Сергей Магомет

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

БРАТЬЯ-ПИСАТЕЛИ

(роман)

Когда Х. вдруг вскидывает на меня глаза, то ли кривясь от зубной боли, то ли сотрясаясь от немого хохота, я читаю в его взгляде: «Ты, кажется, считаешь себя гением. Нельзя же быть таким идиотом! Только такой идиот, как ты, не в состоянии понять, что гений-то — я!»
Однажды он попал в аварию, сломал ногу и руку. Я навещал его в больнице, закованного в гипс. Во время моего посещения он непрерывно, с усердием грыз мел. Мел способствует укреплению костей. И, как бы проверяя результат, то и дело постукивал — почему-то по гипсу. И мне казалось, что он ест мел для укрепления гипса. Даже без постамента он выглядел очень монументально. Я пообещал принести ему в следующий раз не только мела, но и бронзы.

Софья Андревна Толстая говаривала: «Никто не знает, какой Лёвочка, а я знаю. Он — больной и ненормальный».
Известны и «Лёвочкины» слова: «Мне невероятно тяжело жить в доме сумасшедших».

Y. вечно ноет и жалуется на бессовестность окружающих: у него постоянно п…т сюжеты, названия, метафоры, эпитеты, всяческие художественные подробности. Сволочь народ. А еще у него постоянно крадут его женщин. Я не подаю виду, как могу утешаю его, но мне стыдно. Каюсь, и я не избежал общего искушения: тоже сп…л-таки копеек на пятьдесят-шестьдесят.

Известно ревнивое отношение пишущих к облюбованной ими теме. Y. всем рассказывает, что пишет роман «Моя жизнь среди евреев». Это выглядит как помечание территории: не трожьте моих евреев. И все время говорит только о евреях. По доброте душевной предложил ему на выбор пару эпиграфов: «Еврей и русский — братья навек», «Клянусь писать о евреях, только о евреях и ни о чем, кроме, как о евреях…» Вместо благодарности, набросился на меня, брызгая слюной: «Руки прочь от моих евреев!»

Прошло несколько лет. Y. забросил свой эпохальный роман о евреях. Жалуется: обокрал меня Александр Исаевич. Сволочь народ. Теперь он никому не рассказывает о своих замыслах. Только мне под большим секретом поведал, что пишет роман под названием «Происхождение Обезьяны».

Z. говорит, что неделю бился, чтобы описать дерево у себя под окном. Говорит, написал страниц сто, да и то недоволен — мол, и правда, наш русский язык слишком неповоротлив — не в силах поспеть за полетом его фантазии, за цепочкой искрометных ассоциаций — которые так хлещут, так и хлещут…

Знал я одного писателя-химика. То есть до пенсии он трудился и весьма успешно на поприще химии. Но, выйдя на пенсию, решил стать писателем. А что, так многие делают.

«Чтение собратьев по перу придает уверенности в собственной гениальности».

Грешен: люблю заглянуть сразу в конец книжки. Уж не комплекс ли? На днях читаю похвалу одной повести. Писателю лет сорок. Заглядываю в начало. «Мы с женой отдыхали в Переделкино. То есть она отдыхала, а я работал. Работалось хорошо. Сосны, воздух. С утра заказываю два кофейника — и за работу…» И так далее в том же духе. Всё чинно, интеллигентно. Глаз не ловит ни единой блошки. Не удерживаюсь, заглядываю в конец. «Старик смотрел на нас с радушным вниманием и светлой заинтересованностью». Всё. Может быть, я слишком строг или чего не понимаю?

Другой случай. Давно не бывал на литературных сходках, а тут попал. Ересь невероятная. Мухи мрут от тоски. И вдруг встает один критик и очень-очень толково обрисовывает всю нынешнюю ужасающую литературную ситуацию. Ярко, образно. Прямо мои мысли. Единственное великое произведение нашего времени, говорит, это роман моего друга Х. Чего, говорит, стоит гениальная финальная фраза романа, гениально живописующая всю нашу современность и отсылающая нас к самому Пушкину. Я навострил уши: ну-ка, ну-ка! «Народ безмолвствует и… матерится». Всё. Может быть, я опять чересчур взыскателен?

Кстати, Дмитрий Михайлович Урнов, советский критик, уехавший в Америку, любил повторять: «Критика по большей части несправедлива в частностях, но в принципе всегда верна. То есть, если читательский взгляд где-то спотыкается, то в этом месте непременно зарыта собака. Другое дело, какая…»

Суть декаданса. «Конец века начался с его начала…»

Обывателя распирает узнать, что происходит «за гранью», потому что сам приблизиться к любой грани он ужасно боится. К примеру, сколько разговоров о сексуальной революции. А кто ее пережил, эту революцию?

Y. говорит: — Слушай, придумал гениальное название для книги «Никто». И еще с посвящением: «Никому». Здорово, а?

Иногда в конец можно и не заглядывать. Хватает начала. Z. рассказал, что общий знакомый, преуспевший телесатирик-шоумен, выпустил очередную книгу. Лирическую. Изящную. Первая миниатюра называется «Коврик». Очень милая. Мол, когда он был маленьким, то играл на огромном ковре, который казался ему целым миром с морями и океанами. А недавно, дескать, пришел навестить престарелую маму и, увидев у нее какой-то затертый, дрянной коврик и спрашивает: «Что это такое?» А она ему: «А это, сыночек, тот ковер!» У меня только два вопроса: неужели он не мог купить маме новый ковер или эта гипербережливость — национальная черта?..»

Кстати, его знакомый, Х. убежден, что во всем современном мире единственная линия раздела — это вопрос о еврействе. Не исключено, что он прав. Как говориться, всё фигня, кроме пчел.

Горький где-то написал: «Дай мне такую книгу, прочитав которую, люди себе покоя не находят!..» Как давно это было…

Известно, в России писатель должен жить долго. Но вот вопрос — как долго? Ведь столько вообще не живут. К примеру, даже сравнительный долгожитель Бунин не дожил, бедный, нескольких лет до многомиллионных тиражей на родине, до триумфального возвращения.

X. рассказывает: «Мне часто снится, что я — клоун. Смешу людей. Все вокруг буквально писаются со смеху. И мне ужасно радостно…»

Как ни странно, но даже из по-настоящему умных и хороших людей редко выходят хорошие писатели. Впрочем, из неумных подонков писатели выходят еще реже.
А сколько раз, восхищаясь остроумными и тонкими отзывами литераторов о настоящих писателях, я открывал их собственные творения и приходил в изумление: куда подевалось их остроумие и вкус?!

Y. пишет роман-парадокс. У него персонаж за минуту до взрыва в метро останавливается покурить. Мораль: иногда куренье полезно. Другой персонаж, чтобы не повеситься от несчастной любви, напивается, а наутро просыпается живым и совершенно другим человеком. Мораль: иногда и алкоголь полезен.

Z., придя к X., вздыхает: «Не знаю, какой ты писатель… Но квартира у тебя точно — писательская!»
Вообще, снисходительность по отношению к братьям-писателям — почти рефлекс.

Пока рукопись не опубликована, все авторы равны. «Курица высиживает птенцов так же, как орлица…»
Плюс сюда по какой-то ассоциации: «Сонные грезы окрыляют глупых».

Написать откровенно глупую книгу — для этого тоже нужен талант.

X. долго мучился разгадкой того, что такое смерть, как узнать ее приближение, как она выглядит и так далее. Пока не услышал над ухом шепот: «Когда я приду, ты сразу поймешь, что это Я…»

Русский писатель-патриот Y, изголодавшись и отчаявшись в нищете, принялся писать «коммерческий» роман — о русском же писателе-патриоте, которого преследует дьявол-вурдалак, волосатый, мерзкий, а главное, обрезанный. Первое покушение случилось в бане. Отсюда — эта смачная художественная подробность об обрезанности. Бедняга, как ошпаренный, выскочил из бани, а бес бежал за ним и кричал: «А тебе воще отрежу!»

Z. гордится следующей своей фразой: «Возмещение ущерба, причиненное оргазмом, лежит на обоих». Посылает ее во все журналы и газеты и ждет гонорара.

«Жиллет — лучше для мужчины нет!» — тоже придумал какой-нибудь писатель.

Х. говорил, что хочет написать физиологический роман о внутреннем мире шлюхи без комплексов, то есть таковой себя и считающей. Первый эпизод, как она демонстрирует влюбленному в нее молодому человеку, который только что признался ей в любви и даже подарил обручальное кольцо, следующий трюк: кладет колечко на стул, садится и втягивает его внутрь.
Он же полагал, что писатель должен писать без оглядки на «стыд и совесть».
После того, как одна знакомая заразила его триппером, он стал писать иключительно философскую прозу. Мораль: иногда и триппер полезен.

Раньше нам казалось, что, называя пишущего «литератором», его хотят унизить. А назвав «писателем» — польстить. Поэтому в издательствах нас называли просто «авторами». Все-таки какое высококультурное, чуткое к слову было время!
Теперь-то как ни назови, — смысл один: дрянь-человек.

Сейчас мало литераторов, которые способны на стихийное словотворчество. Но недавно, когда у писательского клуба-ресторана поставили швейцара-африканца, наблюдал следующий эпизод. Политический писатель или, как сейчас говорят, спичрайтер, X., в подпитии-благодушии выходя из клуба, хлопает чернокожего по плечу и восклицает: «Ну что, брат Гера, как жизнь?» Черный парень лишь осклабился, как собака. Сначала я подумал, что, как завсегдатай, он знает швейцаров по именам, но потом сообразил, что это и есть словотворчество. «Гера» — уменьшительное, производное от ниггера, негра.

Писатель — это человек, который упорно борется со склерозом.

Y., опять-таки большой почитатель Льва Николаевича, уверяет, что есть лишь три стоящие темы: мир, война и… то, что посередине.
— Практически та же мысль у Хэма, — говорю я.
— Вот видишь! — гордо восклицает он.

Мало кому из нашего брата-писателя посчастливилось завершить свои великие начинания. X. считает себя юмористом. Но вдруг взялся за эпическую форму. Задумал ностальгический роман о Вовочке, Брежневе, Василии Ивановиче и так далее. Не совладал с обилием материала. Взялся за другую тему. Социально-политический роман о мушкетерах, тоже очень смешной. Атас, Партвзнос и Компромисс. А еще — Д’Ермоньян.

Юмор, заключенный в слове, великая филологическая загадка. Энергия слова. Есть весьма лаконичные фразы, даже словосочетания, которые даже на предельно сжатом пространстве, способны вызвать гомерический хохот, затрагивая даже не разум, а чистую физиологию. К сожалению, это, как правило, непечатные выражения. Например: «дать просраться». Особенно уморительно выражение звучит в каком-нибудь строгом академическом или ином нейтральном контексте. Например, по радио сообщение: «Президент объявил о роспуске парламента…» А кто-то рядом комментирует: «Дал он им просраться!..»

И так ничего хорошего, так на тебе еще! На!.. Жизнь литератора.

Писатели тоже люди. Ожидать от писателя эталона человеческой порядочности так же неуместно, как требовать от тренера по плаванию умения плавать или от обычного батюшки образца праведности.

В юности за мощными сюжетами гоняешься, лелеешь и хранишь их, как драгоценные семена. Но с возрастом этих семян, причем часто лежалых, накапливается — мешки, не знаешь, куда девать. К тому же, некоторые сюжеты, связанные с каким-то конкретным историческим эпизодом, блекнут, не успеешь моргнуть глазом. Так когда-то мне нравился такой фантасмагорический сюжет. В самый жаркий момент путча 93 года, когда по Белому Дому начинают садить ракеты, артиллерия, вот-вот начнется штурм и резня, на крыше среди защитников материализуется что-то вроде роты спецназа, которая составлена из великих мыслителей и философов всех времен и народов. Именно философов. Настоящих философов. А истинные философы, как известно, не только мыслят, пишут, говорят, но главное — живут, как философы. То есть все — крайние экстремисты. Каждый из них предлагает действовать, и действует, в соответствии со своими убеждениями и принципами. Ницше, Платон, Хайдеггер, Фрейд, Юнг и так далее. Каждый из них обладает идеальным телом и силой. Всего пятьдесят бойцов. Среди испепеляющего пламени, черного дыма, сажи, крови…

Если бы моим приятелям-писателям удалось воплотить все свои замыслы, литератур хватило бы на несколько китаев.

Братья-пейсатели.

«Только собрался почитать талмуд, а евреи уже спрашивают, как пройти в синагогу».

Z. отпустил бороду. Теперь рекомендуется самокритично: «Я — старый анекдот».

Y. говорил, что когда-нибудь свалит в Англию, а властям при въезде в качестве весомой мотивировки так и заявит, что, мол, намерен писать нобелевский роман-исследование о том, как русский становится англичанином. А пиво «Гиннес» и группу «Битлз» он и так предпочитает «Жигулевскому» и хору Пятницкого.

X. всё ворчит: «Во люди наживаются! Берут самые святые образцы нашей словесности и бессовестно похабят их. Теперь это называют подлыми, скользкими словечками «римейк» или «адаптация». И я бы мог, если был бы Иудой. К примеру: «Тикай, украинская дочь!» Или: «Куда несешься ты, Рубль?..»

Это еще что. Вот Y. взялся переписать Библию! Правда, пока у него имеется лишь пара фраз: «В начале было клёво…» и «Когда боги спускали на землю…»

Писатель приходит к врачу:
— Доктор, я здоров?
— Здоров. Но подлечиться не мешает.

Бёллетристы. Кто теперь помнит о таких?

«Наглость наивности». Это, конечно, о литераторах!

В крайнем случае тиснуть про себя в интернете: «Выдающийся мастер, знаменитый автор, гениальный писатель…» А еще жалуются, что жизни нет!

До чего додумались наши новые русские духовные писатели: противопоставили любовь и секс. Вроде того, что лучше: курица или бульон. А с другой стороны: ведь даже за самыми бескорыстными намерениями мужчины женщина всегда отыщет подвох.

Все-таки в нашем деле главное — талант. Я знал одного поэта-авангардиста, сшибавшего большие деньги и успех писанием «стихов», состоявших сплошь из цифр. Причем он уверял, что в его стихах заключен огромный смысл.

Х. сетует, но не без скрытой гордости:
— Эх, пришла ночью в голову гениальная мысль, да поленился встать записать. Наутро, естественно, забыл.
Y. морщится:
— Если бы тебе пришла гениальная мысль, ты бы вообще не заснул.

«У меня всегда масса идеев».

Какие мы были… Помнится, в юности в пивной подсаживаемся с приятелем-поэтом к двум барышням познакомится, одна из них начинает рассказывать анекдот:
— Однажды собрался заграницей слет б…
— Кого-кого? — оторопело переспрашивает мой приятель.
— Ба..ля..дей! — спокойно отвечает она.

Талантливая метафора или сравнение, употребленные не к месту, только ради красного словца, — производят впечатление похуже, чем грязные ругательства в приличном обществе.

Х., вроде бы нормальный, а ходит тихонько-тихонько, говорит едва слышно и ужасно мало, глаза вечно блуждают где-то в небе. И необычайно начитанный. Потом, оказалось, что весь мир считает одной большой кучей дерьма. Включая, конечно, друзей-приятелей. Их даже в первую очередь.

Y. убежден, что все писатели отличаются «природной блудливостью». Мол, стыдно, скучно так жить!..
Кстати, недавно и сам признался, что, положа руку на сердце, не уверен, что в мире есть дела поважнее постельных.

Еще в нашей юности Z. всю ночь уламывал женщину, мучился с ней до утра, и уже на последнем издыхании, как последнее (и как надеялся безотказное) средство признался ей, что он — писатель. Даже какое-то удостоверение показал. Не дала. Абсолютно никакого впечатления. Это его убило. Может быть, с тех пор разочаровался в литературе.

Y. — Я с фонариком путешествую по самым темным закоулкам ваших человеческих душ!
Z. — Странное хобби. Это все равно что ходить с фонариком у нас за сараями и светить на дерьмо?
Y. — Как Федор Михалыч!
Z. — Разве Федор Михалыч ходил у нас за сараями?
Y. — Я, писатель — посланник Бога.
Z. — В смысле — Бог тебя послал?

Хилый гений.

Казалось бы, чего проще: не пиши, и никто не узнает, что ты бездарность.

Похожий случай произошел с X. Как-то набрался смелости, разыскал адрес маститого писателя, заявился к нему с рукописью своего романа под мышкой. Позвонил в дверь, маститый открывает и, испуганно глядя на толстую папку, спрашивает:
— Вы ко мне, молодой человек?
— К вам! Умоляю… благословите!
— Благословляю! — поспешно сказал маститый и поскорее захлопнул дверь.
Потом X. хвастался друзьям, что его благословил сам…

В другой раз X. был в гостях у другого маститого. Потом хвастался, что тот подарил ему шариковую авторучку. Одно странно — пришел домой, попробовал — а она не пишет. Оказалось, в стержне паста кончилась. Чтобы это значило?

«Когда я не был знаменит…»

Рассеянный, но ужасно щепетильный прозаик Y. часто брал у друзей по мелочи в долг. У кого рубль, у кого полтинник. И чтобы не забыть, писал себе на клочках бумаги записочки: такому-то должен рубль, такому-то полтинник. Прознав эту его привычку, собравшись выпить пива, друзья подбрасывали ему фальшивые записки. Очень милый и добрый человек… Не удивительно, что милые, добрые люди с годами становятся мрачными человеконенавистниками.

Совершенно серьезно говорил: «Если бы мне поставили памятник, я бы предпочел, чтобы с зонтиком... Чтобы голуби не гадили».

Жена Z. признавалась: «Если бы мой был хоть чуть-чуть глупее, я бы ни за что за него не вышла…»

Одного начинающего писателя пригласили на ответственное совещание в издательство, где решалась судьба его первой книги. На заседании у него прихватило живот. Из страха упустить драгоценный шанс, бедняга терпел до тех пор, пока… Книга, конечно, не вышла. Ужаснее всего, что все десять маститых писателей, присутствовавших на том заседании, как один описали этот случай в своих новых романах.

Однажды в редакцию пришел всклоченный молодой человек, принес стихи. Ему стали мягко объяснять, что стихи — бред сумасшедшего. «Еще бы, — гордо кивнул молодой человек, — я же писал их в Кащенко!» — «Видите, значит, мы в вас не ошиблись». — «Значит, напечатаете?» — обрадовался автор.

Замечательная редакционная байка. Приходит автор в редакцию и, заводя разговор издалека, рассказывает о содержании своего рассказа. Потом осторожно спрашивает:
— Если я принесу рассказ, напечатаете?
— Одно могу сказать точно, — отвечает редактор. — Если не принесете, не напечатаем.

Один витиеватый психолог изобрел формулу: «Сознание — это то, что имеет потенциальную возможность быть сообщенным».
Тогда литература — это то, что имеет потенциальную возможность быть напечатанным?

Литераторы среди нас. Помнится, один сотрудник НИИ совершенно серьезно попросил двухнедельный «творческий отпуск» — чтобы «написать письмо президенту».

Выбившись в писатели, Z. хвастал своим голодным приятелям литераторам, что теперь он постановил себе, во-первых, ни в чем себе не отказывать, чтобы избавиться от этого ужасного голодного выражения лица, а во-вторых, каждый день знакомиться с новой женщиной, чтобы собирать материал для новых произведений.

Поэту Y. его теща, рассчитывая использовать молодого зятя и сэкономить, поручила отвести пару чемоданов на дачу. Y. отказываться не стал, но, как бы между прочим одолжив у тещи денег, отвез чемоданы на такси.

X. ходит в отвратительном настроении: прослышал, что Y. имеет интимную связь с женщиной, которая когда-то была его любовницей. Действительно ужасно: теперь Y. выведает у нее все тайны Х. — интимные и литературные. Вот они — наказания за грехи молодости. Мораль: соблазнил девушку — так и живи с ней!

Идут радиоактивные дожди. Впечатлительный Z. попал под дождь, пришел домой промокший до трусов, долго сидел, смотрел в пространство, а потом ночью жаловался жене, что дни его сочтены.

Пишущий имеет вкус к прекрасному. И патологическую потребность в нем. Это делает его неврастеником.

«Говорят, в своих записках Бунин болезненно желчен. Ничуть не нахожу».

«Х. подозрительно снисходителен к братья-писателям. Скорее всего, бездарность».

Y. вздыхал, что давно бросил писать — уж нет ни настоящей литературной жизни, ни литературных кружков, где бы можно было «вращаться», спорить, вырабатывать свое литературное направление. Одно время бегал по баням, пытался затесаться в компанию маститых литераторов. Теперь, говорит, писатели разделились по банным группировкам. Иначе сделать карьеру невозможно. Потом принялся лихорадочно сколачивать собственную тусовку — подбивал народ идти в баню. На него смотрели с опаской — не педик ли?

Когда-то один мэтр писал: «У нас нет литературной мафии. Мы никого не двигаем по блату. Нам ни от кого ничего не нужно. Жизнь как жизнь. Просто у кого-то больше таланта, у кого-то меньше. У кого-то больше энергии, у кого-то меньше. Кто-то здоров, кто-то болен…» Теперь забыли и про литературную мафию, и про саму литературу. Жизнь как жизнь.

X., большой любитель Льва Николаевича, долго мечтал написать произведение под названием «Казахи».

Иногда, читая рукописи приятелей-литераторов, так хочется по-дружески уберечь их оттого, чтобы они не попали впросак со своими писаниями. Да как бы со своей критикой самому впросак не попасть. Во-первых, ты сам литератор, а следовательно, можешь глупо заблуждаться. Во-вторых, пытаясь наставить на ум пишущего, это все равно, что тащить с рельсов человека, который как раз расположился там вкусно отобедать. Такого от него наслушаешься: не мешай, умник, порядочным людям обедать!

Тихая поэтесса грустно вздыхала: «Переспал со мной, а полюбить не успел…»

Z. ехидно посмеивается: «Я вас еще всех опишу, позора не оберетесь!»

«Братья-писатели ужасно высокомерные люди. Идешь мимо них к трибуне, так у них такие лица, как будто они на тебя буквально: тьфу-тьфу-тьфу. В общем, доходишь до трибуны весь оплеванный».

Сплошь и рядом произведения много-много умнее своих создателей. Обидно даже.

Х. переписал страницу моей повести и прислал мне. Чтобы я, значит, понял, как «нужно писать». Сначала я не сообразил, в чем дело, стал читать, и буквально похолодел от ужаса, подумав, что передо мной неудачный фрагмент моего собственного текста. Еще счастье, что я не успел провалиться под землю. Зато потом неделю действительно чувствовал себя гением. Вот что значит дружественная критика!

«Не могу писать, хоть убей. Как во сне: хочешь бежать, и не можешь…»

«Меня уже сравнивали не только с Чеховым и Достоевским, но с Пелевиным и Стивеном Кингом».

X. искренне убежден, что написанием своего последнего рассказа о больной старушке и слепом котенке существенно отодвинул наступление Апокалипсиса.
И ведь никто не может сказать наверняка: а может, и правда?..

Между тем готовый сюжет: Путешествия Блудного Сына. И финал прекрасный. Хеппи-энд.

Один рассказ Y. начинался так: «Если бы я был Господом Богом, я бы распял своего Сына…»
Вот и говори потом, что самые богохульники среди деятелей культуры — актеры.

Г.Климов на каждой странице цитирует античных мыслителей. «Чтобы общество было идеальным — из него в первую очередь необходимо изгнать писателей и поэтов».

Считается, что гении — тяжелые люди.
Тогда те, кто считает себя гениями, — просто невыносимы.

«По молодости написал письмо одному известному писателю. Только тот мне, конечно, даже не ответил. На х… я ему нужен».

В юности Х. и Y. выпивали вместе, посылали друг другу стихи, писали в соавторстве, мечтали о любви к Идеальной Женщине. А потом один другому сказал на очередное произведение, причем из лучших побуждений: «Это какой-то словесный понос». Потом другой где только возможно доказывал, что это у первого всё написанное понос.

«Нет ничего смешнее и вреднее, чем корчить из себя стариков, переживших все решительные этапы борьбы…» Это тоже о литераторах.

Х. имеет склонность к милым оговоркам. Например: Багратион-Бонапарт.
Но еще забавнее, когда однажды в запале воскликнул: «Толстой и Достоевский — мои ученики!..» То есть хотел сказать «учителя».

А Y. частенько намекает-грозит братьям-литераторам: вот погодите, прославлюсь, начну печатать свои дневники, вы у меня попрыгаете!

Разница между писателем и поэтом. Оказавшись за бортом, тонущий писатель размышляет, к какому берегу пристать. А поэт — до какого берега поскорее доплыть.

Совершенно очевидно два типа писателей. Одни в своих произведениях убиваю жизнь, другие ее творят.

Z. недавно измерял свою линию жизни и уверяет, что она существенно подросла.

Антон Палыч рекомендовал по написании произведения брать ножницы и — чик-чик — отстригать начало и конец. Подходя однажды с ножницами к тридцатитомному академическому собранию сочинений классика, Х. решил, наконец, выполнить волю покойного.

Х. заводил с женщинами знакомство эдак элегантно, непременно по-чеховски. Например, в кафе.
— Можно дать косточку вашей собачке?
— Но у меня нет никакой собачки!
— Честно говоря, косточки у меня тоже нет.
Правда, однажды, опять же по-чеховски, в припадке нежности назвал очередную возлюбленную «моя собака». Возлюбленная пришла в такую ярость, до того оскорбилась, что наняла двух «пацанов», и его так отделали, что он серьезно разочаровался в Антоне Палыче.
Всё-таки литература и жизнь — это две несовместные стихии.

— Чего ни напишу, всё сбывается!
— Так это из-за тебя, от меня жена ушла?

На днях Y. прислал мне следующий рассказ.
«Красота». И чего я с ней вожусь? Выглядит она всегда отвратительно. Один каблук сломан, а на коленке дырка. Юбка мятая. Но я вожусь с ней. Вот парадокс. Да еще даю ей денег. Вы, наверное, думаете, что я получаю от нее что-то взамен? Вы глубоко заблуждаетесь. Ни-че-го. Периодически я взвиваюсь: хватит, пусть и она мне тоже платит за мое отношение. Но проходит день-другой — и всё идет как прежде. Кто она такая? Чем занимается? Бог ее знает. Кажется, работает в библиотеке. Ну да, в библиотеке. Там, говорит, приятные и интеллигентные люди. Берут пыльную подшивку «Огонька» столетней давности, листают целый день. А ее всегда называют «Наша красота»…
Теперь Y. интересуется, каково мое мнение.

Различие подходов. Без претензий: «Еффект». Снобизм: «Эффэкт».

Все-таки примечательно: большинство мировых вождей и тиранов, в том числе и современных, мнят себя писателями. Это не случайно. Разве какой-нибудь Сталин или Гитлер не мечта каждого литератора, — в частности, всех критиков к ногтю. Сами себе цензоры, сами издатели. Да еще поголовно весь народ читает. Мечта — да и только!

Z. вздыхает: не знаю, может быть, это простое совпадение, что всю жизнь мне гадили евреи. Что ж мне их теперь, любить?

— Да вы просто антисемит и больше ничего!
— Что вы, батенька, я еще на бильярде играю.

Ни разу в жизни не встречал литератора, возвратившего книгу, которую взял почитать.

«Была глухая ночь, когда я проснулся и вспомнил, что…» — Начал сочинять Х., но больше ничего не придумал, хотя думал месяцев семь или даже восемь.

Y. : «Нужно просто хорошо писать».

Начинающий литератор Х. написал рассказик, который начинался фразой: «Жизнь — это история, рассказанная между двумя кружками пива…» Немного погодя его приятель, начинающий литератор Y. написал рассказик, который начинался фразой: «Жизнь — это не история, рассказанная между двумя кружками пива…» Х. пришел в ярость: «Это плагиат!» И что вы думаете, они потом лет двадцать друг с другом не здоровались. Нет, всё-таки плагиат — очень серьезная проблема!

Если знакомые ничуть не стесняются демонстрировать свои наихудшие качества, то с какой стати писатель должен стесняться их описывать?

Y. любил эдак помечтать с тещей с обедом, как получит нобелевскую премию и чего они накупят на эти деньги.

Х. абсолютно убежден, что в литературе не может быть ничего нового. В юности вычитал, что вся литература зиждется на нескольких сюжетах, и теперь эти сюжеты тасует. Со временем даже выработал свою формулу: «Вся литература — это испорченный телефон». То есть каждый автор по-своему переиначивает подслушанный по цепочке сюжет.

Z. пишет абстрактные рассказики. Про слепых тараканов и глухонемых попугаев. Ты, говорит язвительно, пишешь про женщин, потому что у тебя с женщинами проблема. Возможно, отвечаю. А ты пишешь про глухонемых попугаев.

3 — лучше, чем 2.
2 лучше, чем 1.
1 — чем ничего.
Ничего — чем «чиво».

Жуткий неудачник. То и дело попадает в аварии, во все мыслимые и немыслимые неприятности. Битый-перебитый. Хочет писать возвышенные вещи и быть утешителем человечества.

X. в детстве мечтал стать микробом. Его никто не видит, но все трепещут.

Z. размышлял о международных отношениях и супружестве:
«Хилари Клинтон и Моника Левински… Иметь женой Монику Клинтон тоже не так уж плохо… Однако из нее никудышная соратница… Идеальная соратницей была бы Хилари Левински… Но не дай Бог, если угораздит жениться на женщине, обладающей лишь недостатками этих двух… Боже мой, это ж моя собственная жена!..»

Y. говорит, что его рассказы ему часто снятся во сне. Более того, он носит их в редакцию и получает гонорары. «Во сне? — спрашиваю я. «Наяву!» — обижается он и в доказательство протягивает журнал со следующим произведением.
«Кто Он?»
Он — не расист. Но ни за что не станет спать с черной девушкой. Впрочем, с желтой или красной тоже. Не говоря уж, про голубую или зеленую. Но и с белой — ни-ни. Может, он интересуется мужчинами? Ничего подобного. Мужчины его нисколько не возбуждают. Как и животные. Он равно холоден к резиновым куклам, дамским трусами и подвязкам. Мысль о совращении малолетних никогда не придет ему в голову. Он и онанизмом не занимается. Более того, никому другому тоже не придет в голову заняться с ним любовью. Разве что одному-двум из десяти тысяч. Да и то, если их застукают за этим занятием, то, пожалуй, запрут в психушке. Ими займется бородатый и лысый психиатр, который пишет фундаментальный труд по некрофилии.

«Слова ничего не значат».

Как часто пишущего мучает этот идиотский вопрос: «Зачем жить, если все равно помрешь?..» Чтобы посадить писателя в лужу, лучше всего задать ему этот вопрос. Наверняка, выдаст какую-нибудь тошнотворную банальность. А ведь писатель обязан быть оригинальным… Только один писатель сумел дать на идиотский вопрос, соответствующий идиотский ответ. Не Лев Толстой. Не Федор Михалыч… Веничка Ерофеев. «Раз уж родился, нужно немножко пожить…»

Размышлял. Что такое моя индивидуальность — в чистом виде?
Удовольствие-неудовольствие отдельно — я отдельно. Мысли-вера отдельно — я отдельно. Иначе говоря, всё чуждое, всё наносное. Как будто не я, а кто-то другой, совершенно посторонний, чистый и абстрактно-непорочный, смотрит на мир сквозь мою индивидуальность, как смотрят через закопченное стеклышко на солнце.
Стало быть, и книги, которые я старался-писал — не мои?!

X. одно время листал философов, а потом бросил: «Они отличаются от меня только тем, что знают больше ненужного…»

Z. постоянно жаловался на отсутствие мыслей. «Идеи не брызжут из моего черепа».
Труд, лишенный радости — варварство. Это — о нем.

Злобный критик, разносящий в прах бездарные произведения, подобен гастроному, специализация которого дегустировать различное дерьмо, плеваться и рассказывать всем, что «дерьмо — это дерьмо». Хотя бы и по долгу службы. Хотя бы и за деньги…

Злобный критик, разносящий в прах талантливые произведения, по ночам, наверное, доказывает жене, что сам он — гений.

Теперь, слава богу, литературные страсти давно остыли, неактуальны. Единственный эпитет, соответствующий слову «гений», — «финансовый».
Впрочем, нет. Человек двадцать-тридцать, для которых этот вопрос все еще актуален, пожалуй, наберется… Для них, зубров и динозавров, кропаю эти записки.

Ситуацию, в которой эстетические критерии объявлены исключительно делом вкуса, как неловко называть «культурной».

Одно время Z. чрезвычайно увлекался Фрейдом. А однажды даже сделал психоаналитический разбор-этюд «Трех Толстяков» Юрия Карловича Олеши — одного из своих любимейших писателей. Кстати, эта сказка — одна из наиболее виртуозных вещей Олеши.
Прежде всего нужно взять на заметку, что это произведение почему-то популярно не столько среди детей, сколько среди юношей и подростков. Не говоря уж про литераторов. То есть той части читающей публики, которую переполняет либидо.
Действие разворачивается в тоталитарном городе-государстве, где царит жестокий закон — законом Трех (самый общий символ пениса!) Толстяков. Оружейник Просперо (то есть человек, обладающий секретами мощи — изготовлением оружия) заперт в клетку, закован в цепи, как нельзя лучше символизируя желания, скованные законом. Но вот в Город въезжает «цирк», то есть заведение, где все ставится с ног на голову, и в Городе поднято восстание. Его возглавил некто Тибул, за которым идет охота. Тибул — гимнаст. То есть воплощение силы, сплошь мускулы. То гибкий и пластичный, то твердый и упругий. Вполне прозрачный символ. Орган, состоящий из одних мускулов, — есть ни что иное, как пенис. Тибул хочет спрятаться, но его выдает продавец шаров, который буквально взлетает, — стало быть, продавец шаров несомненно символизирует эрекцию. Пенис обычно выдает эрекция. Что происходит с продавцом шаров? Он погружается прямиком в торт. Что выглядит противоестественным и глумливым — наподобие мастурбации. Затем продавца шаров прячет в торт Повар — большой дока по части изощренных вкусов. Торт предназначен для трех Толстяков. Спасаясь от погони, Тибул опасно балансирует на канате, вот-вот готовый достичь цели, как вдруг жандарм рубит канат палашом (тоже прозрачный символ), и, вместо крыши, Тибул попадает в окно. Между тем в Городе (часто символизирующим Тело) объявлено, что у мальчика наследника Тутти (кстати, не ним ли ассоциирует себя и сам автор?) — железное сердце. То есть он в перспективе — идеальный, чуждый любви правитель, ревнивый исполнитель старого закона, запершего желания в железную клетку. Для забав у Тутти имеется механическая кукла — лучший инструмент для воспитания и обуздания либидо, сублимации его в некую механическую энергию. Центральный персонаж — девочка-подросток, одержимая идее отдаться делу революции, — а именно содействовать освобождению из клетки Просперо. Кстати, некогда Тибул и Просперо пренебрегли ею по моральным соображениям — имея в виду ее несовершеннолетие. Между прочим отец девочки, старый клоун, закрывает глаза не похождения бедовой дочки. Тем временем старый Профессор, большой мастер на всякие фокусы (исполняющий любые эротические фантазии), прячет у себя бунтовщика Тибула, перекрашивая его в негра-слугу. Иными словами, маскируя пенис, придавая орудию наслаждений вид некоего функционального, служебного персонажа. Затем Профессор берется за девочку — превращает ее в «механическую» куклу, взамен испорченной настоящей. Теперь она будет инструментом воспитания мальчика с железным сердцем. Она выдерживает проверку — публично демонстрирует механическое танцевальное искусство куклы. В костюме куклы девочка выглядит куда более зрелой и сознательной, чем ее сверстник-мальчик. Она спрашивает у него: «Правда ли, что у тебя железное сердце?.. Можно пощупать?» Мальчик разрешает, и она обнаруживает то, что искала — ключик (маленький фаллос), который, как объясняет мальчик, ему строго-настрого запрещено кому-либо даже показывать. Коварная девочка говорит: «Запрещено так запрещено… А я думала, что он у тебя, чтобы свистеть…» Мальчик заинтригован: «Как это — свистеть?» А вот как — «Ты спи, а я буду в твой ключик свистеть, вроде как играть на флейте». Она действительно свистит, а он, успокоенный (как и положено после оргазма), тут же засыпает. Что дальше? Коварная девочка похищает ключик. Чтобы выпустить Просперо. Теперь у нее есть то, что ему нужно — мужской символ. Она не только освобождает его (от норм морали), но и дает ему возможность проникнуть в «подземный ход», — иначе говоря, оставаясь девственницей, обеспечивая себе честь и славу. Но тут случается неприятность: схватили Профессора — главного идеолога и фокусника. О, ужас: ему грозят отрубить «голову»! Причем его казнь — есть ужасное наказание за содеянное и для мальчика тоже. Но мальчик, уже прошедший инициацию, отрицает закон трех Толстяков, сам идет под «пистолет», из которого в него стреляет пожилой полковник, олицетворение пуританской морали с одной стороны, а с другой пуританского же лицемерия, под прикрытием которого совершается акт мужеложства. И вот — «кровь». Оказывается, у мальчика без ключика не «железное сердце». Кто же он тогда — как не готовый пассивный гомосексуалист? Если бы дело происходило в реальности, то мальчика (он же автор), раненый в сердце (то есть разоблаченный) должен неизбежно погибнуть, осужденный общественной моралью. Однако это же сказка! Начинаются сущие чудеса. Мальчик выживает, а бунт против морали и общества заканчивается победой. Вместо старого общества — образуется новое, иррациональное, где, как в сумасшедшем «цирке», сбываются самые запретные мечты: девочка, мальчик и гимнаст Тибул объединены одним союзом! Грандиозный «салют» венчает происходящее.

«Мы будем хвалить и превозносить всё мерзкое и больное и подвергать осмеянию все прекрасное и здоровое…» О, так мог сказать только настоящий писатель!

Вроде бы всё при нем, чтобы завоевать публику. Не хватает одного — больной фантазии.

«Не понимаю, как можно писать иначе, чем я!»

Слава богу, мы живем во время небывалого расцвета литературы. Заключаю это из следующего. Только что по ТВ сообщили новости с международной книжной ярмарки. На этот раз наши особенно преуспели — выставили новые издания «Войны и мира» и «Братьев Карамазовых».

«Иду по улице. Замечаю, прохожие на меня оглядываются. Вот, думаю, наконец-то, слава!.. Потом обнаружил, что вышел в комнатных тапочках… Ну и что. Зато хоть пять минут ощущал, что такое слава!»

Антисемит X. уверяет, что масоны, евреи и гомики купили всю Россию, всюду одни они, везде проникли, всё захватили. У них вся власть. Как свежо. Тут, говорю, какой-то парадокс. Если у них вся власть, то до чего им, наверное, обидно столько лет это скрывать. Это ж можно в отчаяние впасть.

Писатель Z. с гордостью говорит, что у его сына, тоненького, правильного юноши, любимый писатель Стивен Кинг, которого он перечитал насквозь. Причем читает лет с четырнадцати. Взял я этого Стивена Кинга. На одной странице маньяк кому-то отгрызает член, на другой — женщина названа биологической машиной, призванная лишь обеспечивать существование п-зды… Что у людей в головах??.. Скажете, сюжеты любопытные, написано увлекательно?

Импотенциозное произведение.

«У меня никто не спрашивает, что такое счастье… А жаль, я бы мог объяснить!..»

Писатель ищет смысла жизни. То еще занятие. Если у писателя в душе еще есть хоть капля любви, то в конце концов приходит к глубоким выводам типа: смысл жизни в любви к людям, смысл жизни в детях, смысл жизни в труде и т.д. В противном случае приходит к выводу, что смысла в жизни вообще нет. А докопавшись до таких истин, писатель некоторое время чувствует себя гением, а затем всю оставшуюся жизнь — придурком.
«Ну и что?..» — обычно говорят такие писатели, читая чужие произведения. И всё у них «ну и что?». Слепые смотрят на солнце не щурясь.

Известный писатель вспоминает: «Полжизни писал в ящик для обуви…»

Х. убежден, что главный потребитель культуры — быдло, серая масса, задыхающаяся в повседневной рутине.

Большой русский писатель Y. говорит: просрали Россию. Но, заметьте, не добавляет «вместе со мной».

Большинство наших удачливых писателей в старости ужасно напоминают Фому Опискина.

Когда у них заходит речь о тайнах литературного ремесла — владении пером, умении рисовать яркие психологические образы, владении изобразительными средствами и языком, я думаю, что послушал бы не их, а того, кто сочинил, например, анекдот о том, как бедный мальчик пишет письмо Деду Морозу.
«Здравствуй Дедушка Мороз! Скоро Новый год. Все детки пойдут на улицу встречать тебя, а я не смогу, потому что у меня нет шубки, валеночек, шапочки, шарфика и рукавичек. Дорогой Дедушка Мороз, если сможешь, пришли мне шубку, валеночки, шапочку, шарфик и рукавички, тогда я пойду встречать тебя с другими детками…» Написал письмо, надписал «Дедушке Морозу» и бросил в почтовый ящик. На почте смотрят письмо: только «Дедушке Морозу» и обратный адрес. Открыли, прочитали, растрогались и решили скинуться, чтобы купить бедному мальчики подарки к Новому году. Купили шубку, валеночки, шапочку, шарфик. А на рукавички денег не хватило. Упаковали все и отправили мальчику. Через некоторое время на почту приходит еще одно письмо «Дедушке Морозу». Открыли, читают: «Здравствуй Дедушка Мороз! Большое тебе спасибо за твои подарки: за шубку, за валеночки, за шапочку и за шарфик. А рукавички, наверное, на почте сп…ли…»

Или еще:
Пенсионер чихнул.
Пионер: будьте здоровы.
Пенсионер: спасибо.
Пионер: пожалуйста.
Пенсионер: не умничай.
Пионер: пошел на х..!

В один прекрасный день каждый литератор обнаруживает необычайную тягу к религии.
«Когда слабеет вера в ближнего, а уж в себя никогда особенно не верил, поневоле начинаешь верить во Всевышнего…»

В пьяном виде Z. начал хвастать, что состоит в переписке с самим Папой Римским. О чем же ты ему пишешь, спрашиваю. О разном всяком, отвечает. К примеру, о том, что праведность делает некрещеного крещеным, необрезанное обрезанным, а неверие верой. Бог, понимаешь, не требует от нас слепой веры, как не требует в Новом Завете обрезания. Святой Дух просто нисходит на добрых людей. Бог не грозит, а радуется, что ты и в безверии живешь, как добрый самаритянин: тому рубль, тому два. В нашем сумасшедшем мире Бог не стал бы укорять человека безверием.
Что ж, я знал так же людей, которые «состояли в переписке» с американским президентом и нашим Политбюро.

Искусство будет существовать до тех пор, пока люди будут совершать глупости. Иначе говоря, искусство держится на дураках.

В молодости литературная среда по сравнению с обычной жизнью казалась мне до того отвратительной, скучной и пошлой, со всеми ее байками и трагедиями, что я зарекся писать о литераторах.
Теперь пишу. Почему? Да чтобы отвратить молодежь от этого занятия!

Х. соглашается:
— Не пишите, не пишите! Все равно никто не читает. Даже меня!

Одна писательница (безусловно, на данный момент самая известная, плодовитая и высокооплачиваемая) так и заявляет: всё, что нужно для писательства — чугунная жопа, а у меня их, говорит, две!
Умное, самоироничное, наконец, смело-правдивое заявление.

Литература — раздел археологии. (Энциклопедический словарь)

Сойдутся неудачники-литераторы и ну, бедные, грызть друг друга… Какое грустное зрелище!
Но еще ужаснее — когда начинают «читать» друг другу и хвалить.

Z. сетует: Эх, какие бы книги я мог, если бы смолоду всё записывал! Вон Х. и Y. — бездари жуткие, а тома написали. Так они за всю жизнь — сколько книжек изгадили своими пометками на полях, сколько бумаги извели. Теперь, конечно, — только печатай! Ах, я дурак, дурак!

Y. : «Схожу с ума... Спасает писательство».

Х. только и разглагольствует, что о любви и счастье. Все вокруг только плечами пожимают.

«Ужасно подозрительно, когда кто-нибудь говорит, что тогда он был дураком, а сейчас умный».

Хороший сюжет: некто наконец всё понял, но умер.

Друзья писатели рассуждали за бутылочкой.
— Если бы ты стал редактором, ты бы скурвился? То есть если бы я написал говно и принес тебе, ты бы по дружбе напечатал?
— Ни фига бы я тебя не напечатал.
— Вот молодец! И я бы тебя не напечатал…

Знавал я одного коллекционера марок, который жаловался: «Совсем нет времени думать, нужно марки собирать…» Так и наш брат-писатель: нет ему времени думать, нужно книги писать…

С другой стороны, если уж садишься писать, то лучше действительно не думать.

Сколько за последние годы изобретено замысловатых приемов и приемчиков, чтобы изобразить человека. Многоуровневые сюжеты, меняющиеся точки повествования. Между тем секрет хорошей прозы чрезвычайно прост: достаточно показать разницу между тем, что человек говорит и что делает.

Х. живет в крохотной квартирке, забитой барахлом, да еще куча родственников, кошки, собака. Рядом с письменным столом у Х. стоит большущий чемодан с рукописями. На чемодане надпись: «В случае пожара спасать в первую очередь!»

Y. обожает рассуждать о превосходстве русского языка над прочими славянскими. К примеру, над украинским.
— Мы не только не шарахаемся от украинского языка, наоборот — успешно поглощаем. Даже поднимаем на высокую художественную и поэтическую высоту. Так «поганый» на украинском — всего лишь «плохой». «Дурень» — всего лишь «дурак». «Дивчина» — «девушка». «Краля» — «королева». «Очи» — «глаза». А «горилка» — всего лишь «водка»! Я уж не говорю про «мацать» или «дрочить». Примеров миллион.

X. — О, загадочная Русь! Здесь наживают миллионы, а разграбляют миллиарды!

Русский писатель Z. поставил себе задачу. Высказать такую мысль, которая для любого читателя была бы главнейшей и заветнейшей. Или, по крайней мере, сформулировать вопрос, на который каждый хотел бы услышать ответ.

Писатель долго пыжится, прежде чем набраться смелости и сказать правду. Потом говорит: «Эх, мать твою-перемать!..»

Х. решил не суетиться и спокойно дождаться, пока у него в голове родится блестящая идея для книги. Долго ждал. Кажется, до сих пор не дождался.

Y. написал трогательный рассказ о хироманте-астрологе, практикующем в концлагере — среди узников, которых толпой гонят в печь.

Z. говорит, что пишет душевное автобиографическое произведение — чтобы могли прочесть детки. Y. предложил ему начать так: «Детки! Моя жизнь пример того, как не нужно жить…»

«Стоило немного постареть, и мечты сделались непосильной ношей».

Y. на дружеской пирушке: «Эх, писатели, просто язык не поворачивается назвать вас богемой! »

А ведь когда-то считалось, что молниеносная читательская реакция мгновенно высвечивает среди огромного вала макулатуры достойные произведения, молва бежит от уха к уху...

Национальная черта. Замечал. Русские писатели почему-то побаиваются милиционеров. Это очень грустно.

«Книгопродавец» так созвучно с «христопродавцем».

И правда, в самом-самом-самом крупном издательстве главный редактор не отходя от кассы вербует из числа отвергнутых авторов (а таковых, понятно, 100%) желающих за несколько тысяч «баксов» накатать «научно-популярный роман» о супружества Христа и Марии Магдалины. Да еще искренне удивлялся: «Чего отказываются? Дураки! Дураки!..» Найдутся, конечно. Уай нот?…

Эх, незаметно постарели. Приятель-писатель шепчет: «Вот, теперь приходится прятать, сохранять драгоценное семечко от супруги. Может, вдруг еще настоящая любовь попадется!..»

Набожный X. цитирует Д.Г. Лоуренса:
— Познание себя отдельно от Бога — есть падение без дна!
Безбожник Y. морщится:
— Без дна — это лучше, чем ё…ся на дно пустого бассейна, а?

Другой «духовный» литератор Z. написал рассказ о величии всепрощающего и всепокрывающего Православия. Там у него одна старушка, у которой еще в войну сыночка убило, регулярно ставит в храме свечки за упокой души Фюрера.

Вообще-то, вздыхает он, православному человеку совсем писать нельзя.
— Не знаю, как все православным, — откликается брат-писатель, — а тебе точно нельзя!

«Рафинад» — то есть утонченный литератор, писатель-денди.

«Если тебя раз назвали интеллектуальным писателем, потом хоть наизнанку вывернись не докажешь обратного».

Начинающий литератор X., прекрасный человек и семьянин, серьезно размышлял над проблемой: нужно ли эротическому писателю посадить себя «на голодную диету», чтобы фантазия кипела, или, наоборот, он обязан пуститься во все тяжкие, чтобы узнать жизнь.
Он также размышлял: «Неужели, я пишу, чтобы как-то восполнить однообразие, примитивность моей реальной жизни? Ведь гении писали от избытка жизни и впечатлений…»

Одна моя знакомая писательница Х., очень рафинированная дама, говорит: «Люблю почитать перед сном что-нибудь идиотское».

Любопытно было бы написать сюжетную повесть, как бы составленную из дневников разных людей.

«Читал только в уборной».

Если пороки — средства от жизненных невзгод, то писательство вне всяких сомнений — всего лишь одно из них. И когда это понимаешь — терзает обида.

«Умираю…» — написал однажды. И это оказалось единственным словом правды.

Написание книги подобно плаванию Колумба. Трудности пути, бунт команды, соблазн повернуть назад. А в результате, вместо Индии, открываешь Америку.

«Глупый, как писатель…»

Кажется, Бунин где-то вспоминает, что у себя в компании они долго удивлялись необъяснимым поступкам одного знакомого. Например, будучи весьма бедным человеком, он мог угрохать кучу денег на роскошную цепочку для часов. Только потом они поняли, что он элементарно и непроходимо глуп, этим и объяснялась его экстравагантность…
Многие «ларчики» открываются так же просто. Только вот почему-то подобные открытия не приносят никакого удовлетворения. Грустно. Так сказать, не добавляют знания о предмете.

Сейчас литераторам даже в голову не приходит хотя бы изображать из себя порядочных людей.

Если сочинять книгу только ради того, чтобы ты что-то можешь, то, пожалуй, напишешь такое, за что потом всю жизнь будешь себя презирать.

В пору моей юности тридцатилетнего писателя не воспринимали всерьез, считали глупым мальчишкой, а сейчас — просто считают никчемным старикашкой. А вы говорите, культурная ситуация.

X. пишет философскую книгу о своих реальных воззрениях: спокойно, лапидарно, без ссылок на первоисточники, без страха показаться темным, наивным или даже сумасшедшим. Не заботясь о стройности текста. Без всяких оговорок.

Y. ищет новые формы и жанры. Сейчас, говорит, «нон-фикшн» в цене. В частности, всяческие учебники и руководства. Сел писать пособие: «Для желающих сойти с ума».

Сколько подлостей совершается просто так, от скуки… Это, безусловно, относится и к литературе.

Z. всё носится с оригинальными названиями. Всю жизнь не романы сочинял, а придумывал названия к ним. Одно из последних для черного мистического романа просто и со вкусом — «666».

Х. всем доказывает, что писатель — учитель жизни — все равно, что тот учитель по плаванию, который сам не умел плавать. А вот Лев Николаевич, говорит, на этом съехал, бедняга! Это все равно, что ожидать от актера, играющего Отелло, что он жену заколет. Кстати, Лев Николаевич, как известно, Шекспира не жаловал.

«Чтобы писать, нужно путешествовать, встречаться с людьми. А я что могу написать? Как я иду по улице и что я вижу?»

«Нужны ли писателю читатели?.. Нужны ли писателю писатели?.. Нужна ли писателю литература?.. Нужен ли писатель сам себе?..»

Y. жалуется: опять «классики» заполонили литературу. Куда ни плюнь, попадешь в Федора Михалыча или Льва Николаевича. Засели в редакциях, негодяи, и сами себя печатают!

X., воцерковившийся и запустивший бороду, пишет, по его мнению, чрезвычайно откровенные, саморазоблачительные, а следовательно высокого нравственного потенциала вещи. Исповедальные. Например, про то, как однажды лампочки спер из общественного туалета. Или, как заработавшись в редакции, немного «обидел» пьяненькую старушку-уборщицу, которая, впрочем, сама, дескать, была «не против».
Причем не только пишет, но к месту и не к месту рассказывает братьям-писателям.

«Мы, грит, когорта православных писателей».

«Господи, Господи!
Тесно нам и в космосе…»

Он же уверяет, что где-то в Писании отыскал следующее откровение: «Не дьявол помощник женщины, а женщина его помощница».

Впрочем, как только не прозревают люди. Вот митрополит Иоанн прямо пишет, что к вере его привел страх смерти. В 15 лет юноша глубоко задумался, что именно является целью жизни человека, страшно ему было смириться с мыслью, что человек бесследно исчезает после смерти, превращается в небытие, и горько плакал он по этой причине… Но окончательно прозрел на танцплощадке: увидел «всю мерзость суетного мира».
Неисповедимы пути Твои, Господи.

Есть имена из «современных модных писателей», которые и называть неловко. Одна из таких деятельниц сообщала про свой новый роман: «У меня тут много чего понапихано».
Другой дописал «Аэлиту». Долго, много лет, говорит, не решался, ведь нужно, чтобы было не хуже. Но, значит, дорос-таки. Переписал самого Алексея Николаевича. Конечно, не боги ж, горшки ж, обжигают ж-ж!…
Третий издал книжку под названием «А-Хули». Трехметровый муляж-макет книги высился на очередной ярмарке интеллектуальной литературы.
Поистине: они решили, бросая тысячи журналистов, восхвалять всё мерзкое и извращенное, а всё здоровое и прекрасно подвергать осмеянию.

Исходя из предыдущего. Какой сюрреализм или постмодернизм способен измыслить более фантастические сцены? Реальность побивает любой вымысел. Подобно тому, как самый витиеватый и причудливый шизофренический бред больных мозгов всегда уже, чем фантазия и размах здорового сознания. Отсюда простой логический вывод: любое направление современной литературы (а возможно, и вообще искусства), кроме реалистического, есть ковыряние в носу.

Послужной список ровесника: мастер спорта по конькам, автор нескольких книг, главный редактор известного журнала, лауреат многих премий, самый модный пластический хирург, хозяин новой квартиры в двух шагах от Кремля, совладелец телеканала, где его юная дочь одна из ведущих… Зарезали, когда вылезал из джипа…

Иногда размах писательских планов приводит в смятение. Вот фантазия у людей! И самоуверенность.
Z. сообщил, что поставил себе целью продолжить (и «развить»!) все великие русские романы. «Войну и мир», «Братьев Карамазовых» и так далее. Причем не просто продолжить, но дописать их до того, что свести всех потомков в одной грандиозной эпопее, действие которой врастало бы непосредственно в будущее…

«И я когда-то был бездарностью…»

Y. признается, что чувствует себя много глупее своих произведений. «Как только отрываюсь от пишущей машинки, сразу чувствую себя уродом». Подумывает не написать ли автобиографическую книгу «Урод».

«Наложили в знак протеста, дьяволы!» — как сказал бы классик.

Парадоксы. Нот всего семь, а музыки — море. Матерных слов и того меньше. По большому счету, три или четыре. А матерной авангардистской литературы — горы.

Сказка про голого короля неактуальна. Сейчас мальчишку, которой только соберется крикнуть, тотчас пристрелят, а сотни других мальчишек заорут: «Король одетый!..»
А вот про одетого короля, про которого все кричат, что он голый, — это актуально.

Z. пописывает стишки. У меня, говорит, нобелевские рифмы. Например, «Ренуар — писсуар». И что самое удивительное, с ним даже спорить не хочется.

Ныне покойного поэта Ч., отличавшегося запредельной чуткостью к слову и стилю, буквально начинали душить спазмы, когда его взгляд натыкался на что-нибудь идиотское, патологически безвкусное, пусть даже простое сочетание слов: «Отделение Связи».

Y. говорит, что всегда просыпается с предельной осторожностью — «чтобы не расплескать снов».

Х. пишет роман про битлов. Они, уверяет, были так музыкальны, что даже пукали на голоса, и, конечно, в тональности.

Думаю, когда-нибудь умные компьютеры смогут цензурировать и редактировать для нас любую книгу, которую мы пожелаем прочесть — в точном соответствии с нашими вкусами, моралью и нравственностью. Грубо говоря: «Я помню чудное мгновенье…» можно будет сразу прочесть по «фене», а Мурку — на языке Александра Сергеевича.

Литератор Y., так и не добившийся успеха, ударился в самую черную магию: теперь вовсю жжет перья, льет воду и втыкает в свои рукописи иголки — пытается повлиять на публику, чтоб его читали. Более того, особенно яростно ворожит против конкурентов-литераторов. Нобелевку, говорит, я себе уж обеспечил, это как минимум!

Когда я думаю о литературной среде, то на ум приходит сценка, которую я когда-то наблюдал на детской площадке.
Девочки лет пяти-шести кружатся на карусели, а одна девочка в нерешительности ходит вокруг. Потом наконец подходит, хочет взобраться на свободное место. Тогда одна из малышек на карусели говорит ей чрезвычайно строго и холодно: «Девочка! Я тебе что сказала?! Не подходи сюда! Не садись!» И бедняжка, понурившись, вынуждена отойти.
То же самое ждет человека, который попытается проникнуть в литературную тусовку. Не подходи!

Друзья-писатели не любят собираться отдыхать семьями. После таких совместных тусовок случаются неприятные ситуации. Не дай Бог, жена проболтается о замыслах мужа и так далее.

Z. говорит, что лучшее описание, которое он встречал в литературе — это то, как Генри Миллер описывает влагалище.

«Железный закон. Там, где у тебя доходит оргазма, у читателя эрекция. Там, где у тебя эрекция, у читателя только зачешется. Там, где у тебя зачешется, читатель плюнет и закроет книгу».
«А я думаю так. Нужно, как в драке. Двинуть читателя так, чтобы сразу шары на лоб и все зубы вылетели».

Писатели на семейной вечеринке.
— Извини, старик, когда танцевал с твоей женой, у меня встал!
— А когда я танцевал с твоей, извини, старик, у меня не встал.

Х. нет-нет, а скажет в компании глупость. Ужасно переживает, бедняга. Уж следит за собой, а оно все-таки выскакивает.

Читаю отрывки данного произведения его прототипам. Реакция во всех случаях поразительно одинаковая. Сначала — непримиримая критика. Потом — дружеские советы, вплоть до небывалых по щедрости предложений рассказать «что-нибудь в том же духе», чтобы я мог вставить это в свою повесть… Благодарю — и тут же «вставляю».

Y. говорит, что решил придумывать сюжеты для «Оскаров» и продавать их прямо в Голливуд. К примеру, у мужика жена уехала к теще, он с радости пошел в бар, напился, приходит ночью домой, не зажигая света плюхается в постель и холодеет от ужаса: там жена. Но ни скандала, ни выговора — наоборот, фантастический секс и всё такое. А утром оказывается, что это не жена, а женина подружка к нему в постель проникла ради шутки. Ну, у них теперь бешеная любовь загорелась и всё такое.
Y. утверждает, что за такие сюжеты в Голливуде отваливают тысяч сорок-пятьдесят минимум.

Идиот, а написал хорошую книгу.

Однажды на вокзале на перроне мальчик, слегка дебильный (а может, просто забавлялся), периодически выкрикивал: «Поезд отходит! Поезд отходит!..» Это жутко нервировало. Народ всякий раз дергался… Так вот писатель, особенно хороший, чрезвычайно напоминает этого мальчика.

Y. — Неудачливые литераторы всегда искренне убеждены, что удачливые собраться пробились исключительно по блату. В этом что-то есть.

Z. ругается с бабкой жены, которая живет с ними. «Ко мне приличные люди приходят, писатели, а вы опять в уборной сиденье намочили!» Бабка огрызается: «Не велики паны!»

Х. написал рассказ о своем друге Z., дал ему прочесть. Тот отозвался лаконично и сухо: «Жизнь гения глазами придурка».

У нас явно путают эрудированность с умом.

Y. взялся обрабатывать сказки на современный манер. Вроде: «Жили-были муж и жена, детей у них не было. Потому что они были одного пола…»

Жалею, что в бытность свою подневольным редактором я не записывал фразы маститых графоманов. Один, например, печатал рассказ под названием «Про Иванова Ивана Ивановича», который начинался так: «В доме Иванова жена Ивана Ивановича била мужа…» В другом месте лирическое: «Заря угасла, и потому западная часть неба стала как бы темнее его восточной половины…» Еще: «Комнаты были обставлены богатой мебелью и бронзовыми люстрами…» А в какой-то пафосной статье: «В наших условиях писатель обязан спиться. У него, как у барана, которого привели на бойню, другого выхода нет…» Очень мило.

Z. прочел стихи:
«Как грустно, товарищ,
Налей же скорей!
Хочу быть евреем,
Но я не еврей!»

Впрочем, теперь повальное писательское увлечение мечтаниями «свалить за бугор» как-то незаметно сошло на нет. Как будто и не было этой мании.

X. весьма эффективно пользуется своим художественным даром, чтобы обольщать женщин. Обольщенным бедняжкам он обычно заявляет: «Все художники таковы!»

Теща Y. жалуется по секрету: «наш»-то всё вроде пытается сосредоточиться и «работать» — к телефону не подходит, заставляет домашних врать, что его нет дома и так далее. А я так думаю, всё это просто, чтобы жить в свое удовольствие — валяться на диване, грызть орехи, дрыхнуть до полудня. В лучшем случае с собачкой выйдет погулять или с женой побалуется — вот и вся «работа».

Глядя на Z., невольно думаешь: «С годами ничто не меняется. Только становится хуже».

Х. серьезно уверяет, что порнография — авангард словесности.

А в советское время описание жратвы смело можно было приравнять к порнографии.

Братья-писатели заспорили за бутылочкой.
— В жизни литератор должен быть кремень — честный и прямой, — сказал Х. — Это литература — искусство!
— А я жизни я готов идти на уступки, — возразил Y. — Зато в литературе — ни-ни!
— А я вообще на всё чихал! — сказал Z.

Писатели старой закваски: знали, как жить духовно, постоянно писали об этом. Правда, сами как-то забывали. А когда вспоминали… снова начинали писать.

Х. — Время такое — бедным на книжки денег жалко, а богатым лень читать даже то, что написано на купюрах.

Заработать денег писательством можно. Только вот жить на них нельзя.

Кто знает, может быть, романы Толстого и Достоевского мужественны и гениальны именно потому, что в них напрочь отсутствует авторская самоирония. Между тем, как все современные произведения буквально задыхаются от нее.
Впрочем, среди современных писателей есть абсолютно серьезные. Но эти вообще — полные идиоты.

X. первый раз приехал в Дом Творчества и, как наивный, добросовестный писатель, взял машинку и столько-то часов выстукивал на ней наброски новой повести. В его отсутствие знакомые потихоньку проникали к нему в номер и впечатывали в его рукопись фразы и целые абзацы из классиков. Вычитывая очередную порцию написанного накануне, X. приходил в такой восторг от написанного, что к концу срока сошел с ума и попал в сумасшедший дом. Теперь, спустя много лет, шутникам их шутка по-прежнему кажется смешной. Не удивительно, что народ уважает писателей, но считает их прожженными циниками.

Y. показывал набросок нового романа «Русская Шахерезада». «Про писателей». Что вроде этого.
«...Первая русская красавица Наталья Николаевна Гончарова вышла замуж за Пушкина, который жил литературным трудом и для него 70 рублей были большие деньги. Но как-то в сердцах он сказал, что и за всю Россию столько не даст. У Пушкина цензором был сам царь, который сослал на Кавказ Лермонтова. Потом на Кавказе побывал и Лев Николаевич. Федор же Михайлович, кажется, не был на Кавказе, но зато тоже не любил балет. А Антон Павлович Чехов любил и балет, и театр. Но ходил только в театр. Бывало, посмотрит «Три сестры» или «Иванова» и кричит: «Книппер, Книппер!» А однажды посмотрел «Чайку» и так огорчился, что уехал на Сахалин, где познакомился с Александром Исаевичем Солженицыным, и Александр Исаевич читал Чехову свое собрание сочинений. Потом Чехов уехал отдыхать в Крым и умер, а Александр Исаич уехал в Америку. Там он познакомился с Хемингуэем, которому тоже читал свое собрание сочинений. Когда Хемингуэй застрелился, Александр Исаевич приехал в Москву и там выступал в парламенте перед президентом, который тоже был писателем. Потому что в России писатель больше, чем поэт. Писателей в России хоронят на Новодевичьем, а поэтов всего лишь на Ваганьковском...»

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев