Елена ЦОКУР

2011 г.

ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.

Редсовет:

Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.

"ПАРУС"

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Елена ЦОКУР

Внутренняя Испания Олеси Николаевой

«У каждого петуха под крылом своя Испания»
Н. В. Гоголь

В период поэтической пестроты и внекачественной избыточности, когда центральная фигура собственным отрицанием превращает себя в миф, открытие цельного и деятельного поэта становится событием. Открытие это сугубо личностное: Олеся Николаева никогда не скрывалась. Дочь состоятельных родителей, выпускница Литературного института, она впервые публикует свои стихи в альманахе 1974 года, в девятнадцатилетнем возрасте. Число ее публикаций превышает сотню, ей принадлежат три романа, прозаические сборники, литературоведческие статьи. Ее первый поэтический сборник «Сад чудес» был выпущен в Москве в 1980 году, последний ― «Апология человека» ― в издательстве Московского подворья Троице-Сергиевой лавры в 2004.

В 2006 году Николаева получила премию «Поэт». Она замужем за священником, много времени проводит в храмах и монастырях, гордится своим поэтом-отцом и преподает в Литературном институте.

В начале 80-х годов Олеся Николаева вошла в православную церковь. Без этого события не стало бы заметно основное свойство ее поэзии: внимательно смотреть в жизнь, ясно различать ее провалы и отмели, ругать и жаловаться, но любить существование, глубоко личностное в начале поэтического пути и более обобщенное на текущем этапе. Сознание поэта умеет обходить острые углы пространства, искать и находить отдушины, способные оправдать жизнь: «На черный день! На злую ночь! Каргой / душа надменная свой материал летучий / завязывает в узелок тугой. / Чтоб в день такой-то ― тошный и напрасный, / забившись в угол, рукавом махнуть ― / и птицы вылетят, и встанет сад прекрасный…» («Июнь»). В «дырах мировых пробоин», увиденных поэтом, «стоит пресветлый паладин, / с саблей наголо пречистый воин», который уладит все погрешности земного бытия: даст «табаку ― курящим, / девкам ― мужа, путникам ― приют, / странным ― разговор, и сон ― скорбящим» («Хорошо, что наступила ночь…»).

Николаева совершает поэтические паломничества к христианской морали, когда соответствующая лексика ― не просто внешний элемент, способный показать открытие поэтом новой сферы жизни, а иная схема общения с миром, иной взгляд на существующее. Поэт четко делит мир на внешний и внутренний, и в последнем всегда кроется источник света, вне зависимости от того, что (или (К)кого) он собой представляет.

Николаева потрясающе владеет пластикой пространства. Оно не просто подвижно, не просто пребывает в постоянной динамике; автор соединяет, а зачастую и меняет местами внешние и внутренние топосы, объединяя физику и метафизику действия: «Когда вы меня поселили в своем вертограде, / внушая, что мир и кончается здесь, под ногою, / … / И я приняла этот вещий и женственный жребий: / смотреть на дорогу и ждать своего властелина…» («Жребий»). Образ вертограда ― частотный, это и вместилище, воплощение души, и миниатюра-метафора мира: «Потому и мир для меня получился ― скит, / одичалый заросший сад» («Скит»).

Наибольшей концентрации этот прием достигает в «Испанских письмах», сборнике 1994-1998 годов, изданном в 2004. В этой небольшой, всего из двадцати одного стихотворения состоящей подборке, Испания, несмотря на весь свой экзотический колорит, ― внутреннее пространство духа, настолько удаленное от внешней реальности, что между ними возможно лишь письменное сообщение. В то же время реальность вклинивается в это пространство, смотрится в него, как в зеркало, соединяется с ним в этом отражении неразрывно.

Для поэзии Николаевой характерен диалогизм сознания. Ее голос звучит не в мир и не в вакуум; он не медитативен, а почти всегда имеет адресата, будь то «дорогой» из «Испанских писем», в котором просматривается Бог, сам Господь, уже без любовных примесей, реже ― друзья и читатели. Эта обращенность придает стихотворениям векторную направленность, они становятся мостом, отрезком между пунктами А и В. Зачастую текст смыкается кольцом ― лирический герой обращается к самому себе, говорит сам с собой.

Авторский мир работает в трех координатах: пространства, времени, Бога. У Николаевой они выходят из одной точки, и вертикаль-Бог прослеживается на всем течении временно-пространственных горизонталей. Характерный маршрут: от реального движения, жеста ― к авторскому сознанию ― и к метафизике пространства. Так происходит, например, в стихотворении «До небесного Ерусалима»: «"Проведи меня полем до спуска, / по оврагу и дальше ― средь тьмы / доведи до Козельска, до Курска, / до Калязина, до Костромы. / До чертога, плывущего мимо, / где стоят херувимы, грозя. / До небесного Ерусалима…" / Дальше ― некуда. Поздно. Нельзя».

В стихотворении «Поучение» эта трехчастная система приходит к своему завершению: «Я утверждаю: любовь с бытием едины. / Всякий живущий ― жив, поскольку возлюблен. / Тот, кто любим, уже вознесен на небо. / В образе этом он в дне Восьмом и пребудет!» Три координаты человеческого существования, начинаясь в одной точке, вновь сливаются воедино: любовь-Бог и пространство-бытие ведут прямиком во вневременную вечность. Человеческая жизнь делится ими на небытие до рождения, земную жизнь, где Бог, время и пространство разделяются, и небесное бытие Восьмого дня, отменяющее дискретность земного бытия. Любовь, по Николаевой, объединяет пространство и время человеческой жизни в единую систему, делает ее цельной, замкнутой; рождение приводит к расслоению этого триединства, и любовь остается ведущей координатой, стремящейся к точке воссоединения ― смерти. Николаева остро чувствует в нудном ритме человеческих будней биение этих переплетений кровеносных сосудов бытия, без которых мир стал бы иссохшим трупом. Смысл слов «Бог есть любовь» для поэта имеет продолжение: любовь есть жизнь и одновременно основной смысловой акцент этой жизни.  

Однако Николаева открыто дает картину собственного космоса далеко не во всех стихах; как мы уже говорили, она слишком любит жизнь, чтобы петь только о Боге. Ее поэзия описательна, метафорична, иногда избыточна. Она умеет воздерживаться от прямой оценки, дает картину мира в описании и в личностном упоении/недовольстве этой картиной.

Николаева ― любитель двойных коннотаций. Полярность ее текстов подвижна, как и сама их структура. Любопытный пример из стихотворения «Тот, кто меня узнает»: «Тот, кто меня узнает, - давно забыт. / Да, забыт он в моих полях и лесах, / и в моих небесах, где печальный образ зарыт, / а над ним черный ангел стоит с мечом на часах…» Вроде бы и ангел ― черный, и образ ― зарыт, да и забытое у Николаевой, как правило, заслужило свое забвение. Но присматриваемся и видим: слово «образ» имеет несколько значений, в том числе ― «икона», нечто святое и светлое; более того, образ забытого человека зарыт не в земле, а на небе, и он, так или иначе, оказывается над рассуждающим поэтом.

У автора есть стихотворение под названием «Офелия». Зная неоднозначность Николаевой и ожидая, что, раз есть Офелия, будет и Гамлет (как тип героя или как видение мира), упираемся в красивую картину грустной обыденности, лишенную трагедийной глубины. Само по себе стихотворение прекрасно, но контраст героини, которую оставил возлюбленный, и Офелии, личный мир которой рассыпался в прах, приведя к безумию и смерти, явно не в пользу автора. Здесь нет подлинной трагедии образа, он взят исключительно как символ, который говорит в стихотворении не вместе с автором, а вместо него. Не случайно у Николаевой Офелия не сумасшедшая, а дурочка, наивная и брошенная.

Казалось бы, точки соприкосновения позиций шекспировского и николаевского героев есть; к примеру, в стихотворении «И мы завшивели: нас больше не хранит…»: «Был дан Георгию в соперники дракон, / и сатана ― Антонию в пустыне, / а нам ― кишащих тварей легион, / страстишек зуд с укусами гордыни». Здесь ― отсутствие явного, конкретного противника, по убиении которого всем будет хорошо, и наличие большого количества малых, которых нужно не убить, а преодолеть. Но, даже при наличии этого враждебного обоим полчища, Гамлет и лирический герой Николаевой никогда не договорятся о главном. Гамлета пугает смерть, он говорит в отсутствие небес. Николаева, будучи христианкой, решает эту проблему: для нее Господь ― и спасение, и орудие: «В тебя, душа, вцепилось столько лап, / бездушных глаз и праха с мертвым щебнем, / что ты весь ад вместила бы, когда б / тебя Господь не драл суровым гребнем!». У Николаевой зачастую фигура Бога стоит в последней части стихотворения, что символично: что бы ни было, Он все расставит по своим местам.

В «Ангеле времени» Николаева обозначает топос как «родное королевство Датское», еще раз опираясь на шекспировский текст, и далее добавляет: «Впрочем, мне всегда не хватало покоя и воли, денег / и размаха, мужества и смиренья. / За мое тщеславье меня укорял священник…» Действительно ли Гамлету не хватало покоя, воли и смиренья ― большой вопрос, но вот в деньгах и мужестве недостатка у него точно не было. Более того, Гамлет, пришедший к священнику ― нонсенс. Словом, эта стилизация лишний раз показывает, что лирический герой ― не гамлет, обошедшийся без обещаний спасения.

Поэзия Николаевой ― странное сочетание антифарисейского и фарисейского начал. С одной стороны, она остро чувствует системность и ясно осознает ее избыточность как зло: «Под мышцей комиссий, коллегий, / контор, министерств, наконец ― / небесных своих привилегий / рискует лишиться истец!» («За горькую снедь выживания», II). С другой стороны, есть фигура спасающего Бога и слишком мало сострадания к тем, кто отказался от Его помощи. Николаева ― интроверт; в ее поэзии редко появляются фигуры вне круга «я ― любимый ― Бог». Как бы она ни старалась, расстояние от личности до мира слишком велико, чтобы описания «вывихнутого времени» затронули нутро ее поэзии. Она может писать: «Но европейские завоевания мне милы. / Эти сияющие ресторации. Эти дамы / с блестящими волосами. / Эти виллы. Эти балы / с фейерверками и фонтанами. Эти бриллианты, банкротства, драмы» («Прощание с веком»), или: «Жить в провинции, следить из вертограда / ход природы, зарожденье суеверий, / одичание толпы, безумье стада, / брань народов, звон расколов, прах империй» («Изгнание»), но это именно наблюдение из вертограда, а не из рушащегося мира. Это одна из самых противоречивых сторон поэзии Николаевой ― любовь к миру на расстоянии от него.

Подобная позиция, возможно, имеет несколько вариантов истолкований. Представляется наиболее вероятным, что христианство, оказав неоценимую помощь в личной жизни, сыграло с Николаевой-поэтом злую шутку. Смотрим на стихотворение «Гаснущий жемчуг»: «Но я не знаю, почему так сладко, / готовясь к гибели, еще не умирать. / Вдыхая сырость, признаки упадка, / как жемчуг гаснущий, в губах перебирать». И тут же дается ответ на заданный вопрос: «Прощальный вкус искать в напитке пресном / и низкий день ― ладонью прикрывать. / И где-то там, в Отечестве Небесном / слова нащупывая, имена давать…» Ощущение реальности послесмерти притупляет тяжесть всего нынешнего, приглушает трагизм бытия. При этом Николаева описывает это бытие, не отказываясь от ярких красок и экспрессии, избегая заранее заготовленных формул и не признавая шаблонов: «Я устала от добрых пьяниц / и от трезвенников жестоких! / От разбойников ― благородных / и от грешников ― ароматных, / и от праведников ― холодных, / и от умников ― тепло-хладных!» («Гулливер»). Но уход во внутренний топос неизбежен. Отсюда ― вполне осязаемое отсутствие христианского всепрощения. Если в сборнике «Amore fati» (1990-1995), читаем: «Чтоб этот сбивчивый, дурной, бесцельный сон / развеять начисто и без самодовольства / уверить каждого: "Ты ― радость! Ты ― прощен!" / на языке небесного посольства» («Соловей»), то уже в «Ангеле времени» (1991-1997): « - Сама же хотела ― прощенья, смиренья, любви. / - Да-да, но не здесь же! не с этими же! не сейчас же!» («Тень»).

От сборника к сборнику меняется взгляд на функциональные особенности стиха. Изначально он зачастую рассматривается как устная или письменная, скрытая или явная, классическая или личная молитва; ближе к последним сборникам «демон в глубине» (авторское alter ego) переходит в стихотворение, которое нужно «похоронить вчерне или спалить в огне. / Иль пугалом на шесте поставить пугать драконов» («Учительница»).

В поздних сборниках появляется и местный йорик. В стихотворении «Мери Абрамовна» читаем: «Наверное, когда человек умирает, / место его безнадежно пустует в мире. / Такая черная образуется большая дыра, / из нее веет сыростью и обидой. / … / Грустно становится оттого, что все ― преходит… / Все оканчивается ― не за что зацепиться. / … / И Мери Абрамовна тащит меня под землю: / ухватилась за скатерть ― / и тащит маму с гостями». Но это ― лишь временное личное падение, которое забудется с приходом лучших времен: «Плачу о ней, как о жизни своей, / в которой вечности нету». Количество стихотворений, в которых вечность в душе есть, доминируют.

Мортальность ― не удел Николаевой. Уже первые стихотворения следующего сборника ― «Ты имеешь то, что ты есть» (1997-2000) ― полностью стирают и без того шаткие границы этой и той жизней: «…Это дальнее плавание затянулось. Но все ― спасутся. / В этих огненных водах очистятся, обернутся / ночи ― любовью вечной, а дни ― блаженной страною… / Это дальнее плаванье всего лишь величиною / в какой-нибудь век земной, но ведь не дальше рая…» («Счастливая тетя»). Или такая строфа: «И ангелов стало так много на острие / таинственнейшей иглы, / пришившей небо к земле» («Рождество», II).

Поздние сборники Николаевой сложнее и разнообразнее. Появляются фигуры, обусловленные только творческим требованием и замыслом, а не авторским мифом, внехристианская мистика. Но общая тональность дистанцированности сохраняется.

Поэзия Олеси Николаевой ― сложное, синкретичное явление. Это личное откровение и размышление о бытии, не способном быть принятым в собственное пространство на правах достойного и равного содержания. Хаос, избыточность, внутренняя, не всегда ясная логика, отражаясь в самой природе текста, дублируют авторское восприятие мира. Текст ― элемент, живущий вне всего и во взаимодействии со всем. Стихотворение существует в направлении, в постоянной адресации не просто внешнему воспринимающему сознанию, а зачастую включает его в самое себя. Христианские мотивы сложны, преобладает не богословие, не осмысление, рефлексия, а молитва личности, видящей мир земной как преддверие мира небесного.

Вместе со всем указанным помним, что автор трансформирует поэтику с каждым сборником, и потому ждем новое слово современной русской поэзии.

Примечания:

1.      Олеся Николаева. Стихи. http://nikolaeva.poet-premium.ru/poetry.html

2.      Владимир Козлов. От идиллии к гимну сквозь сплетни и аллегории. «Вопросы литературы» 2010, № 6. http://magazines.russ.ru/voplit/2010/6/ko3.html

ПАРУС

Гл. редактор журнала ПАРУС

Ирина Гречаник

WEB-редактор Вячеслав Румянцев