|
|
Сергей БАРАНОВСКИЙ |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Сергей БАРАНОВСКИЙМаленькая легенда о мальчике и собакеИстория одного сочинения Первое предложение в сочинении, наверное, будет таким: «Иногда мне кажется, что всё это было со мной...» Давно нет уже на свете многих людей, животных и растений, о которых пойдет речь в этой истории. И шестой трамвай делает круг не около почты на углу Новопесчаной улицы, а рядом с витринами «Арбат-престижа», неподалеку от «Гидропроекта». «Гидропроект» — это старая кличка многоэтажного гиганта, выросшего в шестидесятые годы, на радость москвичам, в основании Ленинградского проспекта. На табличке у главного входа было написано именно это гордое, в меру понятное слово. А на месте Сучкова переулка, куда меня, десятидневного, мама принесла в полуподвальную комнату двухквартирного дома, давно уже вырыт пруд, шумит Ленинградский рынок, стоит кинотеатр «Баку». Раньше я часто бывал там со своим маленьким сыном и, сидя в темном зале, не раз пытался представить, что вот где-то здесь, неподалеку, шла московская послевоенная жизнь, приходил с работы отец, встречали и провожали бесчисленное множество гостей, пили, ели, острили, сутками играли в преферанс, пекли всякие беляши, «наполеоны», трубочки… Этот небольшой участок земли — часть меня. Я, конечно же, ничего не помню из той жизни, но всегда это физически ощущаю — подошвами. Мне было пятнадцать. Сочинение называлось, как песня: «С чего начинается Родина». Я написал, что согласен с песней. Рассказал, как цветет под нашими окнами сирень, как хорошо ловится на Истре плотва, особенно в дождь. А еще о том, как наша собака Айка ложилась около меня и никого не подпускала, если я, наказанный, стоял в углу. Она вытягивалась эдаким мохнатым полешком, перекрывая все подходы к моей персоне, сворачивала морду в сторону моих обидчиков и, постукивая култышкой хвоста по паркету, тихо, назидательно рычала: «Тоже мне, воспитатели… Макаренко не читали?» Я написал про Озеро, про мою родную деревню со стопятидесятилетней историей. Про родителей. Про бабушку, обедавшую с Александром Блоком, про отца ее, моего прадеда — героя русско-японской войны, убитого в Манчжурии прямым попаданием в грудь. Про медали, старые письма, кораблики, двор. Про всё, всё… Мне поставили «три». Почему, — спросил я, — что у меня не так? — Всё не так, — ответила учительница. — При чем здесь бабушка?!.. А Истра — слишком маленькая река для такой серьезной темы. Написал бы лучше про Волгу. Она протекает по всей стране. Ты что — не любишь нашу необъятную страну целиком, в комплексе? В комплексе я тогда любил только винегрет. Поэтому и ушел. С тройкой. Мама, узнав обо всем, почему-то расплакалась. А отец сказал: «Ты, Серый, всё правильно написал. Молодец!» Правда, в глазах его я тоже увидел легкое подобие…ну, не то, чтобы слёз, но как-то неожиданно звонко они заблестели, отцовские глаза. Он даже отвернулся. Я тогда очень удивился. Мама — ладно. Но отец — он такой мужественный, сильный, всю войну прошел…
Думаю, первую фразу и впрямь нужно оставить такой: «Иногда мне кажется, что всё это было со мной…». А что! Я ведь даже, порой, слышу шум боя и вижу примятый манчжурский ковыль под копытами коня. И жду выстрела…
Иногда мне кажется, что всё это было со мной…
— Уже двенадцатый час, а мы с тобой без добычи. Не стыдно тебе? Ведь не пальнули ни разу! А ну, перестань жевать осоку и поднимайся. Ну!?..
Айка виновато подползает ко мне на брюхе и укладывает морду на мой сапог. Дорожка, проложенная ею в траве, моментально заполняется бурой болотной жижей. Айка смотрит на меня, уверенная в том, что я сейчас, наконец-то, пойму: если уж она, четырнадцатилетняя, не носится далеко впереди в поисках заветных запахов, а лежит пластом на моей ноге, то это что-нибудь да значит. Но мне самому четырнадцать — столько же, сколько Айке. Может, немногим больше. И мы уже шестой час в пути.
Солнце сжигает последнюю росу. Я сижу на жидкой кочке. Ружье на коленях: ни положить, ни поставить некуда, всюду мокро. Кругом макушки точно таких же кочек с расчесанной на прямой пробор сухой и редкой растительностью. Будто затонула тут армия лесных старых дев. Забрели на это болото в поисках счастья — и все вместе, дружно пошли ко дну… Я встаю и двигаюсь по направлению к лесу. Айка бредет за мной, как привязанная. Почувствовав лапами твердую почву, снова ложится. Я опять принимаюсь за уговоры: «Такая хорошая собачка, умница моя. Встань, пожалуйста…» Она медленно поднимается, отходит в сторону, опускает нос до земли и уныло совершает какой-то почти похоронный круг. Доходит до того места, откуда начала свой маршрут, и снова ложится, моментально сгинув в матовом серебре густого черничника. Я вижу только ее глаза — с восточным разрезом, как у иранской красавицы, темно-карие, чуть прикрытые длинными, почти седыми ресницами.
Она появилась в нашем доме, когда мне не было и двух лет. Как-то отец с мамой проходили по Неглинке мимо магазина «Охотник»… Магазин этот, кстати, существует до сих пор. Как и много лет тому назад, около него толпится народ, продающий по дешевке всё подряд — крючки, поплавки, винтики, проволочки, наждачку, аквариумных рыбок в стеклянных майонезных баночках, кактусы в горшочках, беспородных щенков и прочие нестандартные товары, без которых некоторым москвичам обойтись ну совершенно невозможно. А тогда у входа стоял молодой цыган и держал на руках месячную Айку, завернутую в собственные уши, а сверху еще и в большую пеструю тряпку. Цыган, как вспоминала мама, был непозволительно красив, в меру пьян и умолял купить собачку. Попутно он поведал, что является младшим братом Ляли Черной, известной цыганской актрисы, что, видимо, не должно было оставлять никаких сомнений по поводу чистоты Айкиной породы.
Но отец говорил, что ему тогда сразу стало понятно: перед ними — самая настоящая спаниелька.
Цыгана звали Петром. Актер, женат, дочка во втором классе. Завтра утром у него в Ленинграде съемка. А командировочные «вот, представьте себе, ребята, неожиданно кончились». Одалживаться он, конечно, ни у кого не захотел, увел потихоньку из дома дочкиного щенка и теперь вот продает за сто пятьдесят старыми, как раз хватит на билет. Мама сказала, что ворованную, тем более у ребенка, собаку она ни за что не купит. «Красавица, я же все равно продам, — резонно возразил цыган Петр, — не вам, так другим. Ты на глаза ее посмотри. Шахерезада! Подержи — не отдашь». И Айка стала жить с нами.
Она не была послушной собакой. Ей было совершенно невдомек, с какой это стати она должна лежать или сидеть, когда можно бежать и искать. Эти команды — лежать и сидеть — она выполняла, только если была с ними согласна. Но стоило — пусть еле слышно, почти беззвучно, одними губами, произнести: «Вперед…» — как ее срывало с места и несло по болотам и просекам. Да! Это был ее текст!
Женщиной Айка была любвеобильной и страстной. Щенки у нее появлялись регулярно. К кавалерам она удирала, несмотря на любые наши ухищрения. Выскакивала через случайно открывшуюся дверь, срывалась с поводка, выпрыгивала из ошейника. Иногда прыгала прямо в окно, благо мы жили на первом этаже, и с космической скоростью летела на очередное рандеву. Последних щенков она принесла в одиннадцать лет. Живыми родились только два, да и те умерли на второй день. Айка затащила своих детей под диван, и больше суток мы слушали, как она их ласкает, облизывает, переворачивает. Запах появился уже через несколько часов. Но на появлявшийся в поле ее зрения любой предмет или руку Айка кидалась, как волк — молча и точно. Однажды она выползла, тихо легла в стороне и отвернулась. А потом еще два дня ничего не ела. Только жадно пила. И после каждой прогулки тщательно обыскивала квартиру.
Вот она смотрит на меня — черно-белая на зеленом. Лежит, не поднимается. Устала, очень устала. Я подхожу ближе, еще ближе. И вдруг неожиданно для самого себя злобно пинаю ее сапогом в бок.
— Ты будешь работать, наглая, ленивая псина?!..
Как я мог!? Но вот чудо — через две минуты Айка берет след. Я неожиданно вижу ее впереди — красивую, подтянутую. Будто и не было шести часов бездорожья и изнурительной беготни по болотам.
— Что, был здесь кто-то, Аинька? — всё еще не веря в свое охотничье счастье, спрашиваю я. Она зарывается носом в мох, замирает и, убедившись, что не ошиблась, мгновенно исчезает в густом ельнике.
Бежать по еловой поросли — врагу не пожелаешь. Темно. Иголки — везде. Тяжелые отцовские болотники скользят и буксуют в многолетней подгнившей хвое, ружье цепляется за сучки, по лицу больно бьют колючие ветки, за шиворот сыпется какая-то труха. Куда я бегу, где моя собака, — понятия не имею. Айка, правда, тявкает где-то впереди. Видно, нашла кого-то. А ельник, похоже, бесконечный. Перед моими глазами начинают прыгать нерезкие цветные круги, сердце шарахается из стороны в сторону. Еще минута этой сумасшедшей гонки — и мне конец… Но вдруг весь этот кошмар разом прекращается, становится светло, легко и свободно. Ельник позади, передо мной — край сухого торфяного болота. Айка — вот она, несется по ржаво-охристой целине. Я окликаю ее, но куда там! Азарт поиска и погони выключил у неё все органы чувств, кроме одного — обоняния. Корпус вытянулся, хвост замер, шерсть на загривке стоит дыбом. Но кто же там, Аинька? Лось? Медведь?! Но где же следы? Однако, совершенно ясно, что рядом — зверь. Зверь! Непослушный клок шерсти на загривке моей собаки красноречиво свидетельствует об этом. Какой-то загадочный зверь, не оставляющий следов, но обладающий сладостным, неотразимым для собак запахом.
Может быть, это рысь? Айка резко сворачивает в сторону, перескакивает через завал сухих бревен — и я слышу ее хриплый, заливистый вой. — Вав-вуууууууу… Воу-воу-воууууууу… Мелкая липкая дрожь бежит по моему телу. Кто же там, за бревнами? Взяв себя в руки, я бреду, ковыляю к завалу и, готовый к встрече по крайней мере с небольшим динозавром, мужественно лезу через бревна… И что? А ничего. Не то что динозавров, но вообще ничего страшного. Старая вырубка, заросшая иван-чаем, малиной, бузиной и стайками березок. Каменка на пне поводит хвостом. И раскаленное солнце бьет в глаза. — Айка, ты что?
Она переходит на нервный, сбивающийся галоп. В частом ее лае появляются истеричные нотки — это сигнал скорой развязки. Я снимаю ружье с предохранителя. Мысль о том, что в патронниках у меня всего лишь «пятерка», дробовой заряд, которым можно свалить разве что крупную утку, но уж никак не то, что сейчас незримо и тяжко мчится где-то там, впереди, — мысль эта ничего не значит в сравнении с непреодолимым желанием: увидеть, хотя бы только увидеть это таинственное существо…
Влетаю в заросли черной ольхи, вязкие, как тесто. Опять — листья, ветки, сучки, барабанящие по штормовке, жуки и цикады, падающие невесть откуда, пеньки, корни, серая темень, раскаленный воздух, липкий пот… И вот вновь редеет ольшаник, под ногами хлюпает — и прямо перед собой я вижу большой калиновый куст.
Стоп! Но ведь я сегодня уже видел этот куст! А вот и мои собственные следы… Я медленно обхожу калиновый куст — и прямо перед собой вижу небо. По нему быстро, беззвучно идут составы мелких кучевых облаков. Солнце тлеет в зените. Где-то рядом возмущается моим шумным появлением одинокая чайка. Озеро? Да, это оно. Вон и деревня на той стороне — ежится в глубине залива фанерными черепицами. А у берега покачивается на привязи наша лодка. На корме невозмутимо сидит Айка. Обманула, чертовка! Обвела вокруг пальца! Привела к дому, бессовестная! Умные раскосые глаза смотрят преданно и всё же чуть-чуть снисходительно. Будь я проклят — она улыбается!
— Получил? — Как же это тебе в голову твою собачью пришло? — Вот так и пришло. Поехали, юноша. Поехали. Я, честное слово, очень устала. Ты не должен на меня сердиться…
Силы, наконец, оставляют меня и я плавно сажусь в грязь.
Через два года ее не стало. Пожилые собаки обычно уходят из жизни долго и мучительно, но наша не могла позволить себе утруждать близких своей изнурительной смертью. Просто она однажды отказалась идти гулять, легла на свое место, прикрыла глаза и перестала двигаться. Только дышала. Я садился рядом, гладил ее по голове, говорил самые приятные для неё слова: хорошая собака, хорошая собака. В ответ она чуть подрагивала кисточкой хвоста — показывала, что слышит. Она словно испытывала неловкость за свое беспомощное состояние. Когда же я попытался приподнять ее, по рукам побежала кровь. Я испугался этой минуты прощания и позорно бежал, якобы в гости. Отец тоже ушел — сказал, что его срочно вызвали в военкомат. Когда молоденький ветеринар вынес Айку на старом, заслуженном коврике во двор, положил в машину с зеленым крестом и начал закрывать дверь, рядом с Айкой были только женщины — моя мама и моя бабушка. — Всё будет хорошо, — сказала мама голосом, мокрым от слёз. Дверь машины захлопнулась.
Я должен был уже тогда стать мужчиной — и остаться рядом до конца. Я был просто обязан сидеть рядом с ней, смотреть на нее спокойно и весело, чтобы она не догадалась, куда ее везут. Я должен был сказать ей: «А помнишь, как ты меня надула — тогда, на Валдае? Помнишь, как я бежал за тобой, спотыкаясь, а ты ждала меня? А каменку на пне помнишь? А облака над Озером? Прости меня, я совершенно зря пнул тебя тогда — там, в черничнике. Прости! Ты самая хорошая собака в мире! Ты проживешь еще сто лет. Пусть закрывается эта железная дверь, пусть. Это ничего не значит. Слышишь, Айка?» Я должен был сделать так, чтобы она всё вспомнила, всё простила, чтобы она спокойно уснула под рокот мотора. Но я не смог, не успел. И прощения просить мне не у кого.
Лодка огибает огромные сухие стволы с выбеленными солнцем ветвями. Мы плывем за лещами, под Брусничный остров. Я слышал, что раньше, до войны, прямо от крайних дворов начинался старый заболоченный ельник, а под его покровом протекал глубокий ручей — весь в корягах, каменистых завалах, поросший вербой и таволгой. Только местные рыбаки осмеливались выходить по нему в большую воду на моторе. Озеро кормило дичью и рыбой четырнадцать деревень, пока один из колхозов не запрудил вытекающую речушку. Вода поднялась на несколько метров, изменив ландшафт и нарушив множество прежних связей. Моя родная деревня, правда, получила неожиданные преимущества. Бесполезный участок леса вместе с ручьем вдруг превратился в залив с глубоким проточным фарватером, куда, кажется, собралась вся обитающая в озере живность. А деревья, навсегда распрощавшись с листвой, сбросив кору и хвою, остались стоять — словно древние гигантские идолы…
Плывем потихоньку. Лодка идет, разрезая густую воду, как масло. Уключины слегка поскрипывают, подчеркивая предутреннее беззвучье. Плавно уходят назад листья кувшинок и черные тени нависших над берегом берез. Вот он — небольшой полуостровок, где, как говорят, завершилась эта, известная всей округе история про мальчика и собаку. И куст калины на месте. Конечно же, это не тот, другой. Давно это было…
— Папа, расскажи еще раз, как тебе твоя Айка отомстила. — Айка? Да нет, не Айка. И не мне, а моему отцу. Он тогда только с войны пришел… А может быть, даже и не отцу. Здесь, в этих краях, вся наша родня по мужской линии перебывала. Твой прапрадед, кстати, тоже, как рассказывают, любил собак и часто охотился в этих местах… — Это тот, которого японцы убили? — Ну, да, которого японцы.
— Папа, а что такое ковыль? — Ковыль? Трава такая в степи… Сквозь кровь и пыль… — Что? — Стихотворение у Александра Блока есть. Красивое очень: И вечный бой. Покой нам только снится Сквозь кровь и пыль. Летит, летит степная кобылица И мнет ковыль. — Это тот Блок, который с моей прабабушкой обедал? — Да, который с ней.
— А ты же мне рассказывал, что это было с тобой. Обманул? — А мне и сейчас кажется, что всё это было со мной. Ведь главное — что всё это было… Да и тебе еще будет, кому об этом рассказать. Сын хитро улыбается: — Я расскажу, что это было со мной и Чапой. Можно?
Я выпускаю из рук весла и отворачиваюсь. Теперь мальчику и сидящей рядом собаке не видно моих глаз.
Ночь уже прошла, но настоящего света ещё нет. Лес по берегам белесый, призрачный — будто из прошлого. Серое небо — в близоруких, щурящихся звездах. Птицы уже не поют — август, у всех дети. Пахнет мокрой травой, дымом и ещё чем-то очень родным и близким — то ли молоком, то ли свежим хлебом. Тишина. Но воздух уже наполнен сонмом просыпающихся звуков — шуршанием, пощелкиванием, бормотанием…
— Можно, — говорю я, — конечно, можно…
|
