокос! Поскольку я постоянно занималась историей русской литературы, то фигура Николая Николаевича Страхова не могла не возникнуть в моей жизни. Впоследствии я написала о нем книгу — «Страхов как литературный критик» — но до сих пор не могу ее издать, потому что некогда этим заниматься. Чем же он меня привлек? Во-первых, Страхов был мало известен до недавнего времени. Во-вторых, была издана лишь малая часть его трудов. В-третьих, это был человек, глубоко понимавший культуру. И, наконец, в-четвертых, он чрезвычайно актуален. Ильина я пропагандирую уже 11 лет. И, кстати, с большим успехом. Сам он себя не рекламирует, живет в Питере, и о нем вообще никто бы не узнал, если бы я его не «дергала», не печатала, не приглашала читать лекции. Он человек абсолютно закрытый. Знает все европейские языки! Всю мировую философию! Фантастический, гениальный человек! Когда я читала его «Трагедию русской философии», я вообще ничего другого делать не могла. Муж даже сердился: «Слушай, что ты там читаешь, в конце концов?». Раньше я интуитивно чувствовала, что мне не хватало чего-то очень важного, каких-то точных формулировок, ответов на вопросы: в чем суть русского таланта? в чем особенность русской литературы, культуры? И я нашла все это у Ильина! С тех пор мы с ним дружим, переписываемся. Понимаете, мы всегда на первое место ставили то государство, то народ. Но ведь никакого народа не будет, если я как личность не смогу ощутить и осознать себя частью народа. Это принципиально отличается от западного индивидуализма. — Как бы Вы определили главную проблему современного театра? — Я думаю, главная проблема в том, что человек во всей своей полноте, многообразии никого уже не интересует. Нынешний театр не хочет развивать традиции русской психологической школы. Есть, конечно, Петр Фоменко, Анатолий Васильев, Сергей Арцибашев — замечательные режиссеры, наследники великой традиции, а есть модные извращенцы типа Кирилла Серебренникова. А ведь ему дают деньги, доверяют проводить фестивали... — Кого из классиков отечественной литературы Вы особенно цените? — Знаете, принято считать, что тот, кто любит Достоевского, не любит Толстого, — или наоборот. А я вот люблю и того и другого. Они как-то умещаются во мне: и Достоевский с его сострадательным отношением к русскому человеку, и Толстой (правда, до 1880-х годов) с его позитивным эпическим видением жизни. И, конечно, очень люблю Лескова. Это писатель, которого в советское время мало читали, но я познакомилась с его книгами еще будучи студенткой. Также я любила Диккенса. Вся русская классика была прочитана еще в школе, а в институте я увлекалась, в основном, западной литературой, о которой имела прежде смутное представление. Свое-то мы более или менее знали, хотелось освоить чужое. — А к Пушкину как относитесь? — Разумеется, с большой любовью! Понимаете, это даже не обсуждается. Он ведь как родственник всем нам. — Каковы, на Ваш взгляд, особенности современной русской критики? Чем она отличается от западной? — Дело в том, что я не знаю, что такое нынешняя западная критика, потому что я ею просто не интересуюсь. В условиях рынка лишь немногие литераторы могут себе позволить роскошь быть критиком моего типа — художественного. Такая критика почти не востребована. Критик в наши дни — это чаще всего обозреватель, то есть, скорее, журналист. Требуется немедленное реагирование на очередную новинку; анализ в таких обзорах, как правило, начисто отсутствует. Художественная, аналитическая критика в скором времени может попросту исчезнуть, если не создать необходимые институты, которые будут сознательно ее культивировать, поддерживать, в том числе материально. Ведь литератору, занимающемуся только критикой, существовать на гонорары практически невозможно. Приходится работать где-то еще. Поэтому я не знаю, выживет ли художественная критика как таковая. Я боюсь, что современная цивилизация работает против этого. И мне нередко кажется, что на моем поколении все и закончится… Однако удалось же мне «вырастить» Веронику Васильеву, очень талантливого и работоспособного молодого критика! — Расскажите, чем Вы руководствуетесь, анализируя художественное произведение? Какие приемы используете? С помощью каких критериев оцениваете авторов? — Для меня очень важен зачин произведения. Он сразу задает определенную тональность и стимулирует меня развивать собственную мысль. Вообще, все произведения имеют внутреннюю музыку. Это трудно объяснить… Возьмем, например, роман Веры Галактионовой «5/4 накануне тишины». Он открывается такой фразой: «Любовь теперь пребывала далеко — над жизнью». Всё! Я сразу понимаю, что это мое произведение. Любовь покинула землю — ведь это уже трагедия! Земля осталась без любви, понимаете?.. Вообще, все мои писатели — метафизики, то есть люди, способные проникать сквозь оболочку вещей… Итак, сначала я прочитываю произведение чисто эмоционально, потом анализирую, выделяя карандашом принципиальные моменты. Это может быть какая-то необычная деталь. Вернемся к роману Веры Галактионовой: у дочки одного из персонажей была тугая, как казачья плетка, коса. Она могла так махнуть этой косой, так стегануть, что на всю жизнь рубец останется! Вот вам и характеристика девочки, которая против отца пошла… Потом я определяю тему произведения, его основную мысль. Выписываю все это на отдельный лист и начинаю размышлять над композицией статьи, над тем, что хотел сказать писатель и зачем я буду об этом говорить. Это и есть художественная критика, творческая. Здесь тоже нужно уметь создать образ, но другими средствами. Если авторский текст написан в «до мажоре», а у тебя — «си бемоль», тогда возникает диссонанс. Этого следует избегать. Для меня очень важно то, что делает писателя самобытным, отличает его от прочих. Я ценю новизну. Новизна совершенно не противоречит традиции, потому что если традиция развивается, значит, она жива. Если традиция не развивается, то это чистый эксперимент, который вне традиции мне не интересен. Мне интересны писатели, у которых есть этот мощный, культурный, плодородный слой. — Как человек, тонко чувствующий художественное слово, глубоко понимающий проблемы страны, нации, культуры, Вы никогда не пробовали написать, к примеру, роман? — Вы угадали — пробовала. Но, во-первых, у меня вечно не хватало времени, а во-вторых, для этого нужен талант высшего класса. — И последний вопрос: что бы Вы пожелали молодым филологам? — Я думаю, что нужно учиться понимать и развивать себя. Мы ведь не кирпичи с вами делаем — мы сами являемся материалом своей профессии. Каждый из нас — некая кладовая, и нужно эту кладовую чем-то пополнять. Не просто информацией, а личностным усвоением чего-то: выработкой своих симпатий, антипатий, собственным пониманием того или иного. Это «свое» должно пустить корни в почву русской культуры, постоянно углубляться в нее. Нужно заниматься своей душой, личностью, накоплением своего «я». Сильное и самобытное, оно и сделает вас профессионалом… Нужно быть смелым, добиваться того, что ты считаешь нужным и правильным, уметь отстаивать свои позиции. — Спасибо за интересную беседу, Капиталина Антоновна. Журнал «Парус» желает Вам вдохновения и удачи. Вопросы задавала Елена Михалина.
|
