Ксения ПОЛОВИНКИНА

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

Красная русская рулетка

О войне мой дед мог говорить всегда только после стакана водки. И даже тогда я с огромным трудом вытаскивала из него эти рассказы. Я чувствовала, что копаюсь в старых ранах и, может, с моей стороны это было жестоко, заставлять его шаг за шагом вспоминать бои, концлагеря, побеги и снова лагеря, хлеб вперемешку с опилками и окопную грязь. Жестоко заставлять его вспоминать, как немцы для устрашения жителей бомбили города пустыми бочками без дна и крышки, издающими ужасающий вой и свист, и как они иногда сажали в эти бочки евреев. Для развлечения…. Но кто-то должен расспрашивать об этом, чтобы выстраданная война не прошла рябью по воде и безупречно белыми страницами учебника. А нам до нее рукой подать. И у нас остается совсем немного времени, чтобы о ней расспросить.

Дед сидит согнувшись в чистенькой, пахнущей сеном и куревом душегрейке на табуретке возле голландки и потирает огромные крестьянские руки, разрезанные морщинами, как лемехом. Потом он неторопливо нагибается, берет кочергу и мешает прогоревшие угли, которые мерцают и бросают красноватые отблески на огрубевшие руки и спокойное лицо. Потом он достает из кармана сложенный обрывок газеты, аккуратно отрывает кусочек прямоугольной формы и расправляет его на колене. Из другого кармана дед достает пригоршню табака, высыпает его на бумажку, сворачивает трубочкой, и под конец склеивает ее слюной, чтобы не разваливалась. Потом еще некоторое время вертит ее в руках перед тем как закурить. Он мастерски делает самокрутки своими неуклюжими, глиняными пальцами. Дед прикуривает и с наслаждением выпускает дым в печь, отчего угольки снова начинают вздрагивать ярко-красным.

В августе 1941 я оказался на Волховском фронте. Немцы рвались захватить Ленинград, чтобы после бросить освободившиеся силы на Москву. После тяжелых боев наши отошли за реку Волхов. Там я совершено случайно наткнулся на своего брата. Сначала нашел тело, потом голову. Похоронил. День и ночь река качала на волнах пилотки, вниз по течению проскальзывали обломки и доски, перед глазами медленно, как большие черные рыбы проплывали мертвые. А что тебе еще рассказать? «Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью…». А река сделалась красной. Солдаты мучились жаждой, но никто не желал пить воду окрашенную кровью или кровь, разбавленную водой. Тогда-то мы и попали в плен. Совершенно по-дурацки, глупо, бессмысленно: заблудились в болотах, пытаясь наугад выйти к линии фронта, и напоролись на немцев. Молоденький лейтенантик, только что из училища, перетрухнул не на шутку и застрелился. К ноябрю наши войска отбросили немцев за Волхов и начали наступать, но нас там уже не было. Нас увозили как скот эшелонами в Германию. «Arbeit macht frei». Свобода…. Тогда мы еще не до конца прочувствовали, как одурманивающе свежо пахнет это слово. Полуживые и умершие в пути люди сидели и стояли в товарном вагоне, тесно прижавшись друг к другу и молчали. Или пели. Нас ждали ворота, открывающиеся внутрь, и колючая проволока, гудящая от проходящего по ней тока. Грохот проходящих по рельсам составов все еще напоминает мне ее гудение на одной ноте.

Как раз в это время с Ленинградского фронта в концлагерь Sachsenhausen километрах в 30 от Берлина один за другим стали поступать транспорты с нашими ребятами: украинцами, русскими, белорусами, татарами, казахами. Для немцев все мы были на одно лицо – «rote Schweine». Половину расстреливали сразу по прибытии. Говорят, среди узников лагеря был сын Сталина Яков. Он находился в одном бараке с человеком, называвшем себя племянником Молотова, и четырьмя британскими военнопленными. По одной из версий его пристрелили охранники при попытке к бегству. Хотя, что это я о нем? Слушай дальше. После того, как нас привезли в лагерь и построили, немец начал расспрашивать, есть ли, мол, офицеры, евреи, партийные деятели. Кто-то из наших уже подмазался к фашистам и, запинаясь, переводил его речь на русский. Немец сулил отдельные бараки и лучшие условия, а мы стояли как вкопанные, с посеревшими лицами и мутными глазами. Честно говоря, мы были близки к обмороку от голода и усталости, и тупое безразличие к собственной участи, казалось, проступало сквозь кожу. Тогда охрана лагеря, как свора собак, накинулась на колонну и начала косить ее резкими ударами дубинок. Немец стал орать и грозить пустить всех в «Lu:ft». Проще говоря, в трубу. Мы как по команде подняли головы и впервые взглянули на дымящую кирпичную трубу крематория. Ветер то уносил дым, то разбивал о землю, и тогда чувствовался его странный привкус, вызывающий позывы к рвоте. Среди нас были, кончено, офицеры, но они посрывали гимнастерки и остались в одних белых нательных рубахах. Мы простояли так несколько часов - никто никого не выдал. Треть осталась лежать на брусчатке.

Так нам впервые открыто продемонстрировали, что лагерная жизнь - это русская рулетка, в которой каждый ежесекундно ставит собственную жизнь и где нужно только везение. Упрямое, никогда не подводящее везение. Или невезение, которого иногда ждешь как избавления.

Наши солдатские вещи кишели вшами. Перед тем, как поселить нас в бараках, всех раздели, помыли из шланга и дезинфицировали. Не то, чтобы это очень помогло, потому, что в лагере царили все те же вши, брюшной тиф, чахотка и разъедающий кожу до самых костей дым, постоянно идущий из трубы. Чтобы выявить евреев, фрицы придумали новые фокусы. Например, проверяли людей на обрезание. Если обрезан, значит, еврей. Эти проверки сопровождались дикими сценами, поскольку обрезаны были и мусульмане. Нас заставляли несколько раз кричать «кукуруза» и немедленно расстреливали картавивших. Еще фашисты любили в назидание всем прочим показывать фотографии пленных русских солдат в газовых камерах, идущих на смерть, повешенных и умирающих под пытками. Они-то, собаки, хотели нас раздавить и напугать, но мы-то видели, что на лицах тех людей на фотографиях нет страха. Только спокойная, мудрая решимость и безграничное мужество. Офицеров нацисты выявляли еще проще: просили показать руки. Если ладони мозолистые, натертые винтовками, сумками с патронами и лопатами, значит, солдат. Если нет – расстрел без разговоров.

В одном бараке со мной оказался старик, который всем желающим гадал на трех замасленных, истершихся картах. На его долю выпало побольше нашего: в молодости он прошел Первую Мировую, а на Вторую пошел добровольцем. Этот дед как-то выкинул карты на меня и говорит: «Коля, ты вернешься домой». Потом он раскинул карты еще раз и совершенно спокойно сказал, что его убьют. К слову сказать, охрана в этом лагере любила развлекаться вечерами: нажравшись как свиньи, они вваливались в барак и давали в темноту несколько автоматных очередей по спящим и с утра за ноги выволакивали трупы. Проснулся как-то утром – деда нет. А вот мне повезло: я пережил этот ночной рейд, как переживал и все последующие. Мне вообще сказочно везло. Ангел-хранитель, видно, уберег. Никогда не знаешь, когда шальная пуля тебя догонит, и поневоле становишься верующим. Веришь во все и во всем видишь предзнаменование. Там заправляет случай. А дед не солгал мне. Я часто его вспоминал: всякий раз, когда хотелось, наконец, умереть по-настоящему - так страшно было много раз умирать мысленно.

Но, вспоминая его слова, я все боялся им верить. Как-то сижу в окопе, поднимаю голову и вдруг слышу свистящий звук. Я приник к земле, и тут же со свистом над головой пронесся здоровый снаряд и разбил в щепы сарай за моей спиной. Какая-то доля секунды развела меня с этим гудящим «боровом», который, попади он мне в голову, снес бы ее не задумываясь. Я просто его почуял каким-то шестым чувством – обостренным чувством смертельной опасности. А еще бывают на войне пули «твои» и «чужие». Еще до того, как нас взяли в плен, мы сидели с ребятами у костра, разувшись-раздевшись, сушили одежду. Неподалеку застрочил немецкий пулемет, и пуля уже на излете случайно залетела к нам на огонек, чиркнула одного по каске и отрикошетила в сидящего рядом. Насмерть.

Я много помотался по концлагерям. Когда один какой-то уничтожали, пленных отправляли в другие, а тех, кто не помещался в транспорт, расстреливали. Этого никто не мог знать - немцы держали все в строжайшей тайне, но я всегда неосознанно старался протиснуться поближе к поезду. Мне казалось, что лучше двигаться, чем оставаться на одном месте. Пару раз я даже бежал, но меня ловили и возвращали.

Когда наши наступали, условия стали просто нечеловеческими. Фашисты задались целью выжать из нас все, что можно. Люди умирали как мухи, чтобы убрать мертвых, иногда не хватало живых, а транспорты все шли, и конвейер работал безостановочно. Процесс уничтожения был поставлен на поток. Но мне опять повезло. В одном из лагерей в самой сердцевине Германии я встретил земляка. Он был превосходным сапожником и работал в мастерской: шил и чинил эсэсовцам сапоги. Я иногда забегал к нему, и он меня подкармливал, чем мог. А однажды мы даже помылись в чане с теплой водой. Сначала он стоял на стреме, пока я окунулся пару раз, а потом я. Вот это была радость!

Вообще на войне иногда мимолетный взгляд и простое слово решают все. Давай расскажу еще один случай. Моего знакомого разведчика ранило в живот подо Ржевом. Лазареты были переполнены, там невообразимо тошнотворно воняло свернувшейся кровью, сыростью и нечистотами. Отупевшие без сна врачи не в состоянии были всем помочь. Человек со сквозным ранением в живот считался почти что мертвым и не мог уже ни на что рассчитывать. Ко всему прочему в условиях полной антисанитарии он подцепил тиф и пару дней метался в бреду. Следующим вечером его, совершенно ослабевшего, забрала похоронная команда. Тела положили в яму и стали засыпать. Тут он почувствовал сильный удар по лицу комком смерзшейся земли и открыл глаза, не понимая, что происходит. Солдат из «похоронки» заметил это и вытащил его из могилы, отправив обратно в госпиталь. Когда врач осмотрел его рану, оказалось, что пока этот парень лежал в бреду, она начала затягиваться. И представляешь, он выжил….

Когда пришли наши и лагерные ворота отворились, мы вырвались на свободу и забили камнями предателя, из наших, русских, по доносам которого немало народа было замучено и убито. Спросишь, «кто из вас без греха…»? Но мы были без греха. Мы выстрадали себе прощение все мыслимых и не мыслимых смертных грехов.

Война закончилась, но меня все не отпускали домой. Военнопленных проверяли очень строго, а пока на нас составляли досье, мы демонтировали немецкие заводы и отправляли оборудование домой, в Россию. Как-то нас построили в конце длинного белого коридора с целой вереницей дверей, а офицер выкрикивал фамилии и говорил, в какую дверь пройти. Тех, кто вошел в крайнюю левую дверь, мы больше никогда не видели. И мне опять повезло. Меня не посадили, как многих моих товарищей, не расстреляли как врага народа и предателя, а, наконец-то, отпустили домой.

Все время, пока я был в лагерях, я думал о своей семье: жене и двух маленьких детях. Может, это и было то, что привязало к жизни крепко-накрепко, сберегло от пули и позволило вернуться? И все это время они ждали меня, хотя я пришел одним из последних. Их эвакуировали из Калужской губернии в подмосковное Ступино. От большого хозяйства остались только раненая осколком корова и здоровенный черный бык Володька. А от дома не осталось вообще ничего, кроме обгоревших стен. Когда в поселке после войны стояли саперы, они подкармливали смирного Володьку кашей, оставшейся в огромных котлах полевой кухни, и катались верхом на его широкой спине. Когда они уезжали, увидели моих детей, собирающих лебеду, и кинули им из машины пару желтоватых кругов настоящего сыра. Ребятишки испугались: они подумали, что это мины.

Я приехал в шикарном коричневом немецком кожаном пальто. Была ранняя весна, и

мои с ума сошли от радости.

Мы собирались строить дом, а начальник сельсовета, очень вредный и противный мужик, дал нам сырой участок в низине, где били ключи, и земля круглый год хлюпала под ногами. Мы нашли место повыше, поставили сруб, сложили печку и покрыли крышу. Тут вижу, бежит ко мне дядя Леня, ну ты еще должна его помнить, царство ему небесное, и кричит: «Сосед, затопляй скорее, сельсовет едет, будет ругаться, что построились самовольно!» Я кидаю охапку соломы в печку, поджигаю ее, а раствор еще не затвердел до конца, пол не настелен, и чуть наживленные гвоздями доски лежат кое-где, и потолка нет, только стропила и рубероид. Приехал начальник, а у нас из трубы дым идет, печечка топится. Как выгонять, когда люди уже живут?! Поругался - поругался, плюнул и уехал.

Дед смял в руке самокрутку и выкинул в прогоревшую голландку. Угли посерели, перестали отдавать тепло, и стало прохладно. Дед вздохнул: «Все, довольно об этом. Давай-ка лучше чайку… Расписалась война на наших жизнях, расчеркнула кровью каждую семью. Но не было, видно, на этой войне для меня пули, или досталась она кому-то другому. Это вправду как рулетка. Чистой воды везенье и еще горячее желание выжить, победить и вернуться».

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев