|
|
Василий КИЛЯКОВ |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Василий КИЛЯКОВИщу следы невидимые…— Василий Васильевич, расскажите, как Вы начинали свой творческий путь. Когда почувствовали в себе писательское призвание? Когда написали первое произведение? Как Ваше окружение реагировало на эти опыты? Какую роль сыграли родители? Кого считаете «родителями» литературными? — «Призвание», пожалуй, громко сказано, скорее — потребность. Такую потребность писать подсказывали обстоятельства. Э. Хемингуэй сказал где-то, что «несчастливое детство выковывает писателя, как меч». А. Н. Толстой говорит о том же. Потребность писать может возникнуть только в душе небезразличной, растревоженной. И молодость для такой тревоги — лучшее время. Потребность задуматься о нужности (или ненужности) в этом «прекрасном и яростном мире» свойственна многим: Лев Толстой в «дневниках» (ранних), Александр Пушкин в письмах (к брату), Сергей Есенин в переписке с Гришей Панфиловым... Примеров много. Эти искания лучших писателей были прочитаны мною удивительно вовремя (хоть и «Вертер» Гете, и Конан Дойл тоже увлекали). На ходу, на бегу — в молодости все легко, а жилось тогда напряженно, в неутолимой жажде найти понимание (не только, конечно, у сверстников) — вот тогда и явилась эта трудная мечта самовыразиться. Село под Рязанью, Киров, Электросталь, Москва… частая смена школ и учителей. Долгое время жил я без отца, в Кирове, в одном из самых бандитских районов, где без драки, порой, нельзя и до булочной добраться. Все тогда было поделено на районы — «зеленка», «черные» — среди шпаны дворовой. Попался — сразу: «Ты чей? А-а, с Дерендяева… А чего здесь ходишь?». Пожаловаться некому. Да и бесполезно, себе дороже: заклюют еще страшнее. Расчет только на себя. «Вентиль» от крана в кармане с наплавкой свинца (вместо кастета), раскладной заточенный металлический метр (разрезал куртки и кожу, как сабля) — все шло в ход. И каучук, которым прокладывали швы в панельных домах, и велосипедные цепи… В то время было такое кино — «Генералы песчаных карьеров» по роману Жоржа Амаду «Капитаны песка». «Культовое» среди молодежи, как бы теперь сказали. Роман этот точно отражает метания души молодой, не только бразильской, но и русской. А первое произведение — стихи девушке. Оно осталось без ответа. Рифмам там было мало места, больше — чувству. Но, написав стихи, я долгое время верил, что это — «хорошо». «Родители литературные»… Мне очень повезло с учительницей литературы Лидией Ивановной Тихомировой (судя по фамилии — род ее из священников). Сын ее, Володя, писал неплохие стихи: «И капель, в воробьином вызвоне, на сосульках сыграет гимн…». Или по-есенински: «Сирень седая билась у плетня…». Провидение послало мне дружбу с этой семьей (предварительно истомив меня некой Кротовой, тоже учительницей русского и литературы в средней школе № 37 г. Кирова). Она изводила меня издевательствами, мелочными какими-то придирками: «Прежде ответа у доски, покажи руки… Боже мой, да у тебя цыпки!». Что значили «цыпки» по сравнению с тем, что после уроков меня ожидали несколько человек с твердым намерением проломить голову… Лидия Ивановна стала мне второй матерью. Она тяжело переболела туберкулезом, вынуждена была ходить в парике. Молодая, она, поднимаясь вверх по пролетам лестницы, часто останавливалась, чтобы отдышаться. Она смотрела на мир, как я теперь понимаю, иначе, чем Кротова, — чопорная, благополучная дама, довольная жизнью во всех отношениях. Когда Л. И. Тихомирова, ставшая классным руководителем, прочитала мою характеристику-послание («сопроводительное» письмо «от Кротовой» — без такого документа в прежние времена нельзя было никуда перевестись или устроиться на новом месте): «Крал макулатуру….», то она, приподняв очки, с любопытством глядя на меня, молвила: «Прекрасно, мальчик любит читать… А стихи ты читаешь?». Я обомлел от такого поворота. Она сразу и прочно стала для меня авторитетом. «Грозу» Островского она «расшифровала» мне уже тогда. Впоследствии отец вернулся в семью. Он тоже что-то разглядел во мне, направлял мое чтение. Он же стал первым моим критиком, отвел меня в городское литературное объединение и… что за фигуры я там нашел, что за «типы»! До сих пор уверен, что если бы не алкоголь, многие из них вызрели бы в даровитых поэтов (я тогда увлечен был стихами и только стихами). Руководили объединением «Электростальские огни» (не бог весть какие «огни») Г. Левин, Эрнст Иванович Сафонов, поэт Анатолий Брагин. Затем П. Н. Краснов (открытый тогда Игорем Дедковым, написавший талантливую книгу «Сашкино поле», но вскоре, с «Поденками ночи», ушедший в мастеровитость, блестящее умение); В. А. Карпов, один из лучших, на мой взгляд, сегодняшних прозаиков, лауреат нескольких премий. В течение многих лет он ведет содержательные передачи на радио Подмосковья, которые заканчивает так: «Мы обязаны прорваться в завтрашний день, сил вам и здоровья». Меня до сих пор не покидает твердое чувство, что передачи эти и в самом деле «заряжают» на сопротивление злу — всему тому «непонятному», что терзает сегодня нашу страну. С окружением мне повезло. Даже очень повезло. Меня влекло, как щепку в половодье. Э. И. Сафонов был тогда главным редактором «Литературной России», дочь его, Татьяна, писала стихи. Да какие! Жаль, что мы все сегодня потерялись. Мы, русские люди, как-то слабо держимся друг друга, мало поддерживаем. Это едва ли не главная наша беда, беда трагическая (а не надуманный алкоголизм, леность и «авось»). Именно такой поддержки и связи не хватает нам более всего, этого симбиоза отношений и дружеского участия в судьбах. Посмотрите на малые народы, на любые народы. Надо учиться у них. Крепко учиться. Потому что у Апостолов сказано: «Кто о своих не печется, тот хуже неверного». Как, каким образом вытравили из русского эту потребность взаимопомощи, как это удалось — для меня загадка. Вот тогда меня и подхватило это течение. В то время писать — значило очень много, это было самим содержанием жизни.
— М. П. Лобанов, по меткому слову Ю. М. Павлова, «русский критик “на передовой”», человек, резко противопоставляющий себя тем, кто жизненную мудрость черпал из книг, из бесед с «умниками», строго оценивал произведения о деревне даже таких авторов, как А. Т. Твардовский, Вл. Солоухин, в которых, на его взгляд, отсутствовала правда жизни. Как Вы считаете, что способствовало Вашему сближению с Михаилом Петровичем, как Вам удалось выйти на такой уровень общения, когда оно приобретает не книжный, а «бытийный» характер? — Михаил Петрович живет и здравствует, и надо молиться, чтобы он, патриарх нашей литературы, продолжал свое самоотверженное служение. Сегодня уже не модно ругать И. В. Сталина. Александр Невский и Иосиф Сталин в известной телепрограмме народного голосования «Голосуй, Россия» заняли соответственно первое и второе места. Удивительное дело: чем чаще поливают грязью Сталина, тем больше набирает он голосов. Есть с чем сравнивать: наше время — и то. И это тоже не книжное прочтение жизни. Михаил Петрович сам по себе явление значительное. Книгой «Твердыня Духа» под редакцией О. Платонова, изданной Институтом Русской Цивилизации, он расставил точки над «i». Все мы родом из той, оболганной ныне эпохи. Но вот то время, когда юноша-фронтовик из многодетной семьи (одиннадцать детей) смог вырасти до величины автора «Твердыни Духа» и всех тех его книг, читая которые я сам и многие мои сверстники, терявшие уже почву под ногами, воспряли, — это время само по себе вызывает уважение, эта социалистическая Россия — та же Россия. Старая гвардия: Шафаревич И. Р., Белов В. И., Распутин В. Г. — они поднимают нас, «подтягивают» до своего уровня личным примером, своими книгами. Может ли сегодня молодой парень из дальнего беднейшего села приехать в Москву, поступить в университет, успешно окончить его, стать профессором, писателем, преподавателем Высших литературных курсов в Москве? А тогда — мог. Война, Курская Дуга, страшнейшая битва, броня плавилась на танках, брянское направление и — Победа! А сегодня всё, на что хватает запала, — это сетовать на закрытие улиц в честь проведения Парада Победы. Михаил Петрович — человек неподкупный, удивительной честности. Критик он очень тонкий, разноплановый, подлинный. Кроме того, у него есть редкий дар — «внутреннее зрение». Он не просто «художник слова», он видит сущность явлений во всей их перспективе. Меня самого поражало в беседах с ним то, что он как бы слышит мои мысли… С ним небезопасно разговаривать. Ты весь как на ладони. Прозрения его пронзают, как копье. Вот, например: «Рано или поздно смертельно столкнутся между собой две непримиримые силы — нравственная самобытность и американизм духа». Заметьте, это сказано им более сорока лет назад. Не было тогда никаких еще предпосылок, никакой «предтечи» американизму… Железный занавес так прочно затворял нас от беснующейся Америки, что никакая навозная жижа «хиппизма», «битломании», «панков» не могла проникнуть к нам. «Американизм» в России — казалось, что это невероятно, необычно, и вот — явилось во всей «красе». Удивительно: 1968 год — и такое предсказание. Для этого нужно знать человека, наблюдать… Передовая, «линия фронта» проходит сегодня не только через Москву, она проходит, как никогда прежде, по касательной — по сердцу и совести каждого, кто, оробев, стоит, взирая на импортные лимузины или сияющие прилавки, кто соотносит себя с благами мира сего и принужден судить о ближнем по величине его «лопатника». Небезызвестный Леонид Кравчук, тот самый, «беловежский подписант», заявил на днях, что, дескать, ничего страшного в развале величайшего в мире государства нет, а вот, мол, взгляните, зато у молодежи сегодня есть мобильные телефоны. «И молодой человек может в любое время девушку на свиданье пригласить». Куда уж мы без мобильных телефонов! И что без них за жизнь — прозябание! А «интеграция в мировое сообщество» — вот это, на его, Кравчука, взгляд — громадная заслуга. И Ельцина, и Кравчука, и Шушкевича. Вот это и есть подлинный взгляд «верхушки», та потребность во взаимной поддержке покупателей покупающих и продающих-торгующих. Так американцы покупали папуасов, индейцев — за красивую пробочку от бутылки рома, без которой не прожить, за блестящий гребешок… Мобильные телефоны, «тырнет», «фейсбук», «вайфай», «фигфай» — все это достойное оправдание развала СССР. Великолепная черта, характеризующая «охват мышления» нынешних государственных деятелей. «Передовая» сегодня — в университетах, гуманитарных вузах и старших классах. Она отчетлива для всех зрячих и желающих прозреть. В свое время мне удалось прочесть в журнале «Москва» статью Лобанова, которая называлась «Слепота». Год, если не ошибаюсь, 93-й. Межнациональные отношения. Вот когда слепые стали уже поводырями слепых. Я и сам не вдруг стал внимать его негромкому монологу, приводил «верных» с семинаров А. Приставкина, Вл. Орлова и других. Лобанов совершенно чужд рисовки и позы, не ораторствует (хоть вполне бы мог), и от этого внешне кажется не очень-то и выразительным. Но только на поверхностный взгляд. И будь моя воля, я бы записывал на диктофон и видео его семинары, как записывают сегодня проповеди иных проницательных батюшек в церквах. …Кто хоть раз карабкался в горы, знает: в горах, для того, чтобы восхищаться открывающимися видами, необходимо подниматься выше и выше, вверх. Это не каждому по силам. К тому же труд подниматься вверх — неблагодарный: «во многом познании много печали», как сказал Екклесиаст. Потрудиться сегодня — не много добровольцев. Другая русская беда наша состоит в том, что в «верха», в министры культуры попадают не предметно мыслящие люди, а «синтезаторы» идей и культур. «Синтетика» эта — с восьмидесятых, едва ли не раньше. И она во всем, во многом: в лицах, в одежде, даже в «пище духовной». Синтез идей, синтез народов… Многие говорят синтетическими голосами одно и то же. Но послушаешь, о чем говорят — ни о чем. Лидер ЛДПР прославляет Первомай, первый праздник чикагских рабочих, и тут же с жаром обсуждает цвета флага, «синтез цветов» — не заменить ли светлые цвета на темные (как пиво). Но как это подается? «Синтетически». Или вот — переименование милиции в полицию. Казалось бы, поменялись только названия. Но присяги-то разные. Была милиция, которая присягала народу, теперь же — полиция, присягающая правительству. Милиция и полиция — опять синтез. А что в деревнях? Выживание натуральным хозяйством. Приехал брат из Волгоградской области, рассказывает: заставляют резать животину — всю! — под предлогом, что она будто бы больна свиным гриппом. Если сам не порешишь скотинушку до майских праздников, тогда придут чужие казенные резчики со штрафами. Назревает недовольство самовластью «бензиновых королей», которые задрали цены на бензин к посевной. Денег, повторяю, в деревнях нет совершенно, только пенсии древним старикам — хватает лишь на хлеб. Захотел хлебушка — жди, когда дадут пенсию. В этих условиях «синтез» разноприсягавших может быть применен непосредственно. Рядовые полицейские уже не смогут не подчиниться приказу бить возмущенный народ. Стране нужны не «синтезаторы», нужны люди ответственно и предметно мыслящие, но кто их допустит? Старая гвардия до сих пор сдерживает за нас натиск иноземщины. Статья Лобанова «Просвещенное мещанство» (1968 г.) наделала много шума. В ней говорилось о решительном размежевании «человеческого» и «приспособленческого» принципов жизни. Все свежо и сегодня. И «великие классики» (Солоухин, Твардовский), имевшие тогда тиражи самые небывалые, не являлись исключением. «Эпик», талантливейший поэт Твардовский не выдержал напора, а Солоухин прекрасно «перестроился». Скоро 85-летие Михаила Петровича Лобанова, а кто посмеет упрекнуть его в пристрастии к «той» жизни? Все в его книгах сказано в точку. Только подумать: в какое время он решился противостоять системе. И кто же кинулся громить? А. Яковлев, В. Дементьев… Вот уж подлинно: «Кто бросит камень в этот пруд, /Не троньте, будет запах смрада…», как сказано у Есенина, и далее: «Они в себе самих умрут. /Истлеют падью листопада». Не умерли — лишь обнаглели, осмелели, стали еще беспутней. Мало того, пришли другие, их сыновья, их внуки. Эти и вовсе развращены безнаказанностью. Странно было бы думать, что они сами поднялись «со дна». Это назначенцы. Назначенцы неких сил. К ним ни Новый, ни Ветхий заветы не применимы. И уж тем более — «кодекс строителя коммунизма». «Демократичность» же М. П. — особая: она идет от той свободы, которая дана не «буллами» и законами, но — самим Творцом. Вот где подлинная демократия, аристократия Духа. Он не навязывает «свобод» и не пытается утеснить ученика во всех его проявлениях. Он дает, и дает столько, сколько каждый сможет унести. Пишущий, создающий — уже сопричастен Творцу. Вы удивитесь, быть может, но тот же Пелевин был найден Лобановым, выделен им из серого потока гор рукописей, поступавших на творческий конкурс в Литинститут. Пелевин учился в его мастерской на заочном отделении. Это к слову о «свободах» творческих. Ограничил ли мастер творческое своеобразие даже такого, кажется, противонаправленного писателя, рисующего в своих книгах мир весьма далекий от действительности. Вот такая «бытийность» поразительна и для меня. Высшее звание человека для него — человек творящий, мыслящий, способный создавать нечто из ничего. Ведь и Демиург — творец, прежде всего. Он сотворил мир. Творчество, быть может, единственное, что «роднит» людей между собой — и приближает к Богу. Мера таланта не столь важна. Важно само наличие таланта. Он, Лобанов, собирает их заботливо по всей России. Проще бы набирать Москву и Подмосковье, отсеивать девушек, которые забеременеют и — десять против одного — бросят учиться (как это делал тот же Приставкин и другие). Лобанов же идет на «риск» долгого, кропотливого и бескорыстного труда, часто неблагодарного, взращивает человека, учит того, кто или забудет, или взбрыкнет. Или согласится на компромиссы. Мне повезло. Мой учитель казался мне всегда ближе и понятнее, чем другим моим сокурсникам, именно тем, что я сам рязанский. Я рос в селе Рожково Сасовского района. Это далеко от Спас-Клепиков, но быт тот же. Я прислушивался и присматривался к жителям моей деревни еще мальчишкой. Они были все интересны: что не двор — то характер незабываемый. Особенно я присматривался к тем, которые необычно говорили, высказывали мысли, не похожие ни на чьи другие. Самобытные. Были природные мудрецы — платоны каратаевы, были — блаженные, просто дурачки, были истово верующие, но вот атеистов я что-то не помню. Всякие были. Многому изумлялся я. В иных — разочаровывался. Но тема деревни, «почва», вернее, душа народная так и осталась мне близка навсегда. Переехав в Киров, затем в Москву, я все меньше и меньше находил той правды, которую видел в глубинке. Правды обнаженной. Здесь люди скрытные. Прямого слова никто не скажет, мало бескорыстных. И тут я встретил Михаила Петровича. Я не знаю, что бы было со мной, как сложилась бы моя жизнь, если бы не он и его книги…
— М. П. Лобанов был автором книги об А. Н. Островском, которого он считал «самым православным писателем». Сказалось ли его увлечение личностью драматурга на Вашей литературной судьбе? — А. Н. Островский — величайший драматург. Его невозможно перелицевать, переписать по-своему. Перепишите «Грозу», «Волков и овец», «Не в свои сани не садись»… А сколько «перверсий» сегодня по Чехову — на разный манер, на манер зрителя, у которого есть всё, и он изволит забавляться. Зуд духовной пустоты нашли в его пьесах — и вознесли в культ. Именно эта мещанская, либеральная («либерастская», как сказал С. В. Ямщиков) общественность и присвоила Чехова, подняла на щит, нимало не смущаясь тем, что он всегда, всю жизнь, прямо-таки физически ненавидел пошлость. У Чехова в пьесах персонажи откровенничают о себе, и только о себе любимых. Так не бывает. Найдите таких «откровенничающих» из своих знакомых. Есть ли они? Много их? У Островского же все — о других, о ближних, через отношения с ближним. Островский прям и честен. Открыто религиозен. И выходит так, что Островский более русский. Это не только оттого, что его, Чехова, основательно перевирают, как никогда. Во времена Чехова началась игра в метафизику — «бог-дьявол», «все относительно» и так далее. Мережковский весь на этом стоит, Ф. Соллогуб и прочие. «Анатэма» у Л. Андреева (этим он и сына Даниила заразил). «Бесприданница» Островского — не актуальна ли сегодня? Покупка чистой девушки, совращение ее тайно, исподволь, с игрой в благородство и преданность — и гибель ее... Сегодня к уговорам матерей «бесприданниц» присоединили и Интернет, и гламур, и усилия международных свах… Сценическая «плоть» Островского не терпит надругательств. Островский противостоит прозе сытых буржуа. Это как раз то, что так ранило живую душу поразительного по искренности Есенина, который «Розу белую с черной жабой…» так и не свел, «не повенчал». И в этом трагедия. Вот в чем трагедия бытия, что мир с некоторых пор открывается другой стороной, «слепящей точкой смерти». И то, как он, этот мир, открывается, вдруг поражает и останавливает. Подлинную литературу легко отличить. Тут, по сути, дело даже не столько воспитания или вкуса (вкус можно привить, воспитать), а в той правде, которая останавливает, от которой обмираешь.
— Вы были знакомы с В. В. Кожиновым. Почувствовали ли Вы особую проницательность этого человека? Виделся ли он Вам не похожим на других? — Близко знаком с Кожиновым я не был. У меня создалось впечатление от немногих встреч с ним, что он очень мягкий, способный многое простить человек. Но он сразу твердел, становился даже дерзок, если кто-то задевал его принципы, мировоззрение. Он пришел к нам, студентам, впервые году в 93-м, и мы, как я теперь понимаю, задавали ему наиглупейшие вопросы. Все-то спрашивали про фоменок и про носовских, о маркизе де Кюстине… При его, Кожинова, громаднейшем кругозоре поражала та внешняя простота, даже мягкость, доброжелательность, с которой он терпел всех нас. Эта простота странным образом сочеталась с поразительной цепкостью восприятия мира, памятью. Собственным, особым, очень смелым, открытым человеку мировоззрением. Он как ледокол пробивал торосы беспамятства и незнания нами истории собственной страны. «Тютчев! — изумлялись мы, — до него ли теперь, когда всё — и СССР, и даже само право жить — летит в тартарары, куда-то под колеса “шахрая-ельцинской конституции”!». А то, что за книгой «Тютчев» стоит осмысление традиций русской, Российской государственности — это не пробирало нас, по молодости, по нашей наивности, конечно. Он только посмеивался и закуривал «Приму». …Он вообще до странности не берег себя. Это еще одна русская беда, национальная — невнимание к себе, к своему здоровью. Мы легко относимся к этому дару Божьему, к жизни. И явно не будучи богат здоровьем, как живо он интересовался всем, что выходило за грань обыденного! Помню, «Подражание итальянскому» Пушкина в его исполнении! А его расшифровка «Палеи» — это же реставрация бесценных тайников сокровищ русского духа. Помню еще, как в 1996-м, в Суздале, после того, как гусляр Василий Жданкин по согласию с игуменом монастыря, залез на колокольню и исполнил с высоченной гулкой звонницы великопостный звон, с какой радостью Вадим Валерианович (тогда приболевший, кашляя) разговаривал с ним! Мне показалось, они говорят на каком-то своем, непонятном мне языке. У них тут же нашлись общие знакомые (хоть виделись они впервые). С какой-то радостной жаждой Вадим Валерианович расспрашивал его о жизни монастыря, о его учителях-гуслярах, о музыке. Он быстро-быстро, вынув карандаш, чиркнул несколько фамилий, названных Жданкиным, и я тотчас понял, что это мгновение восторга от колокольного звона не умрет, что творец нашел творца. Статья его о владимирской этой поездке вышла впоследствии в «Нашем современнике». И опять тот же критерий — творчество. И какие уж тут потребны фантазии, домыслы или абстрактные «свободы», «права личности», гарантия прав, «рацио», или мертвая буква закона!.. Кроме интуиции Кожинова, меня поражала его память. Для обширнейшей и точно выверенной статьи — с повторами и периодами самых замысловатых ссылок — ему достаточно было одного глубокого разговора. Он записывал только имена и фамилии, да и то не всегда. И этот разговор впоследствии оказывался вернее, точнее, а главное — содержательнее, чем запись любого из современных интервьюеров со всей оцифровкой звучания, наложения фона, с причудами компьютерных достижений.
— В воспоминаниях о Г. А. Горышине Вы показываете способность этого человека поддержать, дать своевременный совет, от души поделиться впечатлением. Такая поддержка, судя по всему, сыграла для Вас в своё время положительную и очень важную роль. Есть ли уже сейчас рядом с Вами (несмотря на то, что Вы ещё не умудрённый старец) начинающие авторы, нуждающиеся в Вашей поддержке? Ищущие Вашего совета? — Глеб Горышин за полтора года до своего ухода подарил мне сборник стихов «Возвращение снега» с дарственной надписью: «Василию Килякову с пожеланием написать что-нибудь гениальное». Это был 1996 год. Прочитав такое посвящение, я услышал в этой записи какую-то усталость, разочарование его от жизни. От наступивших уже тогда мытарств перестройки. От плюрализма, травли писателей. На фото он был длинноволос, совершенно сед. С «бетой» вен на виске. Может быть, я не прав, но в литературе нашей (да и вообще) преступно мало ценят людей такой величины. Да что там, до встречи с ним я сам прочел лишь кое-что из «Авроры»: заметки о Китае, несколько рассказов… Написано было просто блистательно. Я углубился в городскую библиотеку в поисках его книг и обнаружил внезапно, что он лауреат премии им. И. Бунина, автор более тридцати книг прозы и нескольких сборников стихов. В письмах он писал, что сажает картошку и… думает о жизни и смерти. Его не стало в середине марта. В год сумасшедшего «дефолта» ушел человек, глубокий и мудрый. Страну и людей этой страны более волновали деньги. Те деньги, которые не удалось им сберечь, переживания из-за утраченных возможностей. Волновало и томило уже несуществующее, кажущееся, некая «тень доллара», а вовсе не уход из жизни одного из самых значительных русских писателей, который жил и творил в городе на Неве, был другом близким Шукшина, Абрамова, Белова, Домбровского. Тогда осиротел литературный Питер, канал Грибоедова. Шел в этот день сумасшедший снег. Я никогда не видел такого снегопада, такого великого «возвращения снега». Словно он сам напоминал о себе неким приветом, словно он вернулся ненадолго из-за того предела, откуда не возвращаются. Это было настоящее чудо. …Уходят один за другим значительные писатели. Кто приходит на смену? Приходящие ищут участия, в том числе и у меня. Недавно мне прислал хорошую подборку стихотворений в журнале «Москва» Олег Будин, студент-дипломник Литинститута, подмосковный поэт, кажется, очень даровитый. Тем не менее, я знаю не понаслышке, что один из современных поэтов, ведущий семинар в Литинституте, имеющий звание «поэт-преподаватель» основательно и методично пробивает идею о том, чтобы всем нам жить и писать на… латинице. Он решил, понял, что как поэту ему не суждено «прославится», по крайней мере, своими стихами — точно. Только этой вот идеей, придурью, которая его посетила (не без причины, конечно), он и сможет обессмертить свое имя. Идея эта созревала у него давно, и вот, видно, «вызрела». Я не знаю, что это и как назвать… верно, надоумил кто-то. Откуда такая ревность не по разуму, подобострастие перед западом? Не реализованные, что ли, амбиции? А, может быть, не русские корни? Не знаю. Но вот есть же преподаватели, перед которыми хочется снять шляпу: В. Д. Ирзабеков, Ю. М. Папян и другие. Все — замечательные русские люди. Обучают студентов любить и знать свой язык. Преподают теорию стилистики, филологию, старославянский, много всего… Дело не в фамилии и не в национальности, а в некоем «гене смердяковщины», что ли. А может это вирус? Одни заражены им, у других — иммунитет. Но эти, зараженные, допущены к преподаванию. Чему они научат? Картофель — и тот отбирают «в лежку», отбирают зерно. Этот годится, этот нет, загниет и других загноит. А тут — воспитание, да и кого — поэтов! Давайте перепишем Пушкина, Толстого на латиницу, господа… И у него учатся. Если бы был отбор с прицелом на долгую жизнь России, был бы толк. А так — треть русских, треть русскоязычных, треть — никаких, ни холодных, ни горячих. Теплохладность, вот и нет плода. Сегодня битва, повторяю, война. И на переднем крае — именно преподаватели, Вы, уважаемая Ирина Владимировна, Г. И. Седых, ректор Литинститута, Б. Н. Тарасов, В. П. Смирнов… Вот у кого надо «учиться учить». Ректор Литинститута, автор «Паскаля», «Чаадаева» в ЖЗЛ., «Куда движется история?» и других замечательных книг, он так вырастил сыновей, что только позавидуешь. Сыновья его немногим старше меня. Один — виднейший социолог, философ, другой — чудесного дара певец. Прекрасные православные люди. Учить, преподавать — особый дар. Я никогда не смог бы быть учителем. Даже и одному ребенку объяснять что-то, выстраивать его душу — это уже целый мир. А двоих-троих…Трудно. А если — тридцать? А два класса. А три?..
— В своих заметках «С миру по нитке» Вы определяете для себя два первостепенных жизненных ориентира — «творчество» и «церковь». Органичным ли видится такое совмещение? Спрашиваю потому, что сегодня многие возвращаются к спору «поэта» и «монаха», как в одноимённом стихотворении Ю. П. Кузнецова, и принимают сторону поэта. — Абсолютно органично. Более того, для меня это единственная дорога. Дело вот в чем: Пушкин изучал народный язык у просвирен. Истоки нашего языка — из церкви. Это уже потом была бироновщина, неметчина, галломания от восхищения Наполеоном, поразившая русское дворянство (но не народный язык и тем более — не церковный). Язык протопопа Аввакума восхитителен. Именно монастыри наши обучали Россию — не битьем, мытьем и катаньем, а через веру, через сердце. Русь была закрыта от «рацио» монастырскими стенами. Вот наше главное отличие, которого необходимо придерживаться. Русский смотрит очами веры. Литература, музыка (Свиридов, Чайковский, Рахманинов, Глинка и др.) — почему они так ценимы, даже и на том же западе? Да потому что все наше искусство — и слово, и музыка — из молитвы вышло. А о проблеме поэта и монаха я думаю так: у Игнатия Брянчанинова, монаха, молитвенника и писателя, есть записи-картинки: «Зимний сад», «Море», другие… Что это? Перечитываю, какое чудо! И вот — не то что глаз, а и сердца не оторвать. Конечно, пример не характерный, особый, но ведь писатель — и какой! У того же Ю. Кузнецова: «Выходя на дорогу, душа оглянулась…» Нет, что бы ни говорили, а великий поэт у нас всегда на одной волне с молитвенником, если это поэт, а не математик, зарифмовывающий почудней, как, во многом, нобелевский лауреат И. Бродский, или словесный рисовальщик-эквилибрист Е. Евтушенко, или циркач и верхолаз А. Вознесенский. Изыски критиков, наветы на Ю. Кузнецова — дело начетчиков. Да и критики-то эти по большей части — наши же, внутренние, прекрасно понимающие, что к чему. Их не надо винить. Это не «маркитанты» Ю. Кузнецова, а ревностные, требовательные, «верные». Это от излишней ревности по вере. Они ближе к букве, а не к душе. Так мне кажется.
— Есть ли у Вас какие-либо осознанные творческие установки? Есть ли критерии или субъективные ощущения, например, того, что произведение удалось? Возникало ли чувство удовлетворения от написания чего-либо? — Удовлетворение от написанного бывает только в горячке работы. Остыл, прочитал — и нет и следа от удовлетворения. Пока пишешь — нравится (и то не всегда). Писать по принуждению я бы не смог. Хоть и известны примеры Шекспира, которого будто бы сын закрывал на замок, подавая съестное под дверь. Супруга Куприна, издательница «Мира Божьего» ставила вопрос ребром, когда надо было уже торопиться — в театр. Она останавливала его, спрашивала: «Саша, написал ли ты сегодня минимум?» (двенадцать страниц). Если нет — театр отменялся. Все написанное с течением времени кажется не хуже и не лучше (из напечатанного) — просто иным, словно не я писал. Многое летит в корзину через час-полтора после написания. Это хорошо. Пока видишь ошибки, есть «перспектива» роста. Чисто пишут только графоманы.
— Верите ли Вы в существенное воздействие слова на жизнь своих ближних? — Слово, если оно выстрадано, обладает удивительной, особенной жизнью и часто воплощается и имеет власть независимо даже от «уровня» слушающего. Могут ли оставить равнодушным «Колымские рассказы» Шаламова? Понятно, что краски сгущены, но сама основа — правда — трогает. Мы сейчас не берем в расчет те обстоятельства, за которые Шаламов попал в лагеря. Троцкистские кружки в то время — это даже не фронда, это было верное «ять». Но подлинность, выношенность созданной им литературы, глубина подтекста — истинные образцы самосуществования слова. Или — способность любить, чисто, «пламенно и нежно», как у Пушкина. «Я не хочу тревожить вас ничем»… Словом был создан мир. Слово может стать проклятием на весь род, стать основой богоборчества. Быть может, то проклятие, которое мы не совсем понимаем (но оно так весомо) — над неким малым народом, так основательно и трагично, что никакое рокфеллерство и морганичество не спасет. Вместо Пасхи они поздравляют друг друга … с Новым Годом. «Пейсах» на их языке — «прошедший мимо». Светлые дни проходят мимо их сердец и памяти. Мы не можем знать Путей и Промысла. Словом был создан мир, от Слова (уповаю) не погибнет. Бывает слово метким, прямым: «Мы с тобой, как Гумилев с Ахматовой, только жаль, что масштаб не тот…», — написала одна знакомая мне поэтесса мужу, тоже поэту. Метко. А дело именно в этом: в масштабе личности того, от кого исходит слово. Однажды, году в 1993-м, фотографировавший меня для «Юности» Юрий Шиманович, взводя затвор «Зенита», обронил: «А сегодня, до вас, я фотографировал Льва Гумилева. Тоже для публикаций…». Выйдя из «Юности», я пошел не туда. Уехал на метро в другую сторону. Потерял полтора часа. Разве это не пример влияния слова? Одной лишь фамилии… Если одно слово так подействовало на меня, значит и на моих ближних может воздействовать тоже. У айсберга большая часть под водой, как известно. То же — у слова.
— Какие литературные имена являются для Вас путеводными? — Все писатели, которых я читал (с охотой или без), в той или иной степени повлияли на меня. Если писатель не научил, как надо писать, он научил, как писать не надо. Тут уже дело природы души и литературного вкуса. Вкус нарабатывается. А вот природа души… Нет, Пушкин, Рубцов, Есенин писали — как молились. В то же время, посмотрите, как корежит некоторых «преподавателей» того же Литинстинута (что уж о других говорить) при произнесении имен этих русских поэтов. Думаю, что мастерство, мастеровитость не должны быть заметны. Тем более — выпячиваться. Слово — как выстрел. Оно должно быть чуть-чуть внезапным, тогда оно — в цель. Выстрел лишь тогда удачен, когда ты тянул внимательно спусковой крючок. Тянул до выстрела, не думая о результатах, ни о каких «приемах», «школах», принадлежности к «хартии», направлению, «манифестам», тянул и держал цель. «Десятка», «яблочко» бывает только тогда, когда выстрел как бы нечаянно произведен, «детски» просто и непосредственно. В этом плане, конечно, незаменимы Андрей Платонов, Иван Шмелев, Борис Зайцев. Есть и среди сегодняшних критиков замечательные имена. Например, Вячеслав Лютый с его «Русским Песнопевцем». Он открыл мне в современной литературе гораздо больше, чем унылое умствование нынешних арбитров от литературы и мудрецов века сего…
— Что у Вас в планах? Знаю, что писатели суеверны, поэтому можно не раскрывать все секреты. Но, если говорить не о конкретных ожидаемых «единицах» — романах, рассказах и т.п., а о «философии» Вашего творчества, об общем векторе, то к чему Вы стремитесь? Вряд ли ведь — написать как можно больше книг? Может быть, достичь какой-то определённой цели? Может быть, что-то понять, к чему-то прийти самому? Или не думая о конкретном результате, Вы погружены в процесс творчества, вручив свою волю Всевышнему? — Вопрос — как острие иглы. На сегодняшний день отложены крупные вещи именно ради маленьких «записок». В чем тут соль? Наверное, в том, что они востребованы. «Кровь на цветах», «Записные истины», «Фрески», «С миру по нитке» и другие, кажется, сами ведут меня. Они диктуют мне принцип отбора, во многом открывают мне меня самого. В таком письме я субъект и объект одновременно. Познающий и познаваемый. А это и есть творчество. Я ищу в этом мире «сочетания прекрасного и вечного». Я ищу следы, невидимые для других. Следопыт. Конечно, удача не всегда сопутствует мне. Не все выстрелы в «десятку». Можно сейчас не воспринимать следующих моих слов всерьез, но посмотрите, что осталось от «Войны и мира»? Дуб, взгляд Ростова в небо, танец прелестной Наташи… А от «Тихого Дона»? Свадьба Мелихова, нога убитой лошади, торчащая в небо, свиданье Аксиньи с Григорием в подсолнухах… Почему именно эти детали так врезаются в память? Потому что они созвучны сердцу любого человека. Они полны подлинной художественной правды. Надо писать жизнь, как она есть, не мучая себя и других архитектоникой, коллизией, линиями и прочее… Я нашел в себе интересного собеседника. И оказалось, что монолог мой заинтересовал «Юность», «Подъем», «Молодую Гвардию». Лидия Сычева опубликовала часть этого «монолога» в «Молоке», журнал «Парус» поддержал и продолжил их публикацию. А в тонком литературном вкусе главных редакторов этих журналов я уверен. Удивило то, что меня стали находить через сайт Московского СП. Незнакомые люди присылали отзывы.
— Руслан Киреев назвал Вас продолжателем традиций «деревенской» прозы — действительно ли Вы являетесь осознанным продолжателем этой традиции? Вот, например, В. В. Личутин отказывается признать себя «деревенщиком» («Я и не в деревне родился»), Л. И. Бородин признаёт только свою духовную близость к этому направлению и т.д. Вообще, живёт ли ещё это коренное направление в прозе XXI века? Вот, Капитолина Кокшенёва, например, предложила термин «почвенная» литература. — Руслан Киреев говорил мне об этом с некоторым сожалением, вроде того, что деревня умерла, и — аминь. Иное дело Ю. Лощиц. Или В. Личутин, который меня восхищает. Но скажите, Гоголь — деревенский писатель или нет? Все они «почвенники», конечно… Почва — это очень конкретно. Место, где ты родился. «Где родился — там и пригодился». Я по этой почве чуть с ума не сошел за два месяца жизни в Германии. Я искал березки с клочком неба, чтобы просто посидеть около них на траве, чтобы в окоем не попадало ни одного небоскреба, ни столбов. Это не смешно, очень серьезно. Ни одного русского слова за два месяца. Меня через два дня перестали интересовать их многоэтажные «кауфхоффе», супермаркеты и прочее. Корневая система добра и любви созревает только в почве. Без почвы ты перекати-поле, которое «прыгает, как мяч…». А то, что «безродные космополиты» теперь у рычагов культуры, политики, спорта, медицины, — это наша вина. Корень у нас не силен. Мы сами это допустили. Не с неба же космополиты упали. И сегодня мы видим, что опасения послевоенных лет, борьба с космополитизмом — все было далеко не напрасно. Посмотрите, что создано. Фантик позолоченный, скабрезно гламурный, а внутри — конфетка из дерьма. Хрущев отпустил вожжи — и вот уже это сборище, «Метрополь», эта бескорневая матрица. Притянули туда Высоцкого. Пустое всегда тянется к полному. Но холодный мрамор так и остался камнем. В мрамор корнями не прорастешь. А нет корней — нет и ростка, нет почки и роста к свету.
— Правда ли, что у Вас есть не только проза, но и произведения других жанров? Знаю, что Вы собираете частушки. — Частушка — это мысль и чувство народные. Иногда — боль. Я писал о частушках в «Юности», в большой подборке «Душа-частушка». «Литературная Россия» печатала мои отрывки из книги о частушках, эссе, даже стихи. Стойкость народа и юмор его в самые страшные времена — все отражено в частушке. Теперь время не частушечное. Юморком и искрометностью мало кого проймешь, тем более не ответишь на вызовы современной жизни. Она требует иного отношения. Слишком далеко зашло дело. Николай Старшинов — вот кто умел не только спеть, но и показать частушку. В том числе и остро политическую. Он знал их, кажется, бездну. И очень переживал, что напечатал поспешно и те, что были с матерком. Он рассказывал частушку так, что нельзя было не ахнуть. А уж если брал баян, то задорная прелесть частушки и вовсе начинала искриться и переливаться, как Ока на восходе солнца. …Эссеистика сегодня не читается. Она «балабольского» толку. Нивелирована как никогда. Прекрасно показал это Вячеслав Лютый в своих публикациях в «Литературной газете». Сегодня время Димы Быкова, который знает обо всем понемногу, ловко скользит по поверхности и делает смешные кульбиты всем своим весом довольного буржуа. Собеседник всех и вся по своему росту. Но, как известно, «многознание уму не научает». От писателя, если он писатель, останется не болтовня, а дела. Сегодня читают четыре процента населения. Давайте прикинем, сколько человек из них прочитают эссе.
— Многие Ваши рассказы выглядят так, как будто Вы были очевидцем или человеком, пережившим истории некоторых героев. Откуда Вы берёте сюжеты? Есть ли полностью вымышленные ситуации? — Придумать ничего нельзя, можно лишь обогатить увиденное своим воображением. Лучше самой жизни «придумщика» нет. Другое дело, как складывается «вещь». Как мозаика. Что-то пережитое добавляется к услышанному, увиденному внутренне, словно бы во сне. А когда пишешь, то сам начинаешь верить, что так оно все и было. Важно вжиться в образ. Если эмпатия получилась, все остальное — дело набитой руки. Я где-то читал, что Л. Андреев, когда описывал шведского подшкипера, отращивал бороду, курил только трубку, одевался в грубые одежды. Это смешно. Мысль и сюжет должны быть привиты самой действительностью, пережиты.
— В своих записках писателя «Крест и хлеб» Вы пишете об обязательном отражении души во внешности человека. Душа, просвечивающая через грим и пластические операции, всё же проступает и желает быть узнанной. Не трудно ли так ошибиться современному человеку, во многом утратившему «духовное зрение»? Из древности можно привести хрестоматийные примеры несоответствий внешнего и внутреннего: непривлекательная внешность Сократа, например. — Обязательно душа видна. Опытный глаз никогда не ошибется. Человек изменяется, и образ Божий, запечатленный в нем, изменяется ровно в той же степени. Даже более того — виден человек через слово, через жест, движение. Статичный образ трудно прочесть. Тот же Сократ говорил ученику-новичку, пришедшему к нему на занятия: «Заговори, чтобы я тебя увидел». Духовное зрение — дело особое. Тут никакие техники, никакая наблюдательность не поможет. Году в 96-м декан Православного Свято-Тихоновского института о. Киприан (Ященко) пригласил меня в Псково-Печерский монастырь на праздник Успения Божьей Матери. Оттуда мы переправились на моторной лодке на остров Залит к отцу Николаю Гурьянову. Я был с пятилетней дочкой. Волны — как на море. Лодку едва не перевернуло. Я уже пожалел, что предпринял это путешествие — боялся за ребенка. И вот приехали. О. Николай отвел меня в сторону, сказал несколько слов, вложил в руку карамельку, а я чувствую, как у меня слезы подступают. Человек такую струну увидел и такое слово сказал, что после разговора не то что обратно на лодке, а хоть бы и в космос, за пределы нашей солнечной галактики унестись. Потрясенный, я спросил тогда у о. Киприана: «Он святой?». «Да, ты разговаривал со святым человеком…», — был ответ. Им, таким людям, небо звучит, звезды говорят. Они ангелов слышат. И, само собой, слышат сердце человеческое.
— В записках «С миру по нитке» есть эпизод, в котором переданы чувства по отношению к одному из «князьков» мира сего: «С каким бы удовольствием я удавил его тогда… (…) Я давил бы его медленно и с наслаждением. Катал бы его по земле, в его модном до пят демисезонном пальтишке из бутика… И додавил бы. Чтобы он так и остался навсегда: глядя на небо, на звезды. Только так, верно, и можно было его заставить увидеть вечность… И Человека рядом, Человека!» Были ли это реальные чувства, которые Вы на самом деле испытывали? Можете ли Вы объяснить этот эпизод? В нём видится отнюдь не христианский пафос, скорее, даже выход за рамки традиций русской литературы, которая никогда не уподоблялась злу в борьбе с ним. — Есть некоторые моменты, в которых мне не хотелось бы признаваться самому. Бездны сердца человеческого требуют правды. Даже неприглядной. И это тоже метод моего самопознания. Раз уж душа моя, дух мой наполнился в ту минуту именно таким дымом и такой яростью, надо выписать и понять: зачем, почему. Это «стоп-кадр» совести. Но как этот «дым» наполнил меня, помутил сознание — не знаю. Мы разучились прислушиваться к себе. Это подлинный эпизод, я так чувствовал. …Эта запись — «додавил бы…» — сделана в 90-х, когда я ушел в «личную охрану», ушел из госструктур, чтобы прокормить семью. Я ездил с ним, с этим «новым русским», хорошенько разглядывая его окружение; перемещался с ним по ресторанам ночным, по бардакам с рулетками, с боевым «ПМ» в оперативной кобуре под мышкой. Дележка в 90-е шла нешуточная. Я тогда не был готов к тому, что увидел сегодня от предпринятых ими усилий. Они сотворили «великий кидок». Я не знал тогда, что возврата нет, и не будет. Я тогда еще теплил надежду на возрождение страны в самое скорое время. Быть может, это его и спасло…
— Василий Васильевич, Ваши дети обнаруживают ли склонность к литературе? Пойдут ли по Вашим стопам, как думаете? — Вы попали в самую точку. Конечно, хотел бы. Нужно, чтобы кто-то верный шел по твоему следу. Слишком много выстрадано, понято, чтобы все оставить погосту, а детям — начинать сначала. Но детей сегодня намеренно оглупляют… Уметь отбирать, что читать, а чего не стоит читать, — вот чему должны научиться дети. Дело даже не в том, станут ли они писателями, сценаристами или врачами.... Они должны быть сильными людьми, а силу дает только познание. Не самокопание, не самоедство, а самопознание, поиски путей Божьих на этом свете. Если будут читать нужные книги — будет толк.
— Вы нелестно отозвались об «Опавших листьях» Вашего тёзки в заметках «С миру по нитке». Мне казалось, что Ваши записки созданы вполне в духе размышлений В. В. Розанова — и по стилю, и по сути. Или есть нечто принципиально неприемлемое, заставляющее Вас отворотиться от автора «Апокалипсиса нашего времени»? — В. В. Розанов несказанно угодил «либералам». Они же и опубликовали его с охотой, весьма щедро. Выпустили даже тридцатитомник. Скажите, почему? Он был очень грамотный человек, профессор, но «навтыкал» столько кощунств в свои писания, что говорить неприлично. У него всё «Около церковных стен». Отчего же он не входил в храм, не приблизился к алтарю до самой смерти? Он ушел из жизни православным. Причастился, исповедовался. Ушел, сваленный двумя инсультами, но в твердой памяти. А чудил при жизни, как пьяный. «Опавшие листья» — это же не листья, это кизяк какой-то. Не годится для православного человека. «Уединенное» — экзальтированные переживания, «свой бог», редко-редко мелькнет значительная философская, религиозная мысль. Писатель должен знать наверняка то, о чем говорит, и — стоит ли вообще об этом говорить. Частные разговоры не должны быть предметом писания. «Опавшие листья» — странная книга. Дело даже не в том, что она бесформенна. Хуже, что она бессодержательна. «Записками» писали многие: Астафьев («Затеси»), Солоухин («Смех за левым плечом», «Камешки на ладони»)… Можно вспомнить и Монтеня, и Алена… Но моя задача — другая: дать сокровенное через внутреннее. Моя цель — пройти по лезвию ножа между душой и духом. Ни больше, ни меньше. Без гримас, пританцовываний, попыток понравиться публике.
— Что Вы можете сказать об уровне нашей текущей критики? Есть ли, по Вашему мнению, будущее у «толстых» литературных журналов? Испытываете ли недостаток критического внимания к Вашему творчеству? — Рассказы и повести мои не критикуют. Видимо я все же не нахожу какой-то струны, которая бы тронула тайное, сокровенное. Похвалы же порой разочаровывают больше, чем замечания. Если посмотреть те журналы, в которых я начал публикации в девяностые, это разные берега. Когда-то А. Марченко напечатала мой рассказ в «Новом Мире», и я тут же отнес ей повесть об умирающей, убитой «лжедемократами» деревне. Я был тогда окрылен, молод, многого не понимал. Не понимал, что повесть, написанную с болью о деревне, «Новый мир» не напечатает никогда. С 1991 года периодически печатался в «Литературной России». Были также «Октябрь», «Юность». Глеб Горышин познакомил меня с Иваном Евсеенко, и тогда я многое я напечатал в воронежском журнале «Подъем». Виктор Липатов за публикации в № 11 1996 года вручил мне диплом и премию Б. Полевого. СП России отметил меня премией «Традиция». Это был уже 1996 год. Толстые журналы — феномен исключительно русский. Сегодня они живут чудом, это чудо — подвиг, подвижничество главных редакторов и той гвардии, которую они объединили вокруг себя. Журналы выживут, но только те, что нужны народу.
— Задам наш классический «вопрос от ”Паруса”» о состоянии современной литературы. На Ваш взгляд, происходит какое-либо её качественное развитие? Она «Плывёт»? И «Куда ж нам плыть?». Какие пути Вам видятся наиболее благотворными в плане возрождения отечественной словесности? — На этом вопросе даже перо Пушкина — и то остановилось. Сколько вынесла с 80-х. гг. русская словесность, как только не пытались подломить ее! Но она жива. Правда, мы и сегодня недооцениваем тот «подлом», ту войну, которая происходила и продолжается. Я лично знал людей из молодых и новых с «той» стороны, которых воспитывали и натаскивали, помогали оттачивать им перо (читай — зубы). Для них, заручившихся поддержкой даже того же Астафьева, Солженицына, было многое: двери всех издательств распахивались настежь. Натаскивали — кого против А. Проханова (испытав предварительно на С. Есине), кого — против В. Личутина Их питали долларами, им выделяли стипендии. В то время, когда многие, и я в том числе, жили впроголодь. Откармливали их, как боевых псов. На них возлагались большие надежды. Сколько их было — и где они сейчас?.. Помню, как они выдали себя, когда мы решили в 1996 году сфотографироваться всем выпуском. Впереди встали Лобанов, другие. Они, эти писатели молодые, кинулись тогда в кусты, прятаться за памятник, лишь бы не попасть в кадр с авторитетами «русофильского направления». Сегодня хорошо бы заставить их писать свои фамилии на излюбленной ими латинице. Не на русском, а с презрительным фырканьем: «Мяснофф, Смирнофф, Арутюнофф…». Так было бы проще их различать. Они прячутся... Тем же способом — «разделяй и властвуй» — давили партию «Родина»... Талантливого человека вырастить очень трудно. Вложить ему чужие мысли и тем вооружить — и вовсе невозможно. Это будет не блеск, а отсвет. Бутылочного стекла, но не алмаза. Время как «млат», который, «дробя стекло, кует булат». И все же надо делать выводы, надо знать, что без опыта и выводов мы безоружны. Надо собрать стекло, переплавить. Это стекло — наши память и опыт. Переплавить и вылить в форму, в потир, в светлую причастную чашу. Надо постараться, чтобы получился прекрасный сосуд. Все русские церковные люди должны, на мой взгляд, оставить распри и разногласия, спесь и зависть и причащаться достойно, с подготовкой, после исповеди и поста — из одной светлой чаши. Нас всех спасет и объединит только исповедь у священника. Мы должны научиться прощать, держаться вместе, и помнить то бурное море — озеро Галиллейское, — которое переплывали апостолы. Море бушевало, а Христос спал. Спал, но не отсутствовал. Надо ввериться Его воле, грести и держать кормило. «Делай, что должно, и пусть будет что будет» — это про нас. Все мы плывем в одной лодке, под одним парусом, хотим мы этого или нет. Все будет. Впереди еще много тревог и радости. Обнадеживает и то, что появляются такие замечательные журналы: «Молоко», «Славянство», «Русская жизнь», «Подвиг», теперь вот и «Парус», которые, слава Богу, объединяют нас в одном усилии, знакомят друг с другом, открывают новые имена. Не надо бегать по пустым развалам в «Олимпийском», рыскать, дожидаться раз в год открытия книжного рынка на ВВЦ (да ведь и его отслеживают, можно вспомнить атаку на Знатнова, на издательство и книги «Алгоритм»). В этом контексте также приходит на ум недавний нажим известной «общественности» на своих авторов в «Эксмо» — Чхартишвили и Улицкую. «Общественность» требовала, чтобы они выставили ультиматум владельцам издательства: уж слишком много печатает оно нынче книг патриотического, русского направления. Ничего не вышло. «Именитые авторы» не пошли протестовать к владельцам издательства ни с условиями, ни с требованиями. Понятно, что не только и не столько по меркантильным соображениям. С народом воевать трудно. И дело это неблагодарное. Второе по величине издательство отслеживает рынок. Народ просыпается и требует правды. А нас, пишущих, сегодня несказанно выручает Интернет: нажал две кнопки — и, пожалуйста: Ю. Павлов, Ю. Лощиц, В. Личутин, В. Лютый, Е. Чеканов, А. Ряскин — и все вместе, на одной корме, под одним «Парусом». Кормчий же у нас один — Тот, о Котором не говорят всуе…
— Спасибо Вам за интересную беседу, Василий Васильевич. Журнал «Парус» от всей души желает Вам вдохновения и творческих успехов!
Беседу провела Ирина Гречаник.
|
