|
|
«Карлбурэ»
Собственно с этих переводных картинок германского производства все и
началось.
Это было до уроков танцев, раньше.
Алеша Коновалов сидел на скамейке рядом у завалинки и нехотя кусал ломоть
хлеба, помазанный сливочным маслом и посыпанный сверху сахарным песком.
Ломоть хлеба с медом нехотя дожевывал и Колька Игнатьев.
Начесноченную горбушку, присыпанную солью, яростно грыз смуглый, как цыган,
Костя Кудряшов.
В гору, к их лавочке – скамейке, натужно ревя, подкатил мотоцикл «Ирбит». От
внезапного тормоза всадник вылетал от пружинистого седла. Это был Женька
Галанин.
Мир тряхнулся и застыл вместе с «Ирбитом». Женька еще отходил от быстрой
езды, а Алеша Коновалов уже увидел на самом «живом» месте мотоцикла –
бензобаке ярко красное пятно. На баке каким-то чудесным макаром была
прилеплена картинка – белоголовая девушка, задорно улыбающаяся именно ему,
Алеше Коновалову. Все в ней живо говорило о том, что есть и другая жизнь с
блестящими, золотыми пуговицами под воротником, с ярко алыми губами, из-под
которых выглядывали жемчужины.
Все мигом проглотили свои бутерброды.
Женька, увидевший загоревшийся взгляд Коновалова, враз понял, в чем дело.
- А, это брат из армии прислал.
Он сделал равнодушное лицо.
Его старший брат служил в далекой стране Германии.
- У меня их куча! Ну, что, Воробышек, мах на мах?
Коновалова на улице за малый рост и то, что он подпрыгивал, когда радовался,
звали Воробьем.
Алеша проглотил слюну и кивнул.
- На что махаемся? – оттеснил его плечом богатый Игнатьев. - Хочешь пирожков
со смородиной?
Галанин только дернул бровью и потрогал блестящий рожок муфты сцепления. Тот
пружинил хорошо.
Женька был на два года старше Алеши, Кольки и Кости.
Костя Кудряшов, солидно кашлянув, предложил мотоциклисту стакан махры.
- Пойдет! – кивнул Галанин и достал из-за пазухи, оттягивая майку, три
блестящих листка.
На листках под туманным слоем были изображены три девушки иностранного
происхождения.
- Выбирай!
Засмущавшись, Кудряшов выбрал первое попавшееся изображение и тут же сунул
его в карман сатиновых брюк-шароваров.
- Я подул за махрой!
Алеша знал, что в сенях у Кудряшовых придвинут к столярному станку большой
ящик, густо пахнущий табаком. Он сам помогал рубить темные листья для дяди
Сережи, Костиного отца.
- Ну, а ты? – С нажимом спросил Женька у Коновалова. - Чего молчишь,
Воробышек. Хочется тетю-то?
Тетю Воробышку хотелось. Хотелось и ту, и эту. Картинки ведь были разные.
- Пилки для лобзика?.. И одна из них – твоя.
- Дурака нашел, десять копеек пилка!.. Ты чё, попрыгунчик, спятил?!
- Тогда сам лобзик, - неожиданно для себя выпалил Коновалов.
Недопиленой осталась еще шкатулка, которую он делал по заказу бабушки Груни,
за что та обещала ему купить фотоаппарат «Смену».
Но слово уже было сказано, и Галанин уцепился за это слово. Никакое обещание
«свистка», «новой рогатки» не помогло.
- Дуй домой за лобзиком!
И Коновалов побежал, чтобы не передумать. Он сдернул с гвоздя черный,
купленный в городе Сызрани, лобзик.
Одна картинка была светловолосая, желтенькая. У нее – голубые глаза, такое
простое выражение, будто она успокаивала: «Все будет в порядке. Я – лучше,
чем лобзик. Ты уже взрослый мальчик. Будешь на меня глядеть и радоваться».
Пуговицы на блузке желтоволосой были тоже голубенькими, походили на мелкие
цветы, названия которых Коновалов не знал.
Другая девушка была жгуче черная и под стать волосам – глаза. Колдунья!
Точно! Черные глаза искрились. Завершал все это волшебство салатового цвета
купальник, прихватывающий высокую грудь!
Надо было выбирать.
Алеша Коновалов поперхнулся и ткнул пальцем в желтоволосую девушку.
Богатый Игнатьев не нашел что можно предложить владельцу последней
переводной картинки.
И Галанин вскоре лягнул узкую педаль своего «Ирбита», упылил.
Все трое уже скучно посидели на скамейке, пока Игнатьев не сославшись «Гусей
загонять надо», не побежал вниз через дорогу к своему длинному, крытому
красной жестью флигелю.
И Алеша Коновалов с Костей Кудряшевым тоже двинули по домам.
Коновалову не терпелось приладить свою картинку. Он уже знал куда. Под
крышку портфеля. Там никто не видит, и ругать, ни учительница, ни баба Груня
не станут.
Коновалов вынул из печки чугунок с теплой водой, налил в широкую кружку и,
как учил Женька Галанин, обмакнул блестящую бумагу. На портфеле голубоглазая
красавица была еще милее. Она походила на выросшую, вышедшую из книги,
Дюймовочку.
Здорово же он облапошил всех!
Но когда Коновалов ложился спать, он почему-то ясно и отчетливо понял, что
не он «облапошил», а его обдурили. Теперь у него нет лобзика, шкатулка
останется недоделанной. А он хотел ведь крышку этой шкатулки украсить
драконом. Теперь уже бесполезно даже думать об этом. И еще Алеша понял, что
сам он промахнулся - взял не ту картинку. Надо было выбрать у Женьки
Галанина колдунью. Что-то такое сладкое заныло у него внутри от воспоминания
о колдунье, от этой упругой, рвущей купальник загорелой кожи.
«Всё, поздно!» – решил он.
Бабушка спала.
Алеша пробрался к сундуку, к которому был приставлен его портфель, и вынес
школьную сумку в сени. Он включил свет. Щелкнул замком портфеля.
Голубоглазая немка смотрела на него с жалостливой тоской. Он смутился, но
все же подумал: «Не та, не та, объегорили его!» И захлопнул крышку.
Утром Коновалов побежал к Галанину, опасаясь того, что Колька Игнатьев
опередит его.
- Был, тарабанил в дверь, совался уже! Ну, кто, кто? Колька Игнатьев! Пугач
тыкал из латунной трубки! Я уже согласился махнуться! – остановил пыл Алеши
Коновалова владелец черноволосой переводушки.
И тут же Коновалов заметил, что тот, хитрец, просек его нетерпение. Да и как
не просечь!
- Но я знал, Воробышек, что ты утром прибежишь. И ты предложишь чего-нибудь
лучше, чем эта трубка с деревянным бруском, так ведь, Леха?
Коновалов кивнул.
- Я знаю, что ты мне отдашь! – опять, как вчера, нажал Галанин.
Алексей стоял не шелохнувшись.
- Дядькины часы!
У Коновалова потемнело в глазах. Он сразу понял, о чем речь. Весной к ним
приезжал из города Луганска дядя Саша и забыл карманные часы, на крышке
которых было тонкой кружевной веревочкой написано «Карл Бурэ». Что это такое
«Карл Бурэ» Коновалов не знал. Понимал он одно, что бабушка Груня пуще
зеницы ока бережет эти часы, что на следующую весну дядя Саша опять у них
будет гостить. Опять они пойдут с Алешей вырезать свистки на речку, и уж
тогда-то дядя Саша точно заберет свое «Карлбурэ».
«Нет, - этого делать нельзя, - это воровство!» - пискнул голосок, сидящей в
Алеше. «Ну, да, тогда красавица окажется у Игнатьева!»- перебил откуда-то
взявшийся наглый, но тоже голосок! «Нехорошо, - жалостливо всхлипнул первый.
Но второй голосок стал уже голосом и притопнул ногой: «Никто не заметит,
возьми «Карлбурэ», часы – на божнице. А потом можно и бабушке Груне сказать,
что сама куда-то задевала!». «А ты еще и врун» – вяло пробормотал первый.
«Врун, врун!» – радостно подпрыгнул второй.
И еще быстрее, чем сюда прибежал, с удвоенной скоростью Коновалов помчался к
себе на гору за «Карлбурэ».
Слава тебе, бабушка ушла на дойку, а часы оказались на месте, под
занавеской.
Часы моментально исчезли в широком кармане Женьки Галанина, который тут же
припечатал: «Мы же ведь мужики, молчать должны обо всем. А девка клевая!
Хотел бы ты такую?» «Воробушек» уже ускакивал от Галанина: «Нет, не хотел!»
Дома он взял книжку «Сказки Пушкина», вложил в нее переводную картинку из
Германии и поднялся с книгой на чердак. Там, у самой повети, он зарыл
«Сказки» в сено.
А вечером он почувствовал себя так, словно съел вдруг клопа-черепашку. Были
такие на пшенице. Алеше Коновалову нравилось жевать вылуженные из колоса
зерна. Но иногда в рот попадал этот злосчастный, вонючий клоп.
Клопами пахли не только он сам, не только подушка, а и все вокруг, даже
осколок пятнистого, старого зеркала, облитого лунным светом.
Неделю мучался Алексей Коновалов. Он хотел отнести назад переводушку
Галанину, но испугался этого своего решения, ведь Женька ясно предупреждал:
«Мы мужчины. У нас твердое слово, не то, что у баб!» Конечно, ни к какому
Женьке он не пойдет. И вот за обедом, когда хлебали щи, он решил: «А что,
если спросить, где «Карлбурэ», что на это скажет баба Груня?» Но тут же
понял, что не сможет сделать это, что баба Груня все прочитает по его
глазам!
«Карлбурэ?!» – пробормотал он испытательно.
Бабушка взглянула. А он в ответ прочитал «Люблю грозу в начале мая!»
Баба Груня улыбнулась: «Балабол!»
Он хотел, чтобы баба Груня взяла хворостину и отлупила его.
«Вор и врун!» - говорил он себе, когда укладывался спать. Он ударил себя
кулаком по лбу. Ничего не изменилось. Только слова внутри него стали ярче
«ВОР и ВРУН». Запах пшеничного клопа не проходил.
И вот на седьмой день, утром, как будто во время сна ему кто-то нашептал, он
зашел в чулан. Бабушка Груня укладывала на полке пирожки с картошкой,
покрыла их полотенцем, чтобы «отдыхали».
И Алеша решился.
- Баб, а я часы взял!
- Какие еще часы?
- С крышечками, дяди Сашины.
Бабушка пока ничего не понимала, села, вытерла руки о запон - фартук. Она
всегда так делал, когда ничего не понимала.
- А зачем?
Что же лучше, красть или врать? И он, сам удивляясь ловкости вранья, стал
плести чушь о том, что к нему приставал какой-то городской парень с золотым
зубом спереди, бил его. И ему, Алеше, ничего не оставалось делать, как
принести выкуп - часы «Карлбурэ»
- А где этот шайтан? – Бабушкино лицо было строгим.
Но Коновалов уже понимал, что его прощали, что историю с часами сама бабушка
как-то замнет. Ну, купит с пенсии дяде Саши другие часы, наручные, с
браслетом.
- Ты, конечно, виноват, Алеша, но раз признался…
Он же понимал, что он только наполовину «убавил» свое преступление, но
радовался уже тому, что переводушка с колдовскими черными глазами останется
у него на сеновале. А когда он будет уезжать от бабушки учиться в город, то
достанет её.
Подушка вечером слабенько пахла клопами. А вскоре об этом запахе и стыдном
проступке Коновалов забыл вовсе, как, впрочем, и о той красавице с темными
блестящими волосами и глазами, в которых прятались взрослые слова «Иди ко
мне! Я заменю тебе все. И лобзик с часами «Карлбурэ», всё, заменю».
А вспомнил он уже об этом старым, почти старым человеком, испытавшем в
жизни все: любовь и ненависть, подлость и великодушие, потеряв почти всех,
жену и сына, уехавшего на весь век свой жить в ту самую Германию.
Старый, успешный человек с деньгами и влиянием, новой иномаркой, крепким
домом.
На этой своей «Вольвочке» Коновалов ехал в тренировочный зал, где его ждала
молодая с хищными глазами Ларисулька. Она относилась к Коновалову
автоматически, как все сейчас друг к другу относятся, но все-таки иногда
была нежна от жалости что ли.
Коновалов вспомнил «Переводные картинки», «Карлбурэ», и на глаза у
навернулись слезы.
Досадуя на душевную слабость, Алексей Владимирович промокнул платком щеки и
увеличил скорость, чтобы сразу отвлечься от внезапных воспоминаний. Ничего
бы она не заменила…Ничего! Все ожившие переводушки дурнеют и дряхлеют. Они
непроходимо пошлы. «Карлбурэ» – сила!
«Карлбурэ» - это счетчик времени, само время. Оно крепче и ненависти, и
подлости, и великодушья и даже сильнее запаха клопа-черепашки сквозящей из
каждой щели.
Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
