|
|
Анатолий БАЙБОРОДИН |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Анатолий БАЙБОРОДИНДушой и умом постигать русский народ— Анатолий Григорьевич, многие, кто знаком с Вашим творчеством, считают Вас истинным художником, мастером слова. Однако находятся и такие, как Н. Сергованцев, которые называют Ваши произведения нетрадиционной русской прозой. Что Вы можете сказать в ответ на подобные высказывания? — Мысль Н. Сергованцева звучала так: «Есть сибирская литература и есть русская литература, которые, вроде, едины, и в тоже время неслияно разные. (…) Русские сибиряки с веками создали и чисто сибирскую, разнящуюся с общерусской, культуру, а потом и литературу, выражающую иную цивилизацию и сам мир переселенчества. И, когда мы обозреваем российскую литературу, мы не должны забывать об этом мире русского переселенчества, который нашел блестящее выражение в творчестве Валентина Распутина, других известных сибирских писателей, и, наконец, в книге Анатолия Байбородина, которую мы нынче обсуждаем. И черты переселенчества я считаю несомненными достоинствами книги». Мысль своеобразная, неожиданная («переселенческая» литература), но ошибочная. Некогда Михайло Ломоносов сказал, что «Россия будет прирастатить Сибирью». Так вот русская литература и приросла сибирской, но последняя не выделилась в некую «переселенческую». Мало того, сибирская литература стала даже в большей степени общерусской, потому что, слившись с устным поэтическим словом, соединила в себе языковые своеобразия русского севера, русского юга и околомосковских губерний. Традиционная русская литература 20 века, прозванная «почвеннической», «деревенской», а, по сути, народная литература, в отличие от дворянской, то бишь классической, слила письменное литературное слово с народной устной поэзией, которую можно издавать сотнями томов, которая, конечно же, мудростью, художественным величием превосходит письменную. Величайший художник всех времен и народов гениально напишет сосновый бор на рассвете и закате, но бор, сущий в природе, во сто раз гениальней. Русская традиционная культура, которая создавалась в течение двух тысяч лет, сродни природе, поэтому она сверхгениальна. Так и русская литература в Сибири в большей мере, нежели литература центральной России, слилась с русской традиционной культурой, и в том ее вершинная русская народность и русская традиционность.
— В Ваших ранних повестях и рассказах присутствовали языческие мотивы в описании крестьянских обычаев и обрядов. В более поздних звучат откровенно православно-христианские мотивы. Таким путем развивалось Ваше мировоззрение? — В сибирском крестьянском быту народное мировоззрение, в отличие от южнорусского, окончательно освободилось от языческого поклонения матери-сырой земле, природным стихиям, взойдя к пониманию природы, как Творения Божия. Хотя мелкие суеверия и выжили… А южнорусские крестьяне по немощи, по бесцерковному житью верили и во Христа, и во всякую нежить — в чары и Мару, в хозяйнушку и баннушку, в лесовика, озёрника и шишимору болотную… Верили, отбивались от нежити и крестом и пестом, и молитовкой и древним наговором, крестным ходом и ночным хороводом. Верили суеверам-ворожеям, колдунам и чародеям; верили в корни приворотные, травы чародейные. Травы добрые — травушка-муравушка; злые — лихие, лютые коренья. В Сибири выжили лишь слабые отголоски языческих суеверий. Русское язычество я, в молодую пору закоренелый материалист, воспринял в творческий дух без мистического трепета, лишь как дивную поэтическую песнь природе и старокрестьянскому миру. В младые лета до одури начитался ста́рин про неведомую и нечистую силу — про колдунов, волхвиток и прочую нечисть, прости Господи. Начитался про нежить и в фольклорно-этнографических сочинениях, и в мифологических сказах, и у Гоголя, Снегирева, Афанасьева, Максимова, Сахарова, и у моих земляков фольклористов и этнографов — Виноградова, Зиновьева, Болонева. И впал в прелесть: в повествованиях «Поздний сын», «Не родит сокола сова», в рассказе «Господи, прости», в очерке «Семейский корень» живописал рождественские, крещенские, купальские и покровские гадания, святочные колядования, и о проделках водяных, русалок, леших, колдунов и ведьм. Но в более поздних редакциях убавил поэтическую прыть, осмыслил язычество как трагедию русской души, что мечется меж языческой вседозволенной волей и христианской волей от порочных страстей. Ощущая в народных обрядах природную красу, русский задушевный лиризм, понял, что, тем не менее, во многих было предостаточно плотского буйства, пьяного разгула, дикого любострастия, когда «кощуны и блядословие любят больше (церковных) книг», когда откровенно «бесам жряху». Против бесовских кобей, как говаривали в старину, — то есть против обожествления природы, чернокнижного травоволхования, огневолхования, водоволхования, суеверных обычаев, обрядов и примет, против плотского, языческого буйства в праздники, — во все наши крещеные века восставали благочестивые православные христиане, каралось это и церковной и царской властью. Слишком сложен, слишком противоречив русский характер, в котором мучительно, нередко для души разрушительно уживались вера иступленная и разгул, слезное покаяние и свирепый грех. Церковь и кабак. Я бы даже сказал, что он, русский характер, и самим-то русским, маловерным, подчас непостижим; они и сами-то себя не могут до конца понять, и порой даже и не знают, что ожидать от самого себя завтра. Это особенно видно из крестьянской жизни, воплощенной в том же месяцеслове. Православные воззрения полностью переворачивают наши привычные мирские взгляды на земную реальность, а значит, и на мирскую литературу, художественно воплощающую земную реальность. Ибо литература, как и все мирское искусство, за малым исключением, опирается на мудрость мира сего, мудрость человеков, что в христианском понимании — безумие, поскольку христианство видит истину лишь в мудрости горней, не от мира сего, то есть, не в человеческом мечтании, но в божественном промысле. По этой причине религиозная литература, где божественная мудрость, воплощенная в Священном Писании, в святоотеческих словах и поучениях, чаще всего несовместима с мирской художественной литературой. Нередко то, что в мирской литературе воспето как добро, в духовно-религиозной понимается как зло. Полярное, несовместимое положение христианства и литературы начинается с самого главного, с понятия жизни человека. В мирской литературе жизнь — земное обитание человека, в христианстве жизнь — то, что следует за земным обитанием человека, то есть жизнь души в Царстве Небесном. Христианское учение делит человеческую жизнь на вечную (небесную либо в аду) и временную (приготовление человека к вечной жизни). Для писателя жизнь земная, с воспетыми радостями и горестями — всё, дальше смерть и неведомо что, а для православного христианина земная юдоль лишь испытание души перед вечной жизнью. А потому писатель, описывая смерть, показывает ее как великую трагедию, как страшный и непостижимый конец всего; для православного же христианина умирание плоти страшно лишь с точки зрения нераскаянности земных грехов перед вечной жизнью души. Лишь через православную веру и постиг я истину, что все, кроме веры, — блуждание слепых во тьме. Всё в жизни, в искусстве оценил в согласии с Христовым Словом, и многое в русской классической литературе, в своих сочинениях переосмыслил согласно Истине.
— В большинстве Ваших произведений главным героем является И. Краснобаев. Он, на мой взгляд, в чем-то является Вашим отражением. Так ли это? — Так. Свою судьбу, свою душу писать надежнее, чем судьбы и души других людей; ты сам себе яснее, а чужая душа потемки. Вот почему я настороженно отношусь к исторической — художественной, не документальной — прозе, когда литературные герои — реальные исторические лица, потому что воображаю, как страдают их души, если ведают, что о них плетут исторические сочинители, описывая сокровенные мысли и даже интимные желания, приписывая им поступки, о коих они сном и духом не ведали. Создав героя, созвучного мне характером и судьбой, я решил написать человечью судьбу от рассвета до заката, дерзнул живописать золотое кольцо человеческой жизни, которое завершается, когда счастливо смыкаются ангельское младенчество и ангельская старость (в народе говорят, «впал в детство»).
— Одна из Ваших книг названа «Утоли мои печали». Почему именно так решили назвать книгу? — Есть икона Божией Матери «Утоли моя печали», и при молитве обращаются к Царице Небесной, чтобы утолила печали. А коль повесть моя не церковное, а мирское сочинение, то я ее и назвал: «Утоли мои печали». Главный герой, он же автор, устав от суетной, многогрешной жизни, обращается и к Богу, и к природе — Творению Божиему, и даже к своему детству — ангельскому времени жизни — обращается, чтобы развеять печали светлыми воспоминаниями. Эта мысль звучит и в зачине романа «Поздний сын», который с повестью «Утоли мои печали» словно единое произведение.
— В повести «Утоли мои печали» образ Аксиньи Краснобаевой один из ведущих. Что значит этот персонаж для Вас? — Это божественный идеал русской женщины, способной жертвенно, бескорыстно, сострадательно, деятельно любить ближнего всепрощающей, спасительной любовью. Ее любовь созидала и спасала души и отца, и детей, и всех, с кем сводила ее судьба. Образ ее — идея совершенной русской любви. Я писал о такой любви в очерке «Гаснущий очаг»: «женская жертвенность не была насилием над своим “я”, это было вольное, отрадное служение, даже если и семейный крест пригибал долу. Всегда с любовью, со светлой завистью смотрю на людей, способных терпеть лихие жизненные невзгоды и не терять всепрощающей русской любви к ближнему, жалости ко всему сущему на земле, способности отдать страждущему последнюю рубашку; такие люди не трезвонят на всех перекрёстках о своей сострадательности, потому что от природы своей крестьянской тихи и застенчивы. Такой была моя мать, Царствие ей Небесное, которая вдосталь хлебнула горюшка в земной юдоли: восемь детей (седьмым из них был я), военное лихо с голодом и холодом, и отец, прости ему, Господи, не подарочек, крепко выпиваюший после войны; хотя, если трезвый, мужик сметливый, хозяйственный, мастеровитый. Благодаря матери, перво-наперво, все мы выросли и, по деревенским меркам, вышли в люди; благодаря матери и отец, видя редчайшую, многотерпимую любовь, служение до полного самоотречения, каялся и не терял лица человеческого, и в нашей ребячьей памяти навек остался всё же хозяином, отцом. Такой была моя мать, и, похоже, о таких людях русский любомудр-славянофил Алексей Хомяков воскликнул: “Подвиг есть и в сражении, // Подвиг есть и в борьбе, // Высший подвиг в терпении, //Любви и мольбе”. И мать моя никогда не представляла себе иной жизни, никогда не роптала, а если другой раз и пожалуется, то лишь для облегчения души, беседы ради; и самое страшное для неё было, как я чуял, лишиться возможности служить ближним».
— Какое из Вами созданных произведений Вы считаете наиболее ценным? — Яко матери все чадушки любы, так и мне дороги все произведения, а я их за четверть века написал несколько томов. Но есть, очевидно, и более значительные. В жанре романа — «Поздний сын»; в жанре повести — «Утоли мои печали», «Не родит сокола сова»; в жанре рассказа — «Купель», «Господи, прости», «Утром небо плакало, а ночью выпал снег»; в жанре очерка — «Родова», «Семейский корень», «Слово о русском слове», «Душа грустит о небесах».
— Кто Ваши литературные учителя? — В детстве — русский народ, его сказки, былины, народные песни. А в студенческой юности учителя избирались согласно формальному поиску. Формальный поиск неизбежен для начинающего художника, поиск обогащает его палитру. Но если иные нынешние «языковые поисковики» из модернистов копошатся в молодёжном сленге, в блатной фене, словно в помойной яме, то у моего поколения писателей формальный, стилистический поиск имел более высокий полёт. Хотя родился и вырос я в глухом забайкальском селе за триста верст от «чугунки» и го́рода, но в студенческой юности чурался и родной деревенской культуры, и традиционной русской литературы. Я был чадо гуманитарной богемы, и в студенчестве, как и мои сокурсники-филологи, не только с интересом изучал европейскую литературу XIX века, особо возлюбив Чарльза Диккенса, но и взахлеб читал модных о ту пору писателей XX века — европейских, североамериканских, латиноамериканских; и, как ни странно покажется, в раннем творчестве пережил формальное влияние Фолкнера, Маркеса, Камю, умудрившись в духе и стиле «потока сознания» написать повесть одним предложением. Чуть позже, как и другие писатели моего поколения, испытал и влияние Андрея Платонова, чего избежать было невозможно, — в русской литературе трудно вообразить иного писателя, в творчестве которого выразились бы столь причудливым, парадоксальным слогом причудливые, парадоксальные характеры. Впрочем, проза Платонова не надуманная, не искусственно сконструированная, как у нынешних постмодернистов, — это его мир, его язык, имеющий в русской жизни подобие. Позже, нажив судьбу, стал открывать для себя русскую классическую литературу: любил повести Пушкина, Гоголя, Лескова, Достоевского, а потом, тоскуя по родному селу, по землякам — и народную, прозываемую в те годы «деревенской», которая, на мой взгляд, превзошла классическую, поскольку классическая — это все же дворянская литература, выражающая, скажем, три процента российского населения, а народная — весь народ русский, по характеру крестьянский. Будучи сельским жителем, возлюбив Шукшина, начитавшись Абрамова, Носова, Белова, Распутина, а позже и Личутина, писал в чисто деревенском ключе, но затем взошла в голову блажь тронуться своим литературным путем: основываясь на художественных достижениях крестьянской народной литературы, попытался привнести в прозу христианско-психологические мотивы, что так мощно прозвучали в произведениях Достоевского. Появились герои с крайне противоречивыми и даже парадоксальными характерами, души которых — поле брани, где в яростной схватке переплелось божественное и демоническое.
— Чего, по Вашему мнению, не хватает современной русской литературе? — Почитал я беллетристику (полужурналистику) неких молодых модернистов, даже якобы русских, и… словно помоев опился. И дело даже не в умозрительном формальном, эпатажном поиске своего «неповторимого» голоса, встроенного в блатную феню и молодежный сленг, дело в хладнодушии, в бессердечии, когда у героя, а по сути и у автора, нет исповедального раскаянья во грехе, когда грешник без сострадания осмеивается, когда грех и порок смакуются с вызовом обществу, якобы лицемерному и фарисействующему. А есть еще, как я ее величаю, литература средне-русская, равнинно-серая, «инструкция от перхоти». Беда новейшей российской прозы и критики — журнализм, ведь истинная художественная литература — не газета, освещающая социально-политические и хозяйственные проблемы. Пути русской литературы неисповедимы, закрыты от критики, изъеденной журнализмом.
— Иркутская земля богата писательскими талантами. Кто из земляков Вам особенно близок? — Из почивших любил я прозу деревенского жителя и фронтовика Алексея Зверева. Разумеется, близок мне Валентин Распутин, который был моим литературным наставником. Близки мне талантливый исторический писатель Глеб Пакулов, истинно русские народные сибирские поэты Михаил Трофимов, Анатолий Горбунов, Валентина Сидоренко.
— В современном литературном процессе большое место занимают молодые авторы — и прозаики, и поэты, и критики. Есть ли среди них те, кто вам близок и художественным миром произведений, и по-человечески? — Есть, но я не хочу поименно их сейчас называть, потому что они лишь в самом начале своего творческого пути, а я не пророк, чтобы предвидеть, что у них выйдет. Но есть в них самое главное для художника: способность наставлять душу у православных духовников, учиться художественному мастерству у русских мастеров.
— Сегодня большой популярностью пользуется легкая массовая литература (с примитивным языком, незамысловатым, детективно-«мыльным» сюжетом и героем-эгоистом). Как Вы относитесь к подобному явлению? — «Массовая литература» в духовно-нравственном, православном смысле — бесовщина, в художественном — пластмассово-мертвая. Словом, это литература «мертвецов» и для «мертвецов», литература слепого поводыря, который ведет слепых… прямо в тьму кромешную, где муки вечные. Так бы массовую литературу оценили святые отцы, а с ними не поспоришь — святые, одаренные горней мудростью, а не дольней, земной, что безумие для Бога.
— Есть ли, на Ваш взгляд, в отечественной словесности XXI века два отдельных явления: столичная и провинциальная литература? Или такого разделения сейчас не существует? — Провинциальный писатель, особенно выходец из деревни, в отличие от столичного, и прежде жил и ныне живет среди простонародья, у него больше возможностей выбираться в глухоманные деревушки, где чудом выживает исконный русский характер с его общинным братолюбием, совестливостью, где еще видны отсветы дивных народных обычаев и обрядов, еще слышны отзвуки цветистой, мудрой, пословично-поговорочной речи. А посему провинциальная литература в сравнении со столичной более народная, более русская в смысле духа и слова. Столичная — уже не русская, а русскоязычная, даже если и освящена православным духом. Словом, современная русская литература делится так: столичная и народная. Понятие «провинциальная» используется лишь с точки зрения идейности и художественности произведения, а посему и столичные, и областные писатели могут страдать «провинциализмом».
— Как Вы относитесь к литературным премиям? — С грустью помянулся вычитанный случай с талантливым русским киноактером и режиссером Леонидом Быковым, который в 1972 году поставил фильм «В бой идут одни “старики”», где сыграл главную роль. Картину, возлюбленную простолюдьем, выдвинули на премию, и премиальный комитет уже настроился вручить награду Леониду Быкову. Но в списках выдвиженцев оказался и Василий Шукшин с фильмом «Калина красная»… Леонид Быков, по воспоминаниям очевидцев, пошёл в комиссию и отказался от премии в пользу Шукшина: де, у меня фильм рядовой, а «Калина красная» — явление в русском кино. Вычитав о геройском поступке актера Быкова, я невольно задумался: а случалось ли подобное в современной русской литературе, устоял ли некий писатель перед премиальным соблазном, отказался ли в пользу собрата по перу, чье произведение, на его взгляд, оказалось более достойным премии?.. Примерил на себя, вздохнул обреченно: велико искушение, тяжко испытание… «Талантов много, но не от Бога…» Увы, на такое может решиться лишь дарование от Бога, а коль в русской литературе со времен советских и поныне премии нередко получают и средне-русские, равнинно-серые, но бойкие и начальственные сочинители, так разве дождешься, чтобы эдакий «серый сочинитель» отказался от премии в пользу… народного поэта Иванова-Сидорова. Впрочем, «серый» никогда и не догадывается о своей «серости», и может огрызнуться, если укажут ему на это: «Да это ваше мнение, от зависти, а тёща читала и плакала». Бог весть, как делят богатые премии в либерально-космополитическом Союзе писателей… Тамошние писатели похожи на «казачков», засланных из вражеского стана. Но и в русском патриотическом Союзе, случается, богатые премии не в награду, а к разладу.
— Важно ли для Вас признание читательской аудитории? На кого ориентированы Ваши произведения? Есть ли у Вас конкретный читатель, адресат? — Меня не терзает честолюбие и помыслы о читательской популярности. Но я и не сумасшедший, который вещает зарешеченному окну. А посему мне бы хотелось, чтобы произведения мои читались, потому что по моим романам, повестям, рассказам можно не только душой воспринимать, но и умом постигать русский народ, крестьянский по менталитету, можно изучать русскую народную жизнь. У меня ведь не беллетристка; всякому художественному произведению предшествует кропотливая и азартная исследовательская работа, порой превосходящая даже и научную академическую, потому что требует еще и такого художественного воплощения, когда исследовательское начало не ощущается в произведении. Но иногда скапливается изрядно исследовательского материала, который уже не вмещается в художественные повествования, и тогда рождаются некие исследовательские труды — исторические, этнографические, фольклорные, литературные и прочие. Скажем, я не загадывал, что составлю книгу «Русский месяцеслов. Православные праздники, дни памяти и жития святых, народные обычаи, обряды, поверия, приметы, календарь хозяина». Но скопились амбарные книги выписок из календарной и житийной литературы, дневники фольклорно-этнографических путешествий по Забайкалью (в том числе и в староверческие села), и мне стало жалко, что пропадет такой богатый материал, и я уже целенаправленно начал работать над «Месяцесловом». При составлении «Русского месяцеслова» была использована русская календарно-обрядовая литература 18-20 веков, а также материалы фольклорно-этнографических экспедиций. Книга была принята сибирскими этнографами, а доктор исторических наук, главный сотрудник Института археологии и этнографии Сибирского Отделения Российской Академии Наук Фирс Федосович Болонев писал о том, что в истории российской календарно-обрядовой литературы это первый опыт прямого слияния православного и народного календарей, как это и было в реальной жизни русского простонародья после Крещения Руси, когда подобные календари имели лишь устную форму. Исследования эти изначально не имели прагматической, научной задачи, а необходимы были для постижения русского народа в ретроспективе двух тысячелетий. Хотя, скажу, постигнуть непосильно; прикоснуться к Вселенной Русского Духа — и то уже великое богатство. А посему мой читатель такой, который от чтения ждет не потехи и утехи (этого в телевизоре полно), но изучения, постижения русской народной жизни.
— В одном интервью Вы сказали, что без национального самосознания не может быть писателя. Как Вы считаете, насколько сейчас выражено чувство национального самосознания в современной литературе? — Без серьезного и глубинного изучения национальной этики не может быть национального писателя. К примеру, в чем сила латиноамериканского писателя Габриеля Маркеса? В том, что он ярко выраженный народный писатель. Потому и интересен всему миру. Пушкин мог и не выделиться из дворянской литературы «золотого века», и не превзойти Жуковского, Карамзина, даже Дельвига с Пущиным, но он и духом, и словом пробился к народному — крестьянскому — миру, и стал народным писателем, вознесся над узко сословной дворянской литературой. Размышляя о народности в искусстве, я привожу в пример иностранных туристов: они же не едут в Иркутск посмотреть спальный район с его стеклом и бетоном, они посещают этнографический музей «Тальцы», любуются нашими старинными храмами, деревянными, кружевными домами. Туристов интересует Иркутск национально ярко выраженный. И такой же русской народной литературы в мире ждут и от российских писателей. О народности искусства и забыли нынешние молодые писатели, а с ними и критики. Вот отброшенный нашими безродными западниками великий и спасительный, духовно-нравственный и художественный критерий искусства — народность. Народность, воплощенная не только в художественных произведениях Пушкина, Гоголя, Достоевского, Лескова, но и запечатлённая в их критических статьях. Трагедия нынешнего российского искусства даже не в том, что книжные прилавки, экраны, сцены захлестнул мусорный поток поганой «масскультуры»; нет, трагедия в том, что властители — вернее, растлители — умов и душ вычеркнули из оценочных принципов искусства понятие народности в искусстве, замутили духовные, нравственные и художественные критерии, которые были незыблемы многие века, пережив даже революционную смуту начала двадцатого столетия. Впрочем, всё творится по зловещему, демоническому, многовековому «мировому» замыслу о Православной России, откровенно выраженному в «учении» известного американского русофоба: «Разрушим их хваленую духовность, и Россия рассыплется».
— Большинство Ваших произведений написано до 1990-х годов. Но под каждым из них, как правило, есть еще и вторая дата, чаще всего это 2000-е годы. С чем это связано? — Такая уж метода сложилась, что романы, повести, рассказы, очерки я писал годами. Одно произведение откладывал, второе, третье, через годы к ним возвращался, чтобы довести до ума, и опять откладывал. Но постепенно за четверть века часть произведений все же довершил. А с 1990-го до 2000-го года я мало писал, так как преподавал в университете стилистику, строил усадьбу на Байкале, шатался по тайге, занимался исследованиями русской этнографии, фольклора, литературы, богословия и так далее.
— К чему, по Вашему мнению, должен стремиться русский писатель? — Чтобы произведениями не вымостить читателю широкую дорогу в бездну, где огнь, червь и срежет зубовный… Русское писательство, даже и не воспевающее порочные страсти, но ярко и образно утверждающее «ветхозаветный» (безблагодатный) нравственный закон, писательство, порой и насыщенное христианской догматикой, — роковое испытание человеческой души: тьма сладостных соблазнов пасут художника. На своей судьбе испытал сполна. Художественное творчество — либо путь спасительный, либо погибельный, ибо художественное дарование может быть и от Бога, и от князя тьмы; может искренно воспеть жертвенную, сострадательную любовь к ближнему Христа ради, а может, живописуя и романтизируя дьявольские соблазны мира сего, увлечь души ближних в адскую бездну. Неслучайно в корне слова «искусство» — искус… Священник ответит Богу и за души прихожан, художник ответит за свою грешную душу и за души ближних, кои искусил «от человецев» дольней мудростью, что для мудрости горней божественной — безумие, а скорбнее того, ежели соблазнил воспетыми грехами и пороками падшего мира сего. «Горе тому человеку, через которого соблазн приходит… лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской…» (Мф. 18:6–7). В поучении Иисуса Христа речь идёт о малых чадах, кои яко ангелы небесные, пока взрослые не искусят их порочным миром, но и простолюдье русское — дитя дитём, коему не устоять перед соблазнами без кнута и пряника, без сурового, но справедливого догляда Отца Небесного, отца народа, отца семейства. Искушения в литературе бывают столь утонченными, что уподобляются внешне и добродетели (кто полагает, что бес бродит по земле с рогами и копытами, будет его вечной жертвой). К тому ж даровитый, именитый художник должен еще и сам миновать огни, воды и медные трубы, не спалив душу искусом честолюбия, корыстолюбия и гордыни. Тяжко придётся душе знаменитого, всемирно славленого писателя, ежели, упаси Бог, по слову его тысячи читательских душ ушли за ним, слепым поводырём, в бездну кромешную… Художественное творчество может спасти, коли осветится сострадательной любовию к ближнему, что уже в радость Вышнему; но творчество может стать и погибелью души, когда душа, не говоря о Вышнем, эгоцентрически замкнута от ближнего, истерзана честолюбием, тем паче неутешенным.
— Сейчас Вы работаете над чем-то? У Вас есть новые замыслы? — Наконец-то, спустя четверть века, вышла в Москве в серии «Сибириада» книга «Не родит сокола сова», куда вошли роман и повесть — всё о крестьянской жизни с начала и до конца XX века. Там же готовится к изданию моя книга в серии «Странности любви». В Иркутске в ближайшее время, Бог даст, выпущу детскую книжечку с яркими иллюстрациями под названием «Косопят — борода до пят. Лесные сны». А так, от случая к случаю, довожу до ума бесчисленные черновики повестей, рассказов и очерков. Может быть, зимой завершу большое повествование «Красная роса» — о гражданской войне в Забайкалье, вернее, о том, как пережило братоубийственную брань сибирское крестьянство. О казаках в гражданской войне написано немало талантливого, вспомним забайкальские романы, вспомним гениальный роман Шолохова «Тихий Дон»; а вот крестьянство на кровавом зареве войны писатели толком не изобразили. Предполагаю завершить и роман о журналистах «Боже мой…» Также прописываю сразу с десяток рассказов и очерков. За четверть века написал я тома два художественно-публицистических, фольклорно-этнографических очерков, опубликованных в московских, сибирских журналах и сборниках, и даже за рубежом. Основная часть этой работы посвящена народной культуре. А героями отдельных очерков, статей стали талантливые писатели, художники, актёры, музыканты, с которыми либо близко сводила жизненная судьба, либо творчество их породило в моей душе живой интерес. Странно покажется, но я меньше писал прозы, больше занимался составлением публицистических, историко-этнографических, фольклорных проектов. Одна из самых значительных таких книг — «Мысли о русском с древнейших до нынешних времен». В напутном слове к изданию сказано: «Неисповедимы пути творческие, неисповедимы были и пути рождения сего сборника цитат, в который вошли мысли и впечатления о русском: о православной вере, культуре, истории, этике, эстетике, идеологии и государстве русского народа, изложенные святыми отцами Русской Православной церкви, богословами, писателями, учеными, государственными, общественными и культурными деятелями, а также цитаты из русских летописей, фольклорных сборников и святоотеческих православных источников». Четверть века исподволь собирались «амбарные книги» высказываний о русском, кои выписывал я либо для университетских лекций, либо для цитирования в очерках и статьях, а то и просто — поразившись мудрой и украсной силой высказываний. Мало-помалу готовлю к переизданию дополненный и переработанный вариант книги «Русский месяцеслов». Думаю, книга станет любимой и необходимой для всякого россиянина, желающего знать православные праздники, обряды и жития святых, имена которых давали новорожденным детям, чтобы святые покровительствовали им всю жизнь; обряды и поверия, связанные с рождением, крещением и воспитанием детей; выбор невесты и жениха; сватовство и свадьбы на Руси; молодежные и детские игры; русские похоронные обряды; народные мифы о нечистой, неведомой и крестной силе; и, наконец, приметы на все случаи жизни, в том числе касаемые растениеводства, животноводства, рыбалки, охоты, народной медицины, различных ремесел, а также погоды, урожая хлебов, овощей, фруктов, ягод, грибов. В истории русской календарно-обрядовой литературы это первый опыт прямого слияния церковного и народного календарей. Первое издание книги «Русский месяцеслов» было удостоено областной премии имени святителя Иннокентия Иркутского, Всероссийской литературной премии имени братьев Киреевских «Отчий дом». А сопредседатель Всемирного Русского Собора и председатель Союза писателей России Валерий Ганичев писал мне в письме по поводу «Русского месяцеслова»: «Спасибо тебе, Анатолий за подвижничество. Твой «Русский месяцеслов» прочитал и поизучал еще раньше, а вот очерк «Русский обычай» (включенный в книгу) только там в Иркутске. В Москве это еще раз соединил и выражаю тебе свое искреннее восхищение. (…) Твой «Русский месяцеслов» сродни подвижническому труду нашего патриарха крестьянской эстетики — «Ладу» Василия Белова. (…) Анатолий, радуюсь тому, что ты провел бережную и важную работу, соединив православную культуру, народный обычай и календарь хозяина.» Бог весть, успею ли довести до ума и духа все рукописи, издам ли хоть часть произведений — не приладился я деньги добывать на издания. Губернская и городская казна не даст и ломаного гроша, а у буржуев и снега в Крещение не вымолишь. Возможно, иные книги так в рукописях и останутся.
— Спасибо Вам за интересную беседу, Анатолий Григорьевич. Журнал «Парус» от всей души желает Вам вдохновения и творческих успехов!
Беседу провела Анастасия Чеснова.
|
