|
|
Дмитрий БЕЛИЧЕНКО |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Дмитрий БЕЛИЧЕНКОДобрый день, дорогой братОчерк Пожелтевшие, истертые по углам письма. Почерк юношеский, размашистый. Видно, что на письма пошли вырванные из тетради с лекциями листочки — на одном сохранилась нарисованная карандашом мишень, на другом — проекция крыла самолета. «12.8.42. Привет из Котельнича. Добрый день, Сережа! Живу я хорошо, учусь тоже неплохо. Вчера приняли меня в ряды Ленинско-Сталинского комсомола... 16 числа этого месяца, т.е. в воскресенье, у нас знаменательный день — День принятия присяги...» «15.8.42. Здравствуйте, браток и Тося. Вчера в 17 часов тридцать минут приняли присягу, а сегодня уезжаем неизвестно куда. Жди нового адреса. Крепко целую, Юрий». «17.8.42. Добрый день, дорогой брат! Я уже в столице — в Москве! Дальнейшее мое движение неизвестно. Поедем туда, где мы нужны Родине...» «21 августа, 6 часов утра. Добрый день, дорогой брат. Получил ли ты мои письма, которые я присылал тебе из Котельнича, Горького, Москвы? Писать пока нечего, да и нельзя. Сильно трясет. Это ты и сам видишь по каракулям моего письма… Крепко целую, Юрий». На оборотной стороне треугольника — надпись: «п/о Щекино, Тульской обл.». И еще один текст, отпечатанный на скверной машинке, прыгающими буквами: «В ответ на ваш запрос сообщаем, что красноармеец Яшин Юрий Николаевич среди погибших и умерших от ран не значится».
Вот и всё. Словно и не было немецкого прорыва под Козельском и Белёвым, когда свежесформированную 154-ю стрелковую дивизию бросили в бой «с колёс», латая ею дыры в и без того слабой обороне. Дивизии хватило ровно на две недели. По донесениям за август 1942 года, один только 473-й стрелковый полк за три дня боев потерял 1690 человек. 510-й стрелковый полк окопался на высоте у урочища Сметское, правее его была гвардейская часть. Немцы долго обстреливали наши позиции, выбивая людей по одному, затем обнаружили, что русские поднялись в атаку и, стреляя на ходу из винтовок и ручных пулеметов, бегут прямо на них. Тяжелые, 88-е минометные мины стали рваться в цепях русских спустя минуту. Толстые рваные осколки прошивали тела насквозь, сбивали ветки с деревьев. Стоя на коленях у задранных вверх минометных труб, немецкие расчеты без спешки вели огонь: одни подавали из ящиков черные, в густой смазке тела мин с дырчатыми шестилопастными хвостовиками, другие закладывали их в стволы. Скоро весь склон был усеян мертвыми и ранеными.
Когда человек умирает, он исчезает с земли. Всё пропадает, как будто стертое гигантской резинкой — линия фронта, окопы, ходы сообщения, воронки, могилы, военные машины и боеприпасы, топографические карты РККА, красные стрелки наступлений и синие — отступлений. Документы, письма, похоронки… Но все-таки что-то остается. Если снять штыковой лопатой двадцать сантиметров земли, можно увидеть войну. Вот она: разбросанные кости, рассыпающиеся от ржавчины каски, позеленевшие патроны; заросший мхом подсумок, похожий на кусок трухлявого пня. Если надеть наушники штатного армейского миноискателя, можно войну услышать. Она кричит, завывает в сотнях осколков, гильз, невзорвавшихся мин, в снарядах, в проржавевших винтовках, рыжих комках гранат… Все-таки что-то остается. Звездочка на истлевшей пилотке, сломанная опасная бритва в расползшемся портмоне. Серебряная ложка из супового сервиза, которую парень запихнул впопыхах в вещмешок, собираясь на войну. Часы, в которых полно воды. Ключи от дома. И, главное — маленький граненый цилиндрик с крышкой. В нем — записка. Цилиндрики раздавали повзводно. «Пишите имя, фамилию, воинское звание. Свой домашний адрес и адрес родителей. Каким военкоматом призван и когда. Пишите разборчиво. Скрутите листок и заложите в медальон. Запомните, медальон всегда должен находиться при вас». Убитые люди долго лежали на склоне. Лето сменялось зимой, зима — летом, но никто не приходил их похоронить. Тогда земля сжалилась и похоронила их сама. Их прикрыла листва. На них выросла трава. Ребра их оплели древесные корни. Сгладились ямы окопов и воронок, и время потекло над этим местом так же неспешно, как до войны. Маленькие цилиндрики медальонов ждали, пока их прочтут. Вода впитывалась в них, размывая написанные строки. Бумага превращалась в кисель. Железо ржавело, кости крошились, а тела становились землей. Десятилетия спустя сюда пришли люди в военной форме. Они ходили с миноискателями, рыли ямы и делали шурфы. Просеивали почву, перебирали ее пальцами. Они искали медальоны.
«Уважаемый Сергей Николаевич! Сообщаем Вам, что нами найдены останки Вашего брата, Юрия Яшина, погибшего у села Ульяново Калужской области в 1942 году. Просим приехать на торжественное захоронение, которое будет происходить 9 мая. Члены военно-патриотической группы «Поиск».
Так вышло, что в эту командировку я поехал с шестилетним сыном. Несколько часов мы ехали на электричке Москва-Калуга, а потом еще три часа тряслись в УАЗе, все вчетвером — старший брат погибшего, Сергей Николаевич Яшин (ему исполнилось 83 года), его жена, Татьяна Борисовна, и я с сыном. По дороге мой ребенок живо интересовался рычагами УАЗа, безуспешно попытался на ходу подключить передний мост, потом успокоился и каждый раз, когда впереди показывался пост ГАИ, с удовольствием нырял за сиденье: ему это очень нравилось. Сергей Николаевич терпеливо переносил дорогу, только часто вытирал вспотевшую лысину. Татьяна Борисовна, в немного старомодной шляпке, крепко держала мужа под руку. Я корчился на откидном сиденье, прижимая к себе сумку с диктофоном, фотоаппаратом и блокнотом. Наша газета хотела получить к майским праздникам сюжет на первую полосу. Мы ехали по калужской земле — мимо деревень, поселков, небольших городов. Один раз остановились, дав себе пятиминутную передышку. Я буквально вывалился из машины — затекли и руки и ноги. Шофер, глядя на огромное зеленое поле, сказал: — Травы-то сколько… Пропадет, жалко. — Почему пропадет? — Облако здесь прошло. Радиация. Земля заражена. Большое пятно… Неподалеку, на пригорке, стояли два дома и церковь. Дома были полуразрушены — солнце просвечивало сквозь дыры в кровле. Церковь казалась целой, но едва мы подъехали поближе, я увидел, что разрушена и она. Казалось, ее обстреливали из какой-то огромной пушки — фасад был весь в дырах, а в пустом нутре неторопливо прохаживались куры. Когда мы добрались до места, был уже полдень. Я увидел выглядывающие из ельника старый ГАЗ-66 и два «сто тридцатых» ЗИЛа с кунгами, брезентовые бока армейских палаток, синие армейские одеяла, расстеленные прямо на земле. На одеялах сидели и лежали, греясь на солнце, люди в полевой форме российских ВС. Лица у них были благостные. Мы вылезли из машины. По военным прошло шевеление — люди поднимались, застегивали пуговицы, защелкивали пряжки ремней. Кто-то сорвался с места и скрылся за деревьями. Спустя минуту к нам подошел молодой офицер с тремя крупными звездочками на погонах и представился: — Андрей Николаевич Пономарев. Это вы — брат Юрия Яшина? — Да, — сказал Сергей Николаевич, и вытер лысину. Они оба замолчали, и тут кто-то крикнул: — Петя, твой крестник! Из круга обступивших нас военных вытолкнули курсанта с толстыми щеками, в расстегнутом хэ-бэ. Он торопливо возился с пуговицами и одновременно говорил: — А я что, я со щупом проходил, и наткнулся. Медальон нашел почти сразу. Что еще? — Вещи, вещи, — послышалось среди обступивших нас людей. — Мы передадим вам личные вещи вашего брата, — сказал Пономарев. А пока — пройдите с нами. На солдатском одеяле лежали уже порезанные крупными кусками хлеб, колбаса, сыр, какие-то томатные консервы. Белели пустые одноразовые стаканчики. Длинный бледный капитан с мушкетерскими усами взял бутылку водки, встряхнул ее, два раза ударил ладонью по дну — и пробка слетела. В движениях капитана чувствовалась практика. Тут я обнаружил, что мой сын куда-то исчез, и сказал об этом Пономареву. Тот тут же распорядился: — Найти сына журналиста! — Где ребенок? — крикнул капитан, открывающий бутылки. — Где пацан? — крикнули в отдалении. — Тут он, в тягаче сидит! — послышался ответный крик. — Привести? — Не надо, пусть сидит, — сказал я Пономареву. — Пусть пока играет! — крикнул капитан. — Пусть пока у вас будет! — понеслось дальше по лесу. — Выпьем за погибших, — сказал Пономарев. Мы выпили теплую невкусную водку и замолчали. Кругом был хвойный лес с сильным запахом смолы, нагретых солнцем иголок и грибов.
С поля тянуло дымом — где-то далеко горели торфяники. — Вот здесь они стояли, — показал рукой офицер в выгоревшей полевой форме. У офицера были пшеничные усы и небольшой шрамик под глазом. — А вон там были немцы. Я посмотрел по сторонам и увидел только какие-то неглубокие ямки и канавы, заросшие травой и кустарником. — Он, наверное, и пострелять-то не успел, — вздохнул Сергей Николаевич. У него были седые брови, очень густые. Я обратил внимание, как он держит медальон своего брата. Он тихонько поглаживал его пальцами. Руки у него были совсем старые. — Пострелять ваш брат как раз успел. Он погиб как герой, — быстро ответил Пономарев. — Мы нашли его в пятидесяти метрах от немецких окопов — вон там, видите, линия? Он совсем немного до них не добрался. А повоевать он раньше успел: саперная лопатка при нем была трофейная, немецкая. Около него валялось десятка два стреляных гильз, и еще в подсумках оставалось сорок патронов. Еще при нем нашли три снаряженные гранаты. Он залег перед последним броском, успел вырыть неглубокую ячейку стрелковую, и тут квадрат был накрыт немецкими батареями. Ваш брат погиб от осколков минометной мины. Он погиб не один. Теперь по его фамилии мы сможем в Подольском архиве найти список боевых потерь подразделения за этот день — такие списки подавались — и узнать имена тех, кто лежит рядом с ним. В руки Сергею Николаевичу подали две позеленевшие монетки, 10 и 15 копеек, маленький стеклянный стаканчик, посеребренную ложку. Ржавую саперную лопатку и ржавую каску Сергей Николаевич взял тоже. Я включил диктофон. — Их мама так и не поверила в гибель младшего сына, — сказала Татьяна Борисовна, продолжая крепко держать мужа под руку. — Она всю жизнь его ждала. И умерла восьмидесяти шести лет, так и не дождавшись. — Мы писали, — тихо добавил Сергей Николаевич, — мы столько делали запросов. А в ответ приходило: «В списках погибших и умерших от ран не значится». Я был старше Юрия на десять лет. На фронт меня не взяли: работал на авиационном заводе. — У него были друзья? — Был друг, Борис. Тоже пропал без вести. — А девушка? — Девушки у Юрки не было. Восьмого сентября сорок второго года ему исполнилось бы восемнадцать. — Место мы вычислили по Подольскому архиву, — сказал Пономарев. — За пять дней работы подняли шестьдесят человек. Видно, что они до этого уже входили в соприкосновение с противником — у многих были трофейные вещи. Имя одного установили по трофейному ремню: он спилил наждаком с немецкой латунной бляхи орла, нацарапал пятиконечную звезду и подписал: «Азаркин». — Письма, — сказал Сергей Николаевич. — Я же привез письма. Мы сгрудились вокруг него. Он вынул бумагу. Старую, желтую. Начал вслух читать: «Добрый день, дорогой брат...»
Сергей Николаевич с женой ушли ночевать в офицерское общежитии. Нам с сыном и приехавшему от нашей газеты фотографу предоставили место в кунге ЗИЛа. Вечером, у костра, где кучами было свалено заржавленное железо, тихо говорили между собой усатые и бородатые дядьки, молодые курсанты и затюканные голодной армейской жизнью офицеры. Пламя озаряло то борт машины, то прислоненный к дереву мешок, в котором лежали полурассыпавшиеся человеческие кости и черепа, то прислоненный к дереву винтовочный ствол в комках и потеках бурой ржавчины. Тут было легко: подсаживайся к любой компании, перемолвись парой слов — и вот уже у тебя в руке кружка, и кто-то в нее наливает из фляги или из бутылки, и говорит какие-то слова. Или ничего не говорит. Иногда травит анекдоты и рассказывает страшные истории. — Вот так мы и живем, — сказал Андрей Пономарев. — Так и отдыхаем. — Отдыхаете? — Ну, как…У меня, знаете, многие рвутся в отряд. На конкурсной основе отбираю. И весны ждут все с нетерпением. Только земля отмерзнет — в поле! Да дня на два, на три. — А жены? Кто-то фыркнул. Пономарев ответил, подумав: — Жены привыкли. Они у нас привычные ко всему. — Деньги по копейке собираем на выезд, — сказал кто-то из темноты. — Значит, нравится? — Не то слово… — пожал плечами Пономарев. — Совсем не то. Не так спрашивать надо. А вот как: «Можешь или не можешь без этого?» — А ты можешь? — Я не могу. Своего ребенка я нашел только глубокой ночью: он всё это время стоял рядом с одним из костров и кидал в дерево ржавый штык-нож.
На следующий день было торжественное захоронение. Оно и вправду было очень торжественным. Привезли детей из ближайшей школы, прибыли представители власти и глава администрации района, женщина с хорошо поставленным голосом и какой-то большой военный чин. А еще местный священник в золоченой ризе. Светило яркое солнце. На зеленой траве стояли гробы, обитые красной материей. Их было не меньше двух десятков. Я припомнил то, что мне говорили вчера: если собрать всё, что от человека осталось — кости, череп, обрывки ткани и ремней, подошвы сапог — то в гроб помещается пять-семь погибших. Фамилии были написаны только на трех гробах. Это были фамилии из медальонов. Но их было немного. Солдаты, курсанты и офицеры выстроились в две шеренги, по обе стороны гробов. В центре стояли гости и приглашенные. Сначала вышел священник с кадилом. Он зажигал свечи и отпевал погибших. Свечи гасли, и он зажигал их вновь. Священник был толстый, с сединой в окладистой бороде. Ему тяжело было ходить с кадилом и читать чин отпевания, он задыхался и шумно дышал ртом. Никто не крестился, все просто молча стояли и слушали его сиплый прерывистый голос. Слово взял глава администрации. Ему от машины с динамиками поднесли микрофон на длинном шнуре. Он говорил много и долго. После него слово взял приехавший военный. Что-то сзади меня зашуршало, я обернулся — это тяжело падал в траву Сергей Николаевич. Двое солдат отнесли его под дерево. Третий разложил картонную коробку, на нее положили брата погибшего. Появилась какая-то женщина, сказавшая, что она — медсестра. Она пыталась привести Сергея Николаевича в чувство, потом крикнула, чтобы принесли нашатырь. — Воды ему надо! — сказала она. — Нужна кружка с водой. — Андрей! — крикнул я сыну, который всё это время растерянно стоял поодаль, прижимая к груди мой блокнот и диктофон. — Брось все это, беги и достань кружку с водой! Ребенок бросил вещи в траву и побежал. Я нагнулся над Сергеем Николаевичем. Тот приоткрыл глаза. — Я испортил вам праздник, — прошептал он. Церемония торжественного захоронения тем временем шла своим ходом. Военный сказал свое слово, выступать стала женщина с хорошо поставленным голосом. Оказалось, что она представляет народное образование. Динамики жалобно пищали. Показался мой сын с кружкой воды в руках. Он смущенно сказал, что в кружке раньше была водка, но это ничего. Даже, как сказали ему дяденьки, полезно: дезинфицирует. Сергей Николаевич, с трудом подняв голову, отпил из кружки. На картоне, в том месте, где лежала его голова, темнело мокрое пятно. Прибежала Татьяна Борисовна, всплеснула руками. Тут все мы вздрогнули от залпа из автоматов. Курсанты дернули за шнуры фальшфейеров, и всё кругом осветилось дымным темно-красным светом. Рассыпая искры и шипя, фальшфейеры дали зыбкий, колышущийся кровавый отсвет на траве, гробах, на лицах людей. — Я испортил людям праздник, — шептал Сергей Николаевич. — Сережа, что ты мог испортить, — возмущалась Татьяна Борисовна. Гробы опустили в свежевырытую яму. Сергей Николаевич кое-как встал. Откуда-то принесли стул, и он сел у быстро растущего холмика. В одной руке у него была каска брата, в другой — саперная лопатка и маленький стеклянный стаканчик. Саперные лопатки. Я помню то время, когда сам занимался поиском: они десятками валялись по лесу. Мы отпихивали их ногами, чтобы не мешали работать. Каски. Их попадалось столько, что мы складывали их одна на другую у костра, или развешивали на деревьях. Кости. Мы набивали ими мешки. Каждый день мы наполняли по восемь-девять огромных мешков — серыми, желтоватыми и черно-красными костями. Личные вещи мы ссыпали тут же, у костра, в беспорядке. Я тогда не совсем хорошо понимал, чем мы занимаемся. Не у каждого остался живой брат. И мало кто из бойцов хранил медальон. Примета это плохая была: говорили, что тогда уж непременно убьют.
|
