Гречаник И.В.

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Гречаник И.В.

Художественная концепция бытия в русской лирике начала XX века

Монография

ЛЮБОВЬ,  ТВОРЧЕСТВО,  ВЕРА  КАК  КОНСТАНТЫ  БЫТИЯ  И  ИХ  ХУДОЖЕСТВЕННОЕ  ВОПЛОЩЕНИЕ  В  РУССКОЙ ЛИРИКЕ   НАЧАЛА XX  ВЕКА

Любовь в широком смысле означает стремление к друг другу, предполагающее в своём существовании уважение друг друга. Древнеиндийские веды и древнегреческая философия (Гесиод, Эмпедокл) расценивают в этом смысле любовь как космический принцип, посредством которого усмиряется и объединяется вселенная во всём её стремящемся к распаду обилии сил и форм. Перенесённая на человека, любовь означает, с одной стороны, телесно-душевный принцип продолжения рода, с другой стороны, душевно-духовный принцип «платонической любви», свободный от всякого желания, обладания. А.Шопенгауэр рассматривает любовь как равную состраданию, Н.Гартман – как дополнение к ценности личности, придание смысла к её бытию. В теории познания любовь – предпосылка и начало процесса познания (Августин), аналогичное утверждают Гёте, Леонардо да Винчи, Джордано Бруно. У Б.Паскаля любовь прокладывает дорогу к вещам и людям. С точки зрения Ж.-П.Сартра (мы переходим к интересующей нас экзистенциальной философии), любовь, по своему существу, есть план, как заставить себя полюбить. Идеал, цель и ценность любви состоят в том, чтобы влиять на свободу другого, но вместе с тем оставлять её невредимой: она должна сама побудить себя к тому, чтобы стать любовью. По мнению экзистенциалиста А.Камю, любовь безнадёжна и бессмысленна, «абсурдна», как и всё существование. Это не может быть доказано и должно быть просто принято - в этом якобы заключается достоинство человека.

В христианской православной философии любовь может быть между Богом и человеком (сострадательная любовь Бога, почтительная любовь человека), так же как и людей между собой (заповедь христианской любви к ближнему, причём понятие ближнего распространяется на всех людей – и на друзей, и на врагов), – это действенная сила, разрушающая преграду между человеком и его собратьями, объединяет людей, помогает преодолеть чувство одиночества и вместе с тем остаться самим собой. Поскольку речь пойдёт о русской поэзии, в анализе лирических образцов оттолкнёмся от православного толкования как наиболее соответствующего сути русской культуры и литературы. Всегда, отражаясь в творчестве, любовь в той или иной степени служит показателем духовного уровня поэта или писателя.

Любовь лирического героя Д.Мережковского невыносима для человека. Зачастую это коварство и обман, борьба за превосходство двух гордых одиночек, не способных понять друг друга:

Чужое сердце - мир чужой,
И нет к нему пути.
В него и любящей душой
Не можем мы войти.
("Одиночество", 58. Т. 4. С. 524)
Такую же ситуацию встречаем в стихотворениях "Одиночество в любви" (58. Т. 4. С. 527), "Любовь-вражда", (58. Т. 4. С. 527), "Признание" (58. Т. 4. С. 525), "Проклятие любви" (58. Т. 4. С. 528).
Душа полна стыда и страха,
Влачится в прахе и крови.
Очисти душу мне от праха.
Избавь, о, Боже, от любви.
("Проклятие любви", 58. Т. 4. С. 528)  -

любящий погружается в бездну греха, и великое благо - способность не любить, потому что любовь в представлениях лирического героя - одно из проклятий, на которые обречён человек, слепая и безжалостная стихия, по силе и могуществу равная смерти. Такой же позиции придерживается и З.Гиппиус («Иди за мной», 1895, 36. С. 87 и др.):

                   Но ведаю: любовь, как смерть, сильна.
                   Люби меня, когда меня не станет.
                            1895 («Иди за мной», 36. С. 87)
                   Храню, лелею, храню, жалею
                   Мой луч последний – любовь мою.
                   ………………………………………
                   Ты знаешь счастье, ты одинокий,
                   В свободе счастье -  и в Нелюбви.
                            1907 («Нелюбовь»,   36. С. 153)   
Через отказ от любви происходит у Д.Мережковского утверждение личной свободы, напоминающее жизнерадостный гедонизм:
Ни женщине, ни Богу, ни отчизне,
         О, никому отчёта не давать!
И только жить для радости, для жизни,
И в пене брызг на солнце умирать!
  ("Признание", 58. Т. 4. С. 525)
Но, одновременно осознавая, что "так любить нельзя, Как я люблю, что так любить безумно" ("Признание", 58. Т. 4. С. 525), поэт приходит к следующему выводу:
Не виноват никто ни в чем:
Кто гордость победить не мог,
Тот будет вечно одинок,
Кто любит, - должен быть рабом.
("Одиночество в любви", 58. Т. 4. С. 627)
В творчестве В.Гофмана весьма отчётливы переклички с поэзией Д.Мережковского сходной тематики. В «У меня для тебя» (1902, 37. С. 29); «Больном счастье» (1906, 37. С. 181); «У озарённого оконца» (1904, 37. С. 95) идёт речь о некоем больном чувстве, больном счастье, безумной болезни, которые не подконтрольны человеку; любовь, по В.Гофману, – претворение боли в сладострастие:
                   Но ты не знаешь, что я болен,
                   Безумно болен… и таюсь.
                            1904 («У озарённого оконца», 37. С. 95)
                   На груди твоей нежной претворить в сладострастье
                   Эту тихую, тихую боль.
                   …………………………
                   Наше счастье больное. Наше счастье безумно.
                   Наше счастие надо беречь.
                            1906 («Больное счастье», 37. С. 181)

По мнению Д.Мережковского, исхода нет, это и есть существующий порядок вещей. Для человека возможны два пути: одиночество гордого духа или презренное рабство в любви, где "каждый хочет быть тираном, Никто не хочет быть рабом", где только смерть позволяет постичь "любви безжалостную силу - В тот страшный час, последний час" ("Любовь-вражда", 58. Т. 4. С. 527).

Трудно не заметить, что взгляды на любовь поэта, тяготеющего к званию религиозного философа, резко отличаются от библейских. К любви, отнюдь не идеальной в человеческом смысле - чего мы, естественно, и не вправе требовать от Д.Мережковского, - добавляются трагизм, вечная неразделённость, властность, холодный рассудочный анализ, напряжённый поиск закономерностей. Так поэт создаёт особые фатальные "формулы любви". Боязнь рабства и закабаления духа сопровождают в любви каждый шаг лирического героя. Религиозно-философские основы мировоззрения Д.Мережковского играют в этом далеко не последнюю роль.

Начало XX века характеризовалось воцарением декаданса. Этот пласт культуры, выпавший из русских традиций, распространял идеологический хаос. Д.Мережковский мыслил в унисон с общим настроем на индивидуализм, избранничество, мессианство. "Русский ренессанс" и в сфере любви возрождал далеко не новозаветные правила, подчиняя любовь различным "актуальным ценностям" (личной свободе, власти, политике, сектантству и другим), забыв, что сказано: "Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рождён от Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь" (1-е Иоанн, 4: 7, 8).

В христианской философии любовь является одним из ведущих понятий. Стихотворения о любви, заключающие, на наш взгляд, творческую суть поэзии А.Блока, являются своеобразными документальными свидетельствами о внутренней духовной жизни автора, о его субъективном мистическом опыте, - в этом отношении поэзия А.Блока биографична. Несомненна и близость лирического героя к автору, но так же несомненна дистантность поэта от масок, которые он надевает, от двойника, которого имеют  и сам поэт, и его лирический герой (об этом будет сказано ниже).

Она не придёт никогда:

Она не ездит на пароходе.

(«Поэт», 20. Т. 2. С. 70) –

пишет о своей героине А.Блок. Глубже и конкретнее понять философскую основу поэзии А.Блока поможет воссоздание облика Прекрасной Дамы. Более отчётливо предстанут многие моменты судьбы автора стихов.

         Как пламя свечи притягивает мотылька, обжигающего крылья, но всё равно летящего к огню, так Таинственная Дева притягивала к себе художника, горящего, но желающего подойти поближе к героине. Иначе не мог он ощутить  то бесплотное, что уводило от мира, не давало покоя на земле. Почти ослепший от "пламенной тени" («Сны раздумий небывалых», 20. Т. 1. С. 164), не помня себя, поэт продолжал "постигать огневую игру" («Ты горишь над высокой горою», 20. Т. 1. С. 120). И Прекрасная Дама продолжала увлекать за собой, не открывая своего истинного лица. Она провела А.Блока до конца, по всем тёмным коридорам, опустошила и вытряхнула последние искры жизни. Кем была для поэта Прекрасная Дама? "Это знамение явил нам, русским, ещё не разгаданный и двоящийся перед нами Владимир Соловьёв"[1]. Тщетно искать  её среди людей, потому что речь идёт о Софии. Сначала поясним, что в русской религиозной философии это творческая Премудрость Божия, заключающая все мировые идеи, всю природу, олицетворяющая женственное в Боге. София является символом тайны мира, вечной идеей самого человечества. На иконах изображается сидящей на огненном троне между Святой Девой Марией и Иоанном Предтечей, с пылающими крыльями и огненного цвета ликом. Софии были посвящены построенные в XI веке три главные русские церкви - в Киеве, Новгороде и Полоцке. И на Руси, куда христианство пришло под знаком Софии, митрополит Илларион описывает крещение, как приход "Премудрости Божией". Бередило умы софианство и на рубеже веков. Но та ли это была София? 1900 г. ознаменовался открытием розенкрейцерских школ и софианских кружков в России. Оба явления связаны теснейшим образом как между собой, так и с ещё одним широким течением - масонством, популярным в среде интеллигентов антицерковной и антинациональной направленности. В русской революции многим тоже чудилось пришествие Софии, софианцы пребывали в ожидании «третьего завета».

         Природа Софии в стихах А.Блока предстаёт перед нами такой же "неразгаданной  и двоящейся", как и В.Соловьёв. Прекрасная Дама и Незнакомка, отравившие не одно сердце безнадеждными мечтами, олицетворяющие Великую Женскую Сущность, являлись то в облике "Хранительницы-Девы" («Любил я нежные слова», 20. Т. 1. С. 230), "Святой" («Вхожу я в тёмные храмы», 20. Т. 1. С.232), то в образе "Российской Венеры" («Небесное умом неизмеримо», 20. Т. 1. С. 144), "Девы в снежном инее" («Ночью вьюга снежная», 20. Т. 1. С. 144), "другой, немой, безликой", "колдующей в тиши" («Будет день  - и свершится великое», 20. Т. 1. С. 142).

Сумбур мыслей и чувств, которые переживал А.Блок,  погоня за расплывчатыми ночными видениями переродилась в шаткость мировоззренческой позиции.

Таинственные появления «Древней Девы» («Бред», 20. Т. 2. С. 87) прослеживаются в циклах «Ante Lucem» (1898–1900), «Стихи о Прекрасной Даме» (1901–1902), «Распутья» (1902–1904), «Пузыри земли» (1904–1905), «Город» (1904–1908), «Снежная маска» (1907), «Фаина» (1906–1908), «Страшный мир» (1909–1916), «Возмездие» (1908–1913), «Ямбы» (1907–1914), «Арфы и скрипки» (1908–1916), «Кармен» (1914), «Родина»(1907–1916). Это говорит о том, что героиня занимает фактически центральное место в творчестве поэта. Но похожа ли она на светлую Софию, пришедшую из Православной традиции?

                   Ты, полный страсти ночной цветок.

       1902 («Стою у власти душой одинок», 20. Т. 1. С. 240)

                   Она пришла из дикой дали -

                            Ночная дочь иных времён.

                                               1907 («Снежная дева», 20. Т. 1. С. 267)

                   Неверная, лукавая,

                   Коварная - пляши!

                   И будь навек отравою

                    Растраченной души!

1907 («Гармоника, гармоника!», 20. Т. 2. С. 280)

                   С ума сойду, сойду с ума,

                   Безумствуя, люблю,

                   Что вся ты - ночь, и вся ты - тьма,

                   И вся ты - во хмелю.

                            1907 («Снежная дева», 20. Т. 2. С. 267)

Примеры можно продолжать, и все они будут свидетельствовать о том, что А.Блок встал на опасную стезю. Выскажем предположение, что за обликом колдуньи-губительницы стоит не кто иной, как Ахамот - падшая София. Жизнь Ахамот, духовного плода грехоподения Софии, сводилась к аффективно-страдательным состояниям (печаль, страх, недоумение, неведение). Разве не то же мучительное дисгармоническое бытие предстаёт в стихах А.Блока?

Часто в стихах А.Блока возлюбленная - это Красота с большой буквы. Можем ли мы восхищаться таким эстетством? Встречаем строки:

         Ты недостойна оправданья,

                   Когда за глупую мечту,

                   За миг короткий состраданья

                   Приносишь в жертву красоту.

   1899 («Когда докучливые стоны», 20. Т. 1. С. 442)

Для многих современников автора красота превращалась в религию. Например, для художника М.Врубеля. "Красота - вот наша религия!"[2] - восклицал он. И  А.Блок,   точно так же, без колебаний воздвигал на пьедестал порочную, жестокую Красоту, сбрасывая при этом и "глупую мечту", и человеческое сострадание. Любя прекрасное, мы тем не менее не можем согласиться с таким мнением. Вспоминаются  слова русского писателя, нашего современника Л.Бородина: "И если существует сатанинское начало в эстетике, то именно им мы умиляемся пуще прочего. И разве не в том голос смерти?"[3]

         Начало XX века несло  дух разрушения, богоборческие, антинациональные тенденции,  двойственное миросозерцание. (Пример -  деятельность и творчество Д.Мережковского, который весь - раскол, весь - кощунственное, астартическое смешение: "дух" и "плоть", "верхняя" и "нижняя" бездны, при этом  - полное отсутствие  выбора.) А.Блок  был  сыном своего времени. Добавим небольшой штрих к портрету поэта, выражающий взгляд современников, в частности, человека, знавшего А.Блока достаточно близко: "И вот Блок... первый конкретизатор философии Соловьёва. Блок как поэт в своих темах является единственным выразителем требований Соловьёва. В то время как академические друзья философа начинают брать его в плоскости метафизической, Блок подхватывает тему стихов у Соловьёва и ощущает Душу мира, как бы спускающуюся. Мы можем под ней разуметь разное (Курсив мой. – И.Г.) - в человечество новой эпохи всякий может вкладывать своё: Блок видит это новое в образе "Прекрасной Дамы". Блок сознательно изучил философию Соловьёва и конкретно пытался провести её в жизнь, сделать из неё максимум революционных выводов.  (…) Та муза его, к которой он обращается - "Россия" с большой буквы, - в плоскости религиозной может являться в двух аспектах: "Софии", конкретной Премудрости, сходящей в человечество, и в догматически историческом разрезе - она есть Богоматерь"[4].

         Эти слова были сказаны А.Белым на вечере памяти А.Блока 26 сентября 1921 г.

         Кажущиеся справедливость и объективность слов А.Белого рассеиваются, когда мы начинаем работать не с философскими изысканиями и перспективами поэта, а с реальными результатами воплощения их в творчестве. Указанная А.Белым София – Премудрость и Богоматерь действительно присутствует, но она ли занимает центральное место в стихах? Там, где «дневной» А.Блок реализует в творчестве идеи «дневного» В.Соловьёва (а последний амбивалентен по отношению к русской Православной традиции, кроме этого встречаем в его жизнеописании тот же, что потом у Блока, интерес к личности дьявола), несомненно, София и есть истинная Премудрость Божия, например, в стихотворениях  «Мы живём в старинной келье» (1902, 20. Т. 1. С. 169),  «Не мани меня ты, воля…» (1905, 20. Т. 2. С. 77),  «Божья Матерь Утоли мои печали» (1908, 20. Т. 3. С. 123) – здесь любовь – самый высокий полёт светлых чувств – связана с Россией, с храмами, невинностью и всепрощением.

         К сожалению, рассмотренные моменты негативного плана составляют основную массу стихов. Они проходят почти через все циклы  (кроме  «Вольные мысли») до 1909 г. Это не позволяет нам говорить о воплощении Премудрости Божией во всём творчестве поэта. Блок выступает в «ночной» ипостаси, раскрывая именно тот самый метафизический аспект, причём сильно приниженный, наличие которого у автора отрицал А.Белый. «Максимум революционных выводов» появляются в «софийных» вариантах, обыгранных эпохой:

                            Деве-Революции.

                   О, Дева, иду за тобой –

                   И страшно ль идти за тобой

                   Влюблённому в душу свою,

                Влюблённому в тело своё.

                                               1906 (20. Т. 2. С. 324)

Во имя такой «софии» рядом поставлены дух и плоть, несущие равнораспределённую привязанность (с этим мы уже сталкивались на примере Д.С.Мережковского). Никакого отношения к Православной традиции  подобные моменты иметь не могут.

         Ещё в 1722 г. в число подлежащих исправлению икон, «противных естеству, истории и самой истине», по указу Петра Первого в присутствии Синода и Сената входила и Премудрость Божия  «в виде некоей девицы». София, при всём соблазне нарушить догмат, не допускала возможности всякому «разуметь под ней разное». Исключение составляет, пожалуй, один лишь С.Соловьёв, изобразивший Софию в стихотворении «Новгород» (77. С. 49) в традиционно православном церковном образе:

И гостям заморским нов,

Новгородская София,

Звон твоих колоколов.

Премудрость не могла одновременно вместить образы Богоматери, жены-России и «на Звере Багряном Жены» («Невидимка», 20. Т. 2. С. 170), хищной и страстной искусительницы. Хотя творчество А.Блока изначально было осенено единой идеей, назвать эту идею «софийной» мы не можем.

                   Ты, безымянная! Волхва

                   Неведомая дочь!

                   Ты нашептала мне слова,

                   Свивающие ночь.

    1906 («Лазурью  бледный месяц плыл», 20. Т. 2. С. 182)

Вопрос о посвящениях до сих пор вызывает сомнения даже у тех, кому посвящались произведения. Всем известен протест Н.Н.Волоховой, выраженный А.Блоку, отказ признать себя в   "снежной героине" циклов "Фаина", "Снежная маска". Мы можем называть много имён: Л.Д.Блок, Н.Н.Волохова, К.М.Садовская, Л.А.Дельмас, А.А.Блок и др. - но ни одна из героинь не будет соответствовать Той, которая погубила А.Блока. И напрасны споры о реальных женщинах, каким был спор Р.Иванова-Разумника с Е.П.Ивановым о стихотворении "Перед судом": решалось, кто  адресат - "Дмитриевна" или "Александровна" (Л.Д.Блок или Л.А.Дельмас). Стихотворение "отдали" Дельмас... И всё же бесполезны поиски, тщетны прения, потому что главная героиня Блока, несмотря на антропоморфность, - не человек.

 "Вольная дева в огненном плаще" («Иду – и всё мимолётно», 20. Т. 2. С. 165) тем более привлекательна, тем лучше для поэта, чем хуже она выглядит с позиции нравственной:

Я люблю эту ложь, этот блеск…

      1906–1911 («Там дамы щеголяют модами», 20. Т. 2. С. 187)

На фоне подобных моментов очень сомнительной становится «святость»  «Хранительницы-Девы» многих, на первый взгляд позитивных примеров. Определяя свою роль в «служении»  «царицы» («Servus – Reginae», 1899, 20. Т. 1. С. 30, «Я их хранил в приделе Иоанна», 1902, 20. Т. 1. С. 239, и другие), поэт уходил всё дальше от реальной Премудрости-Софии.

         Постоянное присутствие тайны, скрытый облик "непостижимой и единственной, Как  вечер дымно-голубой" («Там дамы щеголяют модами», 20.Т.2.С.187), её порочность создавали "эффект запретного плода".

                   Кто ты, зельями ночными

                   Опоившая меня?

                   Кто Ты, Женственное Имя

                   В нимбе красного огня?

                          1900 («Кто ты, Женственное Имя», 20. Т. 1. С. 445) -

спрашивал поэт. В стихах появлялись "любовь - пощёчина общественному вкусу" как удел избранных:

Я был невенчан. Премудрость храня,

               У Тайны ключами зловеще звенел.

 1903 («Я был невенчан. Премудрость храня…», 20. Т. 1. С. 368)

и "любовь - позёрство", где герой и героиня амбициозны, самоуверенны и горды:

Ёе восторг самолюбивый

                   Я в этот вечер обманул...

                   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                   Она смутила сон мой странный -

                   Пусть приютит её другой:

                   Надутый, глупый и румяный

                   Паяц в одежде голубой.

                            1903 («Сердито волновались нивы», 20. Т. 1. С. 367)

Как-то, читая "Братьев Карамазовых" Ф.Достоевского, Блок подчеркнул слова старца Зосимы: "спросишь себя: "взять ли силой али смиренной любовью? Всегда решай: "возьму смиренною любовью" (...) Смирение любовное - страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего", - "любовь покупается долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит"[5].

         Итак, перед нами идеал христианской любви, всепобеждающей и вездесущей, потому что "Бог есть любовь". Вот перед чем склоняются все твердыни земли. И Блок знал это. Что же мы видим в стихах?

"Ненавидя, кляня и любя" одновременно, поэт рисует нам совершенно иную картину любви. В стихах иногда слышится голос героини, её речи резки  и повелительны:

                   Взор твой ясный к выси звёздной

                            Обрати.

                   И в руке твой меч железный

                            Опусти.

                   Вихри снежные над бездной

                            Закрути.

1907 («Её песни», 20. Т. 2. С. 220)

Заметим, что холодный, бессердечный Космос, Бездна - явно не Божья обитель. Жительница тех мест, естественно, чужда всякому земному состраданию, всякой излишней "сентиментальности". Она стремится к разрушению, к смерти, наделяет этой тягой и лирического героя, что обусловливает обоюдную направленность губительных действий.

В цикле «Чёрная кровь» лирический герой убивает свою возлюбленную, выпивает её кровь и т.д. Объект любви - потенциальная жертва, она обречена на гибель изначально. Героиня, позволяя убить себя, превращает героя в убийцу, губит его сама. Так утверждается, доказывается эта смертоносная любовь, где высшим состоянием является готовность либо умереть самому, либо убить объект страсти. Рассматривая сочетание "либо - либо", хочется как-то объяснить кричащее несоответствие между этими "либо". "Жертва" - "убийство" - так при ближайшем рассмотрении выглядят два пути «самой высокой» любви. Но, прочитав такие строки:

                   Ищу огней - огней попутных

                   В твой чёрный, ведовской предел.

1906 («Ищу огней – огней попутных», 20. Т. 2. С. 117)

                   На плече за тканью тусклой,

                   На конце ботинки узкой

                   Дремлет тихая змея.

1907 («Сквозь винный хрусталь», 20. Т. 2. С. 239)

         Тобой обманут,

                   О, Вечность!

                            1907 («В снегах», 20. Т. 2. С. 235)

или ещё более определённые:

                   Я сам иду на твой костёр!

                            Сжигай меня!

1907 («Сердце предано метели», 20. Т. 2. С. 251),

мы убеждаемся в том, что А.Блок вполне отдавал себе отчёт в смертоносном действе, искал его, вёл  добровольно на него лирического героя.  Получается, что "жертва", таким образом, носит конкретное название: самоубийство. Теперь  «схема любви» приобретает такой вид: "самоубийство" - "убийство", что гораздо более равнозначно с точки зрения логики. В обоих случаях это отнятие жизни, Божьего дара, у себя или у другого.

Практически в любом стихотворении просто потрясает накал чувств, напряжение в последней степени, нечеловеческое страдание, разрывающее душу и сердце. Диапазон душевных переживаний - от минус бесконечности до плюс бесконечности:

                       ...Такой любви

                   И ненависти люди не выносят,

                   Какую я в себе ношу.

1907 («Всё чаще я по городу брожу», 20. Т. 2. С. 295)

По многочисленным свидетельствам родных и знакомых, А.Блок отличался аффектированной эмоциональностью, нервозностью, странностями в поведении,  был болезненно чувствителен и восприимчив. Стихийность эмоциональной сферы и дыхание века обусловили тягу к разного рода крайностям. Любовь дарящая,  отдающая выглядит как рабство, которое лишает драгоценной свободы. Эта картина яркими красками представлена стихотворением "В дюнах":

                   Я не люблю пустого словаря

                   Любовных слов и жалких выражений:

                   "Ты мой", "Твоя", "Люблю", "Навеки твой".

                   Я рабства не люблю.

                            1907  (20. Т. 2. С. 306)

Граничит с любовью и практически не отличается от неё по основополагающему смыслу состояние влюблённости. Влюблённость в одноимённом стихотворении названа "сладким сумраком" (1907, 20. Т. 2. С. 223). Интересен здесь образ воинственного разгневанного ангела, который невольно содействует чувству. Подобное состояние влюблённости передано в стихотворении "Здесь и там" (1907, 20. Т. 2. С. 247). Герой и героиня - тени, видения в чёрных масках; им помогает, "сторожит" их "кто-то белый" из снежного бурана, он "кружит и поёт в тумане", он с "оком тёмным", - и приходит поневоле мысль о том, что "кто-то белый" - вовсе не белый... Сам фон стихотворения отправляет нас в чуждую земной обитель, а маски (чёрные маски) будто бы совершают зловещий ритуальный танец:

Странных очерки видений

                            В чёрных масках танцевали -

                            Были влюблены.

Уже в следующем за этим стихотворении "Смятение" (1907, 20. Т. 2. С. 248) Маска забирает у героя душу, "горе светлое его". Логическое завершение не оставляет сомнений в личности "кого-то белого" и ему подобных в стихах А.Блока.

         Совершенно иную картину видим в  произведении поэта, которое посвящено Е.Ю.Кузьминой-Караваевой:

                            ...Только влюблённый

                   Имеет право на звание человека.

   1908 («Когда вы стоите на моём пути…», 20. Т. 2. С. 288)

 Исходя из общего смысла стихотворения, подчеркнём присутствие влюблённости, олицетворяющей пробуждение доброго и прекрасного, жизнеутверждающей, возвышающей человека. По-другому выглядят влюблённость и любовь в лирике В.Брюсова. И, хотя любовь побеждает время:

Мы любили! Мы забыли,

                   Это вечность или час!

                            1904 («Помню вечер, помню лето»,  23. Т. 1. С. 372),

его влюблённый лирический герой не может похвастаться такой глубиной чувств, как у А.Блока в приведённом выше стихотворении или у К.Бальмонта, «сильного тем, что влюблён» («Я – изысканность Русской медлительной речи», 1901, 13. С. 232):

                   Я странно счастлив, я влюблён…

                   Влюблён! – который раз?

                            В.Брюсов. 1907 («Который раз»,  23. Т. 1. С. 467)

Любовь на земле – это тюрьма, чувство очень тяжёлое и мучительное:

                   Любовь на земле:

                   И, двое железами давними скованы

                   Мы сносим покорно медлительность мук.

                   ……………………………………………….

                   Привстать бы, сорвать бы оковы железные,

                   И кольца и цепи! И вольными вновь

                   Бежать в дали синие, в сумерки звездные,

                   Где ставит алтарь свой меж сосен Любовь!

        В.Брюсов. 1911(«Как птицы очковой змеёй очарованы»,23. Т. 2. С. 39)

         Обращаясь к  стихам А.Блока до 1909 г., мы видим, что любовь лирического героя исполнена любованием красотой "царицы", и хотя  может переходит в проклятия и месть, но ещё никак не в презрение:

                            О, презирать я вас не в силах,

                            Я проклинать и мстить готов!

     1899 («О, презирать я вас не в силах», 20. Т. 1. С. 402)

Переломным можно считать цикл «Страшный мир» (1909–1916), где любовь, показанная Блоком, может быть жестокой борьбой, "вечным боем", злой игрой, в которой разрешены правилами презрение и ненависть:

                  Я её победил наконец!

                   Я завлёк её в мой дворец!

                   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                   И обугленный рот в крови

                   Ещё просит пыток любви...

1914 («Я её победил наконец», 20. Т. 3. С. 55)

                   Даже имя твоё мне презренно,

                   Но, когда ты сощуришь глаза,

                   Слышу, воет поток многопенный,

                   Из пустыни подходит гроза.

                   Глаз молчит, золотистый и карий,

                   Горла тонкие ищут персты...

                   Подойди. Подползи. Я ударю -

                   И, как кошка, ощеришься ты...

1914 («Даже имя твоё мне презренно», 20. Т. 3. С. 55)

А в стихотворении "Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне..." подобие любовных отношений передано фигурально как схватка демонов:

                   Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне

                           Притаился, глядит.

                   Каждый демон в тебе сторожит,

                   Притаясь в грозовой тишине...

Это любовь, ведущая к смерти, любовь-убийство,  духовное разрушение, а не созидание.  Здесь мы сталкиваемся с поэтическим воплощением этического антиидеала в изящной форме. Любовь, влюблённость поворачиваются то тёмной, то светлой (реже) стороной. Но заметим, есть вещи, которые не допускают двояких толкований и, более того, толкований, взаимоисключающих друг друга.

В цикле «Арфы и скрипки» встречаем стихотворение "Разлетясь по всему небосклону...", где лирический герой  уподоблен  иноку-иконописцу, рисующему мадонну (западный манер) и которое передаёт в общих чертах философский поиск поэта:

                   Разлетясь по всему небосклону,

                   Огнекрасная туча идёт.

                   Я пишу в моей келье мадонну,

                   Я пишу - моя дума растёт.

 1914  («Разлетясь по всему небосклону», 20. Т. 3. С. 222)

Мы не случайно употребили слово "поиск", чтобы подчеркнуть незавершённость философской концепции А.Блока, художника, рисующего свою картину в неизвестности конечного результата. Складывается впечатление, что цель просто ушла из вида, поэт остановился на середине пути, где и застигла его "огнекрасная  туча".

         Цикл «Кармен» (1914) является воскресением «холодной богини», черты которой были угаданы А.Блоком в конкретном человеке. Несмотря на реальность факта увлечения актрисой Л.А.Дельмас, и здесь мы чувствуем присутствие незримой мистической силы, например, в строке «Окно, горящее не от одной зари» («На небе – празелень, и месяца осколок», 20. Т. 3. С. 229).  Включено в этот цикл стихотворение «Есть демон утра. Дымно-светел он»  (20. Т. 3. С. 230), не имеющее прямого отношения к Кармен, но передающее подобие любви поэта изменчивым обликом демона, притягательного именно чертами ужасного, которые сквозят в прекрасном лике. В Кармен узнаём мы всё ту же космическую жительницу, не принадлежащую этому миру, узнаём характер героини по её описанию:

                   Да, в хищной силе рук прекрасных

                            («О да, любовь вольна, как птица», 20. Т. 3. С. 237)

                   Сердитый взор бесцветных глаз,

                   Их гордый вызов, их презренье.

                   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                   В движеньях гордой головы

                   Прямые признаки досады

                   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                   И злость, и ревность…

                            («Сердитый взор бесцветных глаз», 20. Т. 3. С. 233)

по представлению её в образе змеи:

                   Спишь, змеёю склубясь прихотливой…

                            («Ты – как отзвук забытого гимна», 20. Т. 3. С. 236)

(Сравним с циклом «Фаина»:

                   …Я узнаю

                   В неверном свете переулка

                   Мою прекрасную змею.

                            1907 («И я провёл безумный год», 20. Т. 2. С. 270)

                   Эй, берегись!

                   Я вся – змея!

                            1907 («Песня Фаины», 20.Т.2.С.284)),

звезды, кометы:

…Летишь, летишь ты мимо,

                   К созвездиям иным, не ведая орбит.

           («Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь», 20. Т. 3. С. 239)

                   И вы уже (звездой средь ночи)…

(«Сердитый взор бесцветных глаз», 20. Т. 3. С. 233)

(Сравним с циклом «Город»:

                   Комета! Я прочёл в светилах

                   Всю повесть раннюю твою…

1906 («Твоё лицо бледней, чем было», 20. Т. 2. С. 183))

Да и сам поэт узнаёт героиню:

                   Ты – как отзвук забытого гимна

                   В моей чёрной и дикой судьбе.

                            («Ты - как отзвук забытого гимна», 20. Т. 3. С. 236)

                   И песня Ваших нежных плеч

                   Уже до ужаса знакома.

                            («Сердитый взор бесцветных глаз», 20. Т. 3. С. 233)

Через цикл проходит всё тот же мотив религиозного служения «царице»:

                   Как иерей свершу я требу

                   За твой огонь – звездам!

                            («О да, любовь вольна, как птица», 20. Т. 3. С. 237)

В стихах бушуют стихии: океан, тучи, гроза, буря, волны, уровень экспрессии, иногда с оттенком внезапности («Как океан меняет цвет», 20. Т. 3. С. 227), очень высок. Словами «да» и «нет» А.Блок утверждает недостижимость – важный атрибут космической любви:

                   О да, любовь вольна, как птица…

                            (20. Т. 2. С. 237)

                   Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь.

                   Так вот, что так влекло сквозь бездну грустных лет.

(«Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь», 20. Т. 2. С. 239)

         Именно эта черта притягательна для поэта в любви, в которой «грусть измен» и «бред страстей напрасных» («О да, любовь вольна, как птица», 20. Т. 3. С. 237). Такая любовь остаётся незыблемым идеалом:

                   Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.

         («Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь», 20. Т. 3. С. 239).

Такую же недостижимую любовь, как у А.Блока, воспевает З.Гиппиус, несмотря на то, что поэтесса утверждает исключительность любви в жизни человека («Любовь одна», 1896, 36. С. 90) и верит в силу любви после смерти («Иди за мной», 1895,  36. С. 87):

                   И ныне мне всех радостей дороже

                   Моя неразделённая любовь.

                            1897 («Улыбка»,  36. С. 100)

Сравним в лирике А.Блока также мотив гибели в любви, например, в цикле «Снежная маска»:

                   Ты гибели рада,

                   Дева пучины

                   Звёздной.

                            1907 («Голоса», 20. Т. 2. С. 233)

и в «Кармен»:

                   А голос пел: Ценою жизни

                   Ты мне заплатишь за любовь!

                            («Бушует снежная весна», 20. Т. 3. С. 231),

а так же мотив измены родине в этом страстном чувстве:

                   Прости, отчизна!

                   Здравствуй холод!

                            «Снежная маска», 1907 («Голоса», 20. Т. 2. С. 233)

                   Чтобы распутица ночная

                   От родины не увела.

«Страшный мир», 1909 («Под шум и звон однообразный», 20. Т. 3. С. 9)

                   И сердце захлестнула кровь,

                   Смывая память об отчизне...

         «Кармен», 1914 («Бушует снежная весна», 20. Т. 3. С. 231)

Таким образом, видя, насколько устойчивы эти мотивы, мы не можем говорить, подобно А.Белому, о совпадении России с героиней А.Блока. Муза - не только не Россия, она логически противопоставлена ей в данном случае.

         Цикл «Родина» (1909–1916) представляет нам лёгкие следы видений героини. Стихотворение «Посещение» (20. Т. 3. С. 262) сопровождает таинственное явление всеми привычными атрибутами: «унесённая белой метелью», «в дали снеговой заалели», «сквозь тёмные ночи». «Чародейная дева» («Крылья», 20. Т. 2. С. 221) не оставляет своего пророка, хотя посещения её становятся всё более неявными:

                   Если вспомню, - лишь ветр налетит,

                   Лишь рубин раскалённый из пепла

                   Мой обугленный лик опалит.

                            («Посещение», 20. Т. 3. С. 262)

         Анализируя этот цикл, обратимся к стихотворению "Ты отошла,  и я в пустыне..." (1907, 20. Т. 3. С. 246), раскрывающему понятие родины для А.Блока. Не случайно оно вынесено в самое начало цикла и, выделенное поэтом, по его мнению, главенствует, оказывается ключевым.

         Уже первая строфа говорит о подспудном включении реминисценций из творческой биографии В.Соловьёва, пережившего третье явление Софии в египетской пустыне:

                            Ты отошла, и я в пустыне

                            К песку горячему приник.

                            Но слова гордого отныне

                            Не может вымолвить язык.

Величие явления ("Твою я понял высоту") и значительное влияние его на мировоззрение Соловьёва и на его последующую жизнь служат основой для переноса А.Блоком "софийной" сути в свою лирику,  и именно в стихотворение, предваряющее и определяющее содержание цикла "Родина".

         Строфа "И пусть другой тебя ласкает" переводит понимание Софии  поэтом из плана метафизического в план физический, "плотяной", что объясняет превращение Софии-России в "жену", "мужем" которой оказывается Сын Человеческий, "невоскресший Христос" – лирический герой А.Блока.

         Попытку совместить "древнюю деву" с Россией видим в цикле "На поле Куликовом", где лирический герой выступает воином, сражающимся за "больную родину", оставаясь при этом "милым другом" "светлой жены"; таким образом, София выступает в двух ипостасях: России и той самой героини, которой посвящено всё  творчество поэта:

                            Я не первый воин, не последний,

                            Долго будет родина больна.

                            Помяни ж за светлою обедней

                            Мила друга, светлая жена!

  1908 ("Мы, сам-друг, над степью в полночь стали", 20. Т. 3. С. 250)

Битва сопровождается либо незримым присутствием, либо озаряющими явлениями второй ипостаси "софии":

                            В тёмном поле были мы с тобою...

                            .   .   .   .   .   .   .   .   .  .   .   .   .

                            Слышал я твой голос сердцем вещим

                                      В криках лебедей.

                            .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

И с туманом над Непрядвой спящей,

         Прямо на меня

Ты сошла, в одежде свет струящей,

         Не спугнув коня.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Был в щите Твой лик нерукотворный

         Светел навсегда.

1908 ("В ночь, когда Мамай залёг с ордою", 20. Т. 3. С. 250–251)

Здесь же встречается и характерный мотив зова:

                            Опять за туманной рекою

                            Ты кличешь меня издали...

                            1908 ("Опять с вековою тоскою", 20. Т. 3. С. 251)

и неясности облика "светлой жены", томление о месте её нахождения:

                            И я с вековою тоскою,

                            Как волк над ущербной луной,

                            Не знаю, что делать с собою,

                            Куда мне лететь за тобой!

что нередко и в других стихотворениях, посвящённых героине. Тем не менее только в цикле "На поле Куликовом" отчётливо видна тема сражения, битвы за Россию лирического героя, перерастающая из исторического контекста в "вековую тоску", длящуюся вне протяжения временного и пространственного.

Желание увидеть в России свою невесту, жену, помимо лежащего на поверхности смысла, порождённого метафоричностью, содержит философский  подтекст, вытекающий из первого стихотворения цикла «Россия». Это  отголоски иной любви, к той самой Прекрасной Даме, с тягой к страсти и разгулу («Новая Америка», 1913, 20. Т. 3. С. 268), к нравственному падению и лжи («Грешить бесстыдно, непробудно», 1914, 20. Т. 3. С. 274). В 1916 г. в стихотворении «Дикий ветер» (20. Т. 3. С. 279) «глухота и чернота» даже в «час заутрени пасхальной», боль от бессильного состояния («Как мне милую - чужому, Проклятому не отдать?»), отчаяние «во всём», кажется, должны были поставить точку в развитии линии любви. Но А.Блок рисует следующее логическое звено: вполне реалистическое убийство Катьки «сгоряча» в поэме «Двенадцать», создание «Скифов», в которых мы видим, что до конца в сознании поэта живёт любовь, которая «и жжёт и губит» («Скифы», 20. Т. 3. С. 360).

В лирике Вяч. Иванова любовь также предстаёт как чувство, принадлежащее стихии огня, однако менее обжигающее:

Над бездной ночи Дух, горя,

                   Миры водил Любви кормилом.

                   …………………………………

                   Любовь, как атом огневой,

                   Его в пожар миров метнула.

                            («Дух», 45. С. 63)

                   Мы – два грозой зажжённые ствола,

                   Мы пламени полуночного бора.

                            («Любовь», 45. С. 65)

П.Соловьёва постигает миры через любовь, вбирает бытие в себя, и всё огромное сущее концентрируется в одной личности:

И так же для меня горит огонь вселенной

Во тьме любимых глаз.

  («Посвящение», 72. С. 5)

С.Соловьёв говорит о любви как о явлении, пронизывающем все стихии, все грани бытия, человеческого и вселенского:

Как все до малого стебля,

О, как одной любовной жаждой

Трепещут люди и земля.

(«Весенний ливень, ливень ранний», 77. С. 19)

Таковы лишь немногие позитивные примеры воплощения любовного чувства в поэзии интересующего периода. С темой любви неразрывно связана тема творчества, ибо по-настоящему любящий человек всегда становится подобным Творцу.

Творчество – уникальный и в то же время универсальный феномен жизни. Творчество всеобще и необратимо. Но ему предстоят разрушение, смерть. Перед лицом полного уничтожения (или недостаточного сохранения) необходимо чётко осознавать, где грань между созиданием и разрушением, творчеством и антитворчеством.

О предназначении поэта и поэзии писали многие авторы рассматриваемого периода, хотя именно в это время тема во многом уже утратила гражданское звучание XIX века, но ещё не начала разрабатываться по заказу соцреализма века XX. Каждый писал скорее от себя и истолковывал феномен творчества, исходя из субъективных ощущений. Чаще всего понятие «поэт» носило некий жреческий оттенок служения, приближающегося к религиозному. Такое «поэтическое» бытие радикально противопоставлялось обыденности:

                   Из пламени живого слитый,

                   Мы храм торжественный творим,

                   И расточается, как дым,

                   Чертог коснеющего быта.

                   Ф. Сологуб. («Есть вдохновенье и любовь», 80. С. 45)

Житейское оставив попеченье,

                   О вечном, о достойном вас

                   Я с вами говорил.

                            Вяч. Иванов. («На чужбине», 45. С. 68)

Наши души – зеркала,

Отражающие золото.

А. Белый. 1903 («Солнце», 17. С. 73)

Нередко, как у А.Белого, подчёркивалось поэтическое одиночество, как удел избранных:

Ты одинок. И правишь бег

Лишь ты один – могуч и молод…

1904 («Поэт», 17. С. 279)

Поэт – своеобразный дар земному миру и его обитателям, окно в вечность. Как писал ранее Вяч.Иванов, «идеальным» поэтом, образцом для всех является А.Пушкин:

И ты, поэт, на миг земле печальной дан!

                   Но миру дольнему тобою мир явленный

                   Мы зрели, вечностью мгновенной осиян.

                   ………………………………………………..

                   О, Пушкин! Чистый ключ, огнём запечатленный.

                            1899 («На миг», 47. С. 93)

Вот только пушкинские идеалы не всегда выдерживаются в творчестве его подражателей и почитателей. Порой избранничество поэта толкуется как вседозволенность, дионисийский разгул и свобода. Такую свободу дарит В.Брюсов «грядущим гуннам»:

Сложите книги кострами,

                   Пляшите в их радостном свете,

                   Творите мерзость во храме, -

                   Вы во всем неповинны, как дети.

                            1904 («Грядущие гунны», 23. Т. 1. С. 433)

Отталкиваясь от мотива пророческого «служения»,  мы подходим к пониманию художником смысла собственного творчества вообще. Как писал Л.Бородин, "феномен творчества - возможно, самая коварная загадка человеческого бытия"[6]. Два основных подхода в философии творчества сводятся в общем либо к утверждению его как высшей точки человеческой самоактуализации, либо к отрицанию, признанию бессмысленной неудачей греховного плана. Рассмотрим отношение художника к творчеству на примере А.Блока.

Начнём со слов А.Блока, взятых из статьи 1906 г. "Религия и мистика": "Истинное искусство в своих стремлениях не совпадает с религией. (...) Мистика проявляется наиболее в экстазе, религия чужда экстазу..."[7]. А теперь  перейдём к коренному, на взгляд поэта, знаменитому противоречию между "стихией" и "культурой". Считая самого себя интеллигентом, причисляя к "людям культуры",  но одновременно чувствуя себя одиноким, томящимся в "среде интеллигентов", Александр Блок не может выбраться из уже отлитой для него формы существования, она жжёт его душу, сердце, рождает трагический раскол в сознании:

                            Молчите, проклятые книги!

                            Я вас не писал никогда!

                                      1908 («Друзьям», 20. Т. 3. С. 125)

"Всякий деятель культуры - демон, проклинающий землю..."[8]- пишет поэт. Творчество как категория культуры несёт ту же печать проклятия, свою Музу А.Блок характеризует отнюдь не с самой лучшей стороны:

               Есть в напевах твоих сокровенных

               Роковая о гибели весть.

               Есть проклятье заветов священных,

               Поругание счастия есть.

                                                        1912 («К Музе», 20. Т. 3. С. 7)

Стихотворение "Художник" более полно и живописно передаёт нам картину творческого процесса, а также образ творца-художника. Исходя из текста стихотворения мы видим, что творчество - обитель запредельная, его нет в обычной жизни, жизни людской, человеческой. И герой слушает "звон" иных миров. Свадьбы, похороны, зима, лето - художник беспристрастен, ничто его не волнует, кроме  холодного, демонического сверхчувствительного восприятия информации оттуда. Кому-то кажется важной «мировая чепуха» («Не спят, не помнят, не торгуют», 20. Т. 3. С. 89), но это не более чем иллюзия. И, наконец, рождение творческого образца представлено А.Блоком так:

               Душу сражает, как громом проклятие:

               Творческий разум осилил - убил.

Процесс творчества приравнивается к убийству, душа художника - проклятая душа. Что же после этого?

               И замыкаю я в клетку холодную

               Лёгкую, добрую птицу свободную,

               Птицу, хотевшую смерть унести.

               Птицу, летевшую душу спасти.

В угоду толпе герой замыкает птицу в клетку, птицу, которую нельзя  задерживать. Это  святотатство, эта греховность поступка вполне осознаны, и их можно отнести к жанру "чёрной" бравады. Для "толпы" припасены самые едкие строчки, в которых слышится горькая издёвка:

               Крылья подрезаны, песни заучены.

               Любите вы под окном постоять?

               Песни вам нравятся. Я же, измученный,

               Нового жду - и скучаю опять.

Страшно то, что в итоге, в результате содеянного присутствует сожаление ввиду фатального подчинения личного общественному, но не раскаяние. После очередной птицы наш художник "скучает опять", он равнодушен, правда, несколько измучен «хлопотами», но уже готов воспринимать следующий сигнал из мира запредельного.

         Такое творчество – предел нравственных мучений. Очевидно, что поэт относится к тем, кто расценивает творчество как явление негативное, несущее проклятие и смерть.         

"Работа", самовыражение (себявыражение) - творчество - обитель запредельная ещё и потому, что оно находится вне Бога и против Бога. Люди религиозные, полные самоотречения и аскетизма, не могли, естественно, себе позволить заниматься столь праздными вещами, как творческие изыски. А.Блок,  понимая преимущество тех, кто "любит землю и небо больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе" («Когда вы стоите на моём пути», 20. Т. 2. С. 288), не видел отличий и вообще каких-либо градаций на полотне культуры - одно большое зло, одна болезнь, которой он был болен сам. В представлениях поэта вера, религия не были причастны к искусству.

         Может быть,  точку зрения А.Блока можно соотнести со специфическими особенностями русской культуры?

         "Почти всё русское искусство (за исключением ваяния и танца) имеет своим историческим и духовным первоисточником церковную религиозность, поэтому в нём просвечивает свойственный ей оттенок сердечного созерцания и духовной ответственности"[9], - это слова Ивана Ильина. Творческая идея русского народа, его Душа, всегда были в Боге, и Бог был главным условием их существования.

         Мировой опыт показывает нам, что всю глубину и очарование веры несут сказочники и поэты. Средневековое искусство принято считать "Библией в камне". Сама Библия не суровый свод законов или отчёт о деятельности Бога по сотворению мира - это поэтичнейшая, полная аллегорий и художественных тропов, воплощённых в притчах, жемчужина литературы. А волнующие до глубины души слова Святого Иоанна Златоуста, а церковное пение? Можно приводить бесконечное число примеров, доказывающих, что истинное искусство в своих стремлениях всегда совпадает с религией.

         Вышеприведённые взгляды на творчество способствовали только разрушению личности А.Блока. Он сам с удивительной преданностью спешил навстречу своей Музе, более конкретно, idee fixe, путеводной звезде в творчестве, готовый принять за неё любые проклятья и муки:

               Что быть бесстрастным? Что - крылатым?

               Сто раз бичуй и укори,

               Чтоб только быть на миг проклятым

               С тобой - в огне ночной зари!

                            1907 («Перехожу от казни к казни», 20. Т. 2. С. 274)

Даже у «учителя» А.Блока – поэта В.Соловьёва - мы встречаем совершенно иное восприятие творчества. В его лирике  Муза – панацея от «злой жизни», способная её «насмешкою незлою Хотя на миг один угомонить» («Посвящение к неизданной комедии»).

Вопрос "культура и стихия" применительно к пониманию творчества по сути своей, есть вопрос "церковь и государство". Как проблема последний по-разному рассматривался  (не в первый раз) в трудах К.Победоносцева, В.Соловьёва, Н.Лосского, Н.Бердяева и др. У всех перечисленных философов присутствует один общий момент: дисгармоничный дуализм культуры и церкви, церкви и государства. И во времена А.Блока, в конце XIX - начале XX вв.  - это одна из главных характеристик эпохи. А.Блок-философ воспринимал такое положение вещей как данность. Это и объясняет трагический облик художника, отвергшего жизнь, игрушки в руках толпы и тёмных сил. А.Блок шагнул в чёрную бездну, шагнул, пытаясь разгадать мучительную тайну, шагнул вперёд, к своей гибели. Муза, дав перейти "точку возврата", обратила жизнь и творчество в скорбную бессмыслицу, в одиночество, обратила их в смерть.

Жизнь обретает смысл, когда в ней появляется нечто, способное послужить камертоном, внутреннем стержнем, дающим опору даже в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях, в которые бытие ставит личность. И вера, как вечная константа бытия в русской духовной традиции, является именно такой незыблемой составляющей. Обратимся к вере как фактору, формирующему жизненный и определяющему творческий путь человека, художника, на примере творчества Н.Клюева.

Говоря о России, Н.Клюев часто использовал выражение "пригвождённая страна". Развернувшаяся в целый сюжет, эта фраза вырастает в прозаическом произведении "Красный конь". Мы можем отметить здесь общую для А.Блока и Н.Клюева ненависть к "буржуазии" и культуре: "Старичок с Онеги-города, помню, стоял, припадал ко древу: себя узнал в  Страстях, Россию, русский народ опознал в пригвождённом с кровавыми ручейками на дланях. А барыня похабная - буржуазия, образованность наша вонючая". Один из трёх сохранившихся прозаических текстов - "Красный конь", написанный в 1919 году, был попыткой изобразить  революцию символически "великим красным пиром воскресения", вероятно, из этих же истоков берёт начало сюжет не дошедшей до нас пьесы "Красная Пасха", вызвавший негодующий отклик церкви: «...большевики на сцене  кощунствуют (...), поют «Христос воскрес»», - насколько резко и явно обозначилось самим автором созданное "противоединство" большевизма-христианства-язычества.

Эм.Райс противопоставляет  Н.Клюеву С.Есенина, всеобщего "любимчика", слава которого коренится главным образом в его оппозиционности: "На самом же деле, Клюев пошёл гораздо дальше Есенина по пути неприятия советского строя, и его сопротивление было гораздо действеннее и опаснее есенинского для благополучия режима".[10]  Тем не менее именно у Н.Клюева встречаем мы целые сборники, прославляющие советскую власть и "друга-пулемёта" («Пулемёт... Окончание - мёд», 1918, 52. Т. 1. С. 469). Поэт-"оппозиционер", будучи против советской власти, подрывал государственность и духовность с другой стороны, создавая тайные общества, поднимая сектантское движение. Сам Эм.Райс подтверждает мысль о том, что революционеры сотрудничали с сектантами теснейшим образом, имея общие (и немалые) денежные средства и единую цель.

          Отчётливо выписан у Н.Клюева образ предводителя всей нечистой силы. "Могильный демон" ("Не жди зари, она погасла", 52. Т. 1. С. 262) искушает лирического героя, заставляя разувериться в светлой заре, которая символически, на протяжении многих стихотворений служит обозначением Царства Божьего. Пока не наступило Воскресение Христово, душа героя в смятении, а "демон сумрака кровавый Трубит победу в смертный рог". Вспоминая А.Блока, мы видим, что у "рыцаря Прекрасной Дамы" часто атрибутом дьявола была серебряная труба. Ассоциации обоих поэтов, связанные с дьяволом, как ни странно, сходятся на местоимении "кто-то", которое прикрывает собой боязнь увериться в страшном присутствии до конца. Так и у Н.Клюева читаем: 

                            Кто-то стучится в окно:

                            Буря ли, сучья ль ракит?

                                 1911(«Ожидание», 52. Т. 1. С. 225)

                   Кто-то чёрный, с пастью яро-львиной

                            Встал на страже полдней и ночей.

                         1918 («На божнице табаку осьмина», 52. Т. 1. С. 476)

Похоже, что поэтом нередко овладевало то же чувство, совпадающее по описанию с болезнью А.Блока, которое точно передал в одном из романов Ф.Достоевский: "Я мало-помалу... стал впадать в то состояние, которое так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю  мистическим ужасом. Это  - самая тяжёлая, мучительная боязнь чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию минуту осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придёт ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый»[11].    

         Итак, поэт-пророк  внимает тому, "чего не видел глаз, не уловляло вечно ухо" («Есть то, чего не видел глаз, не уловляло вечно ухо», 52. Т. 1. С. 255), и будто бы приняв "Причастья волшебное вино", он становится "немеркнущ". У Н.Клюева появляется желание всех вести за собой:

                            И всем, кого томит тоска,

                            Любовь и бренные обеты,

                            Зажгу с высот материка

                            Путеводительные светы.

                                («Есть то, чего не видел глаз», 52. Т. 1. С. 255)

Стихотворение "Я был в духе в день воскресный"(1911, 52. Т. 1. С. 251) начинается словами 1-й главы "Откровения Святого Иоанна". Поэт объявляет себя пророком и побеждающим, который, согласно Писанию выдержал словесную брань и остался праведным ("побеждающему дам вкушать сокровенную манну и дам ему белый камень и на камне написано новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает», 2: 17):

                            Источая кровь и пламень,

                            Шестикрыл и многолик,

                            С начертаньем белый камень

                            Мне вручил Архистратиг.

Пророческая миссия, по мнению автора, заключается не только в том, чтобы "вещать непостижимое" (52. Т. 1. С. 220), но и выступать пророком-бойцом (как параллель, вспомним стихотворение "Боец" А.Блока):

                                      На мне бойца кольчуга,

                                      И подвигом горя,

                                      В туман ночного луга

                                      Несу светильник я.

                                      Вас люди, звери, гады

                                      Коснётся ль вещий крик:

                                      Огонь моей лампады -

                                      Бессмертия родник!

                             1911 («Костра степного взвивы», 52. Т. 1. С. 252)

Согласно стихотворению, России, лежащей во мраке, лирический герой несёт огонь бессмертия. В чём же оно заключается? И "вещий крик" поэта открывает нам тайну:

                            В бесконечности духа бессмертия пир.

                                 (52. Т. 1. С. 342)

Такими словами завершено стихотворение "Святая быль". В нём же Н.Клюев излагает своё мнение о русском народе, из-за которого поэт, "всем по духу брат, с человеками разошёлся жизнью внутренней":

                            Святорусский люд тёмен разумом,

                            Страшен косностью, лют обычаем;

                            Он на зелен бор топоры вострит,

                            Перед сильным - червь, он про слабого

                            За сивухи ковш яму выроет,

                            Он на цвет полей тучей хмурится,       

                            На красу небес не оглянется...

И дальше из произведения мы видим, что путь, в котором достигаются бессмертие  и бесконечность духа, - есть не что иное, как умерщвление плоти. По сюжету к поэту-пророку прилетели ангелы (только ангелы ли?), и он, рассказав им о своей тяжкой доле мессии, которому вот уже 20 лет тяжело находиться  среди людей (!), становится свободным - один из "гостей светозарных" убивает его.

         В "Огненной грамоте" мы снова сталкиваемся с явно выраженным отношением к "святорусскому люду": он "слеп на правый глаз", одержим «семью демонами» (незнанием, рабством, убийством, предательством, самоунижением, жадностью и невежеством). "Ты попираешь ногами кровь мучеников, из злодея делаешь властителя, и, как ошпаренный пёс, лижешь руки своим палачам и угнетателям", - вот небольшая часть тех обвинений, которые предъявляет Н.Клюев русскому народу. Русские, как считает поэт, должны «прочистить уши» и «расширить сердце» для слов Огненной грамоты, составителем которой и является Н.Клюев. В противном случае русский народ ожидает смерть. "Разум Огненный" предлагает в качестве спасения "пластырь зрения" и "бальзам просвещения" для бельма на глазу народа. "И сойдёт на русскую землю Жена, облечённая в солнце, на челе её начертано имя - наука, и воскрылия одежд её - книга горящая". Совмещение реминисценций на тему Астарты и Изиды перемежаются образами из Апокалипсиса ("Советую купить тебе у Меня золото, огнём очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтоб не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтоб видеть" (3: 18); "И явилось на небе великое знамение - жена, облечённая в солнце; под ногами её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд" (12:1)) и собственными домыслами, сочетающими идеологию большевизма с пророчествами в духе Рерихов и Арканов Таро.

Напомним, что влечение к нетрадиционным моментам культуры, а особенно в сочетании с мессианскими мотивами, было свойственно многим авторам. Такого рода глобальные мысли о спасении всего человечества читаем, к примеру, у М.Волошина:

Но я в своей душе возжгу иное око

И землю поведу к сияющей мечте!

1906 («Солнце», 32. С. 31)

         Итак, Н.Клюев являлся носителем мировоззрения, противостоящего традиционному русскому мышлению, опирающемуся на Православие. Стремление поэта найти идеал за пределами отечественной культуры, русского народа приводит к отдаче своих приоритетов духовному заблуждению, так называемой «архикультурности» (скопчеству, магии, разным видам сектантства). Обращение ко второй реальности сопровождается гипертрофированными плотскими интересами (как обратной стороной «архикультурности») и гордыней, что никак не соответствует возвышенному облику пророка-подвижника и заставляет думать об инфернальной природе тайновидения Н.Клюева.

Тяга Н.Клюева к "бесконечности духа" объясняет и его тягу к скопчеству. ("О, скопчество - венец, золотоглавый град", 52. Т. 1. С. 435). Вот встречаем явление юношей лирическому герою ("Два юноши ко мне пришли", 52. Т. 1. С. 424). В индуистской традиции душа не имеет пола, и Николай Клюев, будто бы соблюдая этот принцип сверх меры, делает бесполым не только дух, но и плоть, опять-таки в невероятной силы устремлении к бессмертию:

                            И понял я: зачну во чреве

                            И близнецов на свет рожу:

                            Любовь отдам скопца ножу,

                            Бессмертье ж излучу в напеве.

Поэт убеждён твёрдо: чтобы воспарил дух, надо уничтожить плоть, размыть, растереть её границы, вылепить из неё ком всеобщего братства - где нет ни мужчин, ни женщин, ни народов, ни стран, где всё равно, Россия это или Индия, где всё равно, во что верить:

                            Сократ и Будда, Зороастр и Толстой,

                            Как жилы стучатся в тележный покой.

                            Вмести их раздумьем - и въявь обретёшь

                            Ковригу Вселенной и Месячный Нож.

                                 («Белая Индия», 52. Т. 1. С. 399)

         Такие представления сектанта о том, как "сказку ветровую наяву осуществить", как должно жить людям, логично завершаются ожиданием вечной жизни, рая на земле. Не говоря уж о сказке Н.Клюева, а просто для сохранения жизни на земле нужна семья, нужны полноценные женщины и мужчины, и следует помнить о том, что тело - храм живого духа, рост духа осуществляется во плоти. Ещё Ориген считал некоторые части человеческого тела непригодными для жизни вечной (зубы, например), что не соответствует Православному учению о воскресении мертвых[12]. Человек, решивший стать на путь аскезы должен помнить, насколько человеческий организм связан с жизнью души. И для вечности восстановление тела произойдёт целиком. Очень легко поверить в такую "архидуховность", прославляемую Н.Клюевым, переходящую в "бесплотность". Но согласно древнейшему сборнику канонического права, так называемым "Апостольским правилам", - "Сам себя оскопивший да не будет принят в клир. Самоубийца бо есть и враг Божия создания" (Апостольское правило 22)[13]. Как позднее скажет святой Василий Великий -  в скопчестве нет никакого подвига, потому что евнухов "целомудренными сделало железо"[14].  И потому свет "бесконечности духа" скорее походит на свою противоположность.

                            Многоплеменный караван

                            Поделят с братом брат.

                            .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                            Китай и Европа, и Север и Юг

                            Сойдутся в чертог хороводом подруг.

                               1918 («Песнь солнценосца», 52. Т. 1. С. 463) -

воображает себе поэт. Перед нашим взором мелькают "татарский хан", Бухара, Сахара, Кашмир, Тибет; а человеческое "я" исчезает, подчиняется общему интересу, общему служению, радению - и превращается в "мы". Появляющееся у Н.Клюева, как у Д.Мережковского, "мы" подчёркивает свою огромность, трепетание и преклонение маленького "я". Это добровольная отдача личности силе "религиозной идеи":

                            Мы блаженны, неизменны,

                            Веря любим и молчим,

                            Тайну Бога и вселенной

                            В глубине своей храним.

        1911 («Наша радость, счастье наше», 52. Т. 1. С. 218)

                            Мы бесконечно одиноки,

                            Богов покинутых жрецы.

                               Д.Мережковский («Morituri», 58. Т. 4. С. 521)

                            Мы - над бездною ступени,

                            Дети мрака, солнца ждём.

                               Д.Мережковский («Дети ночи», 58. Т. 4. С. 522)

Не останавливаясь на достигнутом, Н.Клюев добавляет в свой громадный пёстрый интернациональный котёл те пресловутые "две бездны", о которых размышлял Д.Мережковский ("Чтоб бездну с зенитом в одно сочетать", "Песнь солнценосца" 1918, 52. Т. 1. С. 463). Населить же "стобашенный пламенный дом" (52. Т. 1. С. 463) он хочет демонами и людьми:

                            По земле пущу воды сладкие, -

                            Чтобы демоны с человеками

                            Перстнем истины обручилися,

                            За одним столом преломляли б хлеб,

                            И с одних древес плод вкушали бы!

                               («Скрытный стих», 52. Т. 1. С. 335)

 Равенство, братство и свобода общения людей с бесами - эти страшные помыслы, возможно, были подкреплены духовидением поэта.

         Много похожего у Н.Клюева и Д.Мережковского  во взглядах на любовь. В стихотворении "Отверженной" 1911(52. Т. 1. С. 236) прослеживается осознание любви как тягостной ноши, опостылевшей ответственности за другого, не стоящего того. Речь идёт о девушке, покинувшей хлыстовскую общину, "братьев сурового круга", и ставшую странницей:

                            Если б ведать судьбину твою,

                            Не кручинить бы сердца разлукой,

                            И любовь не считать бы свою

                            За тебя нерушимой порукой.

В отличие от всевластной у Д.Мережковского смерти, смерть в представлениях Н.Клюева боится Бога:

                            И кутаясь во мглу, как исполин костлявый,

                            С дыханьем льдистым смерть очей его бежит.

        1912 («Отгул колоколов, то полновесно-чёткий», 52. Т. 1. С. 264)

но она побеждает любовь:

                            Ах, любовь, как воск для лепки,

                            Под рукою смерти тает!

                               1915 («Посмотри, какие тени», 52. Т. 1. С. 294)

Не встречаем мы в стихотворениях Н.Клюева чистой и нежной любви к женщине - страсть и похоть одолевают поэта. Воспета лишь плотская любовь ("Четвёртый Рим" и другие), Н.Клюев не скрывает  своей тяги к мужчинам ("Спас", "Октябрьское солнце косое", "Будет брачная ночь, совершение таин", "Два юноши", "Четвёртый Рим" и другие). В диалоге с С.Есениным откровенным цинизмом пронизаны слова, сказанные об Айседоре Дункан: "Чего Изидору-то бросил... хорошая баба... богатая... вот бы мне её... плюшевую бы шляпу купил с ямкою и сюртук, Серёженька, из поповского сукна себе справил..." (52. Т. 1. С. 126)

         Фактически в некоторых вещах Н.Клюев был неоспоримо более проницателен, чем те же А.Блок и Д.Мережковский. Он знал, что жизнь находилась в стороне, далёкой от всякого "железа", там, где "яростному уму" и "многоструйному языку" («Песнь солнценосца», 52. Т. 1. С. 463) противостоит "ладан стиха", наполненный "грустью монаха" («Маяковскому грезится гудок над Зимним», 52. Т. 2. С. 170), "страницы с запахом ольховым" («Кому бы сказки рассказать», 52. Т. 2. С. 267). Посягательством на "избяную Русь" казался и "стальногрудый витязь" (Деревня», 52. Т. 2. С. 326), трактор. Пусть его вмешательство и приведёт к тому, что "от ковриг надломятся полки", но с приходом цивилизации умрёт что-то бесконечно дорогое и близкое:

                            Только видел рыбак Кондратий,

                            Как прибрежьем, не глядя назад,

                            Утопиться в окуньей гати

                            Бежали берёзки в ряд.

                               1926 («Деревня», 52. Т. 2. С. 326)

Н.Клюев протестовал против поучения "пудреным томом" И.Северянина:

                            О, бездушное книжное мелево,

                            Ворон ты, я же тундровый гусь.

                               («Обозвал тишину глухоманью», 52. Т. 1. С. 302)

"С болью сердца читаю иногда стихи фанерных знаменитостей в газетах. Какая серость! Какая неточность! Ни слова, ни образа. Всё с чужих вкусов" (52. Т. 1. С. 151), - возмущался поэт. Из-под пера бездарностей выходили, по словам Н.Клюева,

                            Книги-трупы, сердца папиросные -

                            Ненавистный  Творцу фимиам.

                                      («Поэту Сергею Есенину», 52. Т. 1. С. 302)

Но с не меньшей скоростью удаляла Н.Клюева от жизни, от народа, от праведной веры идея его колдовского "христовства", которое, хоть и не было "железом", убивало гордостью духа и лукавомудрием. Знал Н.Клюев о "последних вещах" побольше, чем А.Блок и Д.Мережковский, но болен был тем же, чем они, принадлежащие с внешней стороны к другому социальному слою, решал многие вопросы со сходных позиций, хотя внешне Д.Мережковскому, например, был открыто враждебен. Известно даже такое стихотворение Н.Клюева:

                            ...Солдаты испражняются.

                            Где калитка, где забор -

                            Мережковского собор.

                               ок. 1916 (52. Т. 2. С. 221

         Говоря о национальном в творчестве Н.Клюева, мы так или иначе обратим внимание на обилие в лирике поэта прямых и косвенных указаний на его религиозные пристрастия. Этот вопрос требует особого рассмотрения как один из основных факторов при определении национального в лирике автора. "Глубоко верующий" поэт в советском литературоведении (К.Азадовский, В.Базанов, А.Грунтов и другие) был квалифицирован как старообрядец, певец светлой обители северорусского быта, хранящего заветы предков и чистоту исконной веры. Близость к хлыстовству - лишь досадный фрагмент его биографии, который достоин упоминания, но не более. Что же действительно было по душе Н.Клюеву, выразителем каких движений духа он являлся на самом деле?

         "Я волхвующий внук" («Я потомок лапландского князя», 52.Т.1.С.418), - писал о себе поэт, увлечённый тем,  "как бы в стихи волхвованье впрясть" («Умерла мама» - два шелестных слова», 52. Т. 1. С. 384). Сравнивая язычество в образе Садко и Православие ("Песнь Солнценосца"), автор приходит к выводу: надо вернуться к язычеству, к "Сребробородому древнему богу" («Чу! Перекатный стук на гумнах», 52. Т. 1. С. 299) с "Вечными Библиями - орлиными псалмами". Непоследовательной и непостоянной была старая вера Н.Клюева. Настораживают такие высказывания, противоречащие друг другу и указывающие на двойственность сознания поэта:

                            Кто за что, а я за двоеперстье.

                              («Кто за что, а я за двоеперстье», 52. Т. 2. С. 224)

                            Сегодня распотешу плоть я

                            Без старорусского креста.

                  1932–1933  («Россия была глуха, хрома», 52. Т. 2. С. 226)

и постоянно встречающееся начертание Иисус, в отличие от старообрядческого Исус. У Н.Клюева не было отчётливых установок, и поэтому его лирический герой с лёгкостью переходил в антигероя, с присущими ему абсолютно противоположными качествами и мыслями. Можно сказать, что смысл стихотворений никогда не был предрешённым, он рождался каждый раз в акте написания. Так, известная фраза «Я не с железом к вам иду» («Не в смерть, а в жизнь введи меня», 1915, 52.Т.1.С.308) настраивает нас на определённое отношение к поэту. «Гнусавые вороны» («Клеветникам искусства», 52. Т. 2. С. 258), «иглокожие», «головоногие» («Маяковскому грезится гудок над Зимним», 52. Т. 2. С. 170) обзывали, плевали, топтали Русь, и Н.Клюев, надеясь на размягчение "железа", представлял себе картину радостного воссоединения отлучённых от природы с "ржаными песнотворцами":

                            Мы, как рек подземных струи,

                            К вам незримо притечём,

                            И в безбрежном поцелуе

                            Души братские сольём.

                               1910 («Голос из народа», 52. Т. 1. С. 222)

Но вот стихотворение "Пахарь"  повествует вовсе не о братском отношении к "отравителям":

                            Могу ль я вас, как терн негодный,

                            Не вырвать с корнем навсегда?

                                 1919 (52. Т. 1. С. 222)

С истечением времени Н.Клюев всё больше терял жизненные устои. Дело даже не в том, что 9-летний период сильно ожесточил и изменил поэта. Его приёмы ещё и заключались в периодическом воспевании власти, чтобы как-то "умилостивить" её. В 1918 г.  Н.Клюев наделяет власть обликом царственным, говорит о неизбежности её прихода, своеобразно освящает:

                            Есть в Ленине керженский дух,

                            Игуменский окрик в декретах.

                            .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                            В ней пламя, цветенье сафьяна, -

                            То Чёрной Неволи басму

                            Попрала стопа Иоанна.

                                            1918 («Ленин», 52. Т. 1. С. 495)

Параллели, восходящие к Ивану Грозному, сочетают одновременно жестокость и неприкосновенность царской власти, её богоданность. Скоро такое сравнение станет излюбленным для Иосифа Сталина, для которого особенно хорошо в этом смысле постараются двое: режиссёр Л.Эйзенштейн и писатель А.Н.Толстой, идеологически «удачно», "по-сталински", воплотив образ сурового, но мудрого властителя. В 1918 г. Н.Клюев будет рисовать утопические картины "солнценосного" будущего, "Руси новой":

                            Не хочу коммуны без лежанки,

                            Без хрустальной песенки углей!

                              («Не хочу коммуны без лежанки», 52.Т.1.С.491),

дополнив их масонским лозунгом французской революции: "Свобода, Равенство, Братство", на русской почве превратившиеся в "три жёлудя-солнца" («Песнь солнценосца», 52. Т. 1. С. 463).

          Такой же взлёт поэтического славословия власти мы наблюдаем в последние годы жизни Н.Клюева, уже сильно пострадавшего, когда он захочет покинуть Россию, но уже не успеет, да и его творческие усилия останутся без внимания. По словам Иванова-Разумника, в 1935 г. он написал большую поэму "Кремль", посвящённую прославлению Сталина, Молотова, Ворошилова и других вождей. "Прости, иль умереть вели", - так заканчивалась поэма (52. Т. 1. С. 68).

          С Православием конфликт у автора был вполне закономерен, учитывая самые ранние его высказывания о церкви, династии Романовых ("Я не считаю себя православным, да и никем не считаю (Курсив мой. - И.Г.), ненавижу казённого Бога, пещь Ваалову - Церковь, идолопоклонство "слепых", людоедство верующих", 1909 г.; "шипят по соборам кутейные змеи, молясь шепотком за романовский дом", "О племя мокриц и болотных улиток! О падаль червивая в Божьем саду" (52. Т. 1. С. 474)), и поступки (пьеса  "Красная Пасха", поставленная в Вытегре, сборник "Красный рык" (1919 г.) и другие). Самым важным же моментом отхода от Церкви является не меняющийся на протяжении всей жизни автора взгляд на сектантство как на верный путь в духовном совершенствовании. Участвуя и по линии предков - деда Кондратия, самосожженца и начётчика, отца-начётчика, матери, склоняющейся к хлыстовству (хотя все говорят о том, что она была лишь плачеёй-вопленницей) и лично в жизни сектантов - поэт был ближе к поморскому и спасовскому толкам, возникшим после раскола церкви (к беспоповцам), а также к хлыстам. Н.Клюев весьма специфичен в этом соединении. Эммануил Райс в своей заметке о Н.Клюеве, говоря о "вневременности и внепространственности" творчества поэта, сетует о том, что "русской культуре был нанесён непоправимый ущерб" из-за утери "бесценных сокровищ религиозного опыта, творчества и мистики русского народа"[15] в лице хлыстовства и раскольничьих сект. Апологет такого "древлего благочестия" считает поэта Н.Клюева в первую очередь выразителем этой "анонимной" хлыстовщины. И мы думаем, в этом с ним стоит согласиться. Среда, в которой рос Н.Клюев, была самой настоящей хлыстовщиной. Возникшая одновременно со старообрядчеством, секта называла себя "людьми божьими", "израилем" или духовными христианами. В основе их учения лежала мистическая идея перевоплощения, переселения  Святого Духа. Бог или Богородица, найдя себе "достойный сосуд", могут воплотиться в любого человека, в "христа". Это было причиной реального поклонения руководителю секты. Общение же со Святым Духом происходило у хлыстов якобы во время радений: приявшие в себя Духа могли пророчествовать. Церковные книги хлысты не признавали, считая их осквернёнными церковью. А Иисуса Христа принимали за обычного человека, в которого вселился Святой Дух. Утверждая в жизни аскетизм, хлысты воспринимают тело как творение дьявола, по образу и подобию его, а душу -  Божественным вдохновением, добрым началом. В секте проповедуется возненавидеть своё тело, оковы и темницу души. Одна из заповедей хлыстов гласит: "Неженатые не женитесь, женатые разженитесь. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жён и девиц. Вы, жёны и девицы, пуще огня опасайтесь мужчин... На свадьбы и крестины не ходите"[16]. От секты хлыстов затем откололись скопцы, ведущие яростную борьбу с плотью. В этом душном мирке, в котором под видом духовности и христианства попирались Божьи законы, вращался Н.Клюев.

         В статье Э.Райса проводится тезис, с которым трудно не согласиться: "Уже начиная с "Песнослова" (...) поэзия Клюева является также единственным документом о хлыстовстве"[17], "если бы принадлежность "Братских песен" Клюеву не была бы известна нам заранее, их нельзя было бы отличить от любых других хлыстовских песнопений"[18]. Продолжим эту мысль небезынтересными догадками: возможно,  что Н.Клюев стремился запечатлеть в стихах миросозерцание и тайную символику хлыстов, возможно также, что  литературная деятельность служила одновременно и прикрытием его секретной работы для своей секты, а так же и источником престижа для её же целей. Для нас представляется очевидным: проблематика творчества и вопросы, возникающие в связи с ней, выходят далеко за пределы литературы.  Известен факт существования подведомственной Н.Клюеву конспиративной квартиры в Баку (1906–1907 гг.), имеющей отношение к до сих пор не выясненным  связям хлыстов с индийскими религиозными кругами. Отчасти это объясняет индуистские мотивы в стихах поэта (и даже в названиях сборников). Сам  Н.Клюев был начётчиком, и Э.Райс считает, что это "само по себе, вопреки ошибочному, хотя и распространённому мнению, достойно всяческого уважения".[19]  Критик восхищается высокими познаниями во многочисленных областях и эрудицией начётчиков, приводя в пример Ф.Мельникова, В.Рябушинского и иранских суфиев… "Синодальное Православие было только утлой плёнкой, под которой не переставала бушевать (...) подлиннонародная духовная жизнь"[20], -  таково мнение критика; остаётся не выясненным, что скрывается за понятиями народный и духовная жизнь.  "Российская государственная власть не считала себя заинтересованной во внутренних делах "иноверцев", бунтарям из их среды всё-таки удавалось утвердиться и высказаться"[21], - пишет Эм.Райс. Как видим, в его представлениях идеальным государством будет такое, в котором утвердятся "бунтари" и "иноверцы", что само по себе противоречит вообще понятию государства, любого порядка или строя. И как следствия такого духовного произвола звучат высказывания: "В настоящее время художник более не связан никакими правилами или условными внешними формами, ни моральными, ни эстетическими, ни даже логическими"[22]. За многими стихами скрыто от простодушного читателя двойное дно - ловкий подтекст. Стихотворение "Наша радость - счастье наше", содержащее важные моменты относительно хлыстовства, лишено комментария в двухтомном издании под редакцией Г.Струве и Б.Филлипова. Непримечательные, казалось бы, строки:

                            В серых избах, в казематах,

                            В нестерпимый крестный час

                            Смертным ужасом объятых

                            Не отыщется меж нас.

                                       1911 (52. Т. 1. С. 218) - 

описывают фрагмент самосожжения хлыстов - "крестный час", - когда возможности выбежать из горящей избы не оставляли, что создавало эффект "сознательной и добровольной" смерти. А хлысты, названные поэтом "жнецами вселенской нивы", предстают образцом молчаливого смирения. "Сгорим, о, братия, телес не посрамим!" («В избе гармоника: «накинув плащ с гитарой», 52. Т. 1. С. 476) - отвечают хлысты надвигающейся "жути железной" («Растрепало солнце волосы», 1915, 52. Т. 1. С. 309). Бывшие ангелы, в сонм которых входит и лирический герой, тождественный автору ("Я был прекрасен и крылат" (52.Т.1.С.222), "Усладный стих" (52. Т. 1. С. 272) и другие),  не боятся "геенны" - они хранители ключей от ада:

                            Мы - соратники Христовы,

                            Преисподней ключари.

                                        1911 («Братская песня», 52. Т. 1. С. 26)

Но, как известно, все ключи и от рая (у св. Петра), и от ада - отданы на сохранение отнюдь не "святым братьям". Читаем в Откровении Св. Иоанна: "Я есмь первый и последний И живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти" (1: 18), "...так говорит Святый, Истинный, имеющий ключ Давидов, Который отворяет - и никто не затворит, затворяет - и никто не затворит" (3: 7), "И увидел я Ангела, сходящаго с неба, который имел ключи от бездны и большую цепь в руке своей" (20: 1).

         Так, "виссонами шурша" (в данном случае одежда хлыстов, которая не есть библейская праведность святых (второе значение слова «виссон»)), автор надеется "войти в чертоги духа" («Миллионам ярых ртов», 52. Т. 1. С. 426)

         Не смотря на все разногласия, разрывающие автора и его стихи, мы видим плотскую уверенность в обретении Царства Божия, каким-то образом непреложно появляющегося после смерти. Н.Клюев не сомневается в своей святости и даже просит Бога упокоить "его душу во святых" («Молитва», 52. Т. 2. С. 220). В стихотворениях "Отвергнув мир, врагов простя" (52. Т. 1. С. 262) и "Помню я обедню раннюю" (52. Т. 1. С. 263) лирический герой достигает святости, а в диптихе "На кресте" перевоплощается в Иисуса Христа, взывающего к Своему Отцу, и опять, как у Д.Мережковского, слышим мы возглас: "Или, или, лама савахфани".

         В 1918 г., в период увлечения Н.Клюева революцией, его охватывает  устремление к свободе, но не библейской свободе воле, а той, что вовсе не присуща верующему человеку.  Ему не по душе смирение до самой смерти, завещанное предками. Вольнолюбивый поэт хочет спеть свою песню, подобную "раскату громов", вопреки завету "страдальца-отца" продолжать его песню:

                            Не безгласным рабом,

                            Проклиная житьё,

                            А свободным орлом

                            Допою я её.

                               («Безответным рабом», 52. Т. 1. С. 231)

В революции, как казалось Н.Клюеву, Россия получает новое крещение (сравним это с мотивом "нового религиозного сознания" у Д.Мережковского, также со стихотворением А.Блока "Новое крещение"):

                            Ала Россия от ран,

                            От огневодной купели.

                            .   .   .   .   .   .   .   .   .

                            Сладко крестится в огне,

                            Искры в знамёна свивая,

                            Пасть и очнуться на дне

                            Невозмутимого рая.

                              («Коммуна», 52. Т. 1. С. 472)

Уверенность в райской Вечной жизни с праведниками встречается неоднократно у поэта, как мы и говорили выше. Но странно сочетание "дно рая", разбивающее привычные ассоциации о рае, как о месте, логически противопоставленном "бездне", "дну". Возможно, рай этот столь же отличен от общепринятого, сколько и представления о нём. Н.Клюев, знаток символических переплетений Библии, не мог ошибаться и сказал только то, что хотел сказать. И действительно, читаем ниже:

                            Повесть потомки прочтут, -

                            Строк преисподние глуби.

                              («Коммуна», 52. Т. 1. С. 472)

Признание своих собственных стихов "адскими", очевидно, не смущает дерзкого поэта кощунственностью, - "Дескать, лют окромешный ад, Но и он доводится братом" («Революция», 52. Т. 1. С. 478).

         В стихотворениях, где просматривается причастность к хлыстовству, обнаруживаем подспудное желание поэта использовать православные символы и обряды, т.е., чуждые сектантам, незримо присутствуют Церковь, свечи, Причастие, ладан, ризы, правда незримые:

                            Незримые теплятся свечи...

                             .     .     .     .     .     .     .     .

                            Воскурен ладан невидимый.

                               («Полунощница», 52. Т. 1. С. 253)

Это говорит о том, насколько автор подсознательно ощущал силу  мощного духовного пласта, которым жили русские люди, в частности крестьянство, и как чуткий художник не мог не отразить её. Тем не менее "умная молитва" может быть "медвежьей" («Мужицкий лапоть, свят, свят, свят», 52. Т. 1. С. 443), а Россия названа "Белой Индией" («Белая Индия», 52. Т. 1. С. 399), иконостас - "Индией в красном углу" («Печные прибои пьянящи и гулки», 52. Т. 1. С. 405). Во "Вражьей силе"  против прихода цивилизации выступают леший, берёза, ели, "звериный бог Медост" и "Богомать". Мы видим смешение язычества, пантеизма и христианства, которые все вместе взятые, по Н.Клюеву, и составляют оппозицию приходящему злу цивилизации. Силе "вражьей" противостоит сила "народная", которая, как кажется автору стихов, и заключается в таком нелепом смешении. Вот ещё один пример, достаточно красноречиво свидетельствующий об этом:

                            В воздухе просфора и кагор,

(Приобщался Серафим Саровский)

                            И за лаптем дед-Святогор

                            Мурлычет псалом хлыстовский.

                               («На ущербе красные дни», 52. Т. 1. С. 494)

         Стихотворение "Рыжее жнивье - как книга" представляет нам пророческую "книгу косули", где начертана вся народная судьба. Здесь Н.Клюев подменяет образы и сюжеты Библии образами из крестьянского быта, северной природы, которые сами по себе прекрасны и осуждению не подлежат. Важен сам факт подмены. Подобная вольная трактовка-переделка Библии заставляет прийти к соответствующим выводам относительно образа мыслей поэта, а "книга косули" очень напоминает нам "животную книгу" духоборов. Духоборы, не признающие Библии, читают и поют "животную книгу", книгу живота, жизни. По их верованиям, эта книга сотворена "духом" боровшихся за свою самобытность сектантов, и в ней рассказывается о действительной истории создания секты и даже о будущем. "Животная книга" состоит из псалмов-стихов, которые заучиваются с детства и передаются из поколения в поколение.

          По словам  Алексеева-Аскольдова, Н.Клюев хорошо знал "Аврору", "Христософию", мистиков  Запада и Востока, не говоря уж о психологии хлыстов. Выбор названий для сборников "Долина Единорога", "Сердце Единорога" был обусловлен не простой случайностью, а глубоко продуман и полностью соответствует замыслу автора. Не всякий знает, что это мифическое животное - одно из наиболее значимых священных образов в "Атхарваведе" и в "Махабхарате". Греческая и римская традиции рассматривали единорога как реально существующего зверя и связывали его происхождение с Индией (или Африкой). В переводах Ветхого завета с единорогом идентифицировали зверя (евр. "лютый зверь"). Символика единорога играет существенную роль в средневековых христианских сочинениях, восходящих к греческому тексту "Физиолога" (II–III  вв. н.э.), где животное выступает символом чистоты и девственности, приручить его может лишь чистая дева. Отсюда возникла более поздняя христианская традиция, связывающая единорога с Девой Марией и с Иисусом Христом. Очевидно, эти значения в своей совокупности и были взяты поэтом, но для такого нетипичного образа потребовались хорошее знание мировой мифологии.

          Н.Клюеву был близок христианский мир, более того, он стоил дороже для него, чем что-либо другое. Поэт сам был бы рад вместе с мужиками, "со всею полесной хвойною силою, постоять за крещёную Землю" («Мирская дума», 52. Т. 1. С. 329), но его деревня, "избяной рай"  причастны к той самой, настоящей Святой Руси, которая, по словам Достоевского, "вся в Православии". Несомненно, часть клюевского "рая" и  находилась в Православной вере, и поэт, видя это вокруг себя, отобразил яркие живые искры чистого и святого, но наряду и на одной ступени с ними поставил дохристианские и "околохристианские" ценности, которые никак не могли выражать народного идеала. Особенная сила художественной стороны Н.Клюева, в сочетании с утончённейшей чувствительностью к проявлениям окружающего мира, к его красоте, к его страданиям и радости (в этом можно убедиться на примере сборника "Мирские думы"), привлекли немало ценителей поэзии, но сущность художника всегда принадлежала не тому великому народу, который заключал в себе духовность и жизненную силу одновременно, а тем  пресловутым "бунтарям" и "иноверцам", особой части русскоязычного населения, живущего совсем по другим законам. "Судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы..."[23] - читаем у Ф.Достоевского. Могли ли оказаться историческими идеалами хлыстовство и скопчество или "кровяной весёлый ключ" (52. Т. 1. С. 485) с "багровой изменой" («Проснуться с перерезанной веной», 52. Т. 1. С. 485)? Один из самых детальных исследователей, Б.Филиппов, считает клюевское наследие "народной мистикой", "глубоко-поэтической христовщиной"[24], соглашаясь тем самым с находящимися в разладе между собой староверами и хлыстами. Известно, что Православие имеет достаточно глубокие и прочные корни, и Россия, опирающаяся на них, живущая ими, существует с тем же неизменно высоким идеалом, который не захотел рассмотреть Н.Клюев, находясь очень близко к нему. Но ещё раз, окинув мысленным взором жизненную дорогу, которую прошёл поэт, мы не нашли ни одной ноты раскаяния в его стихах, ни одного свидетельства, говорящего, что Н.Клюев делами подтверждает свою причастность к тому, что можно было бы считать по-настоящему русским, принадлежащим душе народной. "Не тот ненавистен перед очами Божьими, кто впадает в грех, но тот, кто не перестаёт коснеть во грехах", - говорил святой Авва Кесарий. И наше устремление состоит не в том, чтобы со злорадством осудить поэта, но в том, чтобы, по-христиански молясь о спасении его души, обличить (в отличие от осудить) перед читателем порок, к чему призывали святые апостолы.

В лирике Н.Клюева неизбежно сталкиваемся с проблемой природы и цивилизации, насущной и сейчас. Безоглядно будучи на стороне природы, поэт находит для неё много ярких сочетаний слов, среди которых авторские образования и диалектизмы: "листья зарные", "лист-руда", "судина-осень", "вороний грай", "осочье шумливое", "вода-луда". Строго нормировано употребление эпитетов, если они появляются, то непременно становятся носителями основного смысла, с точностью передавая нужный оттенок авторского восприятия образа: "златотканные дни", "ржавая позолота", "голос громный", "венчальная белизна". Тончайшее, исполненное глубокой прочувствованности отношение к природе характеризует одну из лучших сторон поэзии Н.Клюева, тем не менее нельзя не отметить наличие у поэта черт натурализма этического (требование жизни, согласующейся с законами природы) и религиозного (т.е. пантеизма), лишающего Бога самостоятельности существования.

 Встречаем такие нетипичные и, вероятно, единственные в своём роде "зори", которые "слушают медвежью свирель", "рябины", "прядущие по косогорам", "дух леса", "гудящий пчелой в сосновых жилах", "ночь", "Слетающая пушистым глухарём", "замирающих строк бубенцы", "крепкая кириллица слов", "нежность пастушок", "няня-ель" и другие. Элементы пейзажа, как правило, синхронны и реализуются в настоящем времени, в том моменте, в каком они будто только что "схвачены" автором. Характерен длинный ряд подлежащих, составляющих пейзажа:

                            И серые избы с часовней убогой,

                            Понурые ели, бурьяны и льны.

        1911 («Весна отсияла... Как сладостно больно», 52. Т. 1. С. 217)

                            Ноченька тёмная, жизнь подневольная...

                            В поле безлюдье, бесследье да жуть.

        1914 («Ноченька тёмная, жизнь подневольная», 52. Т. 1. С. 288)

Отсутствует в лирике Клюева глагольный пейзаж. Встречаются, однако, проходящие через стихотворение пейзажные цепочки, звенья которых подлежащее и сказуемое:

                   Просинь - море, туча - кит,

                            А туман - лодейный парус.

                            .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                            Люди - тля, а избы - горы.

                           1911 («Просинь - море, туча - кит», 52. Т. 1. С. 223)

                            Дымится омут, спит лоза,

                            В осоке девушка-русалка.

                            1912 («Певучей думой обуян», 52. Т. 1. С. 286) 

         Природа как объект описания часто несёт, помимо этической и эстетической, смысловую нагрузку. Передавая мрачные или радостные картины, автор передаёт не только внешнее, но и внутреннее восприятие, тональность настроения: "природа мертвенная", "и схимник бор читает требник, Как над умершею тобой" («В морозной мгле, как око сычье», 1911, 52. Т. 1. С. 225). Пейзаж меняется в зависимости от душевного настроя Н.Клюева. Холод и мрак, смерть и лёд - вот основные характеристики зимы, если лирический герой одинок и отвергнут ("Продрогли липы до костей", 1932–1933, 52. Т. 2. С. 270). Иногда «пушистая гороностаевая зима» («Пушистые гороностаевые зимы», 52. Т. 1. С. 407) связана с родным, домашним и знакомым:

                            Есть у нас мерный очаг,

                            Матери мерная прялка.

                   не дат., вер., ок. 1911 («Верить ли песням твоим», 52. Т. 1. С. 243)

В самые тяжёлые времена для поэта (1937 год) время движется вспять и за весной опять наступает зима:

                            Весна погибла. В космы сосен

                            Вплетает вьюга седину...

                   1937 («Есть две страны, одна больница», 53. С. 95)

Одно из любимейших времён года для автора  - осень. Она расцвечена в яркие цвета: «оранжевый сентябрь плетёт земле венок» («В заборной щели солнышка кусок», 1926, 52. Т. 2. С. 167), "багряный октябрь" («Клеветникам искусства», 1932–1933 , 52. Т. 2. С. 273). "Осенняя рдяная тоска" («Я болен сладостным недугом», ок. 1911, 52. Т. 1. С. 243) пробуждала в поэте творческие силы:

                            Когда осыпаются липы

                            В раскосый и рыжий закат,

                            И кличет хозяйка "цып, цыпы"

                            Осенних зобастых курят.

                     1932–1933  («Когда осыпаются липы», 52. Т. 2. С. 265)

Чувственным теплом наполнены эти строки, где отражён реальный, тёплый мир, противостоящий  своей жизненностью "ржавым книгам":

                            Я видел звука лик и музыку постиг,

                            Даря уста цветку без ваших ржавых книг!

  1917 («Звук ангелу собрат, бесплотному лучу», 52. Т. 1. С. 442).

         При оформлении передачи смысла Н.Клюев использует как прямую описательность - в большей степени это относится к пейзажным зарисовкам  ("Холодное, как смерть, равниной бездыханной", 1911 (52. Т. 1. С. 226), "Луговые потёмки, омежки, стога", 1914 (52. Т. 1. С. 325), "Зима изгрызла бок у стога", 1916 (52. Т. 1. С. 389)), так и аллегорию ("Весна отсияла... Как сладостно больно", 1911 (52. Т. 1. С. 217), "Сердцу сердца говорю", 1911 (52. Т. 1. С. 226), "Ожидание", 1911 (52. Т. 1. С. 255)). Иносказание, воплощённое через систему символов, всё же позволяет выявить некоторые закономерности.  Например, тоска по раю Н.Клюева приближается к удивительно похожим образам кораблей в тихих заливах у А.Блока:

                            И всем казалось, что радость будет,

                            Что в тихой заводи все корабли.

     А.Блок. 1905 («Девушка пела в церковном хоре», 20. Т. 2. С. 79)

                            Я тосковал о райских кринах,

                            О берегах иной земли,

                            Где в светло-дремлющих заливах

                            Блуждают сонно корабли.

     Н.Клюев. 1911 («Я говорил о райских кринах», 52. Т. 1. С. 220)

Символическое значение кораблей у Н.Клюева восходит не только к обозначению хлыстовской общины, - это и преставленные души, плывущие на "отдых". Говоря о символах, мы упомянем и вишню - символ плоти в лирике поэта; стихотворение "Вы деньки мои - голуби белые" (ок. 1911, 52. Т. 1. С. 261) наиболее отчётливо представляет этот образ:

                            Что без вас с моим вишеньем станется,

                            Воронью оно в пищу достанется.

и яблоню:

                            Я цепенел...

                   В разлуке с  яблонною плотью.

  1930-е гг. («Недоумённо не кори», 52. Т. 2. С. 285)

Вообще, образ дерева часто встречается в стихах Н.Клюева, "садовника испытанного" («Вы деньки мои - голуби белые», 52. Т. 2. С. 261):

                            Клюев бородатый,

                            Как дуб, перунами сражённый.

         1932–1933  («Я гневаюсь на вас и горестно браню», 52. Т. 2. С. 259)

                            А я, как ива при дороге...

         1932–1933  («Меня октябрь настиг ненастьем», 52. Т. 2. С. 259)                      

                            Я же - кедр,

                            Старинными рубцами щедр.

         1930-е гг. («Зимы не помнят воробьи», 52. Т. 2. С. 284)

         Многоликим предстаёт перед нами образ автора-повествователя в лирике Н.Клюева: это и странник, и пророк, и пахарь, и узник, и смертник. Большинство произведений написано от первого лица. В стихотворении "Вечер ржавой позолотой" (1911, 52. Т. 1. С. 219) лирический герой, "фабричный паренёк", умирает у домны, его "убивает город". Герой удивительно похож на автора, "обликом - белёс" (сравним с "Автобиографической заметкой": «Я - мужик, но особой породы: кость у меня тонкая, кожа белая, и волос мягкий», 52. Т. 1. С. 212), и из тех же мест, где "сосны, старый пруд", любимые мама, дедушка. Параллель с "убиенным  младенцем" довершает сходство лирического героя с Н.Клюевым, в этом мы убеждаемся, рассматривая взаимоотношениях Клюева и С.Есенина.

Множество стихов написано от имени "братьев-хлыстов" ("Братская песня", 1911, 52. Т. 1. С. 266, "Полунощница", 1912, 52. Т. 1. С. 253, "О поспешите, братья, к нам", 1912, 52. Т. 1. С. 265 и др.) - эти стихи служили псалмами на хлыстовских радениях -  и от имени Клюева-начётчика, "Давида Христова корабля" ("Я был  в духе в день воскресный", ок. 1911, 52. Т. 1. С. 251, "Бегство", ок. 1911, 52. Т. 1. С. 252, "Есть то, чего не видел глаз", ок. 1911, 52. Т. 1. С. 255 и многие другие). Сборник "Братские песни" составлен именно из таких произведений.

Наиболее употребимыми формами поэтической речи у Н.Клюева являются размеры с неударным первым слогом: это анапест и ямб. Стихотворения-откровения, родные сердцу пейзажи, самое глубокое и затаённое выражает поэт анапестом ("Безответным рабом", 1905, 52. Т. 1. С. 213;  "Отверженной", 1911, 52. Т. 1. С. 236; "Молитва", 1916, 52. Т. 2. С. 220); насыщенная  эмоциональность  передана ямбом ("Любви начало было летом", 1908, 52. Т. 1. С. 234; "Простятся вам столетий иго", 1911, 52. Т. 1. С. 244). Следует отметить  необыкновенную мелодичность лирики поэта. Это позволяет через качество и объём звука передать дополнительную выразительность фразе, расширить границы её философского восприятия в сторону эстетического осмысления. Стихотворение "Звук ангелу собрат, бесплотному лучу"(1917, 52.Т.1.С.442), повествующее как раз о невидимой жизни звука, представляет собой блестящий пример аллитерации и диссонанса:

                            Звук ангелу собрат, бесплотному лучу

                            у - а - а - у

                            л - л - л

                            И недруг топору, потёмкам и сычу.

                            у - у - у

                            др - р

                            В предсмертном "ы-ы-ы!" таится полузвук,

                            в - рт - т - т - зв

                            Он каплей и цветком уловится, как стук.  -

                            нк - пл - цв - тк - ц - к - ст - к

                            о - а - о - о - а

хрустальные звуки падающей капли переданы будто бы вне слов, за словами.

                            Сорвётся капля вниз и вострепещет цвет

                            е - е

                            рв - вн - в - цв

                            Но трепет не глагол, и в срыве звука нет.

                                      тр - т - в - р - в - т

                                      е - е - е

Можно добавить к приведённой строфе строки, на наш взгляд, безупречные с художественной стороны, такие, как:

                            Древесной крови дух дойдёт до Божьих звёзд.

                             .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                            Где хвойный херувим льёт чашу из луча.

и многие другие. В словесном мастерстве Н.Клюева можно сравнить с В.Маяковским. И хотя они принадлежали к противоборствующим сторонам ("Маяковскому грезится гудок над Зимним" (1918–1919, 52. Т. 2. С. 170)), в их поэтике есть немало общего: использование трёхстопного и четырёхстопного паузника с женскими рифмами, а так же тонического сложения. Язык Н.Клюева очень оригинален, но, к примеру, Эм.Райс, говоря об этом, доходит до абсурдных преувеличений: "Во всей русской культуре не было до сих пор ничего равного Клюеву по утончённости и совершенству стихотворного мастерства",[25] "Клюев достигает синтеза всех культур человеческого рода",[26] "Клюев принадлежит к редчайшему в мировой литературе разряду подлинных мистиков, сумевших воплотить свой сверхчувственный опыт в людской речи",[27] "как Пушкин или Тютчев, Клюев впервые дойдёт и до рядового читателя, когда достигнутое им обогащение русской словесной культуры просочится в массу через школу и газету"[28]. Эм.Райс не отдаёт себе отчёта в том, что лексика, подразделяясь на активный и пассивный пласты, включает клюевский язык в свою пассивную часть, для большинства, не живущего в Олонецкой губернии, непонятную. И разговорный язык "рядового читателя", равно как и литературный язык русской культуры, "не обогатится" словарём Н.Клюева никогда, поскольку существует понятие литературной нормы, которая не позволяет стать широкоупотребительным диалектизмам, вульгаризмам и словам, чуждым духовно русскому народу (сектантская лексика). Языковой материал творчества Н.Клюева может представлять интерес для русоведов, особенно диалектологов и религиоведов, но было бы странным, если бы на нём заговорили "школы и газеты", а так же "вся русская словесная культура".

Отношение к традиционной вере в поэтическом наследии Н.Минского выглядит также нетрадиционно по отношению к русской культуре. Несомненно, поэт настроен весьма религиозно, но отнюдь не в православном ключе. Когда заходит речь о Боге, то лирический герой, подобно героям Д.Мережковского, Н.Клюева, А.Блока,  утверждает, что он «видел» Бога («Кто Бога узрит – тот умрёт», 63. С. 10), победив тем самым смерть и поняв её сокровенный смысл при жизни. Если Н.Минский говорит о вере предков, а мы подразумеваем под ней Православную веру, то подвергает её сомнению:

                            Знать, вера предков родилась больною

                            И умереть должна у нас в сердцах.

                   («Быть может, мир прекрасней был когда-то», 63. С. 10).

Священная задача живущих, как и он, в то смутное время – донести свой крест, т.е. разрушать, отрицать, подвергать сомнению, что прямым текстом говорится в названном выше стихотворении:

                            Мы, отрицая, также служим Богу…

                            ………………………………………

                            Из рук судьбы свой крест беру смиренно,

                            Сомнений яд хочу испить до дна.

                            Лишь то, чем мы живём, для нас священно…

Поэт сам очень точно определяет несчастье своё и своих современников:

                            Мой демон страшен тем, что, душу искушая,

                            Уму он кажется святым.

                                      («Мой демон», 63. С. 9)

И если Н.Минский ещё видит и формулирует это, то идущие следом уже отрицают присутствие демона и не понимают «кажести» видимой правоты.

А в стихотворении «Утешение» мы видим призыв вернуться к язычеству. Но не к язычеству древних, а к некоему неоязычеству, которое располагается на более высоком уровне, но сохраняет первообразный смысл:

                            Душа свершила круг великий.

                            И вот, вернувшись к детским снам,

                            Я вновь, как праотец мой дикий,

                            Молюсь деревьям и звездам.

                                      (63. С. 9)

В отличие от приведённых примеров из творчества Н.Минского, несомненным нравственным достоинством лирики И.Коневского является преклонение перед представителями прошедших поколений, которое А.Пушкин так метко назвал «любовью к отеческим гробам». В стихотворении «По праву рождения» (1904, 54. С. 49) поэт говорит о снах, в которых ему видятся «пращуры» - «мужи достославных поколений», «отживших, но живых». И.Коневской говорит о благородстве прежних душ:

                            Лишь пред иконами склоняли вы колени,

                            А перед обществом вы только честь блюли.

Продолжая традиции классиков XIX века, видевших духовный оплот в крестьянстве, поэт говорит о духовном родстве своём, общности с «селянином» и завершает на высокой ноте почтения, восхищения и гордостью своими предками:

                            Какой есть у меня торжественный приют,

                            Где я причастен достоянью дорогому,

                            Святому золоту, что мне отцы куют.

А.Добролюбова можно назвать одним из предшественников Н.Клюева и по стилевой манере, приближающейся к народному сказу, и по мировосприятию как некоему синтезу язычества и Православия, по обилию стихотворений тюремной, страннической тематики.

Встречаются и прямые параллели. Сравним:

У А.Добролюбова:

                            Вы деньки мои – братцы милые, други верные,

                            Каждый день ровно голуби над тюремным

окошком моим поднимаетесь…

1905 («Вы деньки ли мои – деньки тихие неприметные», 42. С. 104)

У Н.Клюева:

                            Вы деньки мои -  голуби белые,

                            А часы – запоздалые зяблики.

           1911 («Вы деньки мои – голуби белые», 52. Т. 1. С. 26)

Так же, как и у Н.Клюева, поэзия А.Добролюбова населена ангелами, ожившими берёзками, сёстрами-птичками. Однако его творчество – гимн бытию, каждая былинка которого одухотворена («Я вернусь к вам, поля и дороги родные», «Примиренье с землёй и зверями»). Живому бытию природы противостоит город и неприятие к городу – ещё одна характерная черта творчества А.Добролюбова:

                            Этот город боролся с моей чистотою.

                            …………………………………………

                            Зато выслушай город – я тебе объявляю:

                            Смертью дышут твой мрак и краса твоих стен.

                1905 («Я вернусь к вам, поля и дороги родные», 42. С. 64)

Так же как и Н.Клюеву, А.Добролюбову известен «мир невещественный» («Мир вам, о горы!»). Стоит отметить органичное отношение к народу:

                   Мой приют был готов в самом низком народе.

         1905 («Я вернусь к вам, поля и дороги родные», 42. С. 64)

На таком фоне, возвращаясь к Н.Минскому, более всего поражает его стихотворение «В деревне» (1904, 60. С. 18), где выражено отношение к народному, национальному. Такой тип восприятия, если отталкиваться от классических образцов русской литературы – А.Пушкина, Ф.Достоевского, лежит далеко за пределами национальной традиции, но идеально передаёт восприятие народа глазами так называемой «русофобствующей интеллигенции»:

         Загадкой грозною встаёшь ты предо мной,

         Зловещей, как мираж среди степи безводной.

 В данном стихотворном образце автор размышляет о некоей «тайне», «таинственном народе» и задаёт уже ставшие программными в определённой среде вопросы:

         Кто лучше: я иль ты?

         ………………………..

         Как море тёмен ты: могуч ли ты как море?

         ………………………..

         О, кто же ты, скажи: герой великодушный,

         Иль годный к битве конь, арапнику послушный?

Речь идёт не о том русском народе Ф.Достоевского, идеалы которого «сильны и святы», а о мифической тёмной, покорной массе («Покорно ты вставал…»), обладающей «детской верой» и всеми остальными штампованными качествами, широко тиражируемыми и сейчас средствами массовой информации.

Обратим внимание на стихотворение В.Гофмана «В церкви» (1903–1904, 37. С. 90), выдержанное в таком же негативном русофобском ключе. Поэт переносит нас в старый храм и нагнетает негативный фон, описывая обстановку:

                   Во храме затуманенном мерцающая мгла.

                   ………………………………………………

                   Зловеще тени длинные собрались по углам.

                   ………………………………………………..

                   Покров неверных отсветов и сумрачен и хмур.

                   И что-то безнадёжное нависло тяжело,

                   …………………………………………..

                   И потому так мертвенен убор парчовых риз,

                   И потому все люди тут угрюмо смотрят вниз.

Поэт воспроизводит ощущения людей, пришедших в церковь через своё искажённое восприятие сущности Православного учения, навязывая нарочито приниженные эмоции – страх наказания, безнадеждность, беспомощность, униженность - совершенно не свойственные православному человеку в храме. Кроме того, педалируется ощущение жестокости, мертвенности всей Православной философии и соответственно библейских событий:

                   Есть это безнадёжное в безжизненных святых,

                   В их нимбах жёлто-дымчатых, когда-то золотых.

                   И в лицах умоляющих пригнувшихся людей,

                   И в шляпках этих впившихся, безжалостных гвоздей…

Смысловым узлом стихотворения становится присутствие невинной девушки, дорогой поэту, в этом страшном скопище грешников. Строфа о смятенных грешниках повторяется с небольшой трансформацией ещё раз в конце стихотворения, чтобы усилить такой вопиющий, с точки зрения В.Гофмана, факт:

                   О, милая, о, чистая, скажи, зачем ты тут,

                   Где слышен бледным грешникам зловещий ход минут.

                   Где все кладут испуганно на грудь свою кресты,

                   Почуяв близость вечности и ужас пустоты.

Если остановиться только на этой строфе, не зная смысла и названия стихотворения, то по ошибке можно было бы подумать, что героиня находится не в церкви, а в аду. И, думается, такая параллель возникает далеко не случайно. Она адекватно передаёт отношение поэта к вековой национальной культуре.

Сходное  с гофмановским отношение к человеку выражено в стихотворении «Люди» П.Соловьёвой. Поэтесса говорит о некоем обобщённом представлении людей как не осознающей себя страдающей толпы, лишённой человеческих качеств.

Идут. Без веры и без воли.

Толпа проходит за толпой.

В улыбках столько скрытой боли,

И, как рыданье, смех тупой.

……………………………..

Надежды нет: неумолимо

Они и вместе - и одни.

И я один. Я не умею

Развеять этот тусклый чад.

…………………………….

Вот, мы близки… но тех, кто рядом,

Жизнь разделяет, как стекло.

1903 («Люди», 71. С. 27)

Лирический герой П.Соловьёвой смирился с такой горестной судьбой, он безнадёжно одинок, как и все без исключения окружающие его люди. Такое одиночество представляется замкнутым онтологическим кругом, составляющей частью земного бытия.

         Неожиданно ярко и сильно проходит в стихотворении «Люблю я грусть твоих просторов» (1903, 83. С. 282) тема Родины у Ф.Сологуба. Лирический герой не боится ни «унылых приговоров судьбы», ни «безумного пути», грозящего смертью. Его Россия – «милый край, святая Русь» и «русское сердце тоскует Вдали от родимой земли». Мотивы русского простора и странничества сильны в лирике Ф.Сологуба. Его лирический герой стихотворения «На Волге» (1915, 83. С. 400) – странник, «скиталец вечный», который уже не может уместить своё творчество в тесных границах земного пространства -

                   Поэт, которому весь свет

                   Для песнопения стал тесен,

но страстно жаждущий разгадать загадку, пресловутую Тайну этой жизни хотя бы в смертный час:             

…Но всё же я

Из тёмных недр небытия

Хотел бы встать на час единый,

Перед всемирною кончиной

Изведать ясность жития.

1900 («Не доживу до светлых дней», 83. С. 241)

Условно назовём верой А.Блока то, в чём предстоит ещё разобраться.  Ответ на вопрос о вере всегда должен  стоять во главе угла при оценке личности и творчества. Но, учитывая сложность вопроса, количество разнонаправленного, противоречивого материала, только сейчас позволим  себе приблизиться к нему вплотную.

         Когда мы говорили о концепциях бытия, любви и творчества в лирике А.Блока, то уже, хотя и опосредованно, касались проблемы веры, потому что она определяет мировоззренческую позицию. Бытие-смерть, любовь-убийство и творчество-проклятие обещают  безрадостную картину -  декаданс представлен как тип мышления, как форма существования. Но поэт и человек  А.Блок  не может быть воспринят нами однопланово, только негативно или только позитивно. Внутренние борения и метания всегда оставляют надежду на лучший исход.

 Прежде чем обратиться к лирике, попытаемся выявить истоки, найти ключ к пониманию веры А.Блока.  В биографии поэта есть интересный момент: формирование мировоззрения и литературного вкуса А.Блока происходило в семье его матери, где "любили и понимали слово, (...) господствовали, в общем, старинные понятия о литературных ценностях и идеалах", отдавали дань красноречию и музыке. "Семья моей матери причастна к литературе и к науке"[29], - писал сам А.Блок. "Первым вдохновителем" был Жуковский (затем и Полонский, Майков, Фет).

         Иными словами, достаточно ясно видно, что воспитание поэта носило светский характер. Детство А.Блока было лишено того духа национальной культуры, откуда он смог бы почерпнуть истинную религиозность, понять богатство Православия. Семью поэта отличала высокая образованность, знание языков, но это была типичная дворянская  интеллигентская семья. Первый религиозный опыт пришёл только в связи с "острыми мистическими и романтическими переживаниями"[30]. Поэт хорошо понимал отличие религии от мистики, и свои  мысли по этому поводу  изложил в уже упомянутой статье "Религия и мистика". Он признавал, да и мы это видим, что мистика может стать одним из путей к религии, но она не есть религиозность, она - тип воображения и отнюдь не всегда гарантирует божественность.

         Поиск «знаков» надёжно закрепляет поэта в мистике. Это и есть более всего интересующее его, пугающее и манящее одновременно. На протяжении дневниковых записей мы постоянно убеждаемся в мистической настроенности и мистической восприимчивости А.Блока. Попытка сделать мистику объектом исследования, поиск в ней мифологических начал не приводит к выраженным результатам. Но прочно живут в душе поэта мистические страхи: «Шорох дождя не всегда обыкновенен. Странно пищало под полом. Собака беспокоится. Что-то есть, что-то есть. В зеркале, однако, ещё ничего не видно, но кто-то ходил по дому» (26 марта, 1902 года), «…Вечером напали страхи» (17 октября, 1911 года), «…Ночью – кошмар, кричу» (4 марта, 1912 года). То же отражено в лирике («Я просыпался и всходил», 1902, 20. Т. 1. С. 219; «Возвратилась в полночь. До утра…», 1903, 20. Т. 1. С. 292; «Песенка», 1905, 20. Т. 2. С. 166; «Милый друг, в этом тихом доме», 1913, 20. Т. 3. С. 286 и другие). Такие настроения А.Блока удивительно похоже воспроизведены в стихотворении Ю.Балтрушайтиса «Детские страхи» (1911, 7. С. 79). Однако ж у Ю.Балтрушайтиса речь идёт о ребёнке, но для взрослого А.Блока подобные проблемы были не менее серьёзны, что подтверждают свидетельства матери поэта, которую так же одолевали мистические страхи:

В нашем доме нет затишья…

Жутко в сумраке ночном…

…………………………….

Кто-то шарит, роет, гложет,

Бродит, крадется в тиши,

…………………….

Чем-то стукнул ненароком,

Что-то грузно уронил…

В нашем доме, одиноком,

Бродят выходцы могил.

Всюду вздохи – всюду тени,

Шёпот, топот, звон копыт…

Распахнулись окна в сени

И неплотно вход закрыт…

Вражьей силе нет преграды…

Чёрным зевом дышит мгла,

И колеблет свет лампады

Взмах незримого крыла…

         Тяжесть этих кошмаров усугублялась тем, «что кто-то ждал на перепутьи  последних страшных слов» («Пытался сердцем отдохнуть я», 20. Т. 1. С. 211), от странной предопределённости этого «служения» мистике. Как потом у С. Есенина в «Чёрном человеке», в зеркале должен появиться пришелец, требующий ответа:

                            Но в день последний, в час бездонный,

                            Нарушив всяческий закон,

                            Он встанет, призрак беззаконный,

                            Зеркальной гладью отражён.

А. Блок предрёк себе страшный жребий. О таком же двойнике писал А. Белый и многие другие:

Двойник мой гонится за мной.

Он на заборе промелькает,

Скользнёт по хладной мостовой

И, удлинившись, вдруг истает.

А. Белый. 1908 («Отчаянье», 17. С. 159)

…И на миг

Всё озарилось странным светом.

И вижу, - в зеркале двойник

Стоит застывшим силуэтом.

А. Белый. 1908 («Меланхолия», 17. С. 225)  

         В «Двойнике» (3. С. 56) И.Анненского  можно увидеть близость и взаимопроникновение двух образов, героя и «Другого», а наряду с этим желание уйти от «Другого», претендующего на «Я» поэта, чтобы осознать границы собственной личности:

Не я, и не он, и не ты.

И то же, что я, и не то же:

Так были мы где-то похожи,

Что наши смешались черты.

………………………………...

Когда, наконец, нас разлучат,

Каким же я буду один?

Наряду с лирическим героем в творчестве А. Блока двойник фигурирует весьма активно («Никто не умирал, никто не кончил жить», 1903, 20. Т. 1. С. 527, «Двойник», 1903, 20. Т. 1. С. 287, «Пристал ко мне нищий дурак», 1913, 20. Т. 3. С. 50 и др.). Из стихотворений  «Явился он на стройном бале» (1902, 20. Т. 1. С. 227), «Потемнели, поблёкли залы» (1903, 20. Т. 1. С. 263), «Все кричали у круглых столов» (1902, 20. Т. 1. С. 252), ведущих к пьесе «Балаганчик», можно сделать вывод о тяготении и противостоянии,  о двойничестве образов Арлекино и Пьеро. Эта антитеза отчётливо просматривается в лирике М.Волошина, где можно найти образы А.Белого и А.Блока, изображённых как Арлекин и Пьеро. Автор, как видим из текста стихотворения «В цирке» (1903, 34. С. 16), решает противостояние в пользу А.Блока – Пьеро, хотя стихотворение посвящено А.Белому:

Всё крикливо, всё пёстро…

Мне б хотелось вызвать снова

Образ бледного, больного,

Грациозного Пьеро.

         1903(«В цирке», 34. С. 16)

Образ Арлекина выписан довольно отталкивающе, но с долей некоторого сочувствия. Арлекин – тот, кто противопоставляет себя и противостоит недостойной толпе:

Клоун в огненном кольце.

Хохот мерзкий, как проказа.

И на гипсовом лице

Два горящих болью глаза.

(«В цирке»).

А.Блоку оказываются близки оба этих героя, и как поэт-актёр он надевает маску и костюм:

                            Я надел разноцветные перья…

                   1902 («Я надел разноцветные перья», 20. Т. 1. С. 242)

Образ диковинной яркой птицы переходит в эпатажного Арлекина:

                            Я был весь в пёстрых лоскутьях,

                            Белый, красный, в безобразной маске.

                            Хохотал и кривлялся на распутьях,

                            И рассказывал шуточные сказки.

1903 («Я был весь в пёстрых лоскутьях», 20. Т. 1. С. 277)

в то время как в стихотворениях «Зимний ветер играет терновником» (1903, 20. Т. 1. С. 266), «Явился он на стройном бале» (1902, 20. Т. 1. С. 227), «Сердито волновались нивы» (1903, 20. Т. 1. С. 367), в пьесе «Балаганчик» главный герой – Пьеро. Мы узнаём его, если он не назван, по стереотипным ситуациям, взятым из пьесы.

Иногда роль Пьеро примеряет на себя и поэт, называемый Арлекином, – А.Белый, и происходит вольное или невольное подражание А.Блоку и его герою Пьеро. Причём, сходство проявляется даже на уровне формы. Сравним:

Зимний ветер играет терновником,

Задувает в окне свечу.

Ты ушла на свиданье с любовником.

Я один. Я прощу. Я молчу.

А. Блок. 1903 («Зимний ветер играет терновником», 20. Т. 1. С. 266)

Но всходит ветр в воздушной вышине.

Я знаю всё. Я промолчу. Я верю.

А. Белый. 1907 («Да не в суд или во осуждение», 17. С. 302)

 «Я никогда не рядил моих героев  в шутовское платье! Они без моего ведома разыгрывают какую-то старую легенду! (20. Т. 4. С. 14) – читаем слова «снимающего с себя всякую ответственность» (20. Т. 4. С. 14)  автора из «Балаганчика» - Надо мной издеваются!» И дневник поэта начинается со слов о раздвоении сознания: «Я раздвоился. И вот жду сознающий на опушке, а – другой – совершаю в далёких полях заветное дело» (20. Т. 5. С. 11). Блок – сознающий созерцатель духом и разумом борется с «убийцей-двойником», с Блоком – модернистом и лицедеем.

По словам поэта, модернизм – загадка, готовая преобразиться и в Бога, и в дьявола. Ждущим её разрешения всё равно, что выйдет, Бог или дьявол, ведь источник всего – Бог. К примеру, противоречивый характер Вяч.Иванова передан П.Соловьёвой в стихотворении «В безумный месяц март» (74. С. 87). Это вечное противостояние и соединение весны и зимы, смеха и «печального стиха», Бога и дьявола, любви и смерти. Но если парадигма «весна – зима» выглядит вполне безобидно, то «Бог – дьявол» уже переходит за рамки дозволенной человеку вольности в обращении с бытием. Однако это не останавливает многих, в первую очередь В.Брюсова в его знаменитом стихотворении, посвящённом З.Гиппиус:

                            Хочу, чтоб всюду плавала

                            Свободная ладья.

                            И Господа и Дьявола

                            Хочу прославить я.

                            1901 («З.Н.Гиппиус»,  23. С. 354)

Так и символизм воспринимался многими, да и самим А. Блоком, как «искусство пределов», в котором заключены  «две бездны». Порывом к вечному пределу будут мысли поэта о самоубийстве, которые можно отметить и в лирике, не относящейся к стихам о главной героине:

                            Я закрою голову белым,

                            Закричу и кинусь в поток.

                            И всплывёт, качнётся над телом

                            Благовонный, речной цветок.

                            1902 («Дома растут, как желанья», 20. Т. 1. С. 238)

Стоит отметить некоторые устойчивые смысловые и стилевые тенденции от 1898 к 1906 г., т.е. ведущие из ранней лирики к "Балаганчику". Стихотворение "Мне снилась снова ты, в цветах, на шумной сцене" (1898, 20. Т. 1. С. 14) являет собой "Балаганчик" в миниатюре; несмотря на то что реальная пьеса вызвала шквал негодования, все восходящие к ней лирические произведения остались без внимания. На первый взгляд, стихотворение "Мне снилась..." обращает нас к героям трагедии Шекспира: "Но ты, Офелия, смотрела на Гамлета..." Возможно, что первоначальная редакция и подразумевала такой смысл, затем же автор убрал эпиграф из Шекспира и изменил последнюю строфу, которая в изменённом виде и содержит разгадку в двух строчках:

               А я стоял в твоём благоуханьи,

               С цветами на груди, на голове, в руках...

Черты несчастного Пьеро, грустного шута, с его неразделённой любовью, сквозят в этих словах. Подтверждает облик обиженного паяца сочетание "бедный поэт" и любовь с оттенком театрального эффекта: "А розы сыпались на бедного поэта". Красивый  трагизм и смерть героини переводят сюжет в плоскость сценического  (балаганного)  представления. Героиня, впрочем, просматривается не так отчётливо, но характеристика её антиномическим "безумная, как страсть, спокойная, как сон" вполне соответствует Бледной Подруге - Коломбине из "Балаганчика", совпадают также неземная красота и равнодушный ("смотрела на Гамлета Без счастья, без любви") взгляд: "О, в очах пустота!" ("Балаганчик", 20. Т. 4. С. 11), "Равнодушный взор спокойных глаз" ("Балаганчик", 20. Т. 4. С. 12).

В 1902 г. А.Блок напишет ещё один мини-"Балаганчик": "Я ждал под окнами в тени" (20. Т. 1. С. 521), в котором возлюбленная счастлива с другим, а лирическому герою, "готовому гибнуть и смеяться", достаётся жалкий финал ("Был я жалок"):

               И замер я в моей тени,

               Раздавлен тайной серой скуки.

Как и в финале пьесы, с "одним только Пьеро, который беспомощно лежит на пустой сцене в белом балахоне своём с красными пуговицами" (20. Т. 4. С. 21), герой бездеятелен и беспомощен:

               Бедняжка Пьеро, довольно лежать,

                         Пойди поищи невесту себе…

                                             (20. Т. 4. С. 21)

А "тонкий нож" в руке лирического героя становится "тяжёлым деревянным мечом" в "Балаганчике" - причиной хоть и "клюквенной", но всё-таки крови.

Стилистический приём повтора фразового окончания, обладающий столь серьёзной смысловой насыщенностью в "Балаганчике", тоже не впервые звучит у А.Блока, его мы встречаем в стихотворении "Мы проснулись в полном забвеньи" (1902, 20. Т. 1. С. 525) для передачи "рассеянного средоточия", возвышенности, внелогичности. Этот не новый для поэзии символизма приём попал, как известно, под прицел пародии В.Соловьёва.

Многое из того, что вошло в "Балаганчик", было подготовлено ранней лирикой поэта в отношении стилистической манеры и образов. Сюда можно отнести и повелительные ноты в речах героини ("Иди за мной! Настигни меня!", 20. Т. 4. С. 17 и др.), и бравурно-нелепое положение Пьеро ("Мне очень грустно. А вам смешно?", 20. Т. 4. С. 21) - из этого  безобидного Пьеро  к 1912 г. вырастут лирические герои стихотворений "Как свершилось, как случилось" (20. Т. 3. С. 83) и "Художник" (20. Т. 3. С. 145), и неслучайно выбранное время года зима, против которой в начале пьесы неслучайно протестует Пьеро, отказываясь принимать её в расчёт, и все зимние мотивы ("Вся бела, как снега", 20. Т. 4. С. 11, "Носи меня вьюга по улицам", 20. Т. 4. С. 13, монолог героя, через который проходит зимний пейзаж: "Я бродил в морозном тумане...", "И всю ночь по улицам снежным", "И под пляску морозных игл", 20. Т. 4. С. 15), давшие жизнь всего через год "Снежной маске" (1907 г.), и маски мистиков ("Маски", 1907 г.),  и ночь, тьма в "Балаганчике" ("О, вечный ужас! Вечный мрак!", 20. Т. 4. С. 13) - часто условия появления или характеристики героини в последующей лирике ("вся ты - ночь, вся ты - тьма", ("Снежная дева", 1907, 20. Т. 2. С. 267)), свидетельствуют об устойчиво проводящихся впоследствии символах, живущих в сознании автора. Поэтому ключевую  в символическом  отношении пьесу следует воспринимать не как "насмешку над символизмом", коей она могла являться  во внешнем плане, с формальной стороны, а как одно из подтверждений неизменности А.Блока своему символистскому пути.       

А.Блок, как видно из его дневников, приходит к выводу, что всё-таки главная тема русской литературы – религиозная, а чистое искусство абсурдно и, обретая смысл, оно переходит в религию. Желая наполнить смыслом своё творчество, поэт равняется, как ему кажется, на самое высокое: «Чем дольше живу, тем больше научаюсь ждать настоящего звона большого колокола» (20. Т. 5. С. 52). Подмечая в Д.Мережковском «тонкое хлыстовство», А.Блок соглашается с идеями этого «талантливейшего господина» (20. Т. 5. С. 52): «Вижу и понимая, что надо поберечь свою плоть» (20. Т. 5. С. 94). С другой стороны одолевает поучениями Н.Клюев, напоминающий, по сути, переодетого Д.Мережковского. «Сомневаюсь о Мережковском, Клюеве, обо всём» (20. Т. 1. С. 120), «Я пою в каком-то хору, из которого не уйду» (20. Т. 1. С. 120), - пишет Блок, мучительно пытаясь найти себя. Одной из форм поиска становится антипозитивизм. Известна блоковская пародия на И.Канта:

                   Сижу за ширмой. У меня

                            Такие крохотные ножки...

                            Такие ручки у меня,

                            Такое тёмное окошко...

                            1903 («Сижу за ширмой. У меня…», 20. Т. 1. С. 294)

Не принимая немецкого философа-позитивиста, А.Блок стремился к той актуальной, как ему казалось, "живой струе", которая находилась за пределами рационального (в данном случае человеческого) мира. На самом деле это была гремучая смесь мистики и геометрии абстрактных построений, преподнесённая эпохой как вершина духовности человеческого бытия.

Подметим ещё одну особенность. Мятущийся герой Блока  повествует:

                            И полный страха неземного,

                            Горю Поэзии огнём.

                             1899 («Сама судьба мне завещала», 20. Т. 1. С. 21)

Во всех заглавных буквах слов Поэзия, Красота и других видится нам переход за метку, определяющую степень поклонения им. Не будучи врагами ни красоты, ни поэзии, позволим заметить, что даже сейчас в России самой массовой религией является язычество, как ни парадоксально. Об этом свидетельствует и наш современник диакон Андрей Кураев в книге "Соблазн неоязычества". Апостол Павел называл язычество "служением твари вместо Творца"(1: 25). Продолжим словами А.Кураева: "Язычество есть там, где человек застревает в инстанциях, находящихся между Творцом и человеком. Язычник - это человек, с религиозным энтузиазмом доверившийся... миру. Это человек, принявший временную остановку за конечную цель"[31].

         Подобные заблуждения подстерегли А.Блока. В его лирике можно встретить красноречивые  примеры: «Глубинная книга» («Царица смотрела заставки», 1902, 20. Т. 1. С. 249),  «чертенята и карлики», «полевой Христос» (1905, 20. Т. 2. С. 20), «болотный попик», «чертенята бесноватые» («Болотный попик», 1905, 20. Т. 2. С. 14), «твари весенние», «чортики» («Твари весенние», 1905, 20. Т. 2. С. 12), «русалка больная» («Осень поздняя. Небо открытое…», 1905, 20. Т. 2. С. 22), «нимфа хохочет» («Эхо», 1905, 20. Т. 2. С. 23) и другие. Название цикла «Пузыри земли», из которого взято большинство примеров, также свидетельствует о   языческих наклонностях.

         Хотелось бы верить в то, что это всего лишь «милая народная этнография»[32] .

Мы могли бы говорить о "буддийских настроениях" в поэзии А.Блока, чувствующихся, к примеру, в строке:

                            Мы всюду. Мы нигде.

                                      1902 («Мы всюду. Мы нигде», 20. Т. 1. С. 247)

 А стихотворение "Слабеет жизни гул упорный..." (1909, 20. Т. 3. С. 103) являет собой размышление о буддийской формуле реинкарнации. Но, ввиду отсутствия в буддизме понятий Бог и дьявол, мы отнесём найденные случаи не к закономерным, а к единичным явлениям. Часто же повторяются в лирике мотивы, навеянные христианскими традициями, где, в отличие от представлений поэта, отчётливо противостоят друг другу две кардинальные фигуры.

Оба с мечом, оба представляют карающую, преследующую силу. Между ними, как между двух огней, мечется лирический герой А.Блока. Если Бог -  «Неведомый» («Неведомому Богу», 1899, 20. Т. 1. С. 28), "громоносный чудодей" в небесном "страшном чертоге" («Напрасно я боролся с Богом», 1900, 20. Т. 1. С. 347), «Строгий Отец» («Я в четырёх стенах – убитый», 1906, 20. Т. 2. С. 197), то дьявол - часто не назван, скрывается за расплывчатым "кто-то" или "он":

         Явился он на стройном бале...

                             1902 («Явился он на стройном бале», 20. Т. 2. С. 227)

                            Теперь не может быть и речи,

                            Что не одни мы здесь идём,

                            Что Кто-то задувает свечи.

                 1902 («Мы всюду. Мы нигде», 20. Т. 1. С. 247)

                            Кто-то косматый, кривой и рогатый...

                            .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

                            Кто-то зовёт серебристой трубой.

                            Кто-то бежит озарённой дорогой.

          1903 («Плачет ребёнок. Под лунным серпом...», 20. Т. 1. С. 306)

                   И той же тропою,

                            С мечом на плече,

                            Идёт он за мною

                            В туманном плаще.

                                     1908 («Старинные розы», 20. Т. 3. С. 171)

Подобным приёмом пользуется и Вяч.Иванов. Сравним:

Кто-то туманы прядёт да прядёт,

                   Бором маячит, болотом дымится,

                   Логом струится, лугом бредёт, -

                   По перелесьям пугает коня, -

                   Тёмным безвестьем мает, стеня…

                            1907 («Неведомое», 47. С. 209)

Есть случаи, в которых трудно понять и остаётся только догадываться, кто же на самом деле "Неведомый Хранитель" А.Блока:

                   Кто-то близкий тихо входит,

                   Встал и дышит у плеча.

                                      1902 («У окна не ветер бродит», 20. Т. 1. С. 495)

Поэт спрашивает сам себя, будто бы боится признать до конца, что это дьявол, "туманный плащ" скрывает своего хозяина:

                            Кто там встанет с мёртвым глазом

                            И серебряным мечом?

                            Невидимкам черномазым

                            Кто там будет трубачом?

                                      1905 («Вот на тучах тяжёлых», 20. Т. 2. С. 60)

С поразительной закономерностью поэт соединяет любовь и ненависть, страстность и аскетизм, проклятие и святость. Для него жизнь немыслима в существовании какой-либо одной стороны. Бытие - как река, заключённая между двух противоположных берегов. Нам представляется это сомнительным, потому что здесь мы сталкиваемся с известным Православным догматом: субстантивно только добро, зло же как таковое субстанции не имеет. А следуя мыслью за А.Блоком, можно вообще прийти к выводу, что Бог и дьявол - две стороны одного.

Импонировал поэту образ бойца. А.Блок часто называл лирического героя "бойцом", "рыцарем", "рыцарем тёмным" («Поэма», 1898, 20. Т. 1. С. 374, «Война горит неукротимо», 1902, 20. Т. 1. С. 354 и др.). Агрессивные настроения века соответствовали психологии поэта, воспевшего "союз любовный Добра, Меча и красоты" («После битвы», 1900, 20. Т. 1. С. 463).  "Я - меч..." («Я – меч, заостренный с обеих сторон», 1903, 20. Т. 1. С. 286) - говорит герой. В стихотворении  «Боец» читаем:

                            Я облачился перед битвой

                            В доспехи чёрного слуги.

                            Вам не спасти себя молитвой,

                            Остервенелые враги.

                            Клинок мой дьяволом отточен,

                            Вам на погибель, вам на зло!

                                      1902 (20. Т. 1. С. 514)

и видим теперь, каким, точнее "чьим", бойцом выступает герой, что за доспехи он надел, видим охватившую его жгучую ненависть к врагам. Вспоминаем слова из Нагорной проповеди Иисуса Христа: "Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас" (Матф.: 5:44). Боец проклинает врагов сам...

         Страшно представить совпадение лирического героя с автором. Даже в литературном произведении мысль о собственном служении дьяволу кажется шокирующей и неприемлемой ни в каком виде.

 По отношению к Богу сталкиваемся с тем же воинственным типом героя:

                            Я и сам

                            Собираюсь бросить злобный вызов

                            Небесам.

                   1908 («Ночь – как ночь, и улица пустынна», 20. Т. 3. С. 68)

Философия Ф.Ницше, провозгласившая: "Что не убивает меня, то делает меня сильнее", непоследовательно проявляется у А.Блока там, где в избранном смертном пути героя заключается горькая расплата, расплата сознательно грешившей, имманентной, уже запрограммированной жертвы (но и в этом фатальность):

                            Убей меня, как я убил

                            Когда-то близких мне!

                            .   .   .   .   .   .   .   .   .  

                            Я всех забыл, кого любил,

                            Я сердце вьюгой закрутил,

                   Я бросил сердце с белых гор,

                            Оно лежит на дне!

                                      1907 («Сердце предано метели», 20.Т.2.С.25)

Последняя строфа показывает, кроме всего прочего, и сознательный акт принесения жертвы за содеянные в духовном плане преступления, осознание своей гибели. Это подталкивает А.Блока к проведению аналогий, восходящих к Христу, вплоть до отождествления с Ним. В стихотворении "На снежном костре" (1907, 20. Т. 2. С. 252) распятый рыцарь, надевший снежную маску, горит, искупая свой "тёмный жребий". Со стороны героя нет ни малейшего роптания, так как он уверен, что это "вьюги Рока" уготовили своему избраннику такое Возмездие. "И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он сделал грехи, простятся ему," - слова из «Соборного послания Апостола Иакова»(5: 14) передают Православную традицию, где Бог любим, любит и прощает грехи, «величеством доброт» прославленный в русской литературе ещё Г.Державиным («Бог», 1784). Об отпущении грехов у поэта нет и речи. Его Бог - строгий и неумолимый судья, требующий ответа за "все поцелуи, паденья, клятвы и позор":

                            И Он потребует ответа

                            Подъемля засветлевший меч.

                                      1907 («На страже», 20. Т. 2. С. 215)

Мы не сторонники произвола и "беспредельного гуманизма", потому что не во имя Бога позволено всё. Но прощение греха - одна из великих тайн христианства, его условие было названо: искренняя молитва веры. Или неверие, или гордость, или ветхозаветная психология "око за око", или холодный восточный принцип причины и следствия могут породить такой навязчивый лейтмотив возмездия и даже позволить дойти до абсурда в утверждении бескрайности свободы:

                            Я сам свою жизнь сотворю,

                            Я сам свою жизнь погублю.

                            Я буду смотреть на Зарю

                   Лишь с теми, кого полюблю.

1906 («Есть лучше и хуже меня», 20. Т. 2. С. 104)

Бунтарское, неуёмное желание переходит в наивное заблуждение:

                            Я - непокорный и свободный.

                            Я правлю вольною судьбой.

                                      1907 («На страже», 20. Т. 2. С. 215)

Отчётливо осознавая свою причастность к судьбе России, А.Блок переосмысливает слова Н.Гоголя: "Как полюбить братьев? Как полюбить людей? (...) Как сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы - русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь - есть сама Россия. Если только русский возлюбит Россию, - возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог". («Народ и интеллигенция»,  1908, 20. Т. 5. С. 318)  Кажется, их колоссальнейшая значимость прочувствована поэтом, от готов взять на себя крест ответственности за злодеяния революции (сравним со словами Р.Гуля, автора "Ледяного похода": "...Всё это плохо, но не надо отстраняться, надо взять на себя всю тяжесть реальности, надо взять на себя даже грех убийства, если понадобится, действовать до конца"[33]).

Перепады в осознании себя то маленькой «инфузорией», ничего не понимающей, не умеющей жить, то личностью (с 1917 г.), не хотящей «быть вне политики, замыкаться в эстетизм и индивидуализм», приведут к таким высказываниям: «Скепсис – суть жизни, но та ли будет суть смерти?»[34]. И А.Блок  определяет суть жизни скепсисом, видя путь передачи истины людям через цинизм: «Чтобы что-то сказать людям, я бы пошёл на цинизм. Надо надуть обманутых» (20. Т. 5. С. 537). В поэме «Двенадцать» мы видим осуществление этого тезиса.

  Поэт не был демотеистом, как это часто встречается в среде "народолюбцев без народа", и считал, что народ - не ласковое море, это "бешеная тройка", "грабежи" и "пули в святую Русь». Здесь сталкиваемся с моральным непротивлением, даже попущением силам "стихии". Благословляя "чёрную злобу, святую злобу", автор поэмы "Двенадцать" открывал путь злодеям-убийцам и кровопролитию. Это называется гуманизмом для определённой части общества, гуманизмом, морально ограниченным, не совпадающим с Православным христианским гуманизмом.

Роковым совпадением кажется претворение слов М.Волошина, написанных в 1906 г. в Париже, в реальность, воспроизведённую в поэме «Двенадцать» А.Блока в 1918 г. Предвосхищая идею возмездия А.Блока, (замысел относится к 1910 г.), представив своего героя «скорбным Ангелом Мщенья» («Ангел Мщенья», 32. С. 18), М.Волошин утверждает новые правила нравственности:

Я в сердце девушки вложу восторг убийства

И в душу детскую – кровавые мечты.

…………………………………………

Из сердца женщины святую выну жалость

И тусклой яростью ей очи ослеплю.

……………………………………….

Убийству я придам манящую красивость.

И в душу мстителя вопьётся страстный бред.

Меч справедливости – карающий и мстящий –

Отдам во власть толпе…

Такое же благословение разрушительные силы получили и от А.Белого, который увидел сошедшего Христа, как и А.Блок в финале «Двенадцати»:

Рыдай, буревая стихия,

В столбах громового огня!

Россия, Россия, Россия –

Безумствуй, сжигая меня!

…………………………….

В твои роковые разрухи,

В глухие твои глубины, -

Струят крылорукие духи

Свои светозарные сны.

Туда – в ураганы огней,

В грома серафических пений

В потоки космических дней!

……………………….

Сухие пустыни позора,

Моря неизливные слёз –

Лучом безглагольного взора

Согреет сошедший Христос.

1917 («Родине», 17. С. 381)

         Так приходит мысль, что и за Россией А.Блока стоит та же ложная "софийность", которая закрыла тенью саморазрушения, разрушения и богоборчества истинный облик Руси, освящённый настоящей Премудростью. Молитвы, хвалебные возгласы "к Ней" - частое явление в лирике А.Блока. Героиня количеством отпущенных ей эмоций затмила светлый облик Христа. И это больше, чем художественное преувеличение. Служение поэта определено:

                            О легендах, о сказках, о мигах:

                            Я искал до скончания дней

                            В запылённых, зачитанных книгах

                            Сокровенную сказку о Ней.

1902 («О легендах, о сказках, о мигах», 20. Т. 1. С.  521)

Возгласы, обращённые к героине:                           

                   И вот - Она, и к Ней - моя Осанна...

1902 («Я их хранил в приделе Иоанна», 20. Т. 1. С. 239)

                   Тебе, Тебе, с иного света,

                            Мой Друг, мой Ангел, мой Закон!

                  1902 («Тебе, Тебе, с иного света», 20. Т. 1. С. 515)

                   Ищу небывалых распятий.

                            Молюсь небывалой богине...

1902 («Блаженный, забытый в пустыне», 20. Т. 1. С. 363)

                            Перед Тобой   Одной отвечу

                            За то, что всю жизнь молчал.

1903 («Я к людям не выйду навстречу», 20. Т. 1. С. 260)

                  Да святится Имя  Твое!

         1905 («Ты в поля отошла без возврата», 20. Т. 2. С. 7)

свидетельствуют о подмене Бога богиней. Неоднократно А.Блок сам открыто говорит о "новом крещении", приводящем к духовной и душевной гибели:

                   И гордость нового крещенья

                   Мне сердце обратила в лёд.

                                      1907 («Второе крещенье», 20. Т. 2. С. 216)

Стихотворение "Второе крещение" поистине ужасает. Поэт предстаёт как пассивное начало в руках тёмных сил. Он нисколько не противится такому нашествию, скорее наоборот, его "сердце радо" этому. Новая вера А.Блока, кажется, подготавливает фатальный исход:

                            Крещеньем третьим будет - Смерть.

         По отрывкам из писем поэта мы можем проследить линию духовного спада: "Ещё не чувствую Христа. Чувствую Её. Христа иногда только понимаю" (А.Белому, август, 1903 г.).

Летом 1905 г. к Е.П.Иванову: "Я дальше, чем когда-нибудь от религий,  (...) Никогда не приму Христа".

В письме матери 1908 г.: "Я только что отошёл. Эти два больших христианских праздника (Рождество и Пасха) всё больше унижают меня, как будто и в самом деле происходит что-то такое, чему я глубоко враждебен".

Более поздние дневниковые записи свидетельствуют о не переменившемся отношении: "Я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак" (Дневник, 10 марта, 1918 г.); "Религия - грязь (попы и пр.)" (февраль, 1918 г.)

         Поэт шёл в ногу со временем, эпоха же категорически отвергала все проявления и формы жизни "старого мира", в том числе религиозные устои. Искренне хотел А.Блок воплотить в жизнь слова Н.Гоголя, но вся любовь к России, лишённая основы, на почве ложной идеи не находила себе применения, становилась бессмысленной. Почувствовал поэт это поздно, когда отравленный воздух проник глубоко во всё его существо. В лирике чаще начинают появляться выражения "развенчанная тень" («Своими горькими слезами», 1908, 20. Т. 2. С. 293), "не царица" («Ну что же? Устало заломлены слабые руки», 1914, 20. Т. 3. С. 46) и тому подобные. В письме к матери  в конце оказывается постоянная приписка: "Господь с тобой". Слова Гоголя наполняются  своим первообразным смыслом. Но был ли это прежний Александр Блок? Приведём воспоминание К.Чуковского: "Передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый, Даже волосы, даже уши стали другие" (20. Т. 8. С. 537). Чуковский, сопровождавший поэта в Москву 1 мая 1921 г., едва не вскрикнул тогда, нечаянно подняв глаза на А.Блока. 26 мая этого же года поэт напишет в письме к Чуковскому: "Итак, "здравствуем и посейчас" сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросёнка" (20. Т. 8. С. 537).

         Но не родимая матушка Россия "слопала" Блока, а та новая, лживую "Софию" которой, выросшую из розенкрейцерства, масонства, хлыстовства и прочих явлений антинационального характера, он воспел, та новая страна, которая долго жила потом без креста. Переход из мистики в религию для А.Блока не успел осуществиться. Так гибельная, стихийная вера поэта пришла к своему логическому завершению.

Заключительной иллюстрацией к разделу в полной мере может послужить обращение к России М.Волошина:

Дай слов за тебя молиться,

Понять твое бытие,

Твоей тоске причаститься,

Сгореть во имя твое…

1915 («Россия», 32. С. 116–117),

которое достаточно полно передаёт картину «духовных игрищ» в России в первой трети XX столетия. Три усталых старых темы, которые состоят в самоопределении страны, интеллигенции и личности, выглядели именно так:

-         страна, пережившая падение императорской власти и кризис религиозно-философских основ, находилась в упадочном состоянии. Это был декаданс духовного сознания, морали, политики, бытовых форм жизни;

-         интеллигенция, играя в жизнь, разыгрывала целые спектакли с «бесовщинкой»;

-         ценность личности колебалась от позиции крайнего индивидуализма, когда собственное «Я» было вознесено на неимоверную высоту «молитв к себе», до последней черты самоотречения, непременного принесения себя в жертву какому-либо актуальному кумиру (будь то просвещение народа, его освобождение, революция и т.д.). Иногда обе позиции приходили в парадоксальное совмещение.

Неудивительно, что в дальнейшем воплощалась в жизнь та система миросозерцания и устроения общества, малейшие тонкости которой мы до конца прочувствовали на себе. Взгляды, например, на веру, творчество и любовь в этом обществе были довольно просты, хотя и не новы. Вслед за Эпикуром, считавшим глупостью просить у богов то, что человек способен сам себе доставить, религию вовсе устраняли из жизни («Религия – это вздох угнетённой твари…» (К.Маркс); «Религия – род духовной сивухи» (В.Ленин); «Да вообще всё христианство – это рабство, это смиренное самоубийство всего, что есть самого лучшего и самого дорогого, и самого высокого в человеке, - это кастрация» (И.Репин)), творчество размещалось в рамках «соцзаказа», в котором запрещались «сюжетчина» и «душевная жизнь», не находилось места для незаказанных произведений А.Платонова, Б.Пильняка, Е.Замятина и др., а любовь утрачивала свой христианский смысл и превращалась в политику партии («я не сам, а я ревную за Советскую Россию» (В.Маяковский, 1928, «Письмо Татьяне Яковлевой», 56. Т. 1. С. 567)). Так или иначе, любовь, творчество, вера – вечные основы бытия были превращены в жалкие суррогаты, из которых выхолощено человеческое, личностное начало и всё то высокое и духовное, что они в себе содержали. И если в творчестве рассмотренных нами авторов в большинстве случаев это был поиск, метания заблудившейся личности, её трагедия, -  то далее процесс нивелировки ценностей русской жизни вёлся целенаправленно, а интеллигентские «уходы от бытия» лишь помогли системе расшатать имеющийся порядок вещей.

Подстрочные примечания

[1] Блок А. Рыцарь-монах // Блок А. Собр.соч.: В 8 Т. Т. 5. С. 454.

[2] Врубель М. Переписка. Воспоминания о художнике. Л., 1976. С. 154.

[3] Бородин Л. Женщина в море // Повесть странного времени: Повести. М., 1990. С. 334.

[4] Речь Андрея Белого на вечере  памяти А.Блока 26 сентября 1921 года // Литературное наследство. Том 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. М., 1982. С. 766.

[5] Речь Андрея Белого на вечере  памяти А. Блока 26 сентября 1921 года // Литературное наследство. Том 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4.  М., 1982. С. 234.

[6] Бородин Л. Сотворение смысла, или страсти по Бердяеву // Москва, 1993. № 8. С. 7.

[7] Блок А. Собр.соч.: В 8  Т. Т. 5. С. 5.

[8] Там же. С. 12.

[9] Ильин И. Аксиомы религиозного опыта. Париж- М., 1993. С. 257.

[10] Райс Эм. Николай Клюев // Николай Клюев. Собр.соч.: В 2  Т.  Т. 2.  Мюнхен, 1969. С. 59.

[11] Достоевский Ф. Униженные и оскорблённые. М., 1987. С. 270.

[12] Диакон Андрей Кураев. Раннее христианство и переселение душ. М., 1996. С. 61.

[13] Там же. С. 40.

[14] Св. Василий Великий. Письма // Св.Василий Великий. Творения. Ч. 6. Сергиев Посад, 1892. С. 238.

[15] Райс Эм. Николай Клюев // Николай Клюев. Собр.соч: В 2 Т.  Т. 2.  Мюнхен, 1969. С. 68.

[16] Спутник Атеиста.  М., 1961. С. 152.

[17] Райс Эм. Николай Клюев // Николай Клюев. Собр.соч: В 2 Т. Т. 2. Мюнхен, 1969. С. 88.

[18] Там же. С. 82.

[19] Там же. С.  69.

[20] Там же. С. 72.

[21] Там же. С. 67.

[22] Там же. С. 68.

[23] Достоевский Ф. Дневник писателя: Избранные страницы. М., 1989. С. 144.

[24] Филиппов Б. Николай Клюев // Николай Клюев. Собр.соч.: В 2 Т. Т. 1. Мюнхен, 1969. С. 13.

[25] Райс Эм. Николай Клюев // Николай Клюев. Собр.соч: В 2  Т. Т. 2.  Мюнхен, 1969. С. 60.

[26] Там же. С. 86.                                                           

[27] Там же. С. 84.

[28] Там же. С. 60.

[29] Блок А. Дневник. М., 1989. С. 23.

[30] Там же. С. 82.

[31] Кураев А. Соблазн неоязычества. М., 1994. С. 34.

[32] Там же. С. 34.

[33] Гуль Р. Ледяной поход // Кубань, 1986. № 3. С. 6.

[34] Блок А. Дневник. М., 1989. С. 182.

Гречаник И.В. Художественная концепция бытия в русской лирике начала XX века: Монография /  И.В. Гречаник.  – М.: Флинта:  Наука, 2004. – 175 с.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС