|
|
Василий КИЛЯКОВ |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Василий КИЛЯКОВКрест и хлеб(записки писателя) *** Привезли щенка. Трогательно-головастый, толстоногий, лопоухий. Смотрит, склоняя голову то на одну сторону, то на другую. Всего боится и всему радуется. Хозяина-дарителя провели в дом, крепко угостили, дали мелкую монету, чтобы прижился щенок, шутками да угощением расплатились. А когда он вышел, то обомлел: знать только ему, собачнику, ведомо было, что щенков на цепь не сажают, не принято. Тут же скинул цепь со щенка, отпустил, строго наказал хозяевам, чтобы впредь… И вот, щенок, сидевший до этого смирно на цепи, вдруг кинулся кусать цепь, снятый ошейник… Он с яростью, под общий смех так люто грыз своего неумолимого «мучителя», что все покатывались со смеху. А хозяин сказал: «Как нынешние: пока сидели на цепи у власти да сытно питались — они и не вякали, а как отпустили с цепи — и давай лаять, кусать: “Сталин такой, Сталин сякой. Россия — тюрьма народов…”» — «Так, может, опять на цепь посадить?» — «Можно, пожалуй, и посадить. Только не Шарика — их». Все опять засмеялись.
*** Образ мыслей, несомненно, влияет на личность, формирует даже и внешнего человека. Что в характере, внутри, то и на внешности. По крайней мере, выражение лица зависит именно от строя и образа мыслей. Этому я не раз находил подтверждение. Даже с поправкой на вмешательство «химии», анаболических стероидов. Шварценеггер или Сталлоне — не исключения. Даже прямое хирургическое вмешательство, пусть и неоднократное. М. Джексон, другие «звезды»… Можно разглядеть, увидеть внутреннюю сущность даже по тем кадрам, где они дают интервью, рассказывают о себе любимых. При том даже, что их долго «натаскивали» выглядеть эффектно, показывать себя… Обыватель, будь он умнее, сошел бы с ума, если бы увидел в подлинном свете души тех, кто им управляет, распоряжается его жизнью и ведет вперед — «к светлому будущему».
*** Выгода «звезды», знаменитости в том, что она, знаменитость, может осчастливить своего поклонника, болельщика любым пустяком: улыбкой, автографом и т. д. Если же кассовый сбор очень высок, а на сцене, кроме автографов и надутого бездействующего кумира, так ничего и не происходит, чернь становится не просто непредсказуема, но гневлива, бесновата. Идол должен двигаться, сиять, а не просто отсвечивать. 8 июля 2009 года. Америка. «Идол» Майкл Джексон — он не двигался, но сиял смертью в золотом гробу. 12 человек тотчас по выносу гроба покончили жизнь самоубийством. Отблеск смерти — магический, мистический. Для живых этот отблеск ослепительнее любого сияния. Обыватель обожает смерть ближнего, особенно знаменитости — больше их славы при жизни. Часто и попавшее в сияние жизни ничтожество — обожествляется. Загадочность, тайна, похожая на тень сфинкса, среди блистания дня завораживает глядящего и возводит в ранг божества ничтожество, подпавшее под полумрак Харона.
*** …Я был, верно, единственным, кто не смеялся среди толпы в Берлине, на Курфюрстендамм… Худой высокий немец на площади, примыкавшей к «ЦОО» (зоопарку), против собора в честь кайзера Вильгельма показывал представление с куклами. Он так умело дергал за нитки, не скрываясь за ширмой, так умело, что куклы двигались как бы сами. Кукловод воспринимался отдельно, а куклы отдельно. Толпа зевак, в основном, парочки сопереживали игре кукол. Ветер носил и рвал клочки музыки, хлестал солнцем, ветром, обрывками музыки мощного стереомагнитофона… «Ви гейтс?» — услышал я вдруг голос, перекрикивавший музыку и аплодисменты. Повернулся. Справа от меня стоял немец лет шестидесяти, худой и улыбчивый. Если бы я хотел себе представить сказочника Г. Х Андерсена, я бы представил себе именно такого немца. «Ви гейтс?» — повторил он с чарующей улыбкой. Я был искренне удивлен, даже ошарашен участием этого незнакомца. Уже два месяца я страдал от ностальгии. Болел все чаще и тем острей, что не с кем было и словом перемолвиться на языке матери и отца. В России, конечно, никто бы не только не спросил немца, грустившего среди толпы, почему-де он грустен и как у него дела. Его бы даже и не заметили, а тут… Простота жизни немцев в строгих координатах заданности этой их повседневной жизни угнетала меня все сильней. Казалось до сих пор, что они живут исключительно во внешнем, полностью расходуются на это внешнее: на работу, действие, внешний антураж. Даже семейная жизнь, как стало казаться, и та напоказ, с фасадной стороны, и всё — с белозубой улыбкой. Они истощали себя полностью на эту внешнюю жизнь, на эту работу, белозубую улыбку, не снимаемую с лица… Я подпал под стиль их жизни: работа, изучение языка, опять работа, сон, работа. И вот уже стало казаться, что здоровье телесное их не имеет границ, что ничто не тревожит их души, что вечные вопросы не тревожат и не трогают их совершенно, не то что меня, русского. Стало пугающе казаться, что я живу среди роботов и сам мало-помалу становлюсь роботом. Где-то из Н. Бердяева я помнил, что запад — человечней, восток — космичней. Это ошибка, которая разгадывается при первом же мало-мальски пристальном взгляде. Улыбаясь друг другу, они, казалось, вечно доброжелательны, вежливы. Их предложение помощи заранее предполагает ваш отказ, ведь если согласиться принять помощь от немца, предлагающего ее — кажется, немец упадет от удивления в обморок. Тут не принято «открываться», лишь — улыбаться, держать хвост морковкой. Это и есть тот хваленый признак их «хорошего тона», эта улыбка, когда на сердце кошки скребут, и это воспитание само по себе предполагает определенный угол зрения… Чего уж тут скрывать… Отплатив участливому немцу той же монетой, то есть благодарно улыбнувшись, выдавив из себя «данке шоон, чи-из», я поспешил уйти. Шел и терзал себя тем, что у немцев нет «мы», у них везде «я». Доброжелательность и взаимовыручка — их некий внешний лоск. Живя в Германии, я чувствовал себя везде Иванушкой из русских сказок. В русских сказках, на которых нас воспитывали и поднимали, не было, нет заложенной программы, они всегда вились веревочками, текли природными реками; здешние же шли, как по рельсам, и где бы я ни находился с ними, я участвовал в их программе. Даже сочувствие его — и то по программе. У немца никогда не упадет золотое яичко и не расколется. Не дадут упасть. Немец, если он даже пребывает в творческом состоянии, осуществляет заданную программу. Он исполняет ее очень хорошо и очень честно, до конца. Роли расписаны. Их успех — это успех большого муравейника, скорости роста которого нельзя не восторгаться, но и только… В данный отрезок времени индивидуальная программа действий подсказала немцу спросить у незнакомца, почему он, этот незнакомец, не смеется, один из толпы. Ведь программа задана, смейся. И он спросил. Что было бы, если бы я признался ему, что мне тускло, скучно вот так уверенно жить, как живут они, немцы, что я иногда вспоминаю о страшной конечности бытия для каждого, в том числе смеющегося здесь и сейчас, рассказал бы, что я давно не причащался в храме, что не могу считать храмом кирху, при всем уважении к этим молитвенным домам с лавочками, добрыми пастырями, сгоняющими прихожан, как сгоняют рыбу в бредень, плеская с двух рук водой, и что, наконец, я страшно скучаю по родине? Что бы он ответил мне? Или, наконец, если бы я просто попросил у него взаймы на самолет до России? Нет, она очаровательна, эта их вежливость. В моей бедной России ничего подобного не найдешь. Но кто знает, что лучше: не предлагать человеку ничего, не обманывая его, или предложить в самый трудный час — фальшивую монету?
*** Утром погожего осеннего дня я вышел на электричку с запасом времени. Меня одолели воспоминания о недавно перенесенных страданиях… Как странно: вспоминать свои боли порой даже приятно, сладко. Кажется, что все позади и уже никогда не вернется с такой силой и с такими угрожающими последствиями. Прежде мне всегда казалась удивительной та бравада, с которой иногда пожилые люди рассказывают о своих страданиях, пережитых скорбях и болезнях. Раньше мне всегда казалась наигранной эта их бодрость, казалось, что это игра на слушателя, на зрителя. Теперь, с возрастом, все отчасти становится на свои места… Удивляет только бездна, множество уловок и капканов, которые готовы у жизни для всякого из нас, разнообразие этих тенет и ям… Все мы в конце концов «степные короли Лиры» и никуда от этого не уйти… Истина, ставшая прописной: мучениями своими и страданиями человек, как золотая руда при переплавке, очищается до золота. И вот, если ты ржавое железо — то мучаясь, ты очистишься от ржи; если ты амальгама, станешь слитком серебра в конце концов… Когда наталкиваешься на эту мысль, тотчас думаешь: а зверье, а птицы? А мириады и мириады существ в этом мире? Они тоже страдают за грех человеческий, за эту человеческую способность к «переплавке»? Или грех человеческий так велик и неискупаем? И что это за грех «ветхого человека», Адама, что все ввергнуто в этот плавильный котел, именуемый чашей мира, — и животные, и даже растения… А та кошка, что раздавил вчера на моих глазах «форд-фокус»? Как отразилась на ней наша человечья беда?… И можно ли впрямь очиститься мукой, страданием? Не заблужденье ли это, не ложный ли выход из лабиринта бессмысленного существования? Известно стремление «пострадать» на исходе жизни некоторых великих умов: философов, писателей, священников. (Варлам Шаламов, отстрадав семнадцать лет Колымы, верно, имел право утверждать, что страдания бесплодны и лишь ожесточают, и что тело подчиняет душу, а не наоборот… Страдания людей бывают осознанны, привязаны к жизни характером, обстоятельствами, к осознанию греха, изживанию его. Гипертрофированное сочувствие животному миру, привязанность к этому миру, некая подсознательная вина так привязывает порой людей к скотинке, к кошечке, собачке, лошади, что застит ему глаза даже и на страдания ближнего родственника, ребенка. Сколько брошенных детей при живых родителях! Сколько брошенных на старости лет родителей ради псов, введенных по жалости в жилье! Человек (косвенно хотя бы) может оправдать свои муки верой в лучшую (за гробом) жизнь и тем утешаться. Страдающая птица, зверь лесной — они даже и не чувствуют течения времени, не знают о скором для каждого истечения этого времени. У них нет страха смерти — лишь короткое, и то не всегда, предчувствие. Но это не тот «высшего порядка» страх, не философия мудрости, которой терзаем человек даже и в лучшие и беспечные часы своей жизни. Думая так, я неторопливо, среди листопада, двигался к электричке, как вдруг увидел собаку на платформе. …Рыжеухая, черная, мелкая, как муха, с перебитой лапой, голодная, страшно худая, до кожи и мяса облезлая, с бельмом, да таким что глаз ее отсвечивает в темноте, как жемчуг. Недалеко, в лесополосе — другие собаки, в кустах — тоже, испуганные, полудикие, рыжие, шелудивые, всякие. Едва приволакивающие ноги, чтобы хоть как-то передвигаться. Прохожих они встречают страшно голодными глазами. Испугали и меня, и разозлили внезапностью своего дружного движения. В листвяной опади, под кустами, повсюду были они. Это было какое-то нашествие псов. Откуда они, почему так пристально и люто взирают на меня... Вот-вот кинутся и разорвут. Бросил им хлеба и поразился: не прикоснулись. Верно, у них остался уже только условный рефлекс — просить, но, видимо, не было уже и голода. Они живы, но на деле уже мертвы. Страшно было видеть, как одна собака, сама еле таскавшая ноги, подошла к другой, тоже облезшей до мяса, до язв и струпьев на обтертой шерсти, подошла… и стала, жалея, облизывать, лечить ее. Поразительно! И какой упрек коснулся сердца: животное — душевней человека, а сколько раз я проходил мимо нуждавшихся в моей помощи! И вот, обычное утро, а как долго не выходили из памяти эти собаки, и как впрямь тяжек и страшен должен быть грех людской, поразивший заразой мук, смертью весь мир, все живое, пронзивший этот мир, пронзивший его, точно копьем, насквозь. А что же это за грех? Самовольный разрыв с Богом, прекословие, конец богообщения? Так для чего же и жизнь, как не для восстановления этой связи, спасения себя и страдающего со мной мира? А что же люди, лучшие из людей? И вот, вместо любви друг к другу, вместо вечного, бесконечного познания целительной силы покаяния, кротости и любви — выдумывание сверхзвуковых электронных коллайдеров, водородных бомб, устраивание себя здесь поудобнее, на века (хоть жизни-то каждому отмерено — «пшик»). И это при том, что более миллиарда собратьев-людей голодают и умирают в грязи, в коросте кровавой, во вшах, пролежнях и гнидах… Как дико! Даже собаки, живущие инстинктами, и те ближе к спасению!
*** Сегодня 19 октября. День, когда начинали свою учебу прославленные лицеисты пушкинских времен. Они начинали учебу не 1 сентября, а именно в этот день. Им, дворянам, давали возможность насладиться золотой порой поздней осени. Что это за влияние поздней осени, той поры, которую так ценили утонченные, образованные русские дворяне, преподаватели и учащиеся Лицея? А. С. Пушкин в этот день, в последний год своей жизни, вышел читать стихотворение «Была пора: наш праздник молодой…» (бывшие лицеисты установили встречаться ежегодно в этот день, хоть и заметно поредел их круг) и не смог окончить — разрыдался… И еще одна осень, поздняя осень жизни, воспитывала такие русские характеры: осень эта — прелестные и мудрые русские старушки, бабушки А. Пушкина, Е. Баратынского, А. Одоевского… Созерцательное прозрение этих «мамушек-пестуний» той далекой поры… (Замечательно написана эта бабушка у В. П. Астафьева в «Последнем поклоне»). Бабушки всегда на Руси сохраняли этот симбиоз поколений, хранили эти корневые системы любви и родственных дружеских связей для русского человека. Как ревностно были хранимы ими и передаваемы — и традиции, и сердечность. Но и след-то этих «мамушек» сравняли. Развалили бульдозерами и нищетой деревни. Вместо бабушек сегодня — телевизор. И вместо золотой осени — тоже. Всерьез обсуждают «на законодательном уровне» возможность отселения стариков и бедноты из переполненной Москвы в деревни, которые для этого построят под Курском, Белгородом, Архангельском… Известно, что дикари проверяли, жить родителю или нет, следующим образом: они трясли дерево, за которое хватался полуживой от страха старик. Если сила изменяла ему, он падал. Племя съедало его… Кто-то намеренно пытается сделать из нас дикарей.
*** Лето. Гонял полотенцем мух из кухни. В кухне — чад, духота. Открыл окно на волю — в сад и цветы. Но мухи не улетают. Летят прямо под полотенце, на бой. Так и душа человеческая — не к Богу летит, не стремится в окно, на волю, а вот — хочет остаться на кухне или в хлеву, сесть на дерьмо или на сладкий пряник. Сесть, а там уж будь что будет, схватиться, притихнуть и ждать, не чая, что вот-вот хлопнут и размажут по столу или по тому же самому прянику. Мы сегодня готовы на все, только бы привычным «комфортом» не пожертвовать. Даже и ценой самой жизни остаться сидеть на…
*** Город Жуковский, Подмосковье. Ехал в охране банка, в духоте, по пробкам, с автоматом, в бронежилете, тосковал, потел да глядел в окно. На сердце и на уме было одно и то же: вот, жара, кондишена нет, жизнь кромешно-нестерпима и однообразна. Бессмысленна. И что впереди? По приезду — короткий сон да сдача нормативов по физо, стрельбе, праву и т. д. И такая грусть-тоска разобрала мало-помалу, такая за все в этой жизни обида на кого-то, жалость к себе. Думал с отчаянием: «Самая глубокая пропасть — это бедность, безденежье, в эту пропасть можно падать всю жизнь. И где отрада? На творчество нет времени. Да и все — так, впустую…». Строки поэта всплыли в памяти — вот она, жизнь, со всей ее таинственностью и целью в нескольких строках уместилась у Есенина:
Мутно гляжу я в окна, В сердце тоска и зной, Катится одиноко Улица передо мной…. А на улице мальчик сопливый… Ковыряй, ковыряй, мой милый… Я собираю пробки Душу мою затыкать…
Стоп, жарко качнуло в броневичке, все дружно мотнулись вперед. Что такое? И вот в поту, в жаре, в унынии и бессилье духовном, смотрю, как переходят улицу двое: он и она. Инвалиды. Она, с острым подбородком вверх, сидит в крупных очках, с искривленным позвоночником. Он, тоже молодой, косолапо шагает, толкает коляску. Коляска ослепительно блещет спицами в утреннем сумасшедшем отсвете многих солнц, словно упавших на землю. Он, верно так и не оправившийся от ДЦП, кладет неуклюже ступни, не столько толкая, сколько опираясь на эту самую коляску. В амбразуру окна я только на мгновение увидел их, но и того хватило. Тотчас острый стыд за собственное малодушие пронзил меня — как же стыдно стало за себя, за собственное духовное состояние! Верно, это состояние ропота и каменного нечувствия так укрепилось во мне, что я перестал замечать его, живу в нем с головой. Давным-давно было: священник рассказывал мне. В Серпухове жила-выживала больная старушка-монахиня Аринушка. С рождения, с детства без движения. Могла только молиться, глядя в красный угол, на кивоты, но как же была мудра: к ней ездили за советом издалека. Бесконечно творила она Иисусову молитву, «держала». Ухаживала за ней молодая трудница из монастыря, а вот мужскую работенку по дому и вовсе некому было сделать: дровец наколоть, водицы принести, по мелкому ремонту кое-что, кран, электричество. Жила она в доме деревенском, простом. Священники и прихожане по очереди ездили к ней по послушанию. Она к тому времени уже в схиме была. И вот он, священник, признался, что в трудные моменты жизни сам стал напрашиваться на поездку к ней, не в очередь. И тогда, дежуря у постели, стыдился своего безволия, начинал вновь охотно читать псалмы и оживал, духовно загорался ее светом. Все это я вспомнил, взглянув в окно, в убожестве бронежилета, в «духовке»–броневичке. Медленно я прозреваю, как трудно…
*** Иногда одолевают сомнения: зачем продолжаю «записки»? Для кого? Да для себя, прежде всех. Разобраться в своем опыте, сделать выводы и идти дальше. Цель этих кратких, рваных, ежедневных заметок и выводов — опереться на них и шагнуть дальше. Возможно дальше. А не это ли и есть цель жизни? На газетке, на скатерке, в записной книжечке на коленке… А иной раз прочтешь — и многое вспомнишь, переосмыслишь. В этом толк и соль…Осолиться… Достоверность житейских наблюдений, не утрированных в угоду стезе или замыслу романа… Эти мои поиски, идущие не от отвлеченного философствования, пусть даже самого ажурного, вычурно-интересного, а — вот так, от подлинности внутреннего опыта, от конкретики. Вот что дорого. Дорого кому? Опять же — мне, прежде всего.
*** …Это случилось недавно: я летел в самолете-Боинге на Камчатку. Поднялся к белоснежным солнечным облакам — и был осиянен неземным каким-то светом. Земля внизу, огородики-лоскутки на ней, машины, вся Москва с ее хаосом построек — все отошло от меня. Остались только я да этот ослепительный свет в облаках. И вдруг узнал, вспомнил я этот свет и обмер… Эта картина за рассекающим облака крылом самолета, вдруг угадалась моим сердцем — именно такой она была в минуту моего прихода-рождения на свет. Как тонкой иглой пронзила эта память предсуществования. Это узнавание, угадывание-воспоминание было так неожиданно, необъяснимо, невероятно, что ясно стало: это даже и не душа помнила, но сам дух мой, некая неизменяемая личность во мне, та крупинка соли, что и есть по-настоящему «я». Помнил: должен был воплотиться я, просил о воплощении своем. И вот, будто бы внял Бог — и был я отправлен по милостивому Его сочувствию для спасения моего на землю в тело. И было так ясно, что, вытерпев все, исполнив некую работу, я вернусь к Нему, к Тому, мгновение рядом с которым — такая радость и блаженство, что муки века сего ничто по сравнению с ним. И вот, позволено было душе воплотиться. Но как добраться на землю, с кем и в какую именно «землю», куда? Я не знал дороги и терялся. Но будто бы дан был мне провожатый: длиннокрылый, голубь-сокол. И я, все еще боясь низринуться за ним с высоты, решился, рванулся вслед за ангелом-птицей… и обмер от счастья и ужаса, от величия зрелища, открывшегося передо мной: такое же солнце и ослепительно-золотой блеск облака раскрылись предо мной на всем обозримом по воздуху пути… Вот оно, вот так и сегодня! И точно вспомнил я вдруг, молнией кинулся вслед за моим проводником. Птица-дух или мой ангел-хранитель шел красиво и быстро впереди меня, среди этих ослепительно-янтарных насквозь облаков, и, восхищенный этим невероятной красоты творением Божьим, за ним — я. Едва успевал я, имея целью одно: спастись (воплощением в тело). Несказанный восторг рождения, радости предстоящему и благодарность Богу так потрясли и окрылили все мое существо, что тогда я, кажется, едва не погиб от восторга стремительного полета и этой ясности, всезнания. Я едва успевал, растворяясь в красоте облаков — за ним, за голубем-ангелом, за длиннокрылым другом моим. Я вспомнил, я все вспомнил, глядя на хрустальное граненое облако на крыле самолета, и поразился внезапной ясности этих воспоминаний. Да, именно так все и было: дальняя воздушная дорога ввиду волшебно заходящего солнца, гряда бело-золотых, прелестно ускользающих облаков, легкий полет и ужас счастья и рождения… Как мог я тогда, будучи еще только душой, видеть этот мир так зримо и вспомнить о виденном только теперь… Что это было: давний забытый сон или явь? А если это был не сон, то какой же смысл имеет вся та долгая жизнь до этого дня, жизнь впустую, без заветов, бессмысленная для меня и для Бога? С горечью понимал я, глядя в окно, что не сделал ничего, что должен был сделать, даже не начинал. И если все то, что вспомнил я, не было сном, то все, что мы считаем и называем жизнью, может действительно считаться таковой только ввиду Бога, постоянной памятью о Боге и с Богом. Остальное — тлен и прах. А время жизни, все время жизни моей до этого воспоминания — я похолодел от ужаса — надо считать потерянным безвозвратно. «И сколько потеряно этого времени жизни моей, времени не занятого в деле спасения?» — с ужасом спросил я себя. — И себе же ответил, принужден был ответить трагически-страшно: «Девять десятых!»… Этот день стал одним из самых счастливых и драматических для меня (день осияния свыше) — вовсе не для того, чтобы я загордился, а напротив, чтобы ужаснулся открытой мне тайне. А за бортом самолета плыли облака, и отражаясь в повисшем крыле, сияло холодное солнце… В салоне самолета ходили, пили, смеялись. И никто из соседей моих не ведал о минуте сокровенного моего воспоминания. За толстым, словно бронированным, окном круглого иллюминатора просто и прямо плыли облака, просто и ярко светило солнце, отражаясь от белизны облаков, как от матового зеркала, многократно… Клепка «гвоздей» на крыле да муха, перелетавшая по белым салфеткам подголовников. Больше ничего не помню. Ничего больше и не было…
*** Атеисты смеются (хотя какие они атеисты — человек или в Бога верит, или верит не в Бога, а в кого-то иного, помимо): «А вот как ваш Иона попал киту во чрево и как выбирался?» И они, как им кажется, правы. Помимо всех невероятностей в судьбе Ионы, известно, что горло кита не только что человека — не пропустит и кулак: так оно узко. Только планктон, моллюсков, да и то процеженных сквозь китовый ус. Среди всех прочих «нелепостей» эта кажется им наиболее очевидной. И как же тогда принимать святую книгу Библию? Никак. Или согласиться, что пребывание Ионы во чреве трехдневное — символ, признать так, да и дело с концом. Но символу, условности — как поклониться? «Не будет вам знамений, кроме знамения Ионы-пророка». А не понимают атеисты, что кит, чрево его, смрад и гниль утробы кита — это и есть мир этот. Мир, который движется, перемалывает и переваривает. И утвержден во зле и смерти этого самого переваривания. И каждый из нас — Иона. Только воскреснет не каждый. Иона, праведник, чист вышел из этого мира, как через «игольное ухо». Не каждому из нас пройти суждено узким путем — и победить. «Молитву пролию ко Господу, и Тому возвещу печали моя, яко зол душа моя исполнися и живот мой аду приближися, и молюся яко Иона: от тли (от мира — В.К.), Боже, возведи мя». (Песнь 6, «Канон пресвятой Богородице»). Так люди, как Иона три дня, в чреве земли пребывают после смерти физической. До восстания на правый суд к Богу. Через «горло узкое»…мытарств. От тли, смерти, и прах отряхнем и мы — с риз души своей.
*** Время от времени «подпускают» нашей церкви православной во имя раскола мудрецы от мира сего: то опасность ИНН, то будто бы сослужение Патриарха Алексия Второго в соборе Парижа — папе, то «героизм» Власова-генерала, переметнувшегося к немцам, то «слабость веры» православных рокеров, то возможность служб в храмах на современном русском языке (в пику традициям), да мало ли что. Точки и впрямь «больные». Не случайно так ловко отыскивают их — и находят (по причиняемой боли). Зорко следят, куда ткнуть. Заинтересованы в расколе веры, православия — единственной на сегодня скрепы народа. Но и этого мало: в Симферополе силой навязывают украинский язык русским, а к украинскому в русских школах обязательны в программе жаргонизмы, слова узкой специализации и проч. Ющенко, бывший еще президентом Украины, совсем недавно обвинял и ближайшее окружение свое, «властные элиты», в том, что дома, на кухне «они тайно балакают на русской мове». И долго не затихал тот скандал, когда «москаливскому» преподавателю в Севастополе были обещаны большие неприятности, если не прекратит он перед учениками штурм текстов Гоголя, Пушкина и Льва Толстого. А надо бы больше Т. Шевченко, Полежаева… Как усиленно от языка старославянского отделяют Белую и Малую Русь! Не для того ли, чтобы непонятны стали чтения православному народу Евангелия на Литургии, Шестопсалмие и Апостолы. Чтобы невнятны стали и сами таинства и обряды, невнятен язык молитв. …К старцу Амвросию оптинскому пришел генерал однажды с жалобой: как же молитвы читать на старославянском: «Я и половины не понимаю из прочитанного». — «Молись тако, — ответил старец, — ты не понимаешь, зато бесы понимают и трепещут…». Бесы сегодня не только понимают и трепещут, но и мешают всячески. Бес через слабейшего действует, надмевает, озлобляет, раздергивает. Ослабла Россия на Малорось и Белорось. И еще: одинаковые проблемы указывают на один источник их возникновения… И «мова» у нас одна.
*** Что такое счастье? Беспрепятственность в исполнении желаний? Или что-то другое? Люди счастливые (на мирской лад) редки и так жалки в мире этом, даже при всем их внешнем блеске — сами по себе они, скорее, подчеркивают всем своим существованием именно то правило, что нет в жизни счастья, чем подтверждают обратное. К тому же, знающие таковых счастливцев, видевшие их, знают лишь десятую, а то и сотую толику действительной их жизни. Судить же о счастье или о несчастье жизни надо по всему пути на протяжении всей жизни человеческой и по его завершении. Но возможно ли оценить их «счастье» стороннему наблюдателю? Даже и по эту сторону. Глаз человеческий «замылен», «и иной суд людской, а иной — Божий». Путь «по ту сторону» узок для всех — и для счастливых и блистательных, и для внешне несчастных. Это только кажется, что тому-то и тому-то («звезде») — легче, удобнее, много радетелей и помощников. Ну да ведь и падать — скорей и выше… «Богатый, что бык рогатый, в тесные ворота не лезет». Разница еще и в том, что каждый ощущает тесноту и темень этого «узкого хода» на свой лад и только на себе, на своей «шкуре». А своя боль — всех больнее. Свой путь всегда много и много тесней пути другого. Но если нет в жизни этой мирского, обычного счастья, то где оно? И о чем тоскует душа, зная глубже и дальше, чем убогий разум… О чем или о ком твердит нам тот опыт «метафизический», которому мы не верим, не доверяем, а порой и презираем, называя себя «материалистами»? Об опыте какого некогда бывшего счастья твердит нам наш дух? Не та ли это память, что тревожит нас воспоминаниями о бывшей некогда близости души нашей Богу, о том счастье, которое невозможно здесь, но тревожит тенью возможности своей. Кажущейся. Счастье — это наше «воспоминание о будущем»…
*** Эти странные разговоры о необходимости новых заимствований в МВФ. Твердят по всем радиостанциям: кризис «съел» едва ли не весь стабфонд, «на социальные статьи расходов денег нет и не предвидится». Поражает безмерность воровства, аппетиты пригревшихся у русской нефти, газа, угля, золота и прочих ископаемых, аппетиты самой малой кучки людей (этого малого, но очень влиятельного народа), а заодно с ними — и переметнувшихся к ним некогда советских «бояр», их сынков «комсомольского призыва», устроенных и в прошлом неплохо, а нынче — откатчиков, верхушечников, распильщиков, и проч… Сайт Навального пестрит сообщениями: чиновничья коррупция, миллиарды украдены при постройке трубопровода на Восток. Доходы от нефти, газа делились и прежде, при старой советской действительности (но не по карманам чиновников), на более чем 250 млн. (по всему СССР) разнонациональных советских людей, и всем хватало и на модернизацию, и на новостройки, и на ремонт и на собственные нужды, и на постройки новых заводов «Тяжмаша» и «Минатома». Во времена Сталина (это общеизвестный, бесспорный факт) обходились и вовсе без нефтедолларов и без газодолларов, и на всех хватало всего и без продаж алюминия, никеля, золота и титана — в целости оставались и запасы недр. Ни барреля не продавали за рубеж из добытого, а добывали на свое развитие, на свое снабжение. Жили делами рук и разума… И неплохо жили, я могу поручиться, застал…Сегодня же все на продажу — от никеля до кедрача, и все равно не хватает, даже и просто на прожитье, без всяких модернизаций. Не хватает так, будто численность нашего народа возросла, по крайней мере, раз в десять. На деле же и ста миллионов не осталось. И все та же необходимость — вновь занять у МВФ... В стране, по данным «Форбс», 124 долларовых миллиардера. Аппетиты их растут. Но нет среди них ни Форда, ни Билла Гейтса — они не умеют создавать. Не умеют поддерживать прибыльное производство. Они умеют только делить и делить госсобственность. Ведь и миллиардерами они стали только от близости известной «семье». Сначала умело жарили шашлыки. Затем «подержали кошелек» первого лица и так далее. Откуда же и брать, как не из стабфонда… А фонд — от продажи недр. Круг замкнулся. После того как было продано и разворовано то, что на земле, осталось украсть то, что под землей. А народ все ждет справедливого царя, который вот-вот придет. Но царя нет… «Нет правды на земле, но правды нет и выше»…
*** Тысячекратно возросли потребности, но чьи? Народ разделен, вымирает. Сегодня (февраль 2011 года) по радио «России» объявление: продолжается катастрофическое вымирание. И в то же время спор: как звать оставшийся, «государствообразующий», народ: русским или «россиянами»? Импортировать необработанные нефть, газ все равно, что обогревать страну, сжигая купюры в топке. На намоленном русском погосте, засеянном костьми святых, героев войн и всесоюзных строек, осуществляется некий «второй акт» некоего сакрального действа, имени которому нет. Не потому ли из церквей, торговых лавок и лотков, торгующих по благословению, спешно вынесли по какому-то молчаливому указу книги Олега Платонова, Александра Панарина, Киреевских и С. Нилуса. (Поищите, их уже нет). Но остались еще крест и хоругви…
*** Сегодня в электричке на Сергиев Посад увидел длиннобородого, бедного, но чисто и опрятно одетого парня, предлагающего листы с царским гербом — листовки простого и странного вида. Я взял одну, с улыбкой думая, что вот именно ему, этому парню, очень была бы к лицу русская косоворотка. «Это Хорь и Калиныч в одном лице…». «Пожертвуйте, — сказал он просто и без заискивания. — Пожертвуйте, сколько не жаль». Я стал читать, и рука сама потянулась: «Есть еще?» Он улыбнулся и протянул «еще». Спрашиваю: «Ты не из староверов?» Он опять улыбнулся, но молча. Текст показался мне дельным и значительным, и я сказал: «Ты, брат, извини, что даю мало…» И он так кротко и прямо, по-русски, взглянул в мои глаза и уверенно и надежно, без тайного смысла и язвительности, ответил: «Ничего, брат, Бог добавит», что я не выдержал, догнал его и сунул еще какие-то деньги, и заспешил: надо было выходить, моя остановка. Выйдя на перрон, на свежий ветер, я смотрел вослед уходящему со скрежетом составу и думал, вспоминал его изможденное лицо в русой бороде, прямой открытый взгляд, думал: «А ведь он, верно, пожертвовал всем: семьей, покоем и комфортом, добрыми отношениями с родней. И все это — чего ради? И вот, носит эти листовки-разъяснения, этим мещанам, а сам — голодный, холодный. Ночует, верно, Бог знает где… Предлагает людям то, во что верит, а они брезгливо или надменно отворачиваются. Чего ради терпит он насмешки, презрение и поношение, и, как знать, быть может, порой и побои? И как он должен любить этих людей, незнакомых, неведомых, сытых по сравнению с ним и житейски благополучных, чтобы вот так посвятить им всего себя? «А ты бы смог?» — спросил я сам себя… Не об этих ли людях сказано в пример мне: «неблагонадежен тот, кто взявшись за плуг, оглядывается»?.. А листы и впрямь интересные. И все цитаты выверены… Но это я проверил уже позже…
*** Самые нелепейшие обвинения нашей молодежи в… фашизме! Намеренная подмена. Раз двадцать проехал я от Москвы и Севастополя до Владивостока и нигде и никогда не видел вскинутой руки в фашистском приветствии. Фашизм во времена оные был ответом на коммунистическое форматирование мира. Или — на либерализм, насажденный «демократизм». Кощунство, нелепость страну, потерявшую более 40 млн. отцов, сестер, братьев и дедов именно в этом сопротивлении фашизму, страну, сохранившую, быть может, и саму жизнь на этой планете (до атомной бомбы Гитлеру было рукой подать), теперь мазать «этим»… И какая же трусость — прятаться за ложь (вместо решения самой проблемы нынешней жизни в стране), вопить и пугать призраками… Есть среди стихотворений в прозе у И. Тургенева замечательное: там пройдоха и плут, светский лев дает совет, как избавиться от «комплексов». Совет простой: обвиняй ближнего в тех грехах, которые близки тебе. Этим и с себя смоешь подозрения, и его запачкаешь. Вот именно этот «прием», этот путь иезуитов новейшего времени и применяется сегодня против России и русских.
*** В переходе метро, в палатках и магазинах — книга П. Басинского «Лев Толстой. Бегство из рая». Богатейшее издание с золотым тиснением (до этого так же лежал повсюду «Пастернак» Д. Быкова). Книга — проклятие Л. Толстому и толстовству. Прослеживающая жизнь Льва Николаевича от увлечения им полусумасшедшим Руссо и даже ранее, от «Городов Солнца» и якобинцев… Нужно быть поистине Львом Толстым, чтобы и сегодня так интересовать обывателя. И вот: сто с лишним лет после ухода Толстого из этого «рая», этой жизни — именитые критики, надергав пустяковин из различных воспоминаний, чаще всего весьма сомнительных, добиваются такой тиражности в стране, где читать почти перестали. По данным исследований, сегодня в России читают (в том числе газеты, журналы) лишь четыре процента от общего населения. Итак, нужно быть поистине Толстым, чтобы славный критик, оставив в стороне литературу современников, так увлекся биографией человека, ушедшего в мир иной более ста лет назад. (Конечно, тут не обошлось без попытки погреться возле писателя, равных которому трудно сыскать…). Так и я начал читать этих славных критиков, да и отложил, зевая. Толстой останется Толстым, сколько бы не трепали имя его, его коня «Беса», его поиски Бога («помоги, Отец!»), неудачников-детей и впечатлительную Софью Андреевну, которая знала что говорила, когда стучала кулачком в стол, приговаривая: «С архиереем хоронить будете, с архиереем…». И думая о сем подвиге сих «разоблачителей Толстого, вспомнил я Мещеру в Рязанской области: как ходил я за клюквой через топи да болота. Шел и думал, сколько же это сил, нервов, труда и пота нужно положить было, чтобы загатить вот эти многие километры поваленными деревьями, мостками, досочками-горбыликами, порой — отчаянного труда, явно с риском для жизни. А вот нашлась добрая душа, постелила. Я представил, как он гатил: в жаре, в мошке или комарах, как слепил его соленый пот, как терял он ориентиры, вымотанный, с трудом добираясь до пня, чтобы глотнуть махорочного дыма или воды из термоса. И вот — гать. Да такая! Тут и зимой, пожалуй, по снегу и на санях пробраться можно. А какие зимой здесь, верно, прекрасные молодые новогодние елочки, особенно вон та, вытянувшая махровые ветви на восход, густейшая с одной стороны, словно помощи просящая… Так думал я тогда, шагая за клюквой. Вдруг зашумели ветви ивняка, ставшего вмиг свинцовым, и навстречу мне, матерясь самым отчаянным образом, вышел, словно с неба упал, припадая на ногу, пьяненький мужичонка в ушанке, сидевшей на нем как-то по-зековски глубоко, на одно ухо. От двух ведер клюквы осталось у него едва ли не по четверти (остальное, пьяненький, он, верно, просыпал, запнувшись и упав). Мат его стоэтажный привел меня в трепет. «Греха не боишься, — упрекнул я его. — Что ты, чем недоволен?» «Кто же так гатит, кто так кладет! — был ответ. — Руки из зада растут?! Чтоб у того, кто так навалил тут лесины, руки и ноги отсохли… Не позавидуешь первопроходцам, гать выстилающим. Это уж потом по калинову мосту на телегах и тракторах ездят…критики. А писатель рубит и стелет в жаре и в накомарничке, ничего кроме ругани не получая взамен…
*** Вчерашний разговор с омоновцем, случайным попутчиком. Этот «краповый берет», полный сил и энергии, поразил меня. Омоновцу лет двадцать пять. Двенадцать из них прослужил он на благо родины. Зашел разговор о том митинге, что состоялся недавно с участием десантуры, всех родов войск у Поклонной горы 7-го ноября 2010 года, в котором участвовал и он сам. Вдруг он, десантник, говорит мне. — Да что там это православие! Вообще, религия — это удел слабых, нищих, порабощенных и смирившихся. Я опешил. — А как же Суворов, Кутузов, Денис Давыдов, Скобелевы — отец и сын, Лавр Корнилов, Колчак, Сталин наконец? — Кто это, я их не знаю. — Как, никого? А вот герои Чечни, Цхинвала: Денис Ветчинов, летчик Николай Майданов? — Никого, кроме Сталина... Военные? Я даже растерялся. — Все герои и все православные. А Ушаков? Ушакова Федора знаешь, слышал? Адмирал, канонизирован как святой. — Флот? — спросил он нерешительно. — Флот. Он даже обрадовался: — А-а... Флот нас не касается, мы же десант! Он вышел в Софрино, ехал в бригаду. Я — в Посад Сергиев, в Лавру. Никак не мог понять, вроде бы он не валял дурака… Неужели и впрямь не знает? Какие странные «реформы» министров в нынешней России: вот нанимают и в гражданскую авиацию пилотов иностранных. Иностранный пилот Боинга, это, по сути, чужая уже армия. Ясно наверняка, что он может вести и военный самолет, тот же Боинг… Но как, когда успела вырасти иностранная по сути армия под гимны о реформах. И воюет эта армия уже сегодня. Молодежь лишили корней. Они, даже 30 летние, не знают истории своей, не хотят знать, не интересуются. …Суворову в Альпах Швейцарии воздают почести и по сей день. Горы хранят указатели пути его знаменитого похода. Суворов освободил Швейцарию от Наполеона Бонапарта… В память ему и чужой народ охраняет следы перехода русских героев. Водят экскурсии по пути его невероятного перехода через Альпы с пушками, армией. За что воюют и умирают сегодняшние ребята-срочники в нашей армии? За деньги? И только? Не думаю, что только лишь за деньги. Армия, та, что присягала народу, сегодня уже не народная? Задуманная со времен Ельцина реформа армии, по сути, завершилась. Мы отпраздновали восьмидесятилетие этого величайшего политика. Президент в его честь открыл стелу и произнес пламенную речь в Екатеринбурге. И трансляция была по всем каналам. Потом опять — «Голые и смешные», «Дом-2»… И ни слова о героях, жизнь свою положивших за Россию. В Америке — там своих героев «из пальца высасывают»: Голливуд подчинен обыгрывать их мнимые, не существовавшие никогда подвиги. А у нас? Кто сегодня знает, что Зоя Космодемьянская была дочерью священника? А то, что немца-фашиста разбившие в основном крещены были при Николае… Воевала, по сути своей, не социалистическая, а православная Русь, крещеные люди… …Парень которого я разговорил, был с медалью… Думалось мне так: в полгода–год наши парни были бы другими, знали бы и корни свои и традиции. Верно, что не нужно этого, боязно кому-то... Ведь патриотизм у нас — «прибежище негодяев» (по-чиновьичьи). И вот на память приходит сегодня, что и избравших службу с юности, суворовцев, решено было одним росчерком пера не пустить на парад в 2010, в мае, впервые со времен первого парада Победы… …Рубят по главному: по традициям, по памяти. Не понятно единственно то, почему пытаются представить, что удары эти по традициям и самой сути русских людей — случайны, нечаянны и «вслепую». Чего боятся? Чего-то все еще боятся. В Москве нет русского университета… Есть иные, на казенный русский кошт, для малых народов, а русского нет. Не обозначена и национальность «русский» в ельцинской конституции. Потомок не найдет и следа «государствообразующей» нации на шестой части суши…
*** «Три пенька, отдам бесплатно». Объявление в местной Электростальской газете «Молва». Мой друг позвонил мне: «Послушай, “три пенька” — это же Пентиум-3. Отдают бесплатно. Съезди, возьми, пожалуйста. Видишь, я на работе. Мне надо печатать поэму и отдавать стихотворения в журналы, сдавать контрольные, а их не берут написанными от руки, помоги. К тому же ты на машине». Мой друг — студент Литинститута, хоть и великовозрастный, но — поэт, а это не шутки. Что делать, помочь надо. Приехал. По указанному адресу оказался городской отдел милиции. Вхожу. Меня встречают трое пожилых, поживших уже милиционера, весьма настороженно. — Три пенька? Объявление в газете? Знаешь что, иди ты… Ты уже восьмой. Нет у нас никаких компьютеров — и объявлений мы не давали! Уже в машине я понял, в чем дело, и не мог успокоиться, смеялся до самого дома. Кто-то отомстил милиции чужими руками. А парень, давший это объявление, с юмором, ничего не скажешь. Другу-поэту пришлось предоставить свой «пенек»…
*** …И любя мир, человек все же должен отвергнуться мира, лишь тогда (по Евангелию) обретет он и Бога и благодать. Потерял же человек и рай и Бога, потому что «плод был хорош на вид». Устранить грех соблазна невозможно. Аскетика немногим по силам. И в буддизме, и в брахманизме, кажется, то же: очищение от наносного, вторичного (в даосизме и дзен-буддизме — от пыли этого мира). Найти, отыскать первообраз, тот первоначальный путь, «Дао», которым следовал первый человек, выйти на ту же дорогу, на потерянный ныне путь. (А разве и цель православия — не та же?) Та же, да не та. Выйти на путь, «Дао» — быть может, полдела. Вера в Бога-Личность, путь к которому лежит единственно через духовную любовь, этого нет нигде, кроме православия. Второй Адам, Христос подвигом всей жизни и своей смерти прошел этот путь до конца. Никому не по силам повторить его: «Прости им, ибо не ведают, что творят…». Ни в каком «Дао», ни в какой «нирване» не найдем мы этой прекрасной и великой тайны — любви к человеку, этого главного — того «солнца правды», неподвижного и неизменного во все века Света. Света, который так чудесно осеняет православие. Иудаизм, буддизм — в сущности, даже и не религии. И в том и другом каждый может найти интересное для разума, но не для сердца. Это — более даже науки, чем религии. Только с годами убеждаешься, что между верой и верованиями — огромная разница. Иудаисты уверяют, что православие — лишь ветвь их «Авраамической» религии. Никогда не забуду, как однажды в детстве, едва приехав весной на каникулы в деревню, я выбежал в мой любимый яблоневый сад. Это был 1978 год. Накануне были страшные морозы, а сад стоял на юру. И вот, помню себя ребенком, помню, как упало у меня сердце от увиденного. Страшные черные коряги вместо яблонь стояли там и там. Лишь на одной яблоне, тоже побитой морозом, я увидел живую ветвь. Как она цвела! Каким нежным розово-белым цветом. Мне захотелось подойти к ней и погладить ее, погладить вспененный янтарной накипью-смолой ствол, подраненный морозом. Потом я отливал ее водой, обрезал черный, лопнувший и корявый сук — и яблонька ожила! Я даже дал ей имя. Затем пытался привить. Но где же тот сад, «сад вер»? Его сожгли, спилили. Сухостой так печалил взгляд, что пришлось купить другой дом в другом селе. И все же эту живо цветущую ветвь, одну-единственную, едва сохранившуюся от всего сада, мне никогда не забыть! Новый Завет имеет один корень с Ветхим. Но цветет (жива!) одна только «ветвь».
*** И опять возврат туда, в ту странную какую-то «пра-память», которая принялась так часто напоминать мне о смысле жизни, о поисках этого смысла… Кажется, совсем недавно было: помню, будто бы душа моя просила Бога всемилостивейшего о воплощении, и по тому всезнанию, которым обладают «там» души — воплощения не в России: такой страшной и дикой казалась невоплощенной тогда еще душе моей эта страна. Всеведение не могло обмануть. А и впрямь: сколько к тому времени уже было пролито крови в России. И братской, и священнической, и крови героев Великой Отечественной… Россия засеяна костьми и полита русской кровью. Боль от одной мысли о ней пронзала горькой догадкой душу… Но Бог судил мне (не внимая мольбе) воплощение душе именно в России. Почему? Ответ один: только для того, чтобы я исповедовал православие и тем (православием) спасался. И чтобы трудился «по-черному» и не забывал трудов ни для Бога, ни для кесаря. (Быть может, и ностальгия — явление того же порядка: тоска от того, что сошел с пути, с места, Богом назначенного, поменял родину, вот и тоска — как напоминание, что возвращаться пора, хотя бы и ценой самой жизни, на путь, самим Творцом предназначенный. На исконную родину). Однажды спросили Игнатия Брянчанинова: а как же верующие в других богов, не в Христа, язычники… ужели не спасутся? «Не знаю, спасутся ли они, знаю, что Игнатий в другой вере не спасется», — был ответ.
*** Радио «Радонеж» от 11. 06. 09. Радиоведущий, священник Виктор Саулкин, просит радиослушателей помолиться о здравии болящего воина Василия (в коме). Этот Василий — офицер, изувеченный, раненный тяжело и страшно. Обнаружили, что он жив еще, лишь в морге военного госпиталя в Ростове, когда пришли укладывать тело в оцинкованный гроб для отправки родным. Воин Василий подал признаки жизни. Перевезли в реанимацию. Лежит без двух рук (ампутация), не приходя в сознание. У него двое детей, мальчик и девочка. Ранение — оттого, что он, проходя по части, увидел вылетевшую из подствольника гранату. Он, офицер, накрыл гранату своим телом и тем спас не одну жизнь солдатскую… (И после этого скажут, что военное ремесло не имеет части в героическом «во спасение» испытании, исповедничестве). И вот, ни слова не говорят, не пишут о нем, ни одно «сми». А воин Евгений Родионов, православный паренек-срочник, истерзанный до смерти бандитами в Чечне за отказ снять с шеи православный крест. Не пишут и о священнике Отце Николае Чистоусове (нашли его, увезенного прямо с проповеди в чеченском селе, с отрубленными перстами, чтобы не мог креститься во время страшного испытания пленением, муками). Его, священника, заживо закопали. Не найдут, конечно, и убийц священника Даниила Сысоева, ни раненного тяжело дьякона, сослужившего ему. Зато о горе-страдальце, честнейшем из достойных бывшем хозяине «ЛУКОЙЛа», посаженном за махинации — сколько пролито слез! Вот и сорок шесть подписантов хлопочут признать его «узником совести». «Узник совести» — тот, кто кротко и незлобиво выражает свои мысли, религиозные или иные убеждения, за что и страдает. И только. Миллиардеры у нас — тоже «узники совести», самый беззащитный класс… И о бухгалтере его, даме, которая, конечно же ничего не знала и знать не могла ни о махинациях с отчетами, ни о миллионах долларов, переведенных в Вашингтон (читай развороты «Комсомольской правды» тех времен), переводы десятков миллионов долларов при вымирающем от голода населении, помощи и без того далеко не бедному известному международному центру по «благотворительности» — тоже слезы проливают… И, забеременев, бухгалтер тотчас была освобождена (еще бы, ведь этого требовали правозащитники от президента!). Сколько пролито слез о каком-то миллионере, умершем от болезни в камере и вовремя не переведенном в больничку. Отданы под суд не заметившие его болезнь… И вот, «смажут из винта» какого-нибудь вора в законе или «авторитета» — все газеты затрубят, тысячи зевак побегут хоронить на Ваганьково, и такая толпа соберется, что ни пройти, ни проехать. И Жириновский речь скажет… А русские воины: Василий, о. Даниил и все за отчину живот свой положившие… В безымянных зачастую могилах, не за казенный счет похоронены. Вечная им память… А сколько мучеников, убиенных взрывами в Москве. Русские — распятая нация. У России путь Христа. И Воскресение. И когда знаешь это, уверен в этом, так противна кажется сегодняшняя болтовня пустых газет, треск радиостанций ни о чем: «Юля, как снег в июле», «о скандалах», «…адепт высшей алтарной магии заговорит»… До потери пульса и отрыва собственного пупа… И так горестно понимать, для чего шаманят они, для чего забалтывают, спаивают…«Московские (надо еще разобраться, московские ли это) эхи». Включишь приемник и тотчас бежишь выключать. О телевизоре уже несколько лет как пришлось забыть совершенно. И даже читая Лермонтова, Пушкина, с ужасом начинаешь понимать, какие и они (для них) шовинисты, великороссы, совершенные уголовники по 280 или 282-й статье… Но как их изъять? Разве сжечь на Красной площади… Но и это уже было… И опять рука возносится в крестном знамении: нам — крест, им — хлеб… А и от Христа ждали-чаяли мирской власти, вечной сытости от раздаваемых им хлебов… Помолимся за воина Василия и всех невинно убиенных русских героев… «Бог не выдаст, свинья не съест».
*** Голодаю. Тринадцатый день на воде, и уже не спрашиваю себя, зачем. Христос голодал сорок. Сорок дней, пожалуй, не вынесу. Нет, это не фанатизм, не лечение по Брегу или Николаеву. Помню, что не то оскверняет человека, что входит в него, по Апостолам, не пища сквернит постом, а то, что выходит из сердца, слова, сказанные из уст, и все же интересно испытать себя… Бодрость, свежесть сменяются слабостью, которая чувствуется особенно, если подниматься по лестнице, вверх по ступеням. И вот еще что нестерпимо: запахи. Одуряющие запахи. Обоняние утраивается, удесятеряется. Запахи не восхищают и не вызывают ни радости, ни аппетита, напротив, гипертрофированное из-за голода чутье показывает мир совсем с иной стороны. И этот новый мир, мир, открывающийся в голоде и через голод — он на удивление жрущий, пьющий, услаждающий себя, да и только. Все окружающее вызывает такое отвращение, что ни в сказке сказать… Вот идет красивая дама, стройная, и нам по пути. И я следую за ней. Нам по пути совершенно случайно. Но вот она остановилась, а я обогнал ее. В руках у нее сетка. В сетке, в целлофане мясо. Мясо капает кровью на ее красные туфли. Капли неразличимы по цвету. И вот я уже чувствую запах этого мяса, бегу во двор и меня едва не колотит рвота. Кто же знал, что главным испытанием моей жизни в голоде станут даже и не сами муки голода, а запахи! …Акутагава Рюноске в последней своей рукописи, «Жизнь идиота», писал, что разлагающийся труп человека имеет запах, который «чем-то даже приятен». Он, труп, будто бы пахнет гнилым персиком. На самом же деле запах испорченной плоти человеческой — самый нестерпимый на земле. Этот дынно-гнилостный, с уксусом, запах человеческих тел… он чувствуется во всем, а при голоде — особенно. Еда людей: бастурма, чебуреки, гамбургеры, сосиски, булочки с кусками чьей-то давно использованной плоти… Нет, при голоде обостренное обоняние, брезгливость терзают более всего. Голода как такового и нет. Есть одно обоняние, кажется, выросшее в память, в плоть и самую душу мою. Мясо, кровь, рыбья и свиная, просачивается в сны, видения самые и… сладкие, приторные…отвратительные. Что мы едим! Чем дышим! Как относимся к ближним, какая нечистота во всем! Как трудно и неправильно мы живем среди всех этих пахнущих «хлебами от сатаны» каменных домов! А какие чувства к людям испытывал Христос в сорокадневном голоде в пустыне, что мог он думать об этом мире и людях в миру? И кажется теперь понятней гибель Гоголя, который перед смертью в доме Толстых отказался напрочь от еды, отвернулся к стене — и так лежал две недели, до самой кончины. И это тот Гоголь, который, так написал вкус еды, показывал словом столы, ломившиеся от вкусной снеди, так, что изумлял даже Толстого: «пишет, будто никогда не ел до сыта!». Смерть Гоголя подобна смертям святых, по примеру того их ухода (на Афоне), когда они переставали принимать пищу или просто задерживали дыхание — и все… Бог держит в этом мире человека до созревания плоти и духа, до полного созревания. До окончательного выбора им своей дороги к добру или злу. Конечно, голод не самоцель. И вот человек яблоком падает к ногам Божьим, но в длань свою Бог примет не каждое… яблоко… И это так понятно, когда вычистишь голодом свой желудок!
*** Цель этого дневника — жизнь без выдумки, без словесной шелухи, от которой канареечно пестрят сегодня книжные прилавки. Написать и издать книгу сегодня может всякий, у кого есть деньга. Нужды нет, что книги эти печатать нельзя и не нужно бы. Редактор поправил ошибки грамматики, пунктуации, и — вперед, в издательство. Сколько дам, прекрасных во всех отношениях, пишущих. Все электрички метро изнутри оклеены и оклеиваются рекламой дамской прозы. Подлинностью пережитого обойтись — вот что ценно, на мой взгляд, в литературе. Негашеная известь или ржа, что тут поделать, может сожрать с течением времени все что угодно. Ей безразлично, что бесформить и точить: хоть георгиевский крест на поле боя или предмет искусства, или шедевр, найденный при раскопках — «…все сжигает житейская мреть» (сегодняшняя — особенно). А в искусстве? Русская классическая литература, сам состав ее отчего-то намеренно и направленно подвергают деформации. Опусы с такими названиями: «Мой одесский язык», «Я акушер-Ха», «Духлес»… что это значит… Футуризм Давида Бурлюка так нелепо возвращается или Одессу намеренно делают литературной Москвой? Подлинную литературу сегодня единственно возможно еще раскопать в залежах старых библиотек, в «букинистах», но едва ли уже на развалах рынка современной печатной продукции. И вот чувствую, что то время, которое «вперед», диктует необходимость очищения от словесного сора, шелухи, «мыла», «триллерства», «сериальства», от накипи «иронических детективов» и проч., и проч.— от всего того, что не имеет целью честно исследовать или объяснить жизнь, а имеет целью — наживу, покражу денег и времени у читателя. Начало XXI века, мое время я назвал бы вслед за золотым и серебряным веками литературы — временем литераторов-карманников. Страстный порыв прославиться, убить время, свое и чужое — и ничего другого. В этом смысле карты, лото или домино — гораздо честнее по отношению к себе и ближним. Литература стала редка. К подлинной литературе подорвано уважение, кажется, навсегда. И если находишь, найдешь ее с радостью, как белый гриб среди поганок. Но ведь и радоваться дано только ценителям литературы, а вкус воспитывается годами. На каких книгах воспитать Человека? Стадом, кажется, проще управлять, но стадо и непредсказуемо, опасно, если его «понесет»… Поделки и подделки, «интеллектуализация» «текстов» «под литературу», «под Чехова», «под Тургенева»… Вчера наградили одиозную личность — так здорово он стилизовал свой текст под Пушкина. Ясно, что премируется подобная проза, одаривается грантами не без умысла и не без цели… Только в оккупированной стране некто может позволить себе так бесцеремонно и отвязано дурачиться.
2011
|
