|
О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Редсовет:
Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.
|
О ХАРАКТЕРЕ ЭПОХИ А.С. ХОМЯКОВА
Стало уже традицией подчеркивать цельность и крепость натуры Хомякова. Однако
в самой несомненной констатации данного факта часто присутствует отчетливо
выраженный субъективный момент, связанный с характеристикой эпохи, породившей
эту натуру, а именно: патриархальная жизнь (включая и жизнь предмета особой
любви Хомякова – русской крестьянской общины) стремительно разрушалась, но ещё
не разрушилась; ещё крепка была связь русского барства с землей; под
славянофилами, по словам Н. Бердяева, пока «почва не колебалась», «земля не
горела», у них ещё «не было ужаса перед неведомым будущим», «они верили в
органический рост России», в то время как «дерево русской жизни» не по их
«заказу росло». Таким образом, получается, что цельность и крепость натуры
Хомякова, доставшиеся ему без борьбы, по наследству, впитанные почти буквально с
молоком матери, держались преимущественно на его идиллическом миросозерцании и
барском прекраснодушии. Вера Хомякова была крепка, поскольку волею судеб не
довелось ему быть сыном «страшных лет России»…
Между тем время Хомякова не менее трагично, не менее катастрофично, чем
времена до или после него. Да, собственно, какой меркой измеряется степень и
качество трагизма, какова шкала оценки уровня катастрофичности? Ю. Самарин
подчеркивал: самая верная мерка – нравственное «мерило своего народа».
Характер эпохи – фактор крайне важный в жизни человека, но не определяющий, а
скорее дающий человеку возможность определиться. Провиденциальные способности
человеческой личности весьма ограничены, запросы эпохи преломляются в виде
разнообразных, зачастую противоположных идей, поэтому перед человеком встают
проблема поиска и проблема выбора. Однако бывают случаи (мы имеем в виду
Хомякова), когда такое определение происходит как бы само собой.
«Образованный Русский нашего времени, – отмечал Хомяков, – <...> живет более
в категории пространства, чем в категории времени». Для него «занимательно всё
далёкое», находящееся за пределами России. Близкое же, то, «что делается в его
городе и, так сказать, у самых его ворот», ему неинтересно: «тут, кажется,
ничего не делается». Что же касается давнего (прошлого), то оно «было давно,
будто бы никогда не было; <...> было, да быльём поросло» [см 1. С. 679].
Сам Хомяков полнокровно жил в обеих категориях – и в пространстве, и во
времени, что давало ему возможность исследовать «коренные основы внутренней
жизни Русского духа», выявлять его насущные требования. Русская мысль,
непреложно был уверен Хомяков, «должна иметь корни свои в духовном и
общественном начале, в веровании для своего существования и в исторической
основе общества для своего проявления» [1. С. 663].
Эпоха Хомякова начиналась с событий трагических. Тучи, сгущающиеся над
Россией, разразились бедой – войной 1812 года, грозившей обернуться катастрофой
национального масштаба. И тогда (используем всевременную для русской жизни
формулу Н. Гоголя) «огниво бед» «вышибло из народной груди» «необыкновенное
явление русской силы»: пламя горящего Смоленска и горящей Москвы разгорелось в
пламя войны народной, Отечественной. Отсвет этого пламени открыл славянофилам
высоту русского национального духа, духа православного
соборного единения,
показал его несокрушимую мощь и – главное – его всевременной потенциал.
Подтверждение этому Хомяков найдет в самом ходе русской истории и особо выделит
эпоху 1612 года: Россия «прошла через великие испытания, она отстояла свое
общественное и бытовое начало в долгих и кровавых борьбах, по преимуществу же в
борьбе, возведшей на престол Михаила <...>. <...> Борьба 1612 года была не
только борьбою государственною и политическою, но и борьбою духовную. <...> Сила
Русского духа восторжествовала <...>» [1. С. 655, 657].
Заметим, эпоха Хомякова, конечно же, и пушкинская эпоха. Русский гений поэта
состоялся в силу достижения им высшего – национального – уровня синтетичности.
Пушкин приял этот синтез в русской деревне, скажем даже – от русской деревни – в
Михайловском, обретя тем самым, по образному определению Н. Скатова, «духовное
богатырство». В такой же русской деревне, в Болдино, поэт воплотил этот синтез
художественно: и в плане, казалось бы, чисто формальном, поставив последнюю
точку в тексте первого русского синтетического романа «Евгений Онегин»; и
показав благотворность атмосферы (или цивилизационной основы) русского
национального бытия в «Повестях Белкина»; и указав на угрозы и вызовы этому
бытию в тех же «Повестях Белкина», в «Маленьких трагедиях» и в «Бесах».
Данное замечание мы не замыкаем круглыми скобками, поскольку для нас оно не
уход от главной темы, не её корректирование, но, пожалуй, одно из самых весомых
подтверждений верности заветной мысли Хомякова о крепости национального уклада
жизни как основы цельной личности русского человека. «Тонкие, неведомые струны,
связывающие душу русского человека с его землёю и народом, – писал
Хомяков, – не подлежат рассудочному анализу. <...> только в живом
общении с народом выходит человек из мертвенного одиночества эгоистического
существования и получает значение живого органа в великом организме» [1. С.
326–327].
Одновременно эпоха Хомякова, по его собственному определению, – время «нашего
внутреннего раздвоения» [см. 1. С. 574] как следствия отхода значительной части
русского дворянского общества от национальной традиции и утраты веры. Ю.
Самарин, характеризуя в «Предисловии к богословским сочинениям А.С. Хомякова»
среду, «в которой родился, жил и умер Хомяков» [см. 3. С. 36–42], указывает
четыре вида неверия, охватывающие в совокупности практически все сферы ее жизни.
Это – неверие научное, неверие казенное, неверие бытовое и даже неверие от
недоразумений как «вечное шатание и колебание между двумя полюсами суеверия и
сомнения; <...> неверие, взывающее к помощи».
Поиск истины в рамках этой среды в лице её наиболее активных представителей
велся, конечно, постоянно, но направление поиска, критерии истины определялись
«инодуховным» «мерилом». Сколь показательна здесь красивая, боевитая, но столь
легкомысленно опасная (в первую очередь, для «русской сути» самого автора)
известная тургеневская фраза из письма П.Виардо 1847 года: «<...> я хочу истины,
а не спасения, я чаю его от своего ума, а не от благодати» [4. С. 377].
Денационализированное интеллигентское сознание настойчиво пыталось разрешить
(или разрубить?) встающие перед ним проблемы «обоюдоострым мечом анализа». И
каждый взмах этого меча закономерно порождал всё новые и новые «раздвоения».
«Как бы ни преобладал в человеке анализ, как бы человек ни подчинялся
строгости его методы и отвлеченной всеобщности его вопросов, – отмечал Хомяков,
– он всегда остается по необходимости в переделах того синтеза личного или
народного, который составляет жизнь человека, на который он опирается, сам того
не ведая, в то время, когда задает себе вопросы, и опирается вдвое больше, когда
отвечает на них. Таким образом, человек, безусловно принимая чужой анализ,
действительно подчиняется чужому синтезу и делается его рабом» [1. С.
679].
Русское национальное сознание утверждается и развивается на основе своего,
родного (а для «раздвоенного» сознания «русских европейцев» еще и спасительного)
синтеза – Православной веры. Такой синтез был прият Хомяковым, в отличие,
например, от И. Киреевского и Ю. Самарина, не через искания, а естественно и
органично, можно сказать, с рождения. Может быть, поэтому столь же естественно и
органично Хомяков стал центральной фигурой русского славянофильства, средоточием
его духа и его мысли. (Разумеется, мы ни в коей степени не хотим
противопоставлять путь, так сказать, «естественного» приятия истины трудному
пути её обретения. Главный завет жизнеделания и А. Хомякова, и И. Киреевского, и
Ю. Самарина, думается, заключается в том, что каждый из них, приняв
синтетическое православное мировоззрение, жил в нём и творил в нем, а не
стремился к обнаружению трещин и прочих изъянов в его сути, потворствуя
прихоти самоутверждающегося таким способом «общечеловеческого» «я».)
Оценивая состояние и настроения русской жизни рубежа 50-х – 60-х годов XIX
века, времени окончания эпохи Хомякова, М. Лобанов верно называет главный
болевой нерв её переходного, кризисного характера в целом: «Наступают эпохи,
когда ценности прошлого начинают подвергаться медленной, незаметной, но всё
более очевидной и неумолимой переоценке. Меняющийся дух времени проникает во все
сферы и поры общественной жизни, в семейные отношения, в интимные области
чувства. Традиционное, вековое кажется сдвинувшимся со своего основания,
поколеблены полнота и сила мироощущения. Но и новое ничего не говорит сердцу.
<...> Испытывая болезненность разрыва с прошлым, не находя удовлетворения в
неопределенном настоящем, человек как бы выпадает из времени, теряет смысл
существования» [2. С. 140].
Хомяков, как, пожалуй, никто из его современников, видел, «ясно сознавал» и
всесторонне исследовал этот «разрыв с прошлым» как «нашу внутреннюю болезнь»,
как «разрыв с жизнью» с точки зрения и исторической, и общественно-политической,
и нравственно-бытовой, но всегда – русской, всегда – православной. С позиций
полноты и силы православного мировоззрения он по-своему расставляет акценты в
оппозициях «старое – новое», «отжившее – живое».
«<...> есть эпохи, – пишет Хомяков в статье «По поводу Гумбольдта», – в
которых развитие духовных начал, правивших прошедшею историею, окончено; уловки
их истощены, и неподкупная логика историческая произносит над ними свой
приговор. В такие эпохи слепота непростительна. Такова наша эпоха.
Никогда не было таких обширных, таких всеобщих потрясений без внешних и,
можно сказать, без внутренних, в настоящем значении этого слова, бурь; никогда
не было такого разрушения всех прежних начал без возникновения новых начал, к
которым человек мог бы обратить глаза с желанием или надеждою <...>» [1.
С. 649].
Хомяков делает упор не на состояние, а на содержание современной ему русской
жизни, оценивает ее возможности в контексте общеевропейской эпохи
«безвозвратного осуждения» историей «тех односторонних духовных начал [речь идет
о латинстве и протестантстве. – А. Б.], которыми управлялась человеческая мысль
на Западе». «Всемирная история, – резюмирует Хомяков, –<…> вызывает к жизни и
деятельности более полные и живые начала, содержимые нашею Святою Русью» [1. С.
659]. Поэтому факт констатации Хомяковым «потрясений» и «разрушений»,
«невозможности обратить глаза с надеждою» на «новые начала» свидетельствует, в
его представлении, не о неизбежности надвигающейся трагедии, а, наоборот, об
открывающейся перед русским человеком исторической возможности предотвратить
национальную трагедию – «отыскать в прошедшем» «те разумные начала, которые,
будучи временно затаены или отстранены от деятельности, должны <...> из
прошедшего прорасти в будущее» [1. С. 270].
Хомяков принципиально не желает называть эпоху жизни современной ему России
«эпохой перехода». «Это самое название, – пишет он в статье «Мнение русских об
иностранцах», – доказывает уже отсутствие убеждений: ибо там, где есть убеждение
и вера, там есть уже радостное чувство жизни, узнавшей новые цели, а не горькое
чувство перехода неизвестного» [1. С. 610]. Хомяков называет свою эпоху «эпохой
перерождения в просвещении».
«Эпоха перерождения» как освобождения от «внешнего» европейского
просвещения, считает Хомяков, имеет все основания «прорасти» в конкретику
решения «внутренних задач Русской земли», важнейшая из которых – «проявление
общества христианского, православного, скрепленного в своей вершине законом
живого единства и стоящего на твердых основах общины и семьи» [1. С. 274].
Содержание главнейшего самоидентификационного процесса «перевоспитания самого
себя», по Хомякову, есть то, что мы определяем как возвращение к православности.
Данный феномен современной ему эпохи русской жизни Хомяков проанализировал
досконально. Разговор об этой стороне его творчества требует специального
исследования. Приведём лишь отдельные показательные формулы-характеристики
названного феномена, данные Хомяковым: «возврат русских к началам Русской земли»
[1. С. 529]; возвращение «к началам жизни, нами утраченной» [1. С. 325];
необходимость «принять жизненную силу, плод веков истории и цельности народного
духа» [1. С. 318]; «ввести в свою собственную жизнь начало практического
христианства» [1. С. 528].
«Есть люди, и, к счастью, этих людей уже немало, – пророчески писал Хомяков,
– которые возвращаются<...> к Святой Руси, как к своей духовной родительнице и
приветствуют своих братий с радостною и раскаивающеюся любовью. Этот мысленный
возврат важен и утешителен. Наука, несмотря на слепое сопротивление книжников и
на ленивую устойчивость полукнижного большинства, не только начинает обращать
внимание на истинные потребности Русской жизни, но, освобождаясь мало-помалу от
прежних школьных оков, уже показывает стремление к сознанию своих родных начал и
к развитию истин, до сих пор бессознательно таившихся в нашей собственной жизни»
[ 1. С. 673 – 674].
Библиографический список:
1. Хомяков А.С. Всемирная задача России. – М.:.
Институт русской цивилизации, 2008. – 784 с.
2. Лобанов М.П. Александр Островский. – М.:.
Молодая гвардия, 1979. – 382 с.
3. Самарин Ю.Ф. Православие и народность. – М.:
Институт русской цивилизации, 2000. – 720 с.
4. Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 30-ти
т.т.: Письма: В 18-ти т.т. Т. 1. – М.: Наука, 1982. – 608 с.
Далее читайте:
Хомяков Алексей
Степанович (1804-1860), поэт, публицист,
русский философ.
|
