Родственные проекты:
|
Русское Философское Общество им Н. Н. Страхова Общественный Совет
журнала
ФИЛОСОФСКАЯ КУЛЬТУРА
Журнал русской интеллигенции
январь – июнь 2005 Николай Мальчевский
Урок немецкого
(Что такое немецкое?)
Кому из тех, кто пытается в наши дни отстаивать честь и достоинство
русского имени, не приходилось то и дело сталкиваться с требованием: прежде
чем говорить о русском, определите, что такое русское?
Характерно, что в других ситуациях, когда что-то русское (или все истинно
русское) подвергается нападкам и насмешкам, то же самое требование
практически никогда не звучит: русское можно охаивать и без всякого
«определения».
К сожалению, мы нередко принимаем эти абсурдные «правила игры» и сами же
даем такие «определения», которые являются, по существу, отречением от
русского имени: «русский – тот, кто любит Россию», «русское – значит
православное» и т. д. и т. п. Все эти «определения» совершенно явно
рассчитаны на «умиротворение» тех, для кого русское как таковое –
невыносимо. Но умиротворять их бесполезно, да и скучно. Куда интереснее и
полезнее для нашего собственного самосознания разобраться в том, как
отвечает на аналогичный вопрос выдающийся представитель другого великого
народа, – тем более, что ненависть к истинно немецкому имела (да, по сути, и
продолжает иметь) столь же широкое хождение, как и ненависть к истинно
русскому.
Но значение статьи Рихарда Вагнера «Что такое немецкое?» состоит не только в
том, что он пытается ответить на вопрос, логически «изоморфный» вопросу «что
такое русское?». Парадоксальным образом эта статья, основная часть которой
была написана в 1865 г., стала особенно актуальной для нас, русских, именно
сегодня. С чем это связано?
Замечательный русский философ, политический мыслитель и педагог Н. Г.
Дебольский (1842–1918) отмечал то принципиальное различие, которое
существовало в XIX веке между постановкой национального вопроса в России и в
ряде западноевропейских стран, прежде всего, в Германии. «В западной Европе
национальный вопрос был по преимуществу вопросом о независимости и единстве
национального государства. Если к тому временно и присоединялись соображения
более глубокого характера – о духовном складе народности – то это было (как
в Германии) лишь последствием сознания политической униженности и
разрозненности. Напротив, в России эта политическая сторона вопроса о
народности стояла лишь на втором плане. Русское государство было
могущественно и независимо; за исключением небольшой части южно-русского
племени, оно уже с конца прошлого века1 обнимало собою весь русский народ».
Вот почему, продолжает Николай Дебольский, «духовная сторона вопроса при
рассуждениях о русской народности и стояла естественно на первом плане»2.
Существенно так же обстояло дело с русским национализмом не только в XIX
веке, но и на протяжении почти всего XX века. Даже в «красной империи», с ее
пресловутым «интернационализмом», который означал на практике эксплуатацию
русского народа в интересах так называемых «национальных меньшинств» (и,
конечно, прежде всего в интересах самого чуждого, по сути иноземного,
«меньшинства»), – даже в этих ненормальных условиях русский народ оставался
все-таки государственно-политически единым народом. Вот почему, при всем
внимании и уважении, которое истинно просвещенные русские люди всегда питали
к немецкой культуре, и в частности, к немецкой философии, последняя, в своем
национально-политическом пафосе, оставалась для нас, русских, в немалой
степени непонятной.
Мы удивлялись, как мог Гегель в своей философии истории придавать столь
серьезное значение «какой-то Пруссии» (которая, заметим, и стала, через
сорок лет после смерти великого мыслителя, основной силой в политическом
объединении Германии). Мы вдумчиво изучали всевозможные «наукоучения»
Фихте-старшего – и почти не замечали (тем более не считали вершиной его
философского творчества) гениальные «Речи к немецкой нации»3. А если
говорить о Р. Вагнере, то для большинства из его серьезных почитателей в
России так и осталось каким-то проявлением «духовной незрелости» самое
активное участие великого композитора в революционных событиях 1848–49 гг.4
Последний пример особенно показателен. И до сего дня мы просто не
воспринимаем напряженных размышлений лучших умов Германии о национальном
или, напротив, антинациональном характере революционных событий на их
родине. Для русских националистов, за редкими исключениями, любая революция
была «злом по определению»5.
Между тем, в конце XX века и мы, русские, испили чашу того горчайшего
унижения, которое называется – утрата национально-политического единства.
Более того, сегодняшнее разделение русского народа еще тягостней и
постыдней, чем то, что испытывали в течение всей своей истории немцы.
Разрозненные немецкие княжества оставались все-таки немецкими6. А десятки
миллионов русских людей живут сегодня в «независимых государствах», которые
подчеркнуто не хотят знать ничего русского, требуют от «доставшихся» им
русских людей фактически полного отказа от своего русского имени.
В этой ситуации размышления Р. Вагнера об исторической судьбе разделенного
народа приобретают для нас особое и глубоко важное звучание. Правда, Вагнер
завершил данную статью уже после объединения Германии в 1871 г. Но это
обстоятельство придает его мыслям дополнительное значение, так как не любое
объединение Вагнер считает подлинным, необходимым для процветания народа.
Объединение (или воссоединение) само по себе может стать и средством
усиления эксплуатации народа со стороны «чужеродных» сил. Нынешний
официозный лозунг: «сохраним Россию единой» – не только абсурден, так как
Россию надо не «сохранять», а восстанавливать из руин7. Этот лозунг и
смертельно опасен, так как нынешние властители как раз и хотят убедить своих
иноземных хозяев, что русский народ можно продолжать успешно эксплуатировать
без дальнейшего разделения; более того, что эксплуатацию можно усилить,
«вобрав» в РФ какие-то части прежней России, особенно «непослушную»
Белоруссию. Идея подлинного национального объединения, глубоко
прочувствованная Вагнером в условиях «второго Рейха», имеет сегодня
первостепенное значение и для русского народа.
Но основное значение статьи Вагнера лежит все-таки не в области политики. А
еще точнее: Вагнер сумел увидеть ту принципиальную связь, которая существует
между государственно-политическим положением народа и его духовным
состоянием. Так же и мы, русские, должны заново продумать эту связь.
Продумать не ученически, не перенося механически сказанное Вагнером на нашу
современную действительность, но выявляя то главное, что имеет силу для двух
великих европейских народов, немецкого и русского, а заодно уясняя и
немаловажные различия между ними. Попытаюсь кратко изложить свое понимание
главного в статье «Что такое немецкое?».
Но сначала подчеркну еще раз: с точки зрения Вагнера, в той ситуации, когда
народ утратил свое политическое единство, вопрос о духовном единстве народа
должен быть продуман особенно глубоко и ясно.
Кстати, понимают ли хоть это наши нынешние идеологи
«национально-патриотического движения» (а вернее, конгломерата разрозненных
движений)? К сожалению, им некогда понимать, некогда толком думать. На носу
очередные «выборы», а то и просто «конец света». Поэтому их мышление
насквозь политизировано, что особенно режет глаз в случае столь модного
сегодня «политического богословия». Неизменный же спутник политизации –
всяческие «разоблачения» и «обличения», составляющие основное содержание
печатной продукции с маркой «сделано русскими патриотами»; создается
впечатление, что о «нерусском» и «антирусском» наши идеологи знают куда
больше, чем о русском. Здесь тоже уместно сравнение с Вагнером. Он
достаточно часто говорит о силах, враждебных немецкому; но лейтмотивом его
размышлений постоянно остается именно немецкое.
Прежде всего, Вагнер пытается прояснить коренное значение слова «немецкое».
Но было бы совершенно ошибочно видеть здесь попытку чисто филологического
анализа (и опровергать ее ссылками на современную этимологию; см. примечание
[4] к переводу). Исходя из интуиции художника, для которого в слове deutsche
отчетливо высвечивается стремление человека к ясному пониманию другого
человека, Вагнер, по сути дела, дает философски значимое определение народа:
народ – это союз людей, способных ясно и глубоко понимать друг друга.
Еще раз подчеркнем, что категория понимания – это существенно философская, а
не филологическая категория. В отношениях между людьми понимать друг друга
значит в той или иной степени проникать во внутренний, духовно-душевный мир
другого и ожидать от другого такого же проникновения. Причем особое значение
для становления народа имеет проникновение в область высших, лучших и
светлых сил человеческой души, а не в ее темные закоулки; пусть они остаются
«частным» достоянием каждого человека8. Именно благодаря этому
взаимопонимание, формирующее народ, выявляет и объединяет высшие
духовно-душевные силы каждого человека; именно поэтому народ способен
преодолеть самые тяжелые испытания. «Народ – это высшее воплощение [Inbegriff]
всех тех, кто воспринимает общественную беду» – писал Вагнер еще в 1849 г.,
в работе «Произведение искусства будущего»9.
Наряду с языком (или, как уже отмечено, взаимопониманием), Вагнер называет
следующий источник самоформирования народа – его привязанность к своей
родной земле. Для немцев это земля, описание которой оставил еще Тацит,
считавший древних германцев ее «исконными обитателями» (indigenae)10. И
Вагнер согласен с Тацитом. Он не ищет «прародину» немцев где-то в Индии,
хотя подобные поиски уже начались в его время, да и сам Вагнер мимоходом
говорит о духовном родстве немецкого народа «с высокоодаренным народом
древней Индии». Но настоящая родина немцев там, где они прочно осели, где
постепенно обрел устойчивые черты их национальный характер, где они начали
создавать великую культурную традицию, зачатком которой, по наблюдению
Тацита, были «древние песни» (carmini antiqui). Наблюдению проницательному,
так как народная песня занимает в немецкой культуре не менее значительное
место, чем в русской.
Таким образом, если внимательно читать Вагнера, то ясно: для него не «земля»
создает народ, но народ создает свою землю, пуская в ней прочные корни,
выдерживая все соблазны искать «лучшей земли». Верность своей земле, считает
Вагнер, это по сути – верность себе, своей духовной сущности. Германские
племена, несомненно, откуда-то пришли на землю, ставшую их настоящей Родиной
в силу творческого, созидательного труда. И разве как-то существенно иначе
обстояло дело с русским народом? Искать же его «прародину» или в той же
Индии, или в сказочной «стране Гипербореев», чем усердно занимаются наши «неоязычники»
– значит не признавать в народе великой творческой силы, подчинять дух –
географии.
Теперь мы видим, что Вагнер не «определяет» народ «через язык и территорию»,
но делает нечто более важное и верное: показывает (пусть и бегло), как в
языке и территории раскрывается духовный потенциал народа, его творческие
стремления и силы. Язык и земля – это не «факторы», создающие народ, а то,
что создается самим народом из «его глубочайшей внутренней сущности», из
сознательной воли к взаимопониманию и совместному созиданию. И снова
приходится задать неприятный вопрос: не находится ли большинство наших
идеологов в привычном плену материалистического (известного, к тому же, «по
Сталину») представления о языке и территории как предпосылках «появления
наций»?
Сказанное Вагнером о народе как творческом начале тем более очевидно, когда
речь заходит о «факторе» его государственно-политического единства. «В своей
мифологии немецкого Вагнер отдавал явное предпочтение народу и нации перед
государством и формой правления» – пишет автор современного исследования,
который, заметим, не вкладывает в слово «мифология» какого-то «принижающего»
Вагнера значения11. Государство для Вагнера – не самоцель, а средство
придать «немецкой общности» прочную и гибкую форму. Прочную – чтобы
поддерживать народные традиции, оберегать народное благосостояние; гибкую –
чтобы меняться по мере развития народа, а не сковывать это развитие.
Последний момент особенно важен. Отказываясь от «этатизма», от признания
«государственности» высшей национальной ценностью, Вагнер оставляет открытым
путь к национальной революции, к радикальной смене «формы правления» в
интересах народа. Другое дело, что с годами Вагнер, не отказавшись от идеи
революции, стал понимать ее, прежде всего, как внутреннюю, духовную
революцию12.
Мы видим, что Вагнер стремится осветить все грани немецкого, и теперь, вслед
за языком, территорией и государством, он обращается к тому, что было ему,
несомненно, наиболее близко – к духовной жизни немецкого народа, к немецкой
культуре. Читатель, правда, заметит, что слова «культура» в статье Вагнера
нет; его эквивалентом служит для Вагнера немецкое искусство. Однако то, что
Вагнер видел немецкую культуру во всех ее высших проявлениях, связанных с
именами Баха и Бетховена, Шиллера и Гете, Канта и Шопенгауэра, несомненно13.
Как несомненно и то, что искусство, как его понимал и творил сам Вагнер, не
только эстетично, но в не меньшей степени и этично, несет в себе ясные
нравственные ценности. Свидетельство тому: все великие оперы Вагнера,
начиная с «Летучего Голландца», где человеческая любовь обнаруживает свой
сокровенный смысл в верности до смерти (“Treue bis zum Tod”). Вслед за
немецкими романтиками начала XIX века Вагнер придавал искусству и высокое
философское значение; богатство философских интуиций в его операх столь же
несомненно. Но здесь необходимо внести одно немаловажное уточнение.
Огромную часть наследия Рихарда Вагнера составляют его труды, в которых
великий композитор непосредственно размышляет над проблемами исторического,
философского и религиозного характера. Другими словами, в Вагнере
совершалась постоянная работа мысли, органически связанная с его
художественным творчеством, но не «растворенная» в этом творчестве. Вагнер
отчетливо сознавал, что о великих проблемах человеческого бытия необходимо
говорить не только на языке музыкальной драмы, но и на языке философского
мышления14. Как настоящий гений, Вагнер в течение всей своей долгой
творческой жизни совмещал труд мыслителя и труд художника.
Насколько часто встречаются попытки подобного «совмещения» в со-временной
России, мы, конечно, знаем. Но знаем и о том, как редко эти попытки сегодня
удаются, сколь часто «историософские» (да и просто публицистические) статьи
и книги наших талантливых писателей, поэтов, живописцев, музыкантов
качественно ниже даже их не самых выдающихся художественных произведений.
Утрата философской, да и просто высокой умственной культуры – одна из тех
глубоких бед, которые самым печальным образом сказываются на уровне русского
самосознания в современной России.
Но вернемся к Вагнеру. Он говорит, естественно, и о той грани немецкого,
которая связана с религией. Забыть о религии немец, знающий свою историю, не
может уже потому, что катастрофическая для немецкого народа Тридцатилетняя
война велась, каковы бы ни были подлинные мотивы противоборствующих сторон,
как война религиозная, война между «протестантскими» и «католическими»
немецкими князьями (см. примечание [13]). Поэтому для Вагнера «религиозный
раскол» – «великое несчастье»; «только общая для всего народа религия –
действительная религия», связующая человека и с Богом, и с другими людьми, а
не порождающая фанатическую ненависть между соотечественниками.
Примечательно, что Вагнер не сваливает всю вину на немецких протестантов или
на немецких католиков; и здесь он верен своим словам о том, что к сущности
народа принадлежит переживание общей беды. Но еще важнее другое. Настоящую
причину религиозного раскола и последующих бедствий немецкого народа Вагнер
видит в самих немцах, которые не сумели по-настоящему глубоко понять и
усвоить христианство, хотя, как считает Вагнер, имели для этого необходимые
задатки в своей духовной природе. Другими словами, и здесь народ не является
чисто страдательным началом. И в религии (а, возможно, более всего в
религии) от народа требуется творческая активность высшего ранга, а не
пассивное принятие той конфессии, которую предпочли, чаще всего по
политическим соображениям, те или иные князья15. Не проявив этой активности,
немцы не сумели усвоить христианство как действительно свою, немецкую веру.
Теперь мы можем подвести предварительный итог попытке Рихарда Вагнера
ответить на вопрос «что такое немецкое?» – или, по сути дела, на вопрос «что
такое национальное?».
Национальное – это творческая конкретизация всех важнейших сторон
человеческой жизни. Это жизнь человека среди людей, которые ему понятны и
которым понятен он сам. Это жизнь, которая протекает на освоенной им
совместно с такими людьми родной земле. Это жизнь, которая ограждена от
всего чужеродного достойным своего назначения государством, или Отечеством.
Это жизнь, достигающая духовных вершин в своей для человека культуре, к
которой он сам так или иначе творчески причастен, – и в своей же, внутренне
принятой и понятой, а не навязанной вере.
Таким образом, национальное раскрывает себя через свои всесторонние, с точки
зрения человеческого бытия, проявления; всесторонние и одновременно
творческие и конкретные – свой язык, свою землю, свое государство, свою
культуру и свою веру.
Но можно ли сказать, что в этом: последнее, исчерпывающее выражение сущности
национального? Нет, нельзя. Познание проявлений национального – это, так
сказать, его культурно-историческая феноменология. Наряду с феноменологией
немецкого в статье Вагнера, несомненно, присутствует и метафизика немецкого,
которую также необходимо ясно понять и верно оценить.
Эта метафизика связана с тремя понятиями: немецкий народ, немецкий дух и
подлинно немецкая общность, или немецкая нация (см. примечание [10]). Сразу
уточним: фактически в размышлениях Вагнера присутствует и еще одна
метафизическая характеристика немецкого; но присутствует, к сожалению, не
понятийно, а только в конкретных образах. И в этом отсутствии понятия для
соответствующих образов сказывается, на мой взгляд, определенная слабость
немецкой философии, слабость, повлиявшая и на Вагнера как национального
мыслителя. Но об этой слабости – чуть позже, а сначала рассмотрим те
фундаментальные понятия, которые использует Вагнер; понятия, безусловно,
существенные для метафизической характеристики национального.
Прежде всего, отметим следующее. Читая статью Вагнера, постепенно становится
ясно: подлинно немецкая общность, или нация, характеризует для него тот
идеал, к которому стремится народ. И с Вагнером трудно не согласиться в
принципе. Поэтому лишены философского смысла «социально-исторические»
изыскания на тему «когда возникли нации». Строго говоря, нацией как
абсолютно полной реализацией своего идеала, не является ни один народ.
Причем чем выше национальный идеал народа, тем труднее приближение к этому
идеалу, тем строже и требовательней национальное самосознание, которое
является, по существу, осознанием своего идеала нации. Именно поэтому
великие народы индоевропейской расы – немцы и русские – напряженно и
критически размышляют о своем «текущем», эмпирическом состоянии16. Только
нужно помнить, что речь идет о конструктивной, а не деструктивной критике. О
критике, которая ищет верного пути к национальному идеалу, а не «отменяет»
его.
Сказанное не означает, однако, что нация – только некая «регулятивная идея»,
только «идеальное» состояние, к которому народ лишь приближается, но никогда
не достигает. Серьезная метафизика установила еще со времени Аристотеля:
подлинная цель действует не извне, но изнутри, она является не «чистой
идеей» (не способной ни к какому действию), но внутренней для человека
«идеальной реальностью», энтелехией, или целью, которая сама себя
осуществляет. Такая энтелехия применительно к народам получила в эпоху
Просвещения (в частности, у выдающего немецкого мыслителя И. Г. Гердера)
название народного духа. И характерным образом это важнейшее понятие усвоил
немецкий романтизм, который враждовал не с «эпохой Просвещения вообще», а с
космополитическим направлением в этой эпохе17. Вслед за немецкими
мыслителями понятие о народном (а правильнее – о национальном) духе
восприняла и существенно углубила русская национальная философия XIX века, о
которой я скажу несколько позже.
А сейчас подчеркну: ситуация, при которой народ не является нацией на
эмпирическом уровне (где нация выступает только как «идея» подлинной
народной общности) и является нацией на метафизическом уровне, где нация
выступает как национальный дух, живая и творческая сила самоосуществления, –
такая ситуация является совершенно нормальной для человеческого бытия.
Нормальной и плодотворной, так как несовпадение эмпирического и
метафизического – творческое несовпадение. Если бы народ решил, что он уже
стал нацией в полном смысле слова, – он бы остановился в своем развитии;
дальше ему некуда двигаться, нечего осуществлять. Поэтому драматические
размышления немцев и русских о своей национальной самобытности, о своем
национальном духе – свидетельства того, что это живые народы, и притом
народы великие. Напротив, «национальное» самодовольство англосаксов, столь
явственное особенно сегодня, – это свидетельство того, что национальный дух
в них, по сути дела, угас18. А уж претензии «считаться нацией» со стороны
тех, кто всего лишь получил формальную «политическую независимость» (при
решающей помощи космополитических, антинациональных сил), – свидетельствуют
просто о ничтожестве их «национального идеала».
Кратко метафизику национального в статье Рихарда Вагнера можно выразить в
положении: национальное как таковое характеризует культурно-историческое
движение народа к подлинной общности на пути самоосуществления национального
духа.
Итак, для Вагнера ключом к философскому ответу на вопрос «что такое
немецкое?» является категория духа. И этот приоритет духа Вагнер выражает
решительно и жестко. Исход Тридцатилетний войны был катастрофичен для
немецкого народа в эмпирической плоскости; но народ не отрекся от немецкого
духа, «который продолжал жить и возродил свой народ». Напротив,
«политическое единство», достигнутое Германией в 1871 г., представляется
Вагнеру таящим ту смертельную опасность, «что на этот раз народ будет
спасен, но немецкий дух исчезнет из мира».
Эти и другие заявления Вагнера о первостепенном значении национального духа
вызывают двоякое чувство. С одной стороны, Вагнер прав, не считая
национальный дух какой-то «неотчуждаемой» собственностью народа, о
сохранении которой не стоит слишком беспокоиться. Не только немцы, но и
русские хорошо знают, что такое народ, утративший национальный дух, – это
или безропотное «население», или озверелая толпа. Но, с другой стороны,
многие выражения Вагнера вольно или невольно подталкивают к мысли о том, что
национальный дух – это нечто как бы отдельное от народа, в одних случаях
«нисходящее» на народ, в других – «отходящее» от него. Подобное
представление еще более укрепляют рассуждения Вагнера о «мировом значении»
немецкого духа. Порою кажется, что судьба «всего мира» беспокоит Вагнера
больше, чем судьба немецкого народа. Или, по крайней мере, что судьба
немецкого народа важна для Вагнера именно в силу его «мирового значения». Но
тогда, если быть последовательным, то и немецкий дух логичнее называть
«мировым духом».
К сожалению, такая склонность уходить от немецкого к мировому, представлять
немецкий дух чем-то парящим над всем миром (или «человечеством») и лишь в
силу не вполне понятных причин избравшим немецкий народ для осуществления
своих «мировых» целей, – такая опасная склонность оказалась «вечным
спутником» немецкой мысли, немецкой философии. Ее мы находим у Гердера в
поздний (веймарский) период его творчества, у Фихте (даже в «Речах к
немецкой нации») и, конечно, у Гегеля. А уж вслед за ними и Шеллинг, и
Шопенгауэр, и особенно Ницше проявляли практически полное равнодушие к
национальному в своих «философемах» (а Ницше – порою и откровенно враждебное
отношение к своему народу).
Отметив это, не забудем и о том, что в русской философии достаточно ярко
проявилась та же тенденция к «всемирности» и «всечеловечности». Проявилась
сначала как «восторженность мысли», связанная со стремлением подчеркнуть всю
высоту и бескорыстность русского духа (у ранних славянофилов и Ф. М.
Достоевского), чтобы потом, у В. С. Соловьева и эпигонов, выродиться в
презрение к «национальному, слишком национальному», в прямую измену русскому
народу («одному из диких народов Востока», по выражению Соловьева).
Но как в русской философии существовало совсем другое, подлинно национальное
(и потому подлинно философское!) направление, так и «случай Вагнера» – тоже
совсем другой, чем, скажем, «случай Ницше».
Если всмотреться в строение статьи Вагнера, то нетрудно заметить, что ее
фокус, ее ядро составляет краткое, но исполненное самого искреннего чувства
и трагического пафоса размышление о великом немецком композиторе Иоганне
Себастьяне Бахе. Размышление о конкретном немце, о конкретной личности.
Вагнер не использует понятие «личность», оно не входит в формальную
структуру немецкого, в «триаду» немецкий народ, немецкая общность, немецкий
дух. Но на деле именно личность определяет цельность этой структуры,
сообщает ей жизнь.
«Понять Баха» значит для Вагнера «понять немецкий дух» в эпоху, когда он
«казался целиком исчезнувшим из мира». Рихард Вагнер называет Себастьяна
Баха «единственным оплотом немецкого духа» в ту эпоху. Более того, называет
Баха «тем, кто возрождал этот дух». Внимательный читатель вправе испытывать
законное недоумение: выходит, не немецкий дух возрождает немцев, но
конкретный немец возрождает немецкий дух? Несомненно, что здесь Вагнер
нарушает достаточно стройную логику своих размышлений – но это глубоко
правильное и плодотворное «нарушение».
Национальный дух не витает над людьми или между людьми. Он обитает в
личности, а еще вернее сказать: он является духом самой личности. Акцент
Вагнера на внутреннем характере национального духа получает ясный смысл
только при понимании национального духа как существенно личностного;
духовное развитие личности и развитие национального духа – это метафизически
одно и то же развитие. Поэтому Вагнер и говорит: «дух Баха, немецкий дух»,
чтобы затем сказать то же самое о Гёте, а в одной из других работ – о
Бетховене. В своем дневнике он записал однажды: «я самый немецкий из немцев,
я – немецкий дух»19. И тот же важнейший смысл имеет призыв Вагнера к
немецкому народу, к каждому немцу: не полагаться на то, что великие носители
немецкого духа уже есть, а самому стать немцем, развивать свой собственный
немецкий дух.
Нетрудно предвидеть ироническое замечание: не слишком ли много «немецких
духов»? Это, однако, типичный пример местечкового юмора, вытекающего из
денационализации человека и из низкой философской культуры (что, собственно
говоря, одно и то же). У каждого человека – свой собственный дух, который
имеет у полноценного человека определенное национальное качество. Конечно,
только этим качеством дух человека не исчерпывается; но оно входит в состав
личного духа и несет здесь вполне определенную функцию. А именно,
национальным качеством его духа определяется уже отмеченная способность
человека находить взаимопонимание с другими духовно родственными людьми. И
только при наличии этой способности в той или иной степени достигается, как
уже говорилось, национальное единство различных людей. Достигается, прежде
всего, путем выявления общих целей и ценностей высшего порядка. Происходит
духовное узнавание своего в другом.
Немец узнаёт немца, русский узнаёт русского. И в этом процессе узнавания
себя в другом человеке происходит формирование общего национального духа.
Однако форма конкретной общности все-таки метафизически вторична по
отношению к укорененности национального духа в отдельной личности. Эта
личностная укорененность – настоящий оплот национального духа, который жив,
пока жив хотя бы один человек с искрой национального духа. С внутренней
искрой, не доступной духовно чуждому взгляду.
Поэтому рано «отпевать» национализм даже тогда, когда налицо массовая
денационализация народа, превращение его в «население» или «толпу». Вечный
страх перед национализмом, страх и в тех ситуациях, где народ «успешно
денационализирован», – связан с тем, что никакая денационализация не
способна угасить национальный дух во всех без исключения людях. А для
возрождения духа достаточно и одной духовной личности.
Представление о духовной личности как о первоисточнике Национального духа –
величайшая заслуга русской национальной философии. Первый отчетливый шаг к
метафизике национализма (или, точнее, национал-персонализма) сделал уже И.
В. Киреевский, радикально преодолев свои ранние космополитические иллюзии20.
Но стройное, продуманное в важнейших деталях выражение философия русского
национализма получила несколько позже, в трудах Н. Н. Страхова, П. Е.
Астафьева и особенно Н. Г. Дебольского21. Откровенно говоря, именно «сквозь
призму» учения Николая Дебольского о нации как «всесторонне определенном
союзе людей», основанном «на самом первоисточнике их духовного сродства»22,
я только и сумел разобраться в весьма сжатом изложении родственного круга
идей у Рихарда Вагнера.
Обращение к классикам русской философии позволяет яснее понять и еще один
важный момент в рассуждениях великого немецкого композитора. Вагнер
отчетливо выделяет, в качестве основной и самой возвышенной черты немецкого
духа, способность обращаться «к чисто человеческой природе как таковой»,
постигать «красоту и благородство» этой природы, и притом постигать «из
внутреннего стремления познать самого себя».
На первый, поверхностный взгляд может показаться, что Вагнер и здесь говорит
о чем-то «общечеловеческом», «всечеловеческом» и проч.; такое подозрение тем
более оправдано, что отголоски тенденций немецкой философии к «всемирности»
в статье Вагнера мы уже отмечали. На мой взгляд, однако, Вагнер выражает, в
данном случае, отнюдь не позицию «общечеловеческого» космополитизма, а
напротив, истинную суть национализма как конкретного гуманизма. Если мы
обратимся к Н. Г. Дебольскому, то найдем у него знаменательные слова,
суммирующие суть нации «как союза человеческого, или гуманного», союза, в
котором всестороння связь людей вбирает в себя «весь склад их духовной
природы», наконец, как союза, основанного «на отношении человека к человеку
как таковому»23.
Чисто человеческое, человеческое как таковое, гуманное в истинном смысле
слова – не следует понимать как нечто, связанное с чувством жалости к
«жалкому» в человеке. Подобную жалость мы испытываем и к животному; она
естественна, но речь идет не о ней. Речь идет о том, что составляет
достоинство и благородство человека. Именно осуществления истинно
человеческого требует от нас национальный идеал; национальный дух дает для
этого осуществления все необходимые и конкретные средства. Но почему термин
«чисто человеческое» нельзя считать эквивалентным термину
«общечеловеческое»? Дело в том, что далеко не все люди и далеко не всегда
дают пример чисто человеческого. Н. Н. Страхов отмечал: «Человек не бывает
всем самим собою каждую минуту; но есть минуты, когда он бывает тем, чем
только может быть в другое время, и на такие минуты должно быть обращено все
внимание художника. Иначе – его произведение будет величайшей ложью на
действительность»24.
Ложью потому, что действительность человека заключается именно в его
собственно человеческих качествах, а вовсе не в том, из-за чего человек
является еще и животным, а «некоторые люди не только суть животные, но в них
почти ничего больше и нет, кроме животного»25. Впрочем, от «животности»
человека можно опуститься и ниже, к тем его свойствам, которые являются для
человека общими и с мертвыми «физическими телами». Но неужели это приблизит
нас к действительности человека?26
Вот почему материалистическое в своей основе понятие «общечеловеческого»
выродилось в представление о человеке как «физической особи» (по меткому
выражению Петра Астафьева). И это вырождение заходит на наших глазах все
дальше (а точнее, все ниже).
В то же время понятие чисто человеческого, подлинно гуманного – не позволяет
нам «превозносится» до иллюзорных высот «сверх-человеческого», тех
ницшеанских «высот», которые так называемый «постмодернизм» проповедует, что
весьма характерно, наряду с фрейдистскими «низинами».
Национализм как философское мировоззрение призывает человека к одному –
стремиться к собственному человеческому, стремиться стать самим собою, в
конкретную меру индивидуальных и национальных качеств своей духовно-душевной
природы.
Не сомневаюсь, что найдется читатель, который и сейчас спросит: «так
все-таки – что такое национальное?». Но из всего сказанного выше вытекает:
принципиальное значение имеет и то, кто именно задает этот вопрос.
Если его задает человек, переживающий в себе реальность своего национального
духа, но переживающий смутно, неясно, – в совместном размышлении с ним
следует неспешно и продуманно раскрыть в ясных понятиях философский смысл
этой реальности, богатство ее культурно-исторических проявлений. Короче,
помочь этому человеку осмыслить переживание, «возвести свои духовные
инстинкты в сознательные начала» (Н. Н. Страхов).
Ну, а с теми, кто лишен такого переживания или с теми, у кого оно фактически
угасло под мусором космополитизма и «интернационализма»,
рационально-философский разговор, на мой взгляд, бесполезен. В лучшем
случае, этим людям можно посоветовать для начала то очищение души, тот, если
угодно, национальный катарсис, который может принести скорее искусство, чем
философия.
***
В заключение мне хотелось бы сказать об одном факте из биографии Рихарда
Вагнера, непосредственно связанном с отношением немецкого и русского.
«В 1863 году Вагнер приехал в Россию и выступил в Петербурге и Москве как
композитор и дирижер»27, исполнив, в частности, музыкальные отрывки из
«Тангейзера», за два года до этого «освистанного» в Париже. Советский
исследователь ничего не пишет о том, как приняла Р. Вагнера русская
аудитория. Но уже неоднократно цитированный выше Ханно Салми сообщает, что,
возвращаясь из России через Финляндию, Вагнер оставил «в павильоне вблизи
водопада Иматры» табличку с выгравированной на ней благодарностью
«благородному и интеллигентному русскому народу»28. Финский автор
продолжает: «К сожалению, павильон, в котором был выгравирован этот текст,
больше не существует, но содержание надписи сохранилось в сообщениях газет».
Отметив это обстоятельство, Х. Салми пытается поставить под сомнение
аутентичность надписи (ее принадлежность лично Вагнеру) на том основании,
что газеты цитировали эту надпись по-французски29.
Не будем спорить с самолюбивым финном, которого более всего задело то, что
Вагнер, находясь в Финляндии, считал, что он находится в России (хотя как
иначе он был должен считать?). Да впрочем, нам, русским, и не столь уж
важно, насколько «горячо» Вагнер успел полюбить русских людей (Кант их
совсем не любил, но мы ценим Канта). Однако тот факт, что Вагнер
почувствовал в русских людях нечто духовно близкое, вряд ли может вызывать
удивление и сомнение.
Примечания
1 Имеется в виду конец XVIII в.
2 Дебольский Н. Г. О высшем благе, или о верховной цели нравственной
деятельности. СПб. 1886. С.37–38.
3 Которые, если не ошибаюсь, так и не были изданы в русском переводе.
4 Напомню, что Р. Вагнер непосредственно участвовал в боях «на баррикадах
революции» и был приговорен к смертной казни, от которой его спасло бегство
в Швейцарию. Сам же приговор был официально отменен только в 1860 г.!
5 Более подробно эту проблему я предполагаю рассмотреть в следующем номере
журнала. Замечу, что достаточно определенно свой взгляд на Русскую
национальную революцию как русскую идею сегодня я выразил в статьях
«Философия и политика» (Русское самосознание, № 5, 1998) и «Десять тезисов о
Русской национальной революции» (там же, № 7, 2000).
6 И «две Германии» после Второй мировой войны были все-таки Германиями.
7 Этого не хотят понимать многие из «патриотов России», нашедших себе уютную
«экологическую нишу» в идеологических структурах власти и подпевающих ее
призывам к «стабильности», то есть к тому, чтобы сохранить позорный для
русского народа status quo.
8 В этом – принципиальное психологическое отличие народа от семьи, где
естественным образом складывается стремление понять друг друга «дотла»,
стать «совершенно близкими». В составе народа человек имеет несравненно
большее право на частную жизнь, чем в составе семьи. Неприятие «советского
коллективизма», повсюду совавшего свой нос, явилось одной из веских причин
«антисоветизма» нормальных русских людей.
9 Ср. Вагнер Р. Избранные работы. М. «Искусство». 1978. С. 148. В этом
издании слова Вагнера, переведенные мною по оригиналу, получают несколько
«сниженное» звучание («Народ – это совокупность тех, кто связан общей
нуждой»). Помимо упрощенного перевода слова Inbegriff, вряд ли правильно
упускать из виду, что Вагнер говорит не просто о «связи», но о сознательном
отношении к значимой для всего народа беде. Добавим, что немецкое die Not в
контексте произведений Вагнера правильнее передавать словом «беда» или
«несчастье», чем имеющим в русском языке слишком бытовой оттенок словом
«нужда».
10 Здесь и ниже я использую двуязычное (с латинским и немецким текстами)
издание: Tacitus. Germania. Reclam. Leipzig. 1976.
11 Salmi H. “Die Herrlichkeit des Deutschen Namens…”. Turku. 1993. S. 280.
Следуя идеям К. Леви-Стросса, автор понимает миф «как рациональную
коммуникацию между членами одного общества, средство решения внутренних,
фундаментальных противоречий этого общества и одновременно средство
подчинить этому обществу внешнюю действительность (например, другие
общества)» (S. 35–36). Хотя такое представление о мифе вряд ли вполне
адекватно идеям Вагнера, оно, по крайней мере, не отождествляет мифологию с
«вымыслом».
12 Salmi H. Op. cit. S. 123–124.
13 Заметим, что в конце статьи Вагнер обращается с призывом глубже продумать
понятие немецкого к крупнейшим национальным мыслителям, его современникам –
Константину Франтцу и П. де Лагарду (см. о них примечания [42–43]).
14 При этом и свои художественные творения он сопровождал обширными и
глубокими разъяснениями, которые крайне полезны уже потому, что сводят на
нет попытки произвольной «интерпретации» опер Вагнера. Лучшие исследо-вания
о творчестве Вагнера (например, книга А. Лиштанберже «Рихард Вагнер как поэт
и мыслитель») не «истолковывают» произведения Вагнера как придется, но
последовательно опираются на собственные размышления творца этих
произведений.
15 После отречения императора Карла V (см. примечание [17] к публикации
Рихарда Вагнера Что такое немецкое?) его
брат Фердинанд заключил в 1555 году в г. Аугсбурге соглашение с
князьями-протестантами (так называемый Аугсбургский мир), согласно которому
каждый князь мог по своему усмотрению выбирать католическое или
протестантское вероисповедание, становившееся тем самым обязательным для
всех его подданных. Этот принцип был выражен в словах «чья власть, того и
религия» (cujus regio, ejus religio).
16 По терминологии Х. С. Чемберлена, ядро индоевропейской расы составляют
славо-германцы. См. об этом мыслителе, родственнике Вагнера, материалы в
«Русском самосознании» (№1, 1994). Замечу, что, несмотря на пиетет, которым
были окружены имена Р. Вагнера и Х. С. Чемберлена в период
национал-социализма, их ключевые идеи оказались в значительной степени
искаженными, а то и просто замалчивались. Это относится, в частности, и к
убеждению Вагнера в том, что истинно немецкое несовместимо с «романской
идеей» господства одного народа над другими.
17 О двух направлениях эпохи Просвещения – космополитическом и
националистическом – см. в данном номере статью С. М. Флегонтовой о
проблемах национального образования.
18 Отсюда – претензии «руководить» другими народами, вместо того, чтобы
совершенствоваться самим.
19 Salmi H. Op. cit. S. 117. Замечу: великий человек более других обязан
знать себе цену. Только при этом условии он исполнит свой долг, возьмет на
себя непосильное для других служение.
20 Эти иллюзии и связанная с их преодолением роль императора Николая I
рассмотрены мною в главе из второй части «Трагедии русской философии»,
помещенной в данном номере. В дальнейших главах читатель найдет,
естественно, изложение и анализ национал-персонализма, к которому Иван
Киреевский пришел в работах 1840–1850-х годов.
21 Всем этим мыслителям были посвящены мои статьи в №№1–3 «Русского
самосознания» (1994–1996 гг.). Обширную статью о Дебольском перепечатал
затем, в ее главной части, журнал «Молодая Гвардия» (№11, 1996). Статья о
Страхове была перепечатана в сборнике ИМЛИ РАН «Российский консерватизм в
литературе и общественной мысли XIX века» (М. 2003).
22 Дебольский Н. Г. Указ. соч. С. 268, 272.
23 Там же. С.268.
24 Страхов Н. Н. Мир как целое. 2-е изд. СПб. 1892. С. 172.
25 Там же. С.20.
26 К сожалению, так называемая «наука» бесплодно пытается «объяснить феномен
человека», рассматривая его только как «биофизический организм». Слепота к
духовному, даже просто душевному (психическому) – роковая слепота почти всех
«людей науки». Положение о деятельности человеческого духа как настоящей,
первичной действительности прекрасно раскрыто Л. М. Лопатиным в книге
«Положительные задачи философии» (ч. II. М. 1891).
27 Гозенпуд А. Рихард Вагнер и русская культура. Л. «Советский композитор».
1990. С.39.
28 Salmi H. Op. cit. S. 111–112.
29 В переводе с французского начальные слова надписи звучат так: «До
свидания, мои горячо любимые русские люди, благородная и интеллигентная
нация!».
Далее читайте:
Рихард Вагнер. (1813–1883). Что такое немецкое? Перевод и примечания Н. Мальчевского.
Вагнер, Вильгельм Рихард
(Wagner), (1813-1883), биографические материалы.
|
