Родственные проекты:
|
УБИЙСТВО ГАПОНА
П.М. Рутенберг.
Часть III
Мои сношения с Центральным Комитетом Партии С.-Р. по делу
Гапона после его смерти.
{83}
29 марта 1906 г. утром я приехал в Гельсингфорс, передал Центральному
Комитету через пришедшего ко мне на свидание члена партии Зиновьева о
происшедшем накануне в Озерках и набросок заявления для газет по поводу
случившегося. Бывший тогда в Гель-сингфорсе член ЦК Натансон мне ответил
через того же Зиновьева просьбой предоставить товарищам самим
проредактировать заявление для печати и немедленно уехать за границу.
Я отдал Зиновьеву все бывшее при мне, взятое у Гапона, согласился на первое
предложение Натансона, но за границу уехать отказался.
Гельсингфорсцы взялись меня скрыть. Я предоставил себя в их распоряжение и
уехал в деревню.
Через шесть дней ко мне приехал член Б. О. Борисенко, выложил взятые у
Гапона вещи и заявил по поручению Азефа, что Центральный Комитет
отказывается заявлять что бы то ни было о смерти Гапона, считая это дело
моим частным, и что я сам должен поступить, как знаю.
Борисенко рассказал между прочим, что Иван Николаевич очень удручен
продолжающимися неудачами и особенно тем, что по полученной телеграмме
Савинков арестован в Москве; что на след полиции удалось напасть, по мнению
Ивана Николаевича, благодаря моим сношениям с Гапоном, с одной стороны, и
неконспиративности в сношениях с товарищами, с другой.
Я вызвал из Гельсингфорса по телефону Азефа, потребовал немедленного
свидания с ним. Он ответил, что считает наше личное свидание лишним и что
говорить со мной обо всем им уполномочен Борисенко.
Приезд Борисенко и ответ Азефа меня ошеломил.
Как я мог заявить, что убийство Гапона мое частное дело, когда это неправда?
А если бы заявил, как мне объяснить мои сношения с Рачковским?
Я вернулся в Гельсингфорс. Приехал туда поздно ночью и видеться ни с кем не
мог.
{84} Известие об аресте Савинкова на меня тоже очень повлияло.
Упреки Азефа в неконспиративности представлялись мне справедливыми. Я себя
обвинил в виселице, на которой через несколько дней повиснет Савинков.
Это после вешалки, на которой продолжал висеть по моей "частной инициативе"
Гапон...
Не легкая то была ночь для меня.
Утра дождался, как избавления.
Меня вызвали к телефону. Я услышал... голос Савинкова. В первый момент мне
показалось это кошмаром. За ночь я сжился с мыслью, что он арестован. Но
Савинков говорил мне, что сейчас только приехал из Москвы, что немедленно
придет с Иваном Николаевичем.
- Приход их был для меня невыразимой радостью. Оба обнимали, целовали меня.
Савинков — искренне и просто, Азеф — снисходительно, прощающе. Но я был рад
ему, чувствовал себя виновным перед ним и обязанным ему, как будто он сам
вынул Савинкова из петли и привел его ко мне.
Савинков полагал, что партия должна объявить смерть Гапона партийным делом.
Азеф заявил категорически, что ЦК этого не сделает и что в заявлении о
смерти Гапона не должно быть ни слова о причастности к ней партии или Боевой
Организации.
Я ответил, что такое заявление не соответствует правде и что, при
сложившихся обстоятельствах, даже при моем согласии, составить его
немыслимо, что если кто-нибудь сумеет это сделать — я его подпишу.
Это было поручено Савинкову.
Оба ушли.
Через некоторое время Савинков вернулся, долго писал, но то, что от него
требовали, написать не сумел.
Предложили идти к Натансону. Туда же вызвали Азефа.
Савинков заявил мне, что все его попытки выполнить поставленную ему задачу
оказались тщетными, что он не член ЦК и права голоса не имеет, но мнение его
таково, что Центральному Комитету рано или поздно придется взять на себя
дело Гапона, а потому лучше это сделать сейчас же, чем быть вынужденным
сделать то же самое позже.
Натансон, очень возбужденный, ударил кулаком по столу и заявил:
{85} — Ни за что! Покуда я жив, на это не соглашусь!
Натансон предлагал ничего не опубликовывать о деле. Оставить его тайной.
Мало ли в революции бывает тайн. А через год, два или раньше или позже,
смотря по обстоятельствам, ЦК заявит о нем.
Азеф не соглашался с Натансоном, говоря, что партия либо сейчас должна взять
на себя дело, либо никогда.
Я не понимал создавшегося положения. Спросил Натансона, не считает ли он,
что Гапон погиб невинно?
— Нет, не считаю! Но если кто-нибудь имел на это моральное право, это — один
Мартын.
Я еще меньше понимал: а приговор ЦК?
Но тут оказалось, что ЦК ничего не подозревал о происшедшем в Озерках, что,
получив известие о том, что я ликвидирую дело и уезжаю за границу, ЦК
выразил публичное согласие на участие в организовавшемся над Гапоном суде,
что ЦК уже назвал своего представителя в этот суд, рассчитывая предъявить
через него мои показания о предательстве Гапона. Центральный Комитет не
может одновременно судить и убивать, и поэтому, принимая участие в публичном
суде над Гапоном, не может заявить, что убил его.
Я предложил опубликовать от моего имени подробное изложение дела так, как
оно было.
Азеф ответил, что мне предоставляется писать что угодно, но чтобы ни о
Центральном Комитете, ни о Боевой Организации — ни слова.
Натансон его одобрил. Савинков не возражал.
Так ни к чему и не пришли.
Так я стал запутываться в начатой путанице.
Время шло. Какой-нибудь выход найти надо было. Я составил заявление от имени
суда рабочих и подписал его для засвидетельствования своей подписью. Но Азеф
заявил, что посылать его в Петербург по почте нельзя, чтобы не
скомпрометировать город, в котором мы находимся, а послать с кем-нибудь
лично — опасно.
Я должен был сделать это из-за границы.
По распоряжению Азефа были посланы в Берлин вещи Гапона для пересылки их по
почте его адвокату Марголину. Оригиналы записок Гапона и его записные книжки
остались в распоряжении Центрального Комитета.
В русских и иностранных газетах заговорили о пропаже Гапона.
ЦК настаивал, чтобы я уехал за границу. Но я долго не соглашался, так как
создавшееся двусмысленное {86} положение с моим отъездом только еще более
осложнилось бы. Раз я поехал было, но вернулся с дороги, ничего не
добившись, конечно. В конце концов должен был все-таки уехать. За границей я
дал проредактировать покойному М. Р. Гоцу написанное мною заявление. Гоц
высказался за то, что имени моего не следует выставлять на заявлении, что
анонимность заявления делу повредить не может.
Ехавшая в Россию Зильберберг взяла с собой пакеты и отправила их в
петербургские газеты.
Между тем в "Новом Времени" (16 апр. 1906 г.) появились статьи "Маски", (Манусевич-Мануйлов.)
в которых, на фоне пикантных инсинуаций по адресу Боевой Организации и
моему, рассказывалось о моих сношениях с Гапоном, о моем согласии предать
департаменту полиции Б. О., о торге с Гапоном и о том, что я вызвал Гапона в
Озерки для окончательных переговоров, но убил, как своего
"демона-искусителя".
Появился ответ ЦК, в котором опровергались инсинуации "Маски" по адресу Б.
О., говорилось, что я не состоял членом Б. О. и что партия никаких сношений
с Гапоном не имела исключая короткий период после 9 января.
ЦК не только не возразил ни слова относительно определенных обвинений меня в
сношениях с департаментом полиции, не только двусмысленно утверждал не
соответствовавшее действительности, ибо ЦК знал, что сношения с Гапоном
перед его смертью я имел по поручению и инструкциям ЦК. Составителем
заявления от имени ЦК я считаю одного из принимавших непосредственное
участие в решении участи Гапона...
Меня угнетало мое положение, угнетало положение тех, кого я, по поручению
ЦК, послал на убийство Гапона.
Один из них при встрече со мной предложил вопрос:
— В каком деле мы принимали участие? В партийном или вашем частном
предприятии? Как держать себя в случае ареста?
Я объяснил ему положение и сказал, что в случае ареста они должны сказать
правду, т.е. что они на основании моих слов исполняли приговор ЦК.
{87} В конце апреля или в мае 1906 г. в Женеву приехал Натансон. При встрече
он сразу обезоружил меня, признав, что ЦК небрежно поступил по отношению ко
мне, но что это объясняется массой работы и недостатком сил, благодаря чему
ЦК, к несчастью, делает и много других не менее важных упущений.
Он категорически обещал немедленно по своем возвращении в Петербург (через
неделю) сделать все нужное.
Долго еще ЦК не мог собраться заявить что-нибудь о смерти Гапона, рассеять
росшее в рабочей среде недоразумение, что народный защитник — Гапон —
убит мною — правительственным агентом.
На личные приставания хроникеров прогрессивной печати члены ЦК в частной
беседе отвечали, что моя честь "вне сомнения". И хроникеры заявляли об этом
в хронике "из достоверных источников".
Любопытно, что Чернов, принимавший участие в обсуждении и решении участи
Гапона, до того одушевился в анонимном обзоре печати партийной газеты
(кажется, "Дело Народа"), что объявил смерть Гапона результатом "великого
гнева тех, кто шел рядом с ним 9 января на смерть" и пр.
Но анонимным авторам никто, конечно, не поверил.
В самой партии, со слов ЦК, ходили рассказы о каком-то моем дисциплинарном
проступке, фантастичность которого росла вместе с расстоянием
первоисточника.
ЦК ничего не говорил про меня дурного, но не говорил и ничего хорошего и не
возражал другим, высказывавшим публично догадки или утверждения, что я —
полицейский агент.
Благодаря этому поведению ЦК, отношение ко мне стало двусмысленным вне и в
самой партии.
Азеф рассчитал хорошо. ЦК ему помогал своим авторитетом.
Все мои письма, заявления, протесты ничему помочь не могли. Я заявил
категорически, что Азеф поручил мне от имени ЦК убийство и одного Гапона, —
на это не обращали внимания. Я ссылался на свидетелей — опять-таки никакого
внимания.
Для ЦК вопрос свелся к тому, что либо я, либо Азеф говорил неправду. Он
верил Азефу, а со мной не считался.
Заявить публично обо всем я не мог. Во-первых, по условиям и обязанностям
конспирации — к делу ведь причастно много лиц. Во-вторых, по условиям
дисциплины {88} партии и, следовательно, ее интересов: я должен был ведь
сказать, что ЦК говорит неправду, т.е. дискредитировать Партию на радость и
пользу оправившейся уже реакции и во вред покачнувшейся уже революции.
Взять на себя одного все дело не мог, ибо не мог объяснить, как частное
лицо, мои сношения с Рачковским. Замолчать мое отношение к делу тоже не мог.
Я решил требовать от ЦК следствия и суда по делу.
Мне передали телеграмму от Азефа, назначавшего мне свидание в Гейдельберге.
Я поехал, мы встретились вечером 5(18) июля 1906 г. Пошли на набережную.
Я спросил, почему ЦК до сих пор ничего не заявил о деле в печати. Азеф
ответил, что это объясняется массой очень важных дел, но что такое заявление
будет сделано.
— Впрочем, что ЦК должен и может заявить?
— Раньше всего, что моя честь стоит вне всяких подозрений.
— Странный вы человек, Мартын Иванович! Ну, можно, конечно, заявить, что
честь Гершуни стоит вне всяких сомнений. Но разве можно еще сказать, что
честь Павла Ивановича, (Савинков. В это время он сидел в Севастопольской
крепости в ожидании смертного приговора.) или ваша, или моя вне всяких
сомнений?
Я не нашелся ничего ответить.
Азеф упрекал меня в том, что я рассказываю о деле и о его участии в нем не
так, как было в действительности. Я возражал, что все, что говорю, очень
даже соответствует действительности.
— Хорошо, вы мне скажите одно: поручал я вам убийство Гапона или нет?
— Конечно.
— Вы лжете, Мартын Иванович!
Судорожно сжались кулаки. Только сознание об "оскорбленной" мною уже раз
"чести партии" парализовало руку, поднявшуюся ударить наглеца.
— Мне с вами не о чем говорить больше! Впрочем, заявляю вам, как члену ЦК,
для передачи Центральному Комитету, что я требую следствия и суда по делу
Гапона.
Азеф подумал.
— Центральному Комитету я передам ваше заявление. Но вам говорю, что, как
член ЦК, подам голос против суда. Если бы суд был назначен, это был бы суд
{89} между мной и вами. Так вот я вам говорю, что я этому суду просто
отвечать ничего не стал бы. А потом ведь все это мелочи, которые вам тут с
издерганными нервами кажутся гораздо важнее того, что они собой представляют
на самом деле. По-моему, вам надо поехать в Россию работать и не тратить
напрасно сил и времени.
— Я в Россию не поеду!
— Как знаете! Только, по-моему, ваше положение нисколько не опаснее моего
или Павла Ивановича.
Его предложение поехать в Россию я принял как совершенно определенное
намерение помочь мне повиснуть на ближайшей виселице: и я угомонюсь, и ему
спокойней будет работать! Душевно он стал мне еще более отвратителен, чем
раньше. (Рутенберг был совершенно прав, хотя ему, к тому времени, еще не
была известна вся двойная игра Азефа; Азефа «официально» разоблачили в
начале 1909 года, см. список книг на тему в конце текста; - ред.)
При прощании (на улице) он потянулся ко мне и поцеловал меня. Всю ночь, всю
дорогу меня жег этот поцелуй.
Я не удовлетворился переданным мною через Азефа на словах Центральному
Комитету требованием суда. Вернувшись из Гейдельберга, я написал ему
следующее письмо и заявление для печати.
1) Письмо Центральному Комитету
Дорогие товарищи.
Так как принципиально я не считаю допустимым, чтобы член партии, как
частное лица, предпринимал и решал такие дела, как мое так как только
благодаря этому соображению я воздержался в свое время (в самом начале) от
самосуда и обратился к партии, так как я считаю, что партия мне полномочия
дала, и только на этом основании я пригласил партийных людей для участия в
партийном деле, т.е. одобренном партией, на основании всех этих причин я не
могу считать и заявить, что сделал происшедшее по собственному разумению.
Суд товарищей должен выяснить, имел ли я полномочия от партии или
сознательно злоупотребил доверием партийных работников ко мне, как к
представителю партии
Этот суд я требую официально от ЦК при первом удобном случае.
Прилагаемое заявление считаю нужным сделать. После свидания с Иваном
Николаевичем я убедился, что выяснение дела затянется.
Посылаю это заявление ЦК потому, что так или иначе партия окажется
прикосновенной к делу; а {90} как член партии, принимая во внимание интересы
партии, я не могу и не вправе судить, насколько удобна и своевременна эта
публикация.
Если же ЦК заявит, что ни в какие рассуждения по этому делу вступать не
желает, прошу товарищей передать прилагаемое заявление, которое будет сдано
в печать. ЦК я все-таки прошу при первом удобном случае назначить суд.
П. Рутенберг
2) Заявление для печати
Милостивый Государь, господин Редактор!
Не откажите поместить в вашей газете следующее:
Ввиду того, что в настоящее время не могут быть опубликованы ни подробности
по делу об убийстве предателя Георгия Гапона, ни причины, по которым
постановление суда рабочих над ним оставалось до сих пор анонимным; ввиду
того, что дело это не может продолжать оставаться анонимным, чтобы не
вводить никого в заблуждение, заявляю:
1) Я — то лицо, которому Гапон предложил пойти в провокаторы и выдать за
100.000 руб. правительству Боевую Организацию П. С.-Р., членом которой он
меня считал и назвал вице-директору департамента полиции Рачковскому.
2) Я — то лицо, которое привело его к суду рабочих.
3) Подлинность распубликованного постановления суда рабочих подтверждаю
своей подписью.
4) Материалы по этому делу находятся в распоряжении Центрального Комитета
Партии С.-Р.
Член партии социалистов-революционеров П. Рутенберг
Имеющиеся у меня копии с приведенных письма и заявления не помечены
датой. Но помню, что они были отвезены и переданы Ц. Комитету в Петербург,
во время свеаборгского восстания, т.е. в августе 1906 года.
Тогда же передан Ц. Комитету экземпляр моих докладов, которые я старался
проредактировать так, чтобы избежать полемики с ним в случае их
опубликования.
{91} С большим трудом жена добилась свидания с кем-нибудь из представителей
ЦК.
И представителем этим оказался... Азеф.
Суть его ответа жене: "Так нужно для партии, а для интересов партии можно
пожертвовать и честью, и жизнью не только одного, но и двух, и десяти членов
партии".
Он удивлялся, как я этого не понимаю.
Жена не знала раньше Азефа и видела его впервые. Он произвел на нее такое
отталкивающее впечатление, что, недолго думая, она написала мне что уверена,
что говорила с провокатором.
Я обиделся и принял это за "оскорбление чести партии и всей истории партии".
Ответа ЦК на мое письмо она дождалась не скоро.
Он состоял из: 1) постановления ЦК и 2) письма ко мне члена ЦК Чернова.
Вот они:
1) Постановление Центрального Комитета
Дорогой товарищ!
В ответ на заявление ваше ЦК заявляет:
1) Ввиду того, что ему не поступало ни с чьей стороны обвинения против вас,
ЦК не считает возможным назначение над вами партийного суда.
2) Вы имеете право требовать передачи инцидента с вами на рассмотрение
Совета партии или будущего партийного съезда.
3) ЦК единогласно считает устранение личности Г. вашим частным предприятием,
в котором вы действовали самостоятельно и независимо от решения ЦК.
4) Вполне понимая тягость и неопределенность вашего современного положения,
ЦК в первом же № своего "Листка" сделает соответственное заявление об
отношении к вам партии.
5) Если вы решите и при этих условиях публиковать в газетах письмо
приблизительно того характера, как сообщенное Ц. Комитету, то имейте в виду,
что п. 4 этого письма ЦК считает неподходящим и вынуждающим его на
определенные публичные заявления.
{92}
В.М.Чернов работы Ю.К.Арцыбушева
Дорогой Мартын!
Я прочел ваше письмо, в котором вы требуете от ЦК суда над собою. По
этому вопросу мне придется подать и свой голос. Я пользуюсь случаем, чтобы
сообщить и непосредственно вам свое мнение по этому вопросу.
"Я считаю, что имел полномочие от партии",— пишете вы. И мне прежде всего
хочется протестовать против подобного заявления. Вы, конечно, помните, что
именно я первый особенно резко и решительно высказался против вашего
предложения — просто устранить одно известное лицо. Я высказался абсолютно
против этого предложения тогда, когда еще И. Н. был в колебании и решительно
не говорил ни да, ни нет. Я тогда же утверждал, что, хотя репутация
известного лица сильно подорвана, но все-таки еще есть широкие слои, которые
в него верят, что раз приобретенную им славу не так легко вычеркнуть из
жизни, что в преступлениях, им совершенных, у нас не может быть для всех
бесспорных и очевидных улик — настолько очевидных, насколько очевидны они
для нас, а потому всегда останется для широких слоев рабочих нечто
неразъясненное, нечто такое, на чем может играть правительственная
демагогия. Я говорил, что легко может создаться легенда о друге рабочих,
убитом революционерами частью из зависти, частью из боязни влияния,
пользуясь которым он ведет их по другому пути; а потом здесь нужно нечто
более веское — надо застать en flagrant délit.
Такова была, как вы, конечно, помните, позиция, которую я занял с самого
начала и которой я не покидал все время наших рассуждений по этому вопросу.
И эту точку зрения приняли и оба других товарища, П. и И., которые принимали
участие в обсуждении и которые еще раньше самостоятельно высказались за
предпочтительность второй комбинации (той, которую вы не исполнили). В конце
концов мы все трое единогласно высказались за вторую комбинацию, как
единственно соответствующую обстоятельствам, и против первой, как совершенно
неудовлетворительной. И, после некоторых колебаний, вы согласились взяться
за выполнение именно этой второй комбинации.
Для меня на этом дело кончилось. Я вскоре уехал из СПб., и для меня было
полной неожиданностью {93} известие о событии. Что происходило в промежуток
между нашим разговором и событием, какие обстоятельства заставили вас
переменить свое решение — я не знаю. Хорошо знаю, что тотчас же после
события один очень крупный литературный деятель спросил меня о его
подкладке, и я с полной уверенностью тотчас же сказал, что это — дело не
партийное, но что партии известно, по крайней мере, одно лицо из совершивших
его и что совершившие имели в своих руках данные о несомненной преступности
известной личности.
Вам кстати я могу сообщить, что по приезде П. я немедленно сообщил трем
(четырем) членам ЦК, бывшим там, что мы от имени последнего дали согласие на
вторую комбинацию. Но даже и эта вторая комбинация среди них встретила
сначала довольно сильную оппозицию, но с нею, в конце концов, примирились.
Нечего и говорить, что о принятии ими первой комбинации — отвергнутой нами —
не могло быть и речи. Таково фактическое положение дела.
Теперь вы ставите вопрос так: либо вы сознательно злоупотребили чужим
доверием, либо вы были уполномочены ЦК, либо вышло недоразумение, в котором
одинаково виноваты и вы, и партия.
Несомненно, вышло недоразумение, я отрицаю лишь, чтобы партия в нем хоть
чем-нибудь могла быть повинна.
О сознательном злоупотреблении с вашей стороны не может быть и речи; в нем
вас никто не обвиняет, а потому я и не знаю, какой же может быть здесь суд?
Суд может быть лишь по обвинению вас кем-либо:
лицами из ЦК или лицами, принимавшими непосредственное участие вместе с вами
в самом деле Но обвинений никто не выставляет.
Я вполне понимаю,— да и другие товарищи тоже,— что моральное потрясение,
произведенное в вас падением лица, в которое вы верили и которое
олицетворяло собою славные исторические дни, вместе с волнением, без
которого не могло обойтись решение вычеркнуть это лицо из истории, — были
совершенно достаточным основанием для происшедшего недоразумения. И
потому-то мы не считаем возможным ни судить, ни карать вас. Но тем менее
права имеете вы теперь заблуждаться относительно характера совершившегося
Дела. И лично мне во всем этом странно только одно: как вы теперь можете еще
думать и утверждать, что вы имели полномочия на то, что произошло.
Для суда, повторяю, по-моему, нет места.
Но, {94} конечно, рассмотрение всего инцидента может быть передано
ближайшему съезду Совета партии. Но пока мы еще не имеем тех документов, о
которых вы сообщаете. По этой причине, а также потому, что в этих документах
нет ничего, имеющего формальную юридическую силу для публики (вы — участник
дела и суда и вы же — автор документов), я считал бы неудобным и невозможным
п. 4 вашего письма в редакции газет, если только вы решите публиковать это
письмо. Кроме того, имейте в виду, что редакция п. 4 предполагает неминуемо
соответственное заявление или разъяснение ЦК, а таковое не может быть без
упоминания о том, что это дело не партийное.
Таково мое отношение к делу. А пока — желаю вам и пр.
Я ответил Чернову на это письмо, но копии не сохранил. Для него "на этом
дело кончилось". Но не для меня. Я напоминал ему о приглашенных самим Азефом
лицах во всех подробностях. Имел ли Чернов и весь ЦК в целом право
отказывать мне в следствии и суде, имея мое категорическое заявление что
дело сделано партийными людьми, считавшими, что приводили в исполнение
приговор ЦК,— судить не мне.
Я поручил жене опубликовать без разрешения ЦК имевшуюся у нее рукопись. Но
помимо моей воли ее убедили этого не делать ввиду наступившей реакции... А
жили мы слишком далеко друг от друга и сношения были слишком затруднены,
чтобы я вовремя мог послать нужные указания.
Ссылка ЦК на право обратиться в Совет партии или к съезду при моем
положении была простой отпиской.
Когда в октябре 1906 г. я приехал на Иматру, я, неожиданно для себя и не
зная об этом, очутился накануне открытия заседаний Совета партии. Я должен
был уехать, "чтобы не скомпрометировать никого". Никто не предложил мне
тогда воспользоваться моим "правом". Что это был Совет, я узнал позже от
самого Чернова, с которым виделся там же на Иматре и который не предупредил
меня, что Совет соберется.
Неожиданностью моего приезда и опасением осложнений с моей стороны на Совете
объясняю себе торопливость, с которой ЦК поместил в выходившем в этот день
из печати номере "Партийных Известий" (от 22 окт. 1906 года) следующее
заявление:
{95}
"Ввиду того, что, в связи со смертью Гапона, некоторые газеты пытались
набросить тень на моральную и политическую репутацию члена партии
социалистов-революционеров П. Рутенберга, Центральный Комитет П. С.-Р.
заявляет, что личная и политическая честность П. Рутенберга стоит вне всяких
сомнений".
Что вышло у Азефа с Центральным Комитетом по поводу дела Гапона, почему
ЦК так старался уклониться от этого дела, которое морально одобрял, я не
знал и разно себе объяснял. Но борьба для меня стала неравной. Особенно при
тех условиях, в которых мне приходилось жить. К большому моральному гнету
прибавилась большая материальная нужда, совсем скрутившая меня.
Самой ужасной для меня была мысль, что меня могут арестовать раньше, чем
выяснится дело. Ни говорить, ни молчать я ведь не мог.
Только глубокое убеждение в неправоте ЦК, невозможность признать свое
бессилие в борьбе с ним, опасение набросить тень, дать повод усомниться в
виновности Гапона удерживали меня от не раз соблазнявшего меня легкого
разрешения моего безвыходного положения — самоубийства.
Не раз за это время я убеждался, что бывает труднее жить, чем умереть.
19 февраля 1908 г. я писал Савинкову, между прочим:
"Если ЦК не хотел этого дела, он имел ведь возможность вернуть меня,
остановить. А если он "в конце концов примирился", то взял, следовательно,
на себя ответственность за все последствия. И за успех, и за неудачу, и за
Озерки... Но придраться к тому, что я ступил правой ногой, а не левой, зная,
что левой ступить не мог, зная, что доказательства виновности Г. я достал, и
замолчать, когда заговорили "маски", — отказаться от меня,— ведь это
предательство. Предательство со стороны ЦК, как коллегии, предательство со
стороны отдельных лиц и с твоей в частности.
Это то, отчего я так обалдел с первого момента, с того вечера, когда
Моисеенко привез мне постановление ЦК.
Одно время в течение моих скитаний я себя чувствовал очень скверно. Часто
останавливался на Гапоне и спрашивал себя: не ошибся ли? Каждый раз я
приходил к одному же ответу: нет, не ошибся! Гапон предал не {96} меня, не
тебя, третьего, десятого, а то, что предавать невозможно. Гибель его была
необходима и неизбежна"...
Время, о котором я говорю в письме,— несколько месяцев, проведенных
весной 1907 г. на Капри.
Много своих "ценностей" я здесь переоценил. Не радостные итоги своей
революционной деятельности подвел... В безукоризненности итогов блестящей
деятельности других усумнился... И очутился над пропастью душевного
банкротства...
Только душевная поддержка окружавших друзей помогала мне в тяжелой борьбе
с самим собой. Окружавшая безграничная даль неба и моря, то грозно
бунтующая, то грустно ласкающая, спугивала, иногда разгоняла сгущавшуюся
вокруг меня, засасывавшую меня беспросветно мрачную пучину.
Капри. Так с этим сказочно красивым клочком земли остался связанным для меня
безысходный ужас, прорезанный редкими светлыми проблесками.
Самым серьезным образом передо мной стал здесь вопрос о том, что Иван
Николаевич должен повиснуть на такой же вешалке, как Гапон. Самым серьезным
образом я обдумывал план, как привести его в исполнение. И находил средства.
Публикация моих докладов ЦК представляла в то время такую сенсацию, что за
нее можно было получить большие деньги. Опубликованием их рассеивалась
создавшаяся вокруг имени Гапона легенда, рассеивалось мое собственное
двусмысленное положение, являлась возможность поехать в Россию, подвести
счеты с Иваном Николаевичем, а потом и самому дорваться на каком-нибудь деле
до петли.
Я серьезно этим занялся. Но обстоятельства, на которых останавливаться здесь
не место, отрезвили меня, заставили взять себя в руки.
Я оставил свои "планы". Поехал искать работу и жизнь.
(Относительно опубликования рукописи просил Г-кого взять на себя сношения с
издателем, а вырученные деньги, за покрытием расходов, прислать ЦК. Рукопись
не была тогда опубликована, так как издатель потребовал от меня дополнить
ее. А меня брал ужас не только писать, но даже думать об этом деле. На этой
почве у меня вышло недоразумение с Г-м, который, очевидно, не совсем ясно
представлял себе мое тогдашнее душевное состояние.)
Природное физическое здоровье, глубокая вера в правду большой жизни и в
правоту своего маленького {97} дела меня вывезли. Производительный труд меня
выпрямил и вернул уважение к самому себе.
Великие памятники человеческого гения, гения труда, гения борьбы и
стремления к лучшему и большему, великие памятники, мимо которых я каждый
день проходил на работу, смотрели на меня веками большой прошлой
человеческой жизни.
Величаво суровая седина камней успокаивала и учила; я набирался здесь сил,
разума и мужества и шел жить в маленькую мелочную жизнь, умея находить в ней
большую красоту и радость.
Упомянутое письмо Савинкову было написано по следующему поводу.
Я добивался малейшей материальной возможности опубликовать дело Гапона.
Такая возможность представилась мне в декабре 1907 года. Я поручил
напечатать рукопись в Женеве. С ЦК счел бесполезным сноситься, но, когда
узнали об этом, Савинков написал мне (23 января 1908 года) .
"Подумай, нужно ли это, подумай также, какую ответственность берешь на
себя... Если все-таки решишь печатать,— прошу, перешли раньше мне. Ты ведь
сам знаешь, неприятно и мне и тебе, если в печати начнется полемика, если
наши взгляды на вещи не сойдутся и придется нам опровергать друг друга..."
Я ответил, что "ложащаяся на меня ответственность, очевидно, ясна мне",
рукопись все-таки опубликую. Списаться рад. И послал экземпляр рукописи.
Просил, чтобы ЦК прислал редакцию тех изменений, какие считает нужным
сделать, что изменения я считаю допустимыми только в форме, но не в сущности
изложенного мною.
В письме от 11 февраля 1908 года Савинков сообщал, что отказывается быть
посредником между мною и ЦК. Настойчиво советуя обратиться непосредственно к
Ц. Комитету, он перечислял ряд допущенных мною умолчаний, искажающих, по его
мнению, смысл дела. Он писал мне: "Приговора одному Г. не было. А читатель
может подумать, что именно так и было". По его мнению, я должен заявить, что
так как "ЦК не поручал мне этого дела, а поручил совсем другое (Г. и Р.), ни
политически ни технически не связанное с первым, то и ответственность за
совершенное мною ЦК на себя взять не мог..."
Сильно отличалось это мнение от того, которое он высказал в апреле 1906
года у Натансона на квартире {98} в Гельсингфорсе, что "ЦК рано или
поздно придется взять на себя дело Гапона, а потому лучше это сделать
сейчас, чем быть вынужденным сделать то же самое позже".
Сильно было для него, как и для других, влияние Азефа.
Я напомнил ему (в ответе 19 февраля 1908 г.) подробно всю историю дела,
доказал ему письмом Чернова, что ЦК в приговоре своем имел в виду именно Г.,
а не Р. Мое мнение о том, что поведение Ивана Николаевича предательское по
отношению к делу и ко мне,— было принято, очевидно, как мнение очень
возбужденного человека.
Разве Иван Николаевич может быть предателем? Между прочим, я тогда же писал
Савинкову:
"Если ты вдумаешься в суть дела, во все то, что я тебе напомнил,—я ведь
многого не привел,—ты убедишься, что две главные причины лежат в основе той
грязи, в которую вы впутали меня и самих себя:
1) Оппозиция (по-моему, здоровая) ЦК, как партийной высшей коллегии
самоуправству отдельных своих членов. Это доказывается документально письмом
В. и многим другим, тебе подробнее и лучше известным, чем мне.
2) Я оскорбил генерала. Ты прекрасно знаешь, что, захоти И. Н., он сумел бы
настоять, чтобы все было тогда же ликвидировано. Утверждаю, что сознательно
или бессознательно, — по-моему, сознательно,— он воспользовался создавшимся
положением, во всяком случае сознательно не препятствовал ему развиваться в
данном направлении, чтобы компенсировать мою "записку". Теперь ты
предлагаешь мне написать "всю правду". Зачем же бросать зря такие слова?
Ведь ты прекрасно знаешь, что я этого сделать не могу, не могу плевать в
своего собственного духа святого. Ты знаешь, что для меня революция
конкретизировалась в партии, ЦК представляет партию. Моей "правдой"
авторитет ЦК может быть только унижен, следовательно — унижен и авторитет
партии, следовательно — нанесен вред революции. Не могу же доставлять
Рачковскому, Трусевичу, Суворину, Столыпину такого благодарного материала. В
этом смысле я безоружен. И, отмалчиваясь, вы пользовались моей
безоружностью. Вплоть до того, что позволили себе через 8 месяцев после
того, как мое имя вы трепали во всех помойных ямах, выдать {99} мне аттестат
"моральной и политической честности". И тебе не стыдно?
По тем или другим соображениям, вы хотите свалить это дело на меня как на
частное лицо. И я бы взял его на себя как частное лицо (ты это знаешь), если
бы не было сношений с Рачковским, тех, что вы мне поручили, тех, которым я
как частное лицо объяснить ничем не могу. Ясно, конечно, что, соглашаясь
взять дело на одного себя, я иду против правды. Ибо на самом деле, если бы
считал возможным частным образом, лично, на свой страх, разделаться с ним, я
мог бы это сделать в Москве. Но я сдержался, явился к вам. И заявил вам:
слушайте и судите. И вы выслушали и "осудили. Ведь ты знаешь, что это так.
Ты согласишься, что, когда писал мне: "...в словах твоих нет искажений, я,
по крайней мере, не нашел. Есть в многочисленных умолчаниях",— ты нанес
оскорбление не по адресу. Не касаюсь "искажений", которых ты "по крайней
мере не нашел" "в словах". Напрасно искал. Искажаю не я. А "умолчание" —
единственная для меня доступная форма ликвидации дела. Гапониада в той
части, в которой я оказался к ней причастным, состоит из двух переплетшихся
между собою дел: предательство Г. и отношения мои с ЦК. Хочу и обязан
ликвидировать первое. Но считаю невозможным опубликовать всю "правду"
второго. Если ЦК найдет нужным, пусть это делает сам. Но если он, ЦК, а не
"маска", затронет мою честь, я буду ее защищать. Даже "всей правдой", если
придется".
Благодаря переписке с Савинковым я поехал все-таки в Женеву, чтобы
снестись лично с ЦК об изменениях в опубликовываемой мною рукописи.
Материально поездка эта была для меня не по силам: заработок мой был слишком
скромен и, сверх того, поденный. Не говоря уже о расходах по поездке, у меня
в нерабочие дни не было доходов. При таких условиях долго вести переговоры
трудно было.
Товарищи, которых застал в Женеве, уверяли меня, что отношение их ко мне
всегда было и оставалось хорошим. Уполномоченный Ц. Комитетом для
переговоров со мной заявил мне от имени ЦК, что я не имею права выступать
публично в деле Гапона без согласия ЦК, так как ЦК считает себя связанным со
мною в этом деле, и если молчит, то по условиям политическим. Я отнесся
скептически к его заявлениям и предпочел письменные документальные сношения
с ЦК.
{100} Через несколько дней после моего приезда в Цюрихе умер Г. А. Гершуни.
Все оказались заняты. Все, кто мог, уезжали в Париж на похороны, которые
затянулись на 2 недели.
Мне ничего не оставалось, как ждать.
Я передал через Лазарева для ЦК заявление, для рассмотрения которого была
назначена в Париже комиссия. Вот оно:
Дорогой Егор Егорович!
Передайте, пожалуйста, Центральному Комитету:
1) Если ЦК находит нужным, чтобы опубликование дела Г. произошло при его
контроле, и считает возможным, чтобы были опубликованы и мои сношения с ЦК
по данному делу, он не откажет:
а) назначить лицо, которое было бы вправе вместе со мной окончательно
редактировать рукопись;
б) указать тех лиц, которые были бы вправе разобрать и редактировать спорные
между мною и представителями ЦК вопросы.
2) Вопрос о несвоевременности опубликования дела Г. считаю себя вправе снять
с обсуждения.
3) (Не подлежит опубликованию.)
4) Материальные и моральные условия, в которых я нахожусь, заставляют меня
категорически просить ЦК, чтобы ликвидация дела Г. и совместное обсуждение
окончательной редакции рукописи началось не позже середины следующей недели.
Уверен, что ЦК не упустит из виду этот пункт и уделит ему все нужное
внимание.
Сердечный привет всем товарищам.
Низко кланяюсь праху Григория Андреевича.
25 марта 1908 г. Петр
Ответ назначенной Ц. Комитетом комиссии на мое заявление (получил 7
апреля 1908 г.) :
1) Комиссия большинством голосов находит, что
печатание рукописи Мартына (2-й ее части) является несвоевременным ввиду
того, что :
а) дело Гапона в настоящее время забыто и возбуждать его вновь, вследствие
невозможности открытой защиты партийных интересов, нецелесообразно;
б) ни для партии, ни для автора пользы от напечатания рукописи быть не
может.
2) Комиссия находит печатание рукописи несвоевременным {101} еще и потому,
что... (не подлежит публикованию) .
Подробности 2-го мотива будут переданы на словах.
3) В случае наступления момента возможности напечатания, комиссия полагает
необходимым изменение рукописи согласно прилагаемому списку.
Следует список изменений, указанных мне раньше Савинковым.
Постановление это Л. мне передал в присутствии приехавшего в Женеву члена
ЦК А. Ю. Фейта, знавшего о деле Гапона по рассказам (с конца 1905 г. он был
в тюрьме, а потом в ссылке). В первый раз после марта 1906 года я говорил с
членом ЦК, умевшим слушать меня без предубеждения. Приведенные мною факты
его смутили. Но речь ведь шла об Иване Николаевиче, которому мы оба
доверяли... Поэтому мы стали искать выхода, удовлетворительного для меня,
достойного для Ц. Комитета, т. е. для партии. Сговориться нам было
сравнительно нетрудно, ибо интересы партии для обоих нас были одинаково
дороги.
В результате этих переговоров я написал Ц. Комитету в Париж (10 апреля 1908
года).
Центральному Комитету
Дорогие товарищи!
На полученное мною постановление комиссии ЦК по делу Гапона отвечаю:
Мне представляется, что соглашение между ЦК и мной по этому делу возможно
только на почве общности цели, т.е.
1) чтобы по поводу убийства Гапона между ЦК и мной не возникало публичных
споров, которые сами по себе вызовут сомнение в виновности Гапона, в
действительности никакому сомнению не подлежащей, и дискридитируют в глазах
широких масс партию, а следовательно — революцию;
2) чтобы опубликование дела Гапона не дало повода усумниться в позиции,
занятой ЦК, как учреждением и представителем партии (не говорю об отдельных
его членах).
По существу позиция ЦК (повторяю, как учреждения), с одной стороны, и моя —
с другой, в данном деле диаметрально противоположны. Каждая из них основана
на конкретных положениях. Достигнуть поэтому {102} поставленной цели мне
представляется возможным:
а) умолчанием о тех промежуточных обстоятельствах, благодаря которым
оказалось возможным такое существование двух друг друга исключающих
положений;
б) тем, что дело второй его стадии беру на себя одного.
В принятой мною редакции говорю только о б одном данном мне Ц. Комитетом
поручении: Р. и Г. Но подчеркивать, как этого хочет ЦК в моем изложении
дела, что другого поручения ЦК мне не давал и даже запрещал, не буду, ибо
это не соответствует тому, что на самом деле происходило между мной и
представителем ЦК.
Если ЦК не удовлетворится таким решением вопроса и разрешит мне, я изложу
дело во всех деталях так, как оно было, т. е. изложу то, что было мне
поручено представителем ЦК, и то, что как мне стало известным позже, ЦК, как
учреждение, на самом деле поручал.
Если ЦК не примет ни одного из этих двух решений, дело мною будет
опубликовано по той рукописи, которую присылал в Париж. Не мне предрешать
поведение ЦК в этом случае.
Что касается времени опубликования дела, то только при теперешней,
переданной мне на словах формулировке отношения ЦК к делу, отличающейся от
той, которую я знал до сих пор, я считаю возможным и необходимым
подчиниться, как член партии, требованию ЦК партии.
Но непременным условием этого мне представляется, чтобы ЦК теперь же прислал
мне письменный документ такого приблизительно содержания:
"П. М. Рутенбергу. ЦК П. С.-Р. своей дискреционной властью запрещает вам,
как члену партии, опубликовывать дело Гапона впредь до тех пор, когда по
политическим условиям и по общему с вами согласию такое опубликование будет
найдено своевременным".
Эту записку и рукопись ЦК не откажет прислать сейчас же через Л. Э., так как
я не могу уехать отсюда, не давши определенных распоряжений по делу. А жить
здесь у меня нет никаких средств. Считаю нужным еще раз напомнить Ц.
Комитету, что от его имени и по его полномочию я занял в свое время для
расходов по делу Гапона 700 рублей...
Всем товарищам привет.
П. Рутенберг
{103} Ответ комиссии на это письмо остался у Л. Э. Шишко. Комиссия, среди
которой витал, очевидно, дух Азефа, мало считаясь с моим письмом, настаивала
на внесении мной изменений некоторых выражений, в угодном для нее смысле. Я
отказался. Некоторые редакционные поправки, не менявшие по существу смысла
дела,— принял. Вместе с ответом комиссии пришло и написанное мне (через Ш.)
Натансоном письмо, хорошее, товарищеское письмо. Он просил меня выждать еще
две недели, покуда получится от ЦК из России ответ. С своей стороны находил
справедливым выставленное мною требование записки и обещал свое содействие.
Я уехал.
Вместо двух недель, на которые получил отпуск, пробыл в Женеве шесть недель.
Работу, конечно, потерял. И долго не мог найти другую. Еще раз пришлось
пережить всю гнусность и унизительность безработности. Много скверной
людской тупости, мелкой жадности прошло передо мной за это время поисков
работы. Не мало личных отвратительных переживаний. Но не место и не время на
них останавливаться.
Важно то, что ЦК остался верен своему отношению ко мне в прошлом. Он не
только не прислал мне записки, но вообще ничего не ответил. Ведь среди
членов находившегося в России ЦК находился и Азеф.
Я опять стал собираться с силами, искать материальную возможность
опубликовать дело.
О том, что ЦК объявил Азефа провокатором, я узнал из местных газет как об
"огромном полицейском скандале в России".
Еще бы!
Я не верил. Написал Савинкову. Тот ответил убедительным письмом. Газеты
приносили все новые убедительные подробности.
Поведение Азефа в деле Гапона выяснилось. Молчать дольше было нельзя. Я
написал заявление для печати и послал его Савинкову просмотреть. Он
возвратил его со следующим письмом:
"3-го февраля 1909 г.
Дорогой Петр!
Вчера получил твое письмо.
1) ЦК хотя и скомпрометирован, но существует, {104} а пока он существует,
мне кажется, без его разрешения печатать по делу Г. ничего нельзя, опираясь
на уже состоявшееся между ЦК и тобою по этому поводу соглашение. Поэтому,
по-моему, рукопись нужно отослать для прочтения официально в ЦК.
2) В такой тяжкий для партии момент, как теперь, мне думается, твое
сообщение, содержащее упреки по адресу ЦК, даже если бы эти упреки были
справедливы, напечатано быть не должно. Оно внесет в уже существующее
междоусобие еще один повод.
3) Упреки твои, по-моему, не совсем справедливы. Если Азеф обманул в этом
деле и тебя и нас (а теперь ясно, почему это было в его интересах), то из
этого не следует, что ЦК, как целое, давал санкцию устранения Г. без Р.
Наоборот, утверждаю и могу свидетельствовать где и когда угодно, что такой
санкции ЦК не давал, что для него убийство одного Г. было неожиданностью, не
одобренною, что ты о таковом мнении ЦК знал. Это не исключает возможности
обмана тебя Азефом, заявления, например, Азефа, что ЦК переменил мнение, или
попустительства Азефа, что равнялось разрешению, и т. п. Но тогда виноват
Азеф, а не ЦК. Из твоего же сообщения можно легко вывести другое —
неправильное заключение что ЦК играл с тобою недостойную игру в прятки.
Вот что я думаю о твоем сообщении и хочу верить, что ты посчитаешься с этим
мнением..."
Мой ответ Савинкову
"... 1) ЦК существует, но соглашения между им и
мной не существует, потому что ЦК не только не принял выставленное мною
условие соглашения, но просто ничего мне не ответил.
При таком отношении ЦК и к делу, и ко мне ответственность за это дело опять
легла на меня одного. И вопрос об его опубликовании для меня давно был решен
в окончательном утвердительном смысле. Со времени переговоров прошел ведь
год. Я выжидал только материальной для себя возможности.
В этом смысле ничего не изменилось. Изменилось одно: "Иван Николаевич" стал
"Азевым", к общему нашему ужасу. Едва ли это может побудить меня к
дальнейшему молчанию.
Изменилось еще одно: данное мной согласие взять на себя лично дело не имеет
больше смысла.
2) Упреков ЦК не хочу делать. В такое {105} время, да и во всякое время, это
было бы мелочно с моей стороны. Констатирую только фактическое положение
дела, снимая с себя ту долю моральной ответственности, которую ЦК до сих пор
сознательно и несправедливо заставлял меня нести. Продолжать нести это очень
тяжелое бремя для меня больше нет никакого смысла.
3) Существующее междоусобие не уляжется, если не опубликую мое заявление. А
если бы и улеглось, все равно опубликовал бы, как поступил бы и ты на моем
месте.
Надо и эту гангрену срезать.
4) На четвертый твой пункт отвечаю: совершенно с тобой согласен. И
впечатление твое зависит отчасти от самого исторического факта, позиции,
которой ЦК держался в этом деле...
...Посылаю текст О... для передачи его Бурцеву. Для печати, конечно.
Не посылаю его ЦК потому, что не считаю возможным обращаться к нему больше
по этому делу. Ты, конечно, понимаешь, что с моей стороны нет желания
доставить этим Ц. Комитету в тяжелое для него время неприятность.
Если ты, с своей стороны, найдешь нужным — можешь предложить ЦК опубликовать
мое заявление, не буквально, конечно. Если ты явишься к О. с этим письмом до
вечера воскресенья 7-го, ты получишь в свое распоряжение три дня, после
которых либо доставишь ей печатный текст заявления, либо, не дожидаясь от
тебя больше ответа, она отнесет его к Бурцеву. Возможно еще наше свидание с
тобой для совместной выработки текста, но при условии твоего немедленного
сюда приезда. Разумеется, предупредишь О. об этом..."
В назначенный мною срок жена не могла передать Бурцеву мое заявление, так
как он уехал из Парижа.
Как только я узнал из газет, что Бурцев вернулся, я поехал, чтобы повидаться
с ним лично, передать ему весь материал и просить взять на себя ведение дел
и сношений, а если понадобится, и полемику с ЦК. Сам я для этого не имел ни
материальной, ни моральной возможности.
Бурцева не застал. Он опять выехал из Парижа. Хотел просить о том же Г. А.
Лопатина, но и его не было в эти дни в Париже.
Савинков со своей стороны убеждал меня не обходить ЦК в такое тяжелое время.
Я пришел на собрание {106} ЦК 12 февраля (30 января) и заявил, что, ввиду
отношения ко мне ЦК в прошлом, не считаю себя обязанным перед ним ни
морально, ни дисциплинарно и только из уважения к переживаемому партией, а
не Ц. Комитетом, несчастию и к партийной дисциплине довожу до сведения ЦК об
опубликовываемом мною заявлении и прошу дать ответ в тот же день.
ЦК постановил пойти мне навстречу в опубликовании дела и уполномочил Чернова
и Савинкова для совместного со мной пересмотра текста моего заявления.
Уполномоченные ЦК нашли нужным внести в редакцию моего текста ряд изменений,
большая часть которых была мною принята. Они не изменили смысла моего
заявления, но затуманили его. Текст должен был быть немедленно переведен и
напечатан Ц. Комитетом со своим добавлением в французских газетах. Как
оказалось, ЦК не уполномочил своих представителей на принятие текста
добавления к моему заявлению. Я со своей стороны оставаться дольше в Париже
не мог. Чернов предложил текст "добавления", который брался защищать перед
Ц. Комитетом, текст, признанный мною удовлетворительным, точной копии
которого у меня нет. Приблизительное содержание его таково:
"ЦК П. С.-Р. подтверждает существо изложенного в заявлении члена партии
П. Рутенберга; ЦК считает, что в партийном отношении П. Рутенберг поступал в
деле Гапона вполне правильно, так как в то время не мог не считать Азефа
верным выразителем решений ЦК".
Я уехал. Прошла неделя. В Государственной Думе назначены были прения по
запросу об Азефе. Заявление мое в печати не появилось. Я написал Ц.
Комитету, что, если во вторник 10 (23) февраля в утренних газетах не
появится мое заявление, я во вторник вечером сдам его сам в печать.
Во вторник вечером получил телеграмму:
"Votre lettre avec supplément est dans rédaction Humanité. Attendez lettre".
A затем следующие письма (получены 25 апреля 1909 г.):
Многоуважаемый товарищ!
Из телеграммы вы уже должны знать, что ваше письмо и дополнительное к
нему сообщение ЦК отправлено в редакцию "L'Humanité". По поручению ЦК {107}
высылаю вам для сведения текст принятого ЦК дополнительного сообщения к
вашему письму, так как набросанное при вас В. М. короткое подтверждение
признано Ц. Комитетом решительно неприемлемым.
С товарищеским приветом (подпись).
"ЦК П. С.-Р., подтверждая существо изложенного в этом письме, может
сообщить следующее:
1) Член партии П. Рутенберг действительно докладывал ЦК о разговорах с ним
Г. Гапона, из которых совершенно выяснился характер связей последнего с
Рачковским и др. агентом политического сыска.
2) Верность сообщенных П. Рутенбергом данных подтверждается и последующими
сведениями о сношениях Гапона с полицией, до и после 9 января, полученными
из тех же источников, что и сведения о провокаторской деятельности Азефа.
3) Первый доклад П. Рутенберга о провокаторских попытках Гапона был сделан,
в присутствии представителя Б. О., двум членам ЦК, причем П. Рутенберг,
настойчиво поддержанный представителем Б. О., предлагал ему убийство Гапона;
члены же ЦК (и в том числе Азеф) стали на ту точку зрения, что при
невыясненности личности Гапона для общества и при слепой вере в него
значительной части рабочих такой акт мог бы вызвать множество совершенно
нежелательных последствий, кривотолков и разговоров между рабочими с.-р-ами
и рабочими гапоновцами. В итоге продолжительных споров именем ЦК оба
наличных его члена в присутствии П. Рутенберга взяли на свою ответственность
следующее разрешение вопроса: отклонить убийство одного Г., разрешить
террористический акт только против Рачковского и Гапона вместе, во время
одного из их конспиративных свиданий; исполнение акта должен был взять на
себя П. Рутенберг, который для этого должен был притворно согласиться на
провокаторские предложения Гапона.
4) Один из присутствовавших членов ЦК (не Азеф) взял на себя немедленно
сообщить это постановление остальным членам ЦК, которыми оно было также
санкционировано.
5) Все технически деловые сношения по выполнению данного постановления П.
Рутенберг вел с Азефом и конечно, не имел тогда оснований усумниться в том,
что Азеф является верным выразителем решений ЦК.
6) Ввиду обнаружившейся ныне общей роли Азефа, {108} ЦК не имеет никаких
оснований сомневаться в верности заявления П. Рутенберга, что в своих
переговорах с ним о практическом выполнении намеченного плана Азеф допускал,
вопреки постановлению ЦК, в котором сам принимал участие, и убийство одного
Гапона. По указанию П. Рутенберга на лиц, с которыми Азеф вел переговоры об
участии в убийстве Гапона, Ц. Комитетом в настоящее время производится
необходимое расследование, результаты которого будут своевременно
опубликованы. То же относится и к указанию П. Рутенберга на лиц, через
которых Азеф был извещен за 2 или 3 дня о подготовлении убийства Гапона в
Озерках.
7) При наличности такого рода роли Азефа формальная безукоризненность
поведения П. Рутенберга, в смысле соблюдения им партийной дисциплины, не
подлежит сомнению, и несогласный с партийным решением результат предприятия
ложится на ответственность Азефа.
8) Вплоть до смерти Гапона последним известием, которое ЦК имел об этом
деле, было сообщение, что П. Рутенберг отказывается от продолжения дела и
уезжает за границу, что развязывало руки ЦК и дало ему возможность придать
всему делу иное направление, приняв участие в организации общественного суда
над Гапоном,— суда, в распоряжение которого ЦК полагал передать и показания
П. Рутенберга".
Почему Ц. Комитетом было признано "решительно неприемлемым" "короткое
подтверждение", не знаю. Не знаю смысла и цели принятого ЦК "длинного
подтверждения". Неточности его видны из изложенного выше. О некорректности
ЦК в этом заявлении судить не мне.
Понимаю, почему ЦК, находившийся под влиянием Азефа, так долго и упорно
отмалчивался и уклонялся от дела Гапона. Понимаю: именно потому, что
находился под влиянием Азефа. Но спрашиваю: почему, когда Азеф оказался
всего лишь "ценным для правительства агентом розыскной полиции", ЦК не
разъяснил дела прямо и просто, а опять старается затуманить его? Зачем он
"оправдывается" раньше, чем кто бы то ни было его обвинил в чем бы то ни
было? Зачем сваливать на Азефа, на провокатора Азефа всю ответственность?
Ведь ответственность здесь возможна только одна: за смерть Гапона. Разве ЦК
не ответственен за нее? Разве он не признал Гапона провокатором? Не
приговаривал {109} его к смерти? Достойно ли такое поведение ЦК П. С.-Р.?
Достойно ли это "чести партии и всей истории партии"?
До сих пор говорил об отношении ЦК ко мне. Теперь спрашиваю. Думал ли ЦК
о смуте и муках, пережитых за эти годы теми, кто привел в исполнение
состоявшийся над Гапоном приговор Ц. Комитета? Смуте и муках из-за
необъяснимого замалчивания Ц. Комитетом дела Гапона?
Заканчивая, формулирую мое отношение ко всему изложенному выше.
1) Считаю, что Гапон был человек талантливый, но невежественный, человек
честолюбивый и властолюбивый, хитрый, но легко возбудимый, легко поддающийся
всякому влиянию. Закулисная сторона 9 января и роль в ней Гапона мне неясны
до сих пор.
2) Думаю, что в начале 1905 г. за границей Гапон был искренне предан
интересам народа, но революционное подполье, по необходимости узкое в своей
деятельности, не могло дать удовлетворения ему, пережившему 9 января,
которое во всяком случае было организовано при его участии и руководстве и
под его именем.
За границей интеллигенция не сумела оказать на него то моральное
давление, дать ему то моральное воспитание, выдержку и знания, которых ему
так недоставало, не сумела достичь этого, по-моему, ввиду демагогической
натуры Гапона, ввиду развившегося у него под влиянием славы, денег и лести
самомнения, убеждения в предстоящей ему исключительной исторической роли,
рисовавшейся ему даже в снах, о которых он так часто говорил. Уязвленное
(отношением революционных партий) самолюбие разнуздало его; вера в свою
избранность стерла грани между дозволенным и недозволенным. Об остальном
позаботился Рачковский.
3) Гапониада в той части, в которой я к ней оказался причастным, состоит из
двух совершенно отличных друг от друга дел:
а) предательства и смерти Гапона и
б) роли ЦК П. С.-Р. в этом деле.
Вопрос о предательстве Гапона в настоящее время установлен помимо меня и
в моих доказательствах не нуждается. Роль Азефа в партии запутала ЦК и меня,
но не изменила факта: предательства и провокации Гапона и неизбежности его
смерти. В военное время отношение к предательству одно...
{110} 4) Мои переговоры с заведомо обреченным человеком имели моральное
оправдание, поскольку необходимо было подробно выяснить дело и поскольку,
идя на свидание с Рачковским, я шел сам на смерть. Но вторично такой роли я
на себя не взял бы.
5) Думаю, что до смерти Гапона Азеф не сказал Рачковскому о данном мне
партией поручении. Может быть, не успел предупредить (в течение 11/2
месяцев)? Может быть, хотел "передать" меня Рачковскому со снарядами? Может
быть, хотел, чтобы Рачковский был убит вместе с Гапоном?
Азеф воспользовался Гапониадой, чтобы оправдаться перед ЦК в происходящих в
Боевой Организации неудачах. Думаю, что впервые ему пришло в голову
воспользоваться мною в этом смысле в середине марта 1906 г., когда я приехал
к нему советоваться о дальнейшем моем поведении с Гапоном. Со свойственной
ему наглостью он так грубо стал тогда обрабатывать меня в нужном для него
направлении, что вызвал во мне непреодолимое к нему отвращение. Такое
отвращение, что я не мог заставить себя пойти к нему на свидание и написал
ему об этом. Записка, послужившая поводом к обвинению меня со стороны
Савинкова в оскорблении "чести партии и всей истории партии".
6) Никто, кроме меня и "слуги", до смерти Гапона не знал о даче в Озерках,
которая была нанята мной неожиданно, вопреки инструкциям Азефа, поручившего
все сделать на финляндской территории. (Может быть, он этим имел в виду
скомпрометировать Финляндию.) Не знал места и Азеф. Но он был предупрежден о
времени, когда приговор ЦК над Гапоном будет приведен в исполнение.
Для понятных и нужных для Азефа соображений он сумел получить от ЦК
публичное заявление о непричастности партии к смерти Гапона, заявление, не
соответствующее действительности.
7) Обвиняю себя в том, что в течение трех лет не сумел ликвидировать этого
дела. Оправдывающие меня обстоятельства вопроса по существу не меняют. При
большей с моей стороны настойчивости, которая при сложившихся
обстоятельствах была для меня безусловно обязательной, фигура Азефа
выяснилась бы, может быть, раньше.
8) Говоря о "Центральном Комитете", имею в виду тот ЦК, состав которого
почти не менялся в течение последних трех лет и который в настоящее время
отставлен от дел. Все его члены, с которыми мне пришлось {111} сноситься по
делу Гапона, существуют. Исключая Азефа, который пока тоже жив.
Обвиняю этот ЦК:
а) В замалчивании смерти Гапона, совершенной членами партии на основании
фактически состоявшегося приговора партии.
б) Во введении в заблуждение публичного мнения сделанным ЦК заявлением в
печати в мае 1906 года, где говорилось, что партия никаких сношений с
Гапоном не имела.
в) В том, что своим поведением ЦК поставил меня в морально двусмысленное
положение по поводу сношений с Рачковским, инициатива которых исходила из ЦК
и фактически была одобрена всем его составом (исключая одного голоса).
Знаю всю глубину несчастья, постигшего членов этого ЦК в деле Азефа, и
выражаю им мое глубокое искреннее товарищеское сожаление. Выражаю им мое
сожаление за все проделанное ими надо мной, ибо знаю, что и в этом деле они
достойны были лучшей доли. На их примере пришедшие им на смену научатся, как
во многих случаях не должен поступать ЦК партии социалистов-революционеров.
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.narod.ru/
OCR Nina & Leon Dotan (02.2003)
ldnleon@yandex.ru {00} - № страниц.
Действующие лица:
Рутенберг
Пинхас Моисеевич (1878-1942), революционер, сионистский деятель.
Гапон Георгий
Аполлонович (см. биографические материалы).
Зубатов Сергей Васильевич
(1864 - 1917), жандармский полковник.
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
Царские жандармы
(сотрудники III отделения и Департамента полиции).
Далее читайте:
Петиция рабочих и жителей
Петербурга для подачи царю Николаю II, 9 января 1905 г.
Гапон Георгий. История
моей жизни. «Книга», Москва, 1990. (Вы можете стаже скачать
файл в формате .FB2 для электронных книг -
gapon-georgij_gapon.zip).
Карелин А. Е. Девятое января и
Гапон. Воспоминания. Записано со слов А. Е. Карелина. «Красная
летопись», Петроград, 1922 год, № 1.
С.А. Ан-ский. Мое
знакомство с Г. Гапоном. С. А. Ан-ский (Семен Акимович Раппопорт). Собрание
сочинений. Книгоиздательское Товарищество "Просвещение". С.-Петербург, 1911-1913,
том 5. Из заграничных встреч.
Б.Савинков. Воспоминания террориста. Издательство "Пролетарий", Харьков.
1928 г. Часть II Глава I. Покушение на Дубасова и Дурново. XI. (О
Гапоне).
Спиридович А. И. «Революционное движение в России». Выпуск 1-й,
«Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия». С.-Петербург. 1914 г.
Типография Штаба Отдельного Корпуса Жандармов. V.
1905 год. Гапоновское движение и его последствия. Третий партийный съезд.
Конференция меньшевиков.
Маклаков В.А. Из воспоминаний. Издательство имени Чехова. Нью-Йорк 1954.
Глава двенадцатая.
Революция в России 1905 - 1907
(хронологическая таблица).
Э. Хлысталов Правда
о священнике Гапоне "Слово"№ 4' 2002.
Ф. Лурье Гапон и
Зубатов.
|
