Юрий Нечипоренко

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

КРАСОТА ПУСТОТЫ

(писатель Евгений Лапутин)

Одна из самых больших загадок текста - "читабельность": способность приковывать к себе внимание. Читатель скользит глазами по строчкам - и не понимая подчас почему и как, залпом проглатывает роман. "Не оторваться" - лучшая похвала писателю. Что происходит с читателем после окончания такого запойного чтения – напитывается ли он высокими смыслами, намагничивается необычными образами, набирается нового опыта?

По-всякому бывает. Бывает, после иного детектива плеваться хочется. "Послевкусие" - след, который оставляет роман в восприятии, может быть самым разным. А может ли быть максимально неуловимый след, может ли быть роман, после которого читатель очнется, как от глубокого сна - и не сможет вспомнить почти ничего?

В современной прозе существует пример такого рода - роман Евгения Лапутина "Приручение арлекинов", который был опубликован в "Новом мире" №7 за 1993 год. Первое, что бросается в глаза при чтении - влияние Набокова (о чем как-то заметила критик Виктория Шохина в "ЛГ"). Роман Лапутина не заслуживал бы внимания, если бы был простым подражанием - нет, Лапутин пользуется словарем Набокова и его приемами для того, чтобы решать свои задачи.

В романе Лапутина можно заметить следы разнообразного литературного "инструментария", изобретенного на протяжении всего периода развития европейского романа - начиная от Лоренса Стерна. И этот набор приемов Лапутин использует с целью дезорганизовать сознание читателя, лишить его не только ориентиров, но и следов устойчивых впечатлений:
"Воспоминания... Воспоминания в виде разноцветных свечей, что уже подожжены чьей-то умелой невидимой рукой - оплывающий воск мягок и ласков, и хочется бесконечно тешиться с ним, находя неизъяснимое наслаждение в такой вот бесцельной забаве - лепить косолапые трогательные фигурки, веря в то, что они говорили когда-то или когда-нибудь еще заговорят".

Воспоминания сгорают, как свечи. До середины короткого романа успевают оплавиться и развеяться в дым начальные сцены: сам роман истлевает, как пеньковый фитиль. Гипнотическая интонация погружает сознание читателя в забытьё, увещевающий голос автора разнообразит слух интерпретациями событий, которые описаны с ощущением первичности и самодостаточности волшебной сказки. Читателя водят вокруг пальца: сознание его находится в полусне - ни одно слово, ни один образ не выпирают из орнаментального ряда повествования, главная цель которого - поддерживать это состояние на грани сна и яви.

Роман не оставляет устойчивых следов. Максимальная деликатность повествования - радикальная антитеза тенденциозности, обязательности реализма и всему прочему, что навязло в ушах со школьного курса литературы. Какие искания героя? Какой образ героини? Помилуйте, - здесь нет следов этого мировоззрения, в основании которого лежат убеждения педагогики!

Герой двоится, потом начинает троиться, - и теряется в самоидентификации:
"Какое выбрать для себя местоимение? Скажи, ты помнишь те места: имение, немного нищих у крыльца, ловящих черными ноздрями дымок из кухни. Тень отца (едва заметная за прочими тенями) могла бы им легко составить компанию в какой-то умозрительной еде..."

Ритмы стихотворения в прозе - или прозы в стихах, по словам Саши Соколова, приковывают внимание читателя, но и усыпляют иные этажи его сознания - и он не понимает подоплеки этой игры с ограниченным кругом лиц: взрослеющий ребенок, мать, отсутствующий отец, вездесущий поклонники матери... Пахнет психоанализом, подавленными желаниями и прочей "фрейдятиной". Все это – инструментарий: орудуя им, Лапутин не сообщает ничего вразумительно-непристойного, вернее, не договаривает до конца. И слава Богу! "Трудно оценить то разрушительное воздействие, которое оказало учение Фрейда на европейскую культуру ХХ века" (Мишель де Гальдерод, бельгийский драматург). "Образы" персонажей Лапутин использует внешним образом - как будто однажды обжегшись на молоке, дует на воду, и старается брать чашку через платок. Автор словно стыдится лиричности письма, затушевывает свои страхи странностью выражений и сюрреалистической пластикой описаний.

Балансирование на грани смысла и бессмыслицы того рода, что отменяет смысл, постоянное уничтожение устойчивых следов повествования требует от автора фантастической изощренности - он поступает, как опытный преступник, заметающий следы, как хитрец, желающий имитировать сумасшествие и периодически впадающий в бред. Картины романа напоминают описания психогений - состояний мнимой шизофрении, которые даже опытный диагност может спутать с истинной шизофренией.

Написать так специально представляется невозможным. Неужели сознание самого автора являет нам пример такого рода: и он не притворяется, а пребывает порой в артистическом полоумии, на грани юродства (или шутовства)? Это состояние определенного вида - самопровоцируемое беспамятство. Автор (вернее, "образ автора"), впадает в бредовые состояния сознания тем же антуражем и по тем же поводам, по каким впадали в безумие герои "Школы для дураков" Саши Соколова. Кажется, что Лапутин с успехом закончил эту школу и создал свой образ автора - дурака-артиста, дурака даровитого, для которого собственное помешательство дает как материал, так и маневр для жизнетворчества.

Можно рассматривать сумасшествие повествователя как литературный прием, который позволяет воспроизвести пограничные состояния психики. Чтение - не явь и не сон, это особое состояние активности сознания. То же самое можно сказать и о писательстве, о состоянии творчества. Писатель слегка «трогается», «сдвигается», - и сдвигает сознание читателя, который тоже «трогается» в том мире, который ему открывает писатель. Лев Толстой говорил о заразительности искусства – так же заразительно бывает и помешательство: известно, что целые деревни сходили с ума от криков баб-кликуш. Не имеют ли истоками такие состояния сознания искусство заклинателей, жрецов древности?

Герой романа Лапутина сверхчувствителен: его первый "сексуальный" опыт оказывается поводом для помешательства. Спор с самим собой доведен героем до расщепления личности. Но истинной шизофренией, в которой поражается как правило, творческое ядро личности, здесь и не пахнет - идет литературная игра. Читателю дается имя, которое затем третируется - в общем, на просторах романа много розыгрышей.

А есть ли что-либо кроме игры - спросит строгий критик. Смысл романа "засекречен" - известный прием: роман написан как шарада, читатель может на нем проверять свою сообразительность - и находить кучу смыслов. Хотя бы название взять - "Приручение арлекинов". Кто такие арлекины - духи, составляющие сознание, неуловимые сущности, постоянные спорщики и антагонисты - кривляки, лицедеи? Созревающему юному сознанию их надо приручить, собрать воедино. А они - бесконтрольные, неподотчетные, кто в лес, кто по дрова - тянут в свою сторону:
"Кто-то смыл с чашки улыбку, кто-то смыл улыбки со всех человеческих лиц. Осталось только вспоминать, и я вспоминал. Я вспоминал маленьких арлекинов, которые пытались убедить зрителей - таких же арлекинов, как и они сами, - густо заполнивших весь амфитеатр, в том, что все происходящее здесь отнюдь не игра, но самая настоящая жизнь".

Что такое «приручение арлекинов»? Соединение расщепленных сущностей, создание цельности мировосприятия, присоединение нового чувственного опыта подростка к опыту ребенка? Это проблемы инфантильного сознания: но что поделаешь, в "Школе для дураков" отдельные предметы можно проходить всю жизнь. Писатель может запомнить происходящие с ним в подростковом возрасте превращения: как открываются "новые программы сексуальности", как осознается неминуемость конца личной жизни… Искусный автор может воспроизводить эти превращения в других условиях и по другому поводу, и именно они могут служить истоком его творчества.

Герою романа надо соединить несоединимое: привязанность к матери и принятие ее поклонника. Примирение происходит после своего опыта с пылкой дачной возлюбленной, муж которой годится ей в отцы. Пересказать фабулу романа невозможно: второстепенные фигуры выходят в нем на первый план, прежние впечатления затираются и разрушается необходимая для романа концентрация восприятия, насыщение пониманием - здесь же происходит насыщение новым вымыслом, потеря осознанного смысла.

Абсурд торжествует - и разнообразная смесь описаний эротического плана и замечаний кладбищенского толка создает ту эссенцию прозы, которую залпом выпивает читатель. Автор, не строя ясного сюжета и не давая себе труда заинтересовать читателя образами героев, достигает какого-то физиологического интереса к роману - как существует рефлекс жевания, так, вероятно, есть и рефлекс чтения. Лапутин точно просчитал автоматические параметры этого рефлекса, создал гипнотическую доминанту интонации и "частоту кадра". Роман как смена аттракционов, как мелькание притягательных и невнятных образов на телеэкране принадлежит сфере современного искусства - примером которого является музыкальные видеоклипы, воздействующие непосредственно на подсознание, минуя сознание.

Любопытно, что похожие процессы происходят в той области, которую еще недавно называли "изобразительным искусством". Ныне она отказывается что-либо изображать: диктат искусствоведов, создавших представление о концептуальном искусстве, в котором обязательна "саморефлексия", разрушает традиционное изобразительное искусство. Драматург Андрей Вишневский заметил, что создано специальное искусство, в котором талант не нужен. Конечно, это очень гуманно – таким искусством может заниматься всякий (за редким исключением тех, у кого есть дар). Зато почитателям такого искусства не нужен вкус! Художник и зритель оказываются уравнены в обмане: квиты! Манипулятивное искусство концепций особенно любит имитаторство. Кто знает - может быть этому "новому" искусству, способному "медитировать с кайфом" грозит великое будущее?

Евгений Лапутин, не принадлежа никаким боком к названному концептуализму, участвует в общем процессе разрушения традиционного искусства. Он работает на переднем крае ширящейся и всезахватывающей пустоты - разрушая установленные литературные формы, он совершает работу, очень напоминающую разрушение души. Считается, что национальная литература есть выражение души народа. Андрей Платонов сказал: "Душа есть форма форм". Литературных форм в том числе.

Можно жить долго и счастливо, понемногу разрушая "стереотипы" национальной культуры, называя это занятие авангардом и получая пени с этого бизнеса. Однако разрушение разрушению рознь. Лапутин в своем разрушительстве деликатен: его роман не создает устойчивого художественного впечатления, которое могло бы быть запечатлеться в сознании, "намагниченном" традиционными литературными канонами. Он не сообщает никакого «добра и зла», не дает читателю почти ничего - кроме легкой пустоты, освобождения от трюизмов. Не обречен ли этот роман кануть в лету, как канули предыдущие публикации Лапутина в толстых журналах, как канули в бездну выпущенные им книги? Сама субстанция прозы этого автора такова, что не рассчитана на отклик - она изощренно-пуста.

Жаль - потому что творчество Лапутина ставит перед критиками любопытные вопросы - способна ли русская литература плодить виртуальные миры, наподобие "фэнтази" и телевизионных триллеров - или ей обязательно нужно дыхание "почвы и судьбы"? В годы плюрализма возможно все - но что останется жить, что привьется в этой культуре, на этой почве?

Что же касается Лапутина, то судьба "образа автора", который он создает, складывается трагично. Нежелание сообщить читателю живое впечатление, которое он возвел в свой художественный принцип, разрушает традицию русской литературы, в которой между читателем и автором существует душевный контакт. Та дистанция, которую умело сохраняет Набоков - прививка западного индивидуализма - развилась в прозе Лапутина до следующей стадии авторского одиночества: принципиального нежелания автора к коммуникации с читателем, к живому общению. Коммуникация возникает на уровне рефлексов: автор продуцирует текст, который вызывает рефлекс чтения у читателя. Так повар печет пирог, вызывающий выделение слюны у едока. Сравнение книги и еды – давнее, идет оно от Данте и Гоголя, и в нашем случае более уместна другая аналогия: вспомним нынешние «конкурсы красоты», на которых торжествует пошлость физиологии без душевности - выпестованная, холеная пустота красоты.

Лапутин найдет свой круг читателей. По крайней мере, знатоков западного романа и литературоведов, для которых "работа со словом" представляет профессиональный интерес. Его роман "Импровизации от третьего лица" переведен на немецкий и издан в Австрии как триллер. Может быть, в лице Лапутина мы имеем писателя, который пишет на русском - но для иностранцев, или для "новых русских", которые себя чувствуют здесь иноземцами, посланниками высшей цивилизации?

Проза Лапутина ставит много любопытных вопросов. Нет в ней жара несправедливости и бескорыстия, нет великодушия и веры, нет "русских" трансцендентных вопросов. Есть импровизации на заданные литературные темы во вневременном "общечеловеческом" эстетическом пространстве. Этим проза Евгения Лапутина напоминает мифы Владислава Отрашенко - но далеко превосходит их в своей экзистенциальной пустоте.

Лапутин разрушает литературные стереотипы о том, что беллетристика непременно должна создавать вечные «образы» - вроде Платона Каратаева. Вспомните школьный курс литературы - и озноб пройдет по коже: гораздо более честной и человечной покажется позиция разрушителя диковатых мифов, чем амбиции их творцов, создателей литературных идолов, превративших саму литературу в капище кумиров. Пустота прозы Лапутина, которая казалась холодной и бессмысленной, обретает смысл - если это пустота чистоты, если за ней стоит очистительная жертва, жажда освобождения литературы от следов тенденциозности Х1Х века - такая пустота есть признак честности автора, это парадоксальная пустота: она благословенна.

Автор выражает благодарность Константину Мамаеву за плодотворные и стимулирующие дискуссии.

«Независимая газета» 1994, «Русская жизнь» 2005

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев