Родственные проекты:
|
Мария Бок
Воспоминания о моем отце
П.А.Столыпине
Будущая Мария Петровна Бок,
а пока еще Матя Столыпина,
в обществе папы и мамы.
Часть первая
Глава VII.
Только в самые первые года после женитьбы папá, его родители проводили лето
тоже в Колноберже, так что этого времени я не помню, и первые мои воспоминания о
нашей там жизни относятся к лету, когда перестраивали дом, и мы жили во флигеле.
Флигелем называлось большое, длинное, одноэтажное белое каменное здание,
недалеко от господского дома, где помещались квартира управляющего, контора,
квартиры приказчика и экономки, экономическая кухня, птичник, помещение кучера,
конюшня и каретный сарай. Вот в квартире управляющего, состоящей из пяти комнат,
мы и провели то первое лето в Колноберже, о котором я помню. Ежедневно я ходила
с папá смотреть на работы в нашем доме, где пристраивали во втором этаже
комнаты, делали новый каменный подъезд и производили другие улучшения.
А летом я весь день в беседке с Эммой Ивановной, она шьет, вяжет, или штопает, я
делаю пирожки из песка. Пирожки, особенно, если песок полить, выходят очень
красивыми и аппетитными, но никто их не ест и мне становится скучно. Эмма
Ивановна недовольно ворчит:
— Sprich doch kein Blödsinn, Matja (Не говори глупости, Матя.). Мамá нет, и я
храбро направляюсь в кабинет папá просить помощи и совета. Папá берет меня на
колени, внимательно и {53} серьезно выслушивает и говорит, что он как раз очень
голоден и придет ко мне за пирожками.
Через десять минут весь запас пирожков уничтожен: папá всё съел: потыкал в песок
сапогом, он и рассыпался — и я в восторге хлопаю в ладоши.
Так во мне с первых лет моей жизни твердо укоренилось убеждение в том, что папá
поймет меня, и никогда он ни одним своим ответом на мои детские, а потом
юношеские вопросы не поколебал во мне этой веры.
Всегда серьезно и вдумчиво выслушивал он меня, возражал, одобрял, пояснял, и я,
гордясь, что он говорит со мной, как с большой, делилась с ним всеми своими
переживаниями.
И, должно быть, все дети питали доверие к его силе и доброте. Однажды, когда у
нас были в гостях наши соседи Кунаты, разыгралась страшная гроза. Маленькая моя
подруга, Буба Кунат, ужасно ее боявшаяся, бросилась к моему отцу, просясь к нему
на руки. Ее родители хотели ее взять, но она, дрожа всем телом, прижималась к
папá и была спокойна лишь на его руках, при каждом новом ударе грома, пряча
голову на его плече. Она всё время что-то лепетала по-польски, папá отвечал ей
по-русски, она ничего не понимала, но была, по-видимому, счастлива и спокойна,
чувствуя себя охраненной этой большой ласковой силой.
Мой отец очень любил сельское хозяйство и когда он бывал в Колноберже, весь
уходил в заботы о посевах, покосах, посадках в лесу и работах в фруктовых садах.
Огромным удовольствием было для меня ходить с ним по полям, лугам и лесам или,
когда я стала постарше, ездить с ним верхом. Такие прогулки происходили почти
ежедневно, когда папá бывал в Колноберже. Иногда же ездили в экипаже, в котором
мой отец любил сам объезжать лошадей.
{54} Я, как старшая, гораздо больше других, еще маленьких сестер, бывала в те
времена с папá и особенно прогулки эти бывали всегда приятны и интересны: и
весной по канавам, между озимыми и яровыми хлебами, еще низкими, нежно зелеными
и настолько похожими друг на друга, что я и понять не могла, как это папá мог их
распознавать. И летом по разноцветному ковру душистых лугов; и осенью на уборку
хлеба и молотьбу. Когда я была маленькой, у нас работала еще старая конная
молотилка, и я с глубоким состраданьем подолгу смотрела на смирных лошадей, с
завязанными глазами, без конца ходивших по одному кругу.
А потом в мои любимые дни позднего лета, особенно прекрасные в Литве дни,
залитые последними лучами солнца, пронизанные запахом первых упавших листьев и
сладким ароматом яблок из фруктового сада, когда дышится как-то особенно легко,
поразительно далеко все видно и когда в чистом, как хрусталь, воздухе,
сказочно-легко носятся паутины бабьего лета... — вдруг зашумела, загудела первая
в наших краях паровая молотилка. Долго я не могла привыкнуть к нарушению осенней
деревенской тишины, но потом даже полюбила это монотонное гудение, особенно если
оно было слышно издали.
Ходила я с папá по полям и поздней осенью. Сыро, дорога грязная. Туман или
мелкий дождь, холодный и пронизывающий насквозь, застилают знакомый пейзаж.
Ветер рвет платок, которым меня поверх пальто и шляпы, заботливо закутала мамá.
Мой отец в своей непромокаемой шведской куртке, в высоких сапогах, веселый и
бодрый, большими шагами ходит по мокрым скользким дорогам и тропинкам, наблюдая
за пахотой, распоряжаясь, порицая, или хваля управляющего, приказчика и рабочих.
Подолгу мы иногда стояли под дождем, любуясь, как плуг мягко разрезает жирную,
блестящую землю...
{55} А что может быть уютнее и приятнее возвращения домой после такой прогулки!
Каким теплом, согревающим и тело, и душу, охватывает тебя, лишь ты войдешь в
светлую, теплую переднюю. Скорее раздеться, причесаться, вымыть руки и бежать в
столовую, только бы не опоздать к обеду и не заслужить этим недовольного
взгляда, или, не дай Бог, даже замечания от папá, не выносящего ни малейшей
неточности во времени. Я думаю, что благодаря такой аккуратности, привычке быть
всегда занятым и не терять ни минуты, он потом и сумел так распределять свое
время, что, будучи министром, успевал исполнять, никого не задерживая, свою
исполинскую работу.
После обеда, в осенние месяцы, мы переходили в библиотеку, а папá и мамá в
кабинет. Дверь между обеими комнатами оставалась открытой. Как и в Ковне, папá
сидел за письменным столом, мамá на диване, и каждый занимался своим делом до
чаю, а после него читали вместе.
И кабинет, и библиотека были очень уютны. Библиотека уставлена книжными шкафами
красного дерева, перевезенными из Средникова, а кабинет — светлого дуба, с
мебелью, обтянутой вышивкой работы матери моего отца. Над диваном, где сидела с
работой мамá, большие портреты масляной краской родителей папá в дубовых рамах,
а на другой стене, в такой же раме, очень хорошей работы картина: старуха
вдевает нитку в иглу. Каждая морщина внимательного лица говорила о напряженном
старанье. Папá очень любил эту картину и говорил мне, что это работа молодого
крайне талантливого, но, к сожалению, рано спившегося художника. Украшали еще
кабинет подставки с коллекцией старинных, длинных, до полу, трубок и целый ряд
экзотических и старинных седел.
Вечером уютно горели две лампы, одна на письменном столе папá, другая на рабочем
столе мамá.
{56} Вообще все наши хорошие вещи находились в Колноберже и когда папá был
назначен губернатором, и мамá старалась украсить городской дом, то я
протестовала изо всех сил против каждой попытки увезти что-нибудь из Колноберже
в город.
Пока наши родители мирно читали и занимались после обеда в кабинете, у нас,
детей, в библиотеке шло сплошное веселье. Кто-нибудь вертит ручку «аристона»,
этого почтенного прародителя современных граммофонов. Раздаются дребезжащие
звуки «Цыганского барона», слышится топот ног, старающихся танцевать, «как
большие», детей, падающих, хохочущих, а иногда и плачущих.
Нас уже пять сестер, под конец жизни в Ковне — в возрасте от полугода до 12-ти
лет. Тут же две гувернантки, няня, а иногда является полюбоваться на наше
веселье и кормилица, важно выступающая в своем пестром сарафане с маленькой
сестричкой на руках.
Она красива и очень самоуверенна: знает, что у моей матери, после детей, она
первый человек в доме, что ей всегда припасается лучший кусок за обедом, что за
ней следят и ходят, как за принцессой: лишь бы не огорчилась чем-нибудь, лишь бы
не заболела! К ней подходишь с любопытством и страхом посмотреть на
новорожденную, пухленькую, мягонькую, тепленькую в своих пеленочках.
Когда же маленькая плачет и не хочет заснуть, никто не справляется с ней так
скоро, как папá.
Он бережными, нежными, хотя и по-мужски неловкими движениями, берет на руки
кричащий и дрыгающий ножками и ручками пакетик, удобно устраивает его на своих
сильных руках и начинает мерными, ровными шагами ходить взад и вперед по
комнате. Крик понемногу переходит в тихое всхлипывание, а скоро уже и ничего не
слышно, кроме еле уловимого, спокойного дыхания. И мамá, и няня, и кормилица —
{57} все удивлялись, почему это ребенок ни у кого так скоро, как у папá, не
успокаивается.
После игр и танцев, особенно бурных и веселых, когда у нас гостил дядя Александр
Борисович Нейдгарт, старший брат мамá, принимавший живейшее участие в нашей
детской жизни, маленьких уводили спать, а я с работой садилась рядом с мамá, и
она, а иногда и папá, читали мне вслух до 9 часов. Так читали мы сначала Жюль
Верна, а потом и наших классиков. На меня творенья наших писателей и поэтов
производили глубокое впечатление при мастерском чтении мамá. Читала она так
хорошо, что то и дело папá поднимал голову от своей книги или бумаги и с
вниманьем слушал. Читала мамá и стихи, многие из которых папá очень любил. В
сборнике стихотворений Алексея Толстого, принадлежащем моей матери, были
помечены любимые стихи папá и помню двойной чертой подчеркнутые им строки:
В одну любовь мы все сольемся скоро,
В одну любовь широкую, как море,
Что не вместят земные берега.
Восхищался он также Тургеневым, и его первым подарком своей невесте был
альбом с иллюстрациями к «Запискам Охотника».
По утрам, во время прогулок с папá, я делилась с ним впечатлениями о
прочитанном.
Как мой отец ни любил и полеводство, и лес, и молочное хозяйство, — больше всего
его интересовали лошади.
Помню вороную пару «Нана» и «Десна», которую Осип — кучер упорно называл
«Весна», не подозревая, очевидно о существовании реки с этим названием. Помню
золотисто-рыжую «Искру» и помню, конечно, лучше всех моего собственного
«Голубка».
Мечтой всего моего детства было ездить верхом, {58} но я считала эту мечту
несбыточной, так как много раз моя мать говорила, что этого мне не позволит
никогда. Причиной этого было несчастье, случившееся с ее сестрой, тетей Анной
Борисовной Сазоновой, тогда еще Нейдгарт.
Совсем молоденькой девочкой — это было до свадьбы мамá — поехала она в деревне
верхом. Не знаю точно, как это было, или она слишком долго не возвращалась и все
беспокоились, или лошадь вернулась с пустым седлом, но случилось так, что нашли
ее лежащей на дороге, без памяти. Оказалось, что она упала и ударилась головой о
камень, следствием чего было сотрясение мозга и длившаяся бесконечно долго
болезнь.
Папá, наоборот, когда я подрастала, стал склоняться к тому, чтобы разрешить мне
ездить верхом.
Часто мой отец говорил со мной в те годы, какой он хотел бы видать меня
взрослой.
Во-первых, не дай Бог быть изнеженной; этого папá вообще не выносил; он говорил,
что хочет, чтобы я ездила верхом, бегала на коньках, стреляла в цель, читала бы
серьезные книги, не была бы типом барышни, валяющейся на кушетке с романом в
руках.
И вот к моим именинам (мне было 15 лет) я к своему удивленью не получаю подарка
за утренним кофе, как это всегда водилось, а ведут меня к подъезду дома. И тут —
о, счастье! — моим восторженным взорам представляется оседланная дамским седлом
лошадка, маленькая, серенькая с подстриженной гривой и хвостом, а на самом
балконе лежит готовая амазонка.
Тут мне стало ясно, почему наша домашняя портниха Лина всё брала с меня какие-то
мерки и ничего не давала примерять и почему меня не пускали на задний двор
конюшни. Лина шила амазонку, а кучер Осип выезжал «Голубка», завязав себе вокруг
талии {59} простыню, чтобы лошадка не испугалась, когда юбка амазонки начнет
хлопать ее по животу.
Она и не испугалась, когда я вскочила на нее, не испугалась и я, и даже с
радостью услыхала за собой голос папá: — Как Матя сразу хорошо сидит на лошади,
ее стоит учить.
С этого дня я стала ездить верхом с папá. Сначала папá перед своей прогулкой
объезжал со мной раза два вокруг дома, а потом стал брать с собой и в поля.
Одно время у нас на конюшне стояли всегда жеребцы — рысаки, которых давали из
казенных конских заводов помещикам для улучшения породы лошадей. Папá любил в
маленькой тележке сам объезжать этих рысаков. Иногда брал и меня с собой. Один
раз наша поездка чуть не кончилась несчастьем.
Надо сказать, что у моего отца была, вследствие несчастного случая, парализована
правая рука. Он и писал очень оригинально, держа перо в правой руке, но водя его
подложенной левой, при этом всегда писал гусиными перьями. Можно себе
представить, до чего ему было трудно справляться с такими резвыми лошадьми, как
эти рысаки.
Во время прогулки, о которой я говорю, мы свернули круто на дорогу, на которой
солнце, после тени, как-то сразу ослепило лошадь: она испугалась, взвилась на
дыбы — и тележка перевернулась. Папá, не растерявшись, столкнул меня в канаву и
крикнул, чтобы я оттуда не выходила, а сам, не выпуская возжей, стал удерживать
метавшуюся лошадь. Ему помогли прибежавшие с поля рабочие, и всё обошлось
благополучно.
Не то было через год с другим рысаком Павлином, красавцем вороным жеребцом,
приводившим в восторг всех знатоков. Мамá всегда очень волновалась, когда папá
выезжал один, была она не спокойна и на этот раз.
{60} Я смотрела в окно библиотеки, около которого брала урок, на отъезд моего
отца. Вот кучер Осип, большой, сухой бритый, похожий на англичанина и поэтому
так хорошо подходивший к нашим английским выездам, подает к подъезду дрожки,
запряженные Павлином, слезает и ожидает папá, держа лошадь под уздцы.
Павлин рад предстоящей прогулке, он весело ржет, бьет землю копытом и огненным
глазом косит в сторону дома: «Довольно, мол, постоял, пора и пробежаться».
Черным атласом отливает его волос, и грива весело развивается по ветру. Вот
вижу, как папá вышел из дому и сел в тележку, Осип подает ему возжи, и Павлин
сразу срывается с места — только успел папá кивнуть нам в окно головой.
Осип с гордостью оглядывается на своего питомца и медленным шагом возвращается в
конюшню. Он обожает лошадей, особенно, конечно, своих «Колнобержских», и я часто
с невинным видом начинаю хвалить ему чью-нибудь чужую лошадь, зная, что почти
неизменно в ответ получу презрительно: «Без ног».
Когда я была маленькая, меня очень интересовало это выражение: как же без ног,
когда их четыре?
Папá уехал. Я слышу, как он проехал мост около ледника, как пронеслась тележка,
мимо «Наташиной аллеи»... Потом все стихло и я покорно стала продолжать вслух
спрягать осточертелые французские «Verbes irréguliers» (Неправильные глаголы.).
Но вдруг, через минут 20, перед подъездом появляется папá пешком. С дрожащей
нижней челюстью, он быстро, непривычными нервными шагами вбегает в дом и зовет
мамá. Слыша возбужденные и испуганные голоса родителей, моя гувернантка
отпускает меня от урока и тут я узнаю грустную весть: Павлин пал. Мой {61} отец
с трудом от волнения говорит, у моей матери слезы на глазах. Павлин, гордый,
прекрасный Павлин, лежит бездыханный на кейданской дороге? Быть не может! А
между тем это так. Какой-то ремень в упряжи слез, затянул его шею; мой отец не
мог больной рукой освободить несчастную лошадь и она, дернув, задушила сама себя
и мгновенно упала замертво.
Тут первый раз я поняла, как близки нам могут быть животные, какое место они
занимают в нашей жизни, как они нам нужны и дороги.
{62}
К оглавлению
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.lib.ru/
OCR Nina & Leon Dotan
ldnleon@yandex.ru
{00} - № страниц, редакционные примечания даны
курсивом.
Здесь читайте:
Столыпин Петр
Аркадьевич (биографические материалы).
Россия
в первые годы XX века (хронологическая таблица).
Вадим Кожинов. Россия век XX (1901 - 1939).
Глава 3. Неправедный суд.
Столыпин Аркадий Петрович.
Крохи правды в бочке лжи.
О книге В. Пикуля «У последней черты».
Программа реформ
П.А.Столыпина. Том 1. Документы и материалы. М.: «Российская политическая
энциклопедия», 2002
Программа реформ
П.А.Столыпина. Том 2. Документы и материалы. М.: «Российская политическая
энциклопедия», 2002
Столыпин П.А. Переписка. М. Росспэн,
2004.
Бок М.П. Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине.
Нью-Йорк, Издательство им. Чехова, 1953.
Столыпин П.А. Дайте
России покой!
Столыпин Аркадий Петрович.
Крохи правды в бочке лжи.
О книге В. Пикуля «У последней черты».
Платонов О.А. История русского народа в XX веке.
Том 1 глава 27
и глава 28.
Вадим Кожинов в кн. Россия век XX глава 3.
Ковальченко И.Д.
Столыпинская аграрная реформа.
(Мифы и реальность).
Анна Герт Столыпинская
утопия в контексте истории. Корнейчук Дмитрий.
Аграрные игры. - 15.03.2007
Тайна
убийства Столыпина (сборник документов)
Богров Дмитрий Григорьевич
(1887-1911). Из еврейской семьи, убийца Столыпина.
Богров В. Дм. Богров и убийство Столыпина. Разоблачение "действительных и
мнимых тайн. Берлин. Издательство "Стрела". Берлин. 1931.
Протокол допроса В.Г. Богрова, 9 августа
1917 г.
|
