Астафьев Петр Евгеньевич

1846-1893

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Петр Евгеньевич Астафьев

Астафьев Петр Евгеньевич (7.12.1846—7.04.1893), философ, психолог и публицист. Происходил Астафьев из древнего дворянского рода; хотя он и не наследовал никакого особого состояния от своих родителей, однако воспитание получил хорошее, под руководством немца-гувернера д-ра Штейнмюллера, и всю жизнь сохранял (как вспоминают все, кто знал его) барские привычки, носил дорогую, хорошую одежду; бывая в ресторанах, заказывал тонкие вина и дорогие блюда.

Окончив родную Воронежскую гимназию и пройдя курс наук на юридическом факультете Московского Императорского университета, Астафьев с 1868 по 1870 является кандидатом на судебные должности. Ко времени учебы в гимназии относится его литературный дебют — очерк «От Острогорска до Ивановки» («Воронежские губернские ведомости», 1864 (27 июня)).

Следуя логике академической карьеры ученого юриста, Петр Евгеньевич становится стипендиатом Демидовского юридического лицея — ярославского высшего учебного заведения. Здесь он преподает в 1872—76 философию права, где и публикует свою первую книгу, в основе которой лежала его вступительная лекция по философии права «Монизм или дуализм?» (Понятие и жизнь) (Ярославль, 1873).

Кроме всего прочего, Астафьев был весьма чуток к музыке, хорошо играл на фортепиано и даже говаривал своим близким, что, «если бы я не был философом, я был бы музыкантом». Он высоко ценил М. И. Глинку.Последующий шаг Астафьева — он оставляет преподавание в Демидовском лицее и уезжает в Юго-Западный край (в Подольскую губ.) мировым посредником (на основе этого опыта написал работы: Последнее десятилетие экономической жизни Подольской губ. // Сб. Подольского статистического комитета за 1880; Очерки экономической жизни Подольской губ. // Киевлянин. 1880) — может удивлять, если не знать, по воспоминаниям его современников, о бурном характере Астафьева, жаждавшего деятельности, философию да и саму жизнь которого можно понимать как философию «усилия личности». Л. А. Тихомиров, познакомившийся с Астафьевым в самом к. 80-х XIX столетия, через много лет, вспоминая о нем, утверждал, что «Петр Евгеньевич Астафьев, как писатель-философ, принадлежал к числу самых оригинальных русских мыслителей».

Молодого ученого и публициста вскоре заметил наиболее влиятельный тогдашний русский консерватор М. Н. Катков, — глава «издательского концерна» (газ. «Московские ведомости» и журн. «Русский вестник»), на печатные полосы которого стремились попасть все лучшие русские писатели 60—80-х XIX столетия как в области художественной литературы, так и публицистики. В 1881 Астафьев был приглашен Катковым занять место заведующего университетским отделением Лицея в память цесаревича Николая, где он стал читать гносеологию, этику, психологию и логику.

В том же 1881 Астафьев женился на М. И. Астафьевой (в первом браке Якубовской), женщине очень религиозной, и усыновил ее детей от первого брака. Эта женщина стала по-настоящему незаменимой помощницей в его трудах. По воспоминаниям его приемного сына В. Якубовского, Астафьев часто говорил: «Я люблю больше всего Бога, жену и философию».

Одновременно с преподаванием в Катковском лицее он служил в 1885—90 в Московском цензурном комитете. А с 1890, оставив службу в лицее и цензурном комитете, Астафьев стал приват-доцентом философии Московского Императорского университета.

Успешное семейное устройство и относительно неплохое положение служебных дел повлекло за собой и успех в делах писательских — именно тогда одна за др. начинают выходить в свет работы Астафьева начиная с кн. «Психологический мир женщины, его особенности, превосходство и недостатки» (М., 1899), тема которой явилась основной в сфере его научных интересов на протяжении всей жизни. Последняя прижизненная публикация по этому вопросу «Душа женщины» напечатана в «Московских ведомостях» (1892, № 62).

Для Астафьева центр тяжести женского вопроса лежал в «культурном, социальном и политическом значении, которое принадлежит семье, и в том положении, которое в семье естественно занимает женщина».

«Женский вопрос» для Астафьева в своей основе состоял «в постоянном увеличении числа женщин, не вступивших, вследствие разных несчастных условий современной жизни, в брак и остающихся, т. о., без естественного применения своих сил и соответствующего ему экономического и социального положения».

Применяя к психологии полов закон сохранения силы (скорость действия обратно пропорциональна его массе), Астафьев выводит следующее понятие о психическом ритме женщины: в сравнении с мужским психический ритм женщины существенно быстрее, что обусловливает находчивость, умелость в разрешении непосредственных задач практической жизни, но высокая скорость и частота психических реакций на жизненные раздражители не дает женщине реагировать на них глубоко и осознанно-аналитично — женщина живет более бессознательными реакциями.

«Насколько, — утверждал свою мысль Астафьев, — женщина превосходит мужчину в деле морально-воспитательных влияний, настолько же уступает она ему в задачах социально-политических, не только не дающих простора лучшим и драгоценным способностям ее и дарованиям, но и прямо вызывающим наружу все ее худшие слабости и недостатки».

Наиболее важное и наиболее яркое в творчестве Астафьева — это своеобразный философский социологизм, свойственный большинству его произведений.

Существует 2 противоположных мировоззрения, 2 различных понимания истории, 2 взаимоисключающих ее оправдания, как их формулирует Астафьев: идея развития — с одной стороны, и идея прогресса — с др. «Под развитием, — пишет он, — в противоположность разложению, разумеется переход простейших форм жизни генетически (во внутренней, заключающейся в их собственном существе необходимости), в сложнейшие, т. е. обладающие, при большей расчлененности и разнообразии органов и отправлений, вместе и большей их взаимозависимостью, большей, следовательно, крепостью внутреннего единства. Здесь — дело только в усложнении и единстве. Понятие же прогресса противополагается понятию регресса — не упрощения (в котором, как напр. в уравнении лиц и положений, в механизации общественного строя и т. п., многие именно и видят саму сущность прогресса), но ухудшения жизни, т. е. уменьшения в ней счастья, справедливости, силы и т. п.».

Наибольшее различие этих пониманий истории состоит в противоположном полагании смысла и оправдания ее. Для идеи развития этот смысл и оправдание лежат в самом историческом процессе и внутренних мотивах, в том труде и той борьбе, которыми движется деятельность человека; для идеи прогресса — существеннее полученные или чаемые результаты вследствии той борьбы и труда, которые представляются как череда разнообразных человеческих характеров, жизнедеятельности, культур. Сама история здесь не является самоценной.

Интересно сравнение классического, христианского и нового времени, сделанное Астафьевым в отношении философии личности. «Классический мир довольствовался жизнью, — пишет он, — вся задача которой сводилась к сохранению и росту учреждений, а не к глубине и высоте личного развития, жизнью, не требовавшей и не допускавшей слишком высокоразвитой духовной личности во имя проникавшего эту жизнь насквозь идеала равенства, посредственности, — именно потому что он был мир классический, дохристианский…» Христианство же не только политически эмансипировало «духовную личность от всецело поглощавшего ее силы служения учреждениям», но и сделало это же и в духовном плане.

Свобода нового времени противоположна понятию о свободе древнего гражданина — это свобода и защита своего личного интереса от государственного вмешательства, т. е. от интереса национального и общего для всех. Демократия и парламентаризм нового времени, по очень удачному выражению Астафьева., представляют собой «закрепощение политической свободы… — частному интересу и частному праву лиц, этой свободой обладающих».

«Торгово-промышленный класс, — пишет Астафьев, — все более становится настоящим обладателем политической свободы и распорядителем мировых судеб».

Начало народного управления, бывшее в классической древности естественным и созидающим государственность, стало в новом мире разрушающим национальное государство.

Утилитаризм классического мира был утилитаризмом идейным, «ценившимся лишь по своей конкретной роли в целом» — в государстве. Христианство внесло в мир осознание ценности духовной личности. Новое время вернуло утилитаризм на почву, взращенную христианством, но убрало религиозность и идеалистичность задач личности. Получилась сверхэгоистическая личность, покоряющая мир. Высшим счастьем стало «благополучие отдельной, надо всем окружающим возвышающейся и всему противополагающейся особи».

Человек классической древности жил для своего государства; христианин — для духовного совершенствования; человек нового времени живет только для себя, для совершенствования своего экономического благополучия…

На протяжении 80-х В. С. Соловьев вел нескончаемые атаки против Н. Я. Данилевского, славянофилов вообще и идеи народности, в частности. В 1888 он выпустил 1-ю часть своего «боевого» сборника «Национальный вопрос в России» и продолжал вести и далее редкую по агрессивности для XIX в. полемику с Н. Н. Страховым, Ю. Ф. Самариным и др. правыми публицистами.

В 1890 Астафьев вступил в эту полемику со ст. «Национальное самосознание и общечеловеческие идеалы» («Русское обозрение», 1890 (март)). Вскоре она вышла отдельной книжкой под названием «Национальность и общечеловеческие задачи», где высказал ряд соображений в пользу самостоятельной ценности идеи народности, защищая параллельно позиции учения Данилевского о непередаваемости и неусвояемости извне культурно-исторических типов. «Новое религиозное начало, — пишет он, — усвоенное одним народом от другого, на своей новой почве получает и новую своеобразную окраску, оставаясь само тем же, как и раньше. Объясняется этим и тот факт, что всецелое усвоение одним народом от другого его религиозной идеи отнюдь еще не есть усвоение и всей культуры последнего, всего его духовного строя».

Глубоко странной и непонятной, с христианской точки зрения, были для Астафьева идея Соловьева об объединении всего мира в единый богочеловеческий организм и сформулированная им задача приготовления пришествия Царствия Божия «для всего человечества как целого». Он считал их навеянными западной идеей: смешением христианства с идеалом единой всемирной империей.

В полемике с соловьевскими идеями Астафьев дал следующее определение русского национального характера: «Глубина, многосторонность, энергическая подвижность и теплота внутренней жизни и ее интересов рядом с неспособностью и несклонностью ко всяким задачам внешней организации, внешнего упорядочения жизни и соответствующим равнодушием к внешним формам, внешним благам и результатам своей жизни и деятельности. Душа выше и дороже всего: ее спасение, полнота, цельность и глубина ее внутреннего мира — прежде всего, а все прочее само приложится, несущественно, — таков девиз «Святой Руси», преподносящийся ей в отличительно русском… идеале “святости”».

Свою ответную статью Соловьев назвал: «Самосознание или самодовольство?», где резко противопоставляет идее народности — идею человечества. Для Соловьева человечество являлось более значимой общностью, чем нация. Астафьев возражал против нее в своей следующей статье «Спор с г-ном Вл. Соловьевым» («Русский вестник», 1890, № 10).

Ни Соловьев, ни Астафьев не отрицают абсолютной значимости христианства, и объект полемики, безусловно, сконцентрирован в области политических разногласий национализма и монархизма — с одной стороны, и космополитизма и либерализма — с др. Главным в споре было отношение народности и человечества: противоречит ли одно другому и что является более важной общностью для человека?

Астафьев считал, что «русский народ всего лучше послужит и общечеловеческим задачам, оставаясь верен своему духу и характеру» («Спор с г-ном Вл. Соловьевым»).

Для Астафьева лишенный к себе всякой любви человек не может любить и никого из ближних просто потому, что это чувство ему самому не знакомо, — ведь не даром заповедь возлюби ближнего имеет критерий этой любви как самого себя, т. е. изначально необходимо и к себе относиться с любовью. Христианство даже в отношении Создателя любовь к Нему сравнивает с любовью к самому себе, люби Бога больше, чем самого себя.

«Где больше смирения и самоотречения, — задается вопросом Астафьев, — в служении ли той задаче, которая обозначена для меня ясно и точно положительными фактами моего рождения, положения, пола и т. п., или в служении задаче мной самим, независимо от положительных требований жизни или наперекор им избранной и определенной?» («Спор с г-ном Вл. Соловьевым»). И выбирает первое. Т. о., для Астафьева служение народности, к которой ты принадлежишь по рождению, и было исполнением христианской любви к ближним…

Работа Астафьева «Национальное самосознание и общечеловеческие идеалы» была вызвана (кроме статей В. С. Соловьева) еще и выступлением в печати К. Н. Леонтьева со ст. «Национальная политика как орудие всемирной революции».

Астафьев и Леонтьев были во многих пунктах своего мировоззрения союзниками, а в личных отношениях их можно назвать близкими людьми и даже друзьями.

Леонтьев отзывался об Астафьеве в своем стиле, но благожелательно: «У него самого действительно есть “мораль” в русском стиле; сам он удивительно добр, очень благороден, способен пренебречь обязанностью и с радостью исполнить какой-нибудь высший долг».

В своей полемике Астафьев не соглашался со слишком поверхностным утверждением Леонтьева в отношении одновременного развития идеи революции и идеи народности, которые он связывал в один единый и взаимозависимый поток исторического развития. Он не считал, что одновременность развития этих двух идей обязательно приводит к их внутренней связи. Не видя в параллелизме разных идей никакой связи, Астафьев не принял аргументации Леонтьева, считая, что революционность в новое время связана с развитием «парламентаризма, рационализма, индустриализма, буржуазии и т. п.», считая, что Леонтьев вообще отрицает принципиальное значение национального начала. И весь спор он видел в том, «в каком отношении стоит культура к национальности, иначе, возможна ли и желательна ли прочная культура вне национальности, не на национальной почве».

Свое принципиальное расхождение с Леонтьевым Астафьев сформулировал очень точно: «Он любит национальную особенность вообще, как любит всякую особенность, вносящую в жизнь разнообразие, характер, борьбу, силу, — любит ее как эстетик и моралист, видя в ней богатейший и красивейший материал для построения полной содержанием и характерной культуры. Но отсюда далеко до признания национальной самобытности за саму основу и руководящее, дающее самой культуре жизнь, форму и силу, начало этой культуры».

В конце жизни Астафьев, наконец, получил разрешение на издание своего журнала «Итоги» — давно предполагаемого им дела. Но так и не успел начать его выпускать… С вышедшей своей последней книгой «Вера и знание в единстве мировоззрения» (1893), явившейся плодом более чем 20-летних занятий философией и психологией, Петр Евгеньевич поехал в С.-Петербург, где вскоре скоропостижно скончался от разрыва кровеносных сосудов и кровоизлияния в мозг. Свидетели его кончины вспоминали, что смерть он принял как настоящий христианин и философ, желая оставить по себе лишь добрую и прочную память.

Смолин М.

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru

Вернуться на главную страницу П.Е. Астафьева

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС