Родственные проекты:
|
Софья Львовна Перовская
 Перовская, Софья Львовна (01(13).09.1853 - 03(15).04.1881).
Родилась в Петербурге. Училась на Аларчинских женских курсах (1869-70). Член
кружка чайковцев. Участница "хождения в народ", в январе 1874 впервые
арестована. На "процессе 193-х" оправдана (январь 1878). Летом 1878
отправлена в административную ссылку в Олонец. губ. По пути в ссылку бежала
в июле 1878 г. Член „Земли и Воли" и И. К. „Народной Воли". Арест. 10 марта
1881 г., по процессу первомартовцев казнена 3 апр.
Перовская о себе
Ч.Ломброзо:
"Считаю несомненным тот факт, что истинные революционеры, инициаторы
великих научных и политических переворотов, вносящие действительный прогресс
в человечество, почти всегда бывают людьми гениальными или святыми и
обладают удивительно гармоничной физиономией. Какие благородные лица у
...Мадзини, Гарибальди... Перовской и Веры Засулич."
Е.Н.Ковальская, конец 60-х гг:
"...Очень молоденькая девушка, скорее девочка, выделявшаяся между другими
особой простотой костюма: серое скромное как будто еще гимназическое
форменное платье с белым небольшим воротничком, сидело на ней как-то
неуклюже: видно было полное отсутствие заботы о своей внешности. Первое, что
бросалось в глаза,— это необыкновенно большой высокий и широкий лоб, который
так премировал в маленьком кругленьком личике, что все остальное, как-то
стушевывалось.
Всматриваясь в неё, я увидела под большим лбом серо-голубые глаза с,
несколько опущенными к вискам веками, смотревшие немного исподлобья с
недоверчивым выражением: В глазах была какая то упорная непреклонность.
Маленький детский рот во время молчания, был крепко сжат, как бы из боязни
сказать что-нибудь лишнее. Лицо было глубоко вдумчиво и серьезно. От всей
фигуры веяло аскетизмом - монашеством.
Перовская относилась к занятиям очень серьезно. Вдумчиво останавливаясь на
каждой мысли, она развивала ее, возражая то Миллю, то Чернышевскому. Видно
было, как умственная работа сама по себе, не только как средство для чего то
дальнейшего - захватывала ее и доставляла наслаждение. Но это продолжалось
недолго. Перовская стала приходить на чтение чем то озабоченная и
рассеянная. Придя как то раз очень расстроенной, изменив своей обычной
сдержанности и замкнутости, она сообщила мне о своем неприятном личном
положении. Она очень близка с матерью, которая ее понимает, и. в то же время
в очень обостренных отношениях с отцом, который возмущен ее стремлением
вырваться из душной атмосферы их семейной жизни. Теперь он хочет водворить
ее в лоно семьи, чего она очень боится и потому находится в полулегальном
положении, проживая у разных знакомых."
С. Иванова о Перовской.
М.Ф.Фроленко:
"...В одном разговоре Перовская явилась не только завзятой народницей, но
еще и русачкой. Все русское — народ, Волга, Жигулевские на ней горы, русские
песни — все это она ставила выше малороссийского и не раз вступала в горячие
споры, отстаивая свои симпатии. Землевольческие народники как раз и
действовали в ее излюбленных местах. Не будь на ее плечах дела с централкой,
она, вероятно, и сама была бы там. К тому же всем известно было, что она
почему-то недолюбливала так называемых «троглодитов», и это сохранилось у
нее и тогда, когда уцелевшая их часть стала землевольческой. А ими-то и
устраивался Липецкий съезд. Все это и было причиной, почему я не пригласил
Перовскую, а вместе с ней и Татьяну Ивановну. Их надо было приглашать обеих
или ни одной. После мои соображения оказались неправильными. Соня, оставаясь
в душе народницей, в то время находила новое направление настолько
отвечающим требованиям и запросам жизни, что не только пристала к нему, но и
пошла впереди, отлично справляясь со своими симпатиями к народничеству и
антипатиями к отдельным лицам."
Е.Н.Ковальская:
"В конце зимы 79 г. один рабочий из кружка, который я организовала в
Харькове, пришел мне сказать, что какая то, видимо, революционерка очень
хочет меня видеть, но ей не дают мой адрес, не зная — можно ли это сделать.
В тот же вечер я очень обрадовалась, увидев пришедшую Перовскую. Внешне она
очень изменилась. Прежний недоверчивый взгляд исподлобья куда то совсем
исчез, глаза смотрели открыто, добродушно. Лицо стало мягче, женственнее,
потеряло свою строгость и стало как то обыденней. Она рассказала мне о своем
побеге с дороги, когда ее везли, уже оправданную судом, в ссылку. Ее рассказ
был необыкновенно прост и лаконичен:"Убедившись, что жандармы,. сторожившие
меня на станции, в ожидании перемены поезда заснули, я вышла из комнаты,
села на .первый подошедший поезд, который шел в Петербург, и приехала".
Моя мать, относившаяся весьма недружелюбно к моим знакомым, после первого
визита ко мне Перовской вошла ко мне улыбаясь: „вот первая из твоих
знакомых, которая мне понравилась, такое милое, чистое лицо, так сразу и
влечет к себе"
С. Иванова о Перовской.
С.М. Кравчинский о Перовской.
В.Н. Фигнер о Перовской.
А.В.Якимова:
"Собственно в таком положении, в каком находились они оба (С.Перовская и
А.Желябов), довольно смешно говорить о супружеском счастье. Вечно
беспокойство не за себя, а за другого отравляет жизнь. Серьезное чувство
едва ли способно при таких условиях дать что-нибудь кроме горя. Но на
Желябова с женой иногда все-таки было приятно взглянуть в те минуты, когда
"дела" идут хорошо, когда особенно охотно забываются неприятности."
Е. Сидоренко о Перовской.
Л.Н.Толстой:
"Она мне представляется какой-то идейной Жанной д'Арк."
В.Н. Фигнер:
"И, наконец, в 1881 году, когда подготовляется седьмое покушение
Исполнительного Комитета, подготовляется 1 марта, Перовская организует
вместе с Желябовым отряд лиц, следящих за выездом государя, будущих
сигналистов при выполнении драмы, и руководит метальщиками бомб не только в
подготовительный период, но и в день 1 марта, когда указывает на совершенно
новую диспозиции благодаря которой император погибает от двух бомб,
брошенных террористами.
Конечно, как при всяком сложном замысле, со многими участниками, трудно
разграничить, что каждым внесено в общее дело; все же думается, что будет
только справедливостью сказать: не будь Перовской с ее хладнокровием и
несравненной обдуманностью и распорядительностью, факт цареубийства мог и не
пасть на то день.
День спасла она и заплатила за него жизнью.
Перовская, согласно идеалам нашей эпохи, была великой аскеткой. Я уже не
говорю о скромности всего домашнего обихода повседневной жизни, но вот
характерный образчик ее отношения к общественным деньгам. В один из
мартовских дней она обратилась ко мне: «Найди мне рублей 15 взаймы. Я
истратила их на лекарство — это не должно входить в общественные расходы.
Мать прислала мне шелковое sortie de bal; портниха продаст его, и я уплачу
долг». До такого ригоризма у нас, кажется, еще никто не доходил.
«Верочка, можно у тебя ночевать?» — спросила Перовская за день или два до ее
ареста. Я смотрела на нее с удивлением и упреком: «Как это ты спрашиваешь?
Разве можно об этом спрашивать?!» — «Я спрашиваю, — сказала Перовская, —
потому что, если в дом придут с обыском и найдут меня, — тебя повесят».
Обняв ее и указывая на револьвер, который лежал у изголовья моей постели, я
сказала: «С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять».
Такова была душа Перовской, частица души ее, потому что только частица ее
была приоткрыта мне: в то спешное время мы слишком поверхностно относились к
психологии друг друга: мы действовали, а не наблюдали."
Л.Г.Дейч:
"Она олицетворяла собою возмущенное чувство русского передового человека:
она всегда повторяла, что нельзя оставлять без ответа преследования
правительства.
Небольшого роста, с очень выразительным лицом, проникнутая бесконечной
симпатией ко всем «униженным и оскорбленным», Софья Львовна никогда не
выражала резкими эпитетами своих чувств и взглядов. Тихим, мягким, почти
детским тоном отстаивала она необходимость террора. Но в этом тоне
чувствовалось твердое убеждение, непоколебимая решимость.
В течение некоторого времени она не присоединялась ни к организации «Черного
передела», ни к «Народной воле», так как разделяла воззрения первой
относительно необходимости действовать в крестьянской среде, но, с другой
стороны, желала принимать личное участие и терроре."
С.М. Кравчинский:
"В кружке Перовская пользовалась большим уважением и влиянием за свою
стоическую строгость к самой себе, за неутомимую энергию и в особенности за
свой обширный ум. Ясный и проницательный, он обладал столь редкой у женщин
философской складкой, проявляющейся в умении не только прекрасно понять
данный вопрос, но и разобрать его всегда в соотношении со всеми от него
проистекающими вопросами. Отсюда происходила у Перовской, с одной стороны,
редкая твердость убеждений, которых не могли поколебать ни софизмы, ни
преходящие впечатления дня,- что при лихорадочной быстроте нашей
политической жизни давало повод обвинять ее даже в некотором консерватизме,
- с другой, необыкновенное искусство в спорах, как теоретических, так и
практических. Трудно было встретить более стойкого и искусного диалектика,
чем Перовская. Рассматривая свой предмет всегда со всех точек зрения, она
имела большое преимущество перед своими противниками, потому что обыкновенно
каждый рассматривает его с одной какой-нибудь стороны, указываемой личными
склонностями и симпатиями.
Другим проявлением той же широты и разносторонности являлась чрезвычайная
трезвость ее ума. Она видела все вещи в настоящем свете и в настоящую
величину и своей логикой без всякой пощады разбивала иллюзии своих более
восторженных товарищей. Черпая в чувстве долга ту твердость и постоянство,
которые людям более слабым даются фиктивными надеждами, она никогда не
преувеличивала ничего и не придавала деятельности своей или своих товарищей
большего значения, чем она имела на самом деле. Поэтому она всегда
стремилась расширить ее, отыскивая новые пути и способы действия, вследствие
чего бывала всегда одним из наиболее деятельных инициаторов во всех
организациях, в которых состояла членом. Так, переход от пропаганды среди
молодежи к пропаганде среди рабочих, совершенный кружком чайковцев в 1871 -
1872 годах, был в значительной степени результатом ее настойчивости. Когда
же этот переход был осуществлен и дело пропаганды на столичных фабриках
приняло необыкновенно широкие для того времени размеры и увлекло весь
кружок, она была из первых, настаивавших на необходимости следующего шага -
перехода из городов в деревни, так как понимала, что в России может иметь
будущность лишь такая партия, которая сумеет сблизиться с крестьянством. И
потом, будучи уже членом организации "Народной воли", она всегда стояла за
расширение революционной пропаганды не только в среде городских рабочих, что
в значительной степени выполнялось организацией, но и за распространение ее
и на деревенское население.
Однако это вечное недовольство, вечное искание чего-нибудь нового, лучшего
было в ней исключительно результатом сильной критической мысли, а не
чересчур пламенного воображения, делающего человека не способным
удовлетвориться какой бы то ни было реальностью, как это бывает у
романтических натур. Этого романтизма, способного побудить иных людей на
великие подвиги, но обыкновенно заставляющего тратить жизнь в бесплодных
грезах, у Перовской не было и следа. Она была человек слишком положительный,
чтобы жить в мире химер, и слишком энергичный, чтобы стоять скрестивши руки.
Она брала жизнь такою, какова она есть, стараясь сделать наибольшее
возможное в данный момент. Бездеятельность была для нее величайшим мучением.
Однако, когда было нужно, она умела выносить годы бездеятельности."
П.А. Кропоткин о Перовской.
С. Иванов:
"Мое первое знакомство с Софьей Львовной Перовской завязалось также у Е.
И. Оловенниковой в январе 1881 г.
В течение февраля я еще раза 2—3 видался с Перовской на своей квартире. С
самого начала я почувствовал себя с нею легко и свободно. Это вышло как-то
само собою и, конечно, по ее инициативе. «Страх как пить хочется, напойте
меня чаем», сказала она просто, придя ко мне в первый раз. И мы пили чай,
разговаривая как старые знакомые, и я без малейшего стеснения отвечал на ее
вопросы о моем прошлом и настоящем. Есть такие люди, обладающее редкою
способностью привлекать к себе симпатии и вызывать полное доверие с первых
же минут знакомства. В этих людях обыкновенно очень мало показного, бьющего
на эффект. Все в них просто и естественно, но за этою простотою чувствуется
какая то особенная сила, привлекающая и подчиняющая себе других. Мне
кажется, что тогда я исполнил бы все, что бы ни предложила мне Софья
Львовна. Но она именно ничего не навязывала, не пыталась оказать
какое-нибудь давление на чужую волю силою своего авторитета. Я слыхал, что
Перовская была очень популярна между петербургскими рабочими, среди которых
она вела в это время деятельную агитацию. И подобная популярность мне вполне
понятна. Именно такие люди, одаренные естественною простотою и свободные от
претенциозности, столь обычной у интеллигента, попадающего в рабочую среду,
могут пользоваться в ней наибольшим и притом прочным успехом.
«Наши противники, говорила Софья Львовна, взводят на нас между прочим
обвинение, что мы хотим воскресить старый, уже осужденный историей,
якобинский принцип захвата власти во всем его старом значении. Говорить это
можно лишь по недоразумению или же с преднамеренной тенденциозностью.
Наши цели и тактика не имеют ничего общего с этим якобинским принципом—с
идеей о насильственном разрешении сверху главных вопросов общественной жизни
и о навязывали народу тех или иных социально-политических форм. Наш девиз
«Народная Воля» не является пустым звуком, а действительно выражает собою
сущность нашей программы и наших стремлений. За собою мы оставляем лишь одно
безусловное право—право свободной пропаганды своих идей, а во всем остальном
готовы подчиниться верховной воле народа, выраженной ясно и свободно. Но во
имя этого последнего для революционной партии, кроме настоящей
непосредственной борьбы с современным политическим строем, встает еще другая
задача: создать после падения этого строя такую общественную обстановку, при
которой весь народ имел бы фактическую возможность выразить свободно волю и
осуществить ее. Только в этом смысли и следует понимать пункт, трактующей о
захвате власти, только в интересах создания такой обстановки и введен он в
программу парии. Если дело это сейчас еще непосильно нам, оно может
оказаться таковым для ближайших наших преемников».
В другой раз разговор коснулся политического террора и тех причин, благодаря
которым он занял такое видное место в деятельности партии. Софья Львовна
решительно восставала против довольно распространенной версии (находившей
себе некоторое подтверждение в революционной литературе предыдущего
времени), по которой возникновение политического террора объясняется
побуждениями мести.
«Месть есть дело личное, говорила она; объяснять ею можно было бы, да и то с
некоторою натяжкою, лишь террористические факты, совершаемые по своему
собственному побуждению и инициативе отдельными лицами, а не организованной
партией. Но таких фактов, кроме случаев самообороны, наша революционная
история почти не знает. Около знамени мести невозможно было бы собрать
политическую партию и темь более привлечь к ней те общественные симпатии,
которыми она несомненно пользуется. Первый грянувший выстрел — выстрел Веры
Засулич был не местью, а возмездием за поруганное человеческое достоинство.
Так и был он понят всеми, также оценен был и на суде представителями
общественной совести. Политическая история народов представляет
красноречивое доказательство того, что везде, где агенты правительства стоят
вне законной ответственности за свои поступки, на смену ей в виде корректива
возникает обыкновенно частный самосуд, а в известные моменты тайное
революционное правосудие. Но и формулой возмездия невозможно объяснить цели
и мотивы русского политического террора. Возводя его в систематический прием
борьбы, партия Народной Воли пользуется им, как могучим средством агитации,
как наиболее действительным и выполнимым способом дезорганизировать
правительство и, держа его под Дамокловым мечем, принудить к действительным
уступкам. Все иные пути нам заказаны и заказаны самим правительством, да и
не нам одним.
Софья Львовна указывала, что она сама и многие из ее товарищей по
организации вышли из кружков пропагандистов народников, принужденных после
долгих колебаний и бесплодных попыток мирной деятельности пробивать террором
брешь в той глухой стене, о которую разбивались все эти попытки».
...На другой день (4 марта) рано утром зашла ко мне Софья Львовна, чтобы
предупредить меня, как она сказала, от посещения Е. Н. Оловенниковой, об
аресте которой и о том, что я должен был пойти к ней — она знала. Приход ее
показался мне большою неосторожностью. Ведь меня могли задержать у Е. Н.
Оловенниковой и, таким образом, и она сама могла нарваться у меня на
полицию. На мое замечание об этом она сделала рукою равнодушный жест, а
когда я принялся пенять ей за такую неосторожность,— она даже как бы
рассердилась. Неужели же она будет прятаться теперь по углам и сидеть в
подполье. От своей судьбы не уйдешь, да и сама она не желает этого. Все
равно, рано ли иль поздно, это должно случиться. Вообще в этот раз она
показалась мне взволнованной и неровной не в пример обыкновенному
спокойствию и мягкости. Пробыла она у меня очень недолго и условилась зайти
через 2—3 дня, чтобы поговорить о делах и поручениях.
Числа 8—9 марта я снова увиделся с Софьей Львовной. За это время она сильно
изменилась, как-то осунулась, побледнела, похудела. Порой, среди разговора
она вдруг задумывалась, как бы уносясь на минуту мыслью куда-то далеко, но
потом, встряхнувшись, оживлялась, проявляя лихорадочную торопливость и
энергию. Несколько раз я собирался заговорить с нею о необходимости ее
отъезда из Петербурга, но все не решался. Как-то чувствовалось, что это
будет бесполезным разговором, который только расстроит ее. Да и знаком с нею
я был недостаточно, чтобы иметь право подымать такой разговор.
Пред уходом Софья Львовна сказала, что она собирается и со мной потолковать
серьезно и имеет в виду предложить мне более систематическую революционную
работу. Оставаться долго волонтером партии — положение неудобное и притом
мало продуктивное. Нужно самому входить в курс дела. Одно это уже сильно
подымает и энергию человека и производительность его работы. Нужно, чтобы
революционная работа не была чем-то лишь добавочным к частной, личной жизни
человека, а тем центральным пунктом, около которого сосредоточиваются все
интересы и помышления. Говорила она это замечательно хорошо, просто и
сердечно, и в словах ее чувствовалось убеждение и уверенность, почерпнутые
из личного опыта. Впечатления ее слов надолго сохранилось у меня, и я после
всегда вспоминал об этих минутах, как о чем-то светлом и бодрящем в самые
трудные моменты жизни.
Это было мое последнее свидание с Софьей Львовной. Дня через два или три она
была арестована...
У меня была в Петербурге одна знакомая г-жа Б., знавшая в свою очередь, и
кажется уже издавна, Перовскую, которая пользовалась в это время изредка ее
квартирой для ночлега. У нее Перовская и ночевала несколько раз пред самым
арестом уже после 1-го марта. Г-жа Б. рассказывала мне, как настойчиво
уговаривала она Софью Львовну выехать из Петербурга после 1-го марта,
указывая на страшную опасность для нее и даже безумие оставаться в
Петербурге. Но все уговоры и убеждения были бесполезны. С. Л. нетерпеливо
отмахивалась руками, говоря, что именно теперь она ни за что и ни под каким
видом не покинет Петербурга. Неумолимая судьба постепенно приближалась к ней
и она, чувствуя это, не хотела сделать ничего, чтобы предотвратить удар,
который неизбежно должен был на нее обрушиться. Проводив уже на гибель
близких ей людей, как будто не хотела пережить их."
С.М.Кравчинский:
"Дух ее был настолько же могуч, как и ум. Ужасная работа непрерывной
конспирации при русских условиях, эта работа, истощающая, сожигающая, как на
адском огне, самые сильные темпераменты, потому что беспощадный бог
Революции требует в жертву не жизнь, не кровь своих служителей - о, если бы
он требовал только этого! - а лучший сок их нервов и мозга, душу их души:
энтузиазм, веру - иначе он отвергает, отталкивает их презрительно,
безжалостно, - эта ужасная работа не могла надломить душу Софьи Перовской.
В течение одиннадцати лет стоит она на бреши, присутствуя при огромных
потерях и огромных разочарованиях, и все-таки вновь и вновь бросается она в
самую жестокую сечу. Она сумела сохранить в груди нетронутою искру
божественного огня. Ее стоицизм и суровый культ долга были лишь мантией,
делавшей ее похожей на античных героев, а не мрачным и унылым саваном, под
которым благородные и несчастные души хоронят свои разбитые верования и
надежды. Несмотря на весь свой стоицизм, несмотря на видимую холодность, в
глубине души она остается вдохновенной жрицей, потому что под ее сверкающей
стальной броней все же билось сердце женщины. А женщины, должно сознаться в
этом, много-много богаче мужчин этим божественным даром. Вот почему им
прежде всего обязано русское революционное движение своим почти религиозным
пылом; вот почему, пока в нем останутся женщины, оно будет непобедимым."
Использован
материал с сайта "Народная Воля".
Вернуться на главную
страницу Перовской
|
