|
|
Рассказ отца
Да, я в детстве паровик сделал.
Не видел его ни разу — только рассказывали — я догадался, как он устроен, и
сделал. Нашел в деревне колеса старые, чугунок у матери выпросил... Он ездил
— люди приходили, дивились: чудо какой-то мальчуган соорудил... Нас было
четверо у матери — отца она прогнала: его на мировую войну забрали, и пошли
слухи, что он спутался с женщиной какой-то. И когда он вернулся — мать его
из хаты выставила. Не приняла. Он бегал вокруг двора с винтовкой, грозил, да
его быстро дядья — материны братья — утихомирили. Пригрозили или помяли бока
немного — он и сник.
Он грамотный был и на гармошке играл. Его во все дворы приглашали — бумагу
написать или на свадьбе сыграть. И угощение, конечно, магарыч. Потом он на
этих свадьбах и спился.
Сейчас я как подумаю — чего только не делал в деревне: и лодку с крыльями
смастерил, и электричество проводил, механизмы делал всякие — а я еще малой
был — так меня зло на отца берет: надо ж было меня отдать учиться — он же
грамотный был, понимал... Не было у меня никакого образования — так, дьячок
в деревне пять классов отслужил... Да, это отец мой виноват.
Потом уже я попал в районное училище механическое. Начальник его меня как
сына родного полюбил, я всегда с его сыном занимался, и играли мы вместе —
так он говорил сыну: «Ты, Петро, держись за Димку — у него голова
светлая...»
Мы вместе на рабфак в институт подготовились — а у меня только пять классов
образования — так занимались, что аж волосы с головы лезли...
А когда в институт поступил — мать прислала записку: «Димка, надо
помогать...» У меня же брат меньший и две сестры — а тут голод начался.
Страшный голод — сколько ж он народу покосил... Такое творилось — люди с
голоду пухли целыми деревнями, в город шли, а их там пулеметами встречали...
Матери моей в деревне доверяли — она на всех хлеб пекла — что по зернышку
собрали. Такая она была...
За мной в город машину из района прислали — надо в МТС, трактора
ремонтировать. Я бы не пошел, да матери надо было помогать — а там паек
твердый давали... Так я не доучился, пришлось бросить...
А дружок мой институт закончил, в гору пошел — и после войны уже первым
секретарем обкома стал. Хороший человек был...
Да на машине перевернулся вместе с сыном своим. Или сбил их кто — уж не
знаю... Весь город его пришел хоронить — у меня фотографии остались...
Потом меня в армию забрали. Забавно было: не могли нас еще с одним парнем
никуда определить. Всех уже послали: кого в танковые войска, кого в пехоту.
А мы живем в районе неделю, другую — нет предписания и нет... Так месяц
почти ждали, когда приходит — в авиацию... Дальняя бомбардировочная авиация
— это ж тогда такая сила была! А у меня легкие — врачи не верили — обычно
все выдувают шесть, семь тысяч кубиков — а у меня девять, аж из аппарата
вода текла.
Привезли нас в летную школу — на Амуре, под Благовещенском... Как только
приехали, построили всех. Начальник школы говорит: — Нужен мне человек — на
все руки мастер. Есть среди вас такой? Все молчат. — Выйти из строя на два
шага!
А тут меня приятель как толкнет в спину —ну, я и вылетел из строя — чуть не
упал... — Вот такой, — кричит, — он все умеет! Все засмеялись, начальник
говорит: — Ну, принимай мастерскую, посмотрим, на что ты горазд...
Так стал я жить на особом положении. В строю меня не гоняли... Встаю — и в
мастерскую, все время там проводил.
Первым делом я им бирки сделал. У них там бирок не хватало.
Я рисунок изготовил, нанес на железку, нашел заготовки. Отпечатал первую для
пробы и начальнику принес показать. «Хотите такие бирки?» — спрашиваю. Он
вскочил, обрадовался: «Да как ты смог?» Я говорю: «Пожалуйста, до завтра
могу таких штук двести сделать». Он не поверил. А я по железному листу —
хлоп, хлоп — и настукал номерков. Как он был рад!
Учился я на стрелка-радиста. Радиосвязь нам преподавал капитан — молодой
совсем, только из училища. Он ко мне привязался — книжки давал почитать и к
себе приглашал. Жена у него красавица.
Я часто у них бывал, они мне много всего рассказывали, учили. Добрые люди —
и языком со мной занимались, по истории много рассказывали...
Был раз у нас такой случай. Должен к нам в летную школу приехать Гамарник —
военком, член военсовета — это ж такая величина! Когда кинулись — а его
портрета у нас нет... Вызывает меня начальник: Димка, давай! Достали
маленькую фотографию и, как сейчас помню — ночь уже, я сижу, переношу по
квадратам на большой холст портрет... И вдруг крик скаженный — влетает
татарин — был у нас такой — с топором! Кричит: «Враг, враг»,— а я не разберу
— сдурел что ли совсем? А он топором как размахнулся — и по портрету —
только щепки полетели... Потом уже до меня дошло — только что по радио
передали, что Гамарник — враг народа. И этот татарин сразу ко мне побежал...
Однажды мы проснулись, а в школе никто побудку не играет — некому
командовать — всех офицеров в НКВД забрали.
В школе тысяча человек, а остался один старшина. Он и командовал. Потом
новых офицеров прислали и кого-то отпустили. А в газете списки расстрелянных
печатали. Черными буквами: "враги народа"... Меня тоже таскали — про
капитана спрашивали, который меня в гости приглашал, — что он говорил да кто
присутствовал. Я сказал, как было; только он и его жена со мной занимались,
историю рассказывали. А какая история? А говорил ли про товарища Сталина?
Зачем меня приглашал да что обещал. Запугивали, чтоб я сознался, — у них
сведения про тайную организацию есть, говорили.
Но я им ничего такого не сказал. Да ничего и не было. Ко мне потом жена
этого капитана приходила, плакала:
— Димочка, да ты ж у нас был, да разве мой муж что плохое когда говорил? Да
я тебе в ножки буду кланяться — разве ж это было...
— Нет, не надо кланяться — не было ничего плохого, так я им и сказал.
— А когда ж его выпустят?
— Не говорили.
— Что ж теперь с нами будет?
— Успокойтесь, ваш муж не виноват. Разберутся, выпустят... Но капитан тот
так и не появился.
Мне они задание дали — рассказывать, где что услышу. И кличку секретную —ох,
и не хотел я этим заниматься... Я и не говорил им ничего.
Потом уже, когда демобилизовался, в сороковом году, я работал на заводе
Андрэ Марти в Николаеве. Огромный завод — на нем корабли делали. Назвали его
так в честь французского адмирала: в гражданскую войну, когда по городу ему
приказали стрелять, по мирным жителям, для устрашения, он снял самовольно
блокаду и увел свою эскадру.
Там я сразу в гору пошел — доверили мне вытачивать нарезку для башен
военных кораблей. На червячном станке работал — огромная махина такая! Думал
я, когда из армии ушел, что развяжусь с ними.
Ан нет. Как-то подходит ко мне какой-то тип — разнорабочий, никудышка — и
говорит: «Вы товарищ Гымза?»
Ох, не хотелось мне эту кличку вспоминать... Нашли они меня. Приходи,
рассказывай, что видел, что слышал,— мол, на заводе вредители срывают план.
Но тут война началась.
Рабочее ополчение: дали нам винтовки, послали в степь окопы рыть. Стояли мы
два дня в цепи, в этих окопах, а сзади город горит, бомбежки, и никто ничего
не знает...
Как-то едет на газике раненый командир — рука в повязке. Остановился:
— Какое ополчение? Винтовки? Да вы что? Танки прорвались —давай, ребята,
дуйте отсюда, пока целы...
И драпанули мы, и пешком прошли через всю Украину — опомнились только в
Таганроге... Стали там части регулярные формировать.
Отдал я свои документы военкому. А он глядит — специальность такая редкая —
летчик, стрелок-радист. — Погоди,— говорит.
Ждал я там две недели — держал он меня на свой страх и риск, не направлял в
пехоту — а их только собирали, отправляли — и капут.
Наконец вызывает меня — радостный: «Беги, летчик, вот твое предписание —
летная часть формируется...»
А их изрядно потрепали, они и без самолетов были, пешие — какие летчики...
Записали меня в батальон аэродромного обслуживания — заведовать
радиостанцией. Там уж я и друзей нашел, и с матерью твоей познакомился, и до
конца войны вместе дошли. Был у нас инженер, москвич —ох, мы с ним и
сдружились!
Стоим где-нибудь в степи, вечером мы уйдем с ним в поле, плащ-палатки,
шинели возьмем, устроимся поудобней — и говорим, говорим. Про все говорили.
И про Сталина — где ж он взялся только, наказание на нашу голову, сколько ж
он народа перевел!
Потом уже, как война кончилась, признались друг другу, что должны были
доносить про те разговоры — он про меня, а я про него... Но мы никому ничего
не доносили, хоть и подозревали нас там — почему вдвоем? Все расспрашивали,
о чем мы разговариваем.
Потом, после войны, меня обязали остаться по партийной линии работать на
восстановлении шахт Донбасса...
Я хотел в Николаев вернуться, на свой завод, и писал им туда... Да что
писать — надо было бросать тут все да ехать. Не отпускали меня, а тут и дети
пошли — сначала сестрички твои, а потом и ты родился...
Так говорит мой отец, а я недоверчиво слушаю его, я — из другого
поколения, из третьего уже.
Я и книжек-то про войну почти не читал — так, "Батальон четверых" в детстве.
И не понимаю этого интереса к войне: нельзя же жить прошлым днем, па, ну что
ты тянешь свою волынку — завел одно: война, война... Все это давно прошло, и
жизнь другая, и кому нужны твои рассказы. А отец берет баян и играет «Темную
ночь».
— Папа, что ты все играешь одно и то же?
А теперь отец берет гитару, а баян берет его друг, и играют «Амурские
волны». Мы сидим в гостях в огромном пустом доме. Хозяин — папин друг, он
сам, по своему проекту, построил этот дом — он архитектор, строитель и
художник — папин портрет нарисовал...
— Какой хороший архитектор, на Украине взял первое место по проектам. А. дом
архитектора пустой, потому что дочь его — в Панаме. Дочь вышла замуж за
панамца. Она на все руки мастерица: преподает там, в Панаме, музыку и языки,
проектирует дома.
А здесь два старика на жестких стульях — согнулись, гитару дергают за
струны, давят на баян — «Амурские волны». Блестит пол, все стены в книгах,
два старика...
Нет, мой папа — не старик!
Он бросил нелюбимую работу — и опять, как в молодости, делает дело. У него в
мастерских пять станков — там и строгальный, и фрезерный, и револьверный...
Он изобретатель. И рационализатор.
Вот только что он изобрел систему, как обогревать зимой универсальный
магазин. Огромный магазин в районном центре.
Все продавщицы ему благодарны — теперь они не простуживаются и счастливей
живут. Папа, папа, ты — не старик, ты бегаешь по утрам, ты смотришь
программу «Здоровье», ты занимаешься физической работой, ты читаешь
академика Микулина, ты счастлив — ты поднял на йоги троих детей.
Вот только внучка не хочет учиться в институте — поступила, да бросила...
Папа, ты — не старик.
Человек, как струна: жизнь его закреплена в начале и конце, а посредине
она колеблется, колеблется... Только почему эти вдрызг разбитые «Амурские
волны»? Я не могу смотреть, как два старика в пустом огромном доме играют
вальс... Папа, ты в детстве сделал паровик. Почему твоя страна не приютила
твой талант?
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
