Василий ГОЛОВАНОВ

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

ДОМЕН

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ПАМПАСЫ

НИ С КЕМ И НИКОГДА

Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005

В ПОИСКАХ ПОЭТА МР4К

Я лежал на спине и смотрел в потолок. Дыра не разрасталась, но и не затягивалась. Я думал о том, что если в эту дыру упорно посылать сигнал за сигналом, телепатическая связь сработает, он услышит и отзовется. «Тыц, тыц, тыц», - просигналил я. Подождал. Прислушался. Ответа не было. Когда у нас ночь, у них день. Он наверняка на работе. Последним его напарником был постоянно обкуренный парень из Коста-Рики. Этот мог бы принять любое телепатическое послание, но он не знает русского языка. К тому же, я не знаю, каков уровень производственных шумов на этом их, как его? Предприятии, что ли? Или там нет уже предприятий, только «фирмы»? Ничего я не знаю о жизни с той стороны Земли. В Америке.

Я хочу рассказать о том, как началась экспедиция. Для этого я должен рассказать о друге. О лучшем друге. Это место в жизни любого из нас никогда не остается незанятым. Лучшие друзья меняются и забываются, как бывшие жены. Но хочется, чтобы было как в сказке: дружба, как и любовь - одна. Навсегда. До смерти. И что бы с тобой не стряслось, лучший друг почувствует. Окажется рядом. Спасет. Даст сигарету. Чиркнет спичкой. А если тебя понесет, понесет непоправимо и губительно, словом и делом, возьмет тебя за руку и скажет: «остановись, а то морду набью». Фотография: мы стоим на ступеньках детского сада. Весна. Видимо, май. В Париже - черные флаги на фронтоне Сорбонны и студенческие бунты. 1968 год. «Роллинг стоунз» написали замечательную песенку «Street Fighting Man». Наши танки вошли в Прагу. Мы ничего об этом не знаем. Ни он, ни я не знаем еще, что через пару месяцев родители разведут нас по разным школам и на десять лет мы позабудем друг друга. А потом встретимся в университете и станем друзьями. Но только когда он исчезнет и в потолке образуется дыра, через которую небо угрожает обрушиться на меня, я пойму, что он и был тем самым другом. Лучшим. Единственным.

Не буду о том, сколько было вместе выпито и пережито. Все это было в прошлом тысячелетии и никого не ебет. Я скажу о поэзии. Однажды я подарил ему френч, доставшийся мне от деда. Во френче и в театральном парике павловских времен, с буклями, он походил на анархистского коммадоре из свиты корсаров Габриэле д,Аннуцио или на самозванца, каковым и являлся. Все молодые поэты самозванцы. Они пришли покорить мир. Впрочем, иногда они соглашаются мир поделить: выступали, как правило, вдвоем. Он и Вадик Степанцов. Это были доисторические времена. До «куртуазного маньеризма», до группы «Бахыт-Компот», в котором Вадик в конце концов и сварился, до того, как будущее стало прошлым и припечатало каждого предварительным, к сорока годам, итогом. Выступали в подвальчике дома культуры МГУ на Герцена, ныне Никольской. Бывало человек до сорока. От поэзии ждали еще откровения. И, наверное, правильно. Кому, как не поэту, быть пророком? Если поэту нечего сказать, он должен умереть.

Но мир. Но долг. Жена. Ребенок. Обмен комнаты в коммуналке на однокомнатную. Перестройка. Инфляция. Тысячи обстоятельств. Мой друг умирал долго и мучительно. Он изменился. С бедными поэтами жены, как правило, не уживаются – и его жена не составила исключения.
А потом он исчез. С бедными поэтами жены, как правило, не уживаются - и его жена не составила исключения, даже когда он ради нее разбогател. В общем, она оказалась современной, но благородной женщиной и, когда выиграла какую-то квоту на выезд в Штаты, она предложила ему - может, он хочет... Поскольку развод не оформлен... Не было ни проводов, ни душераздирающей посадки на рейс. Он вообще никому не сказал ни слова. Теперь я понимаю, насколько это было важно. Он путал следы и уходил от Прошлого. Один неверный шаг, один звук - и он был бы обнаружен им и пожран, как мотылек, оказавшийся в поле зрения птицы. Какое-то время я испытывал что-то вроде обиды, но потом понял, что на обиду у меня нет никакого права. Просто я привык рассчитывать на него. Но чего стоили мои сантименты, если я не понял главного? Главное я узнал, получив письмо. Поэт так и не смог убить в себе поэта.

костистое дерево
стоит себе стоит на берегу океана
на вершине его - орлан
зорко высматривает себе рыбу
о, орлан
орлан
глубже, глубже
смотри в воды
где лучи колеблют толщи
где иной мир
где смерть...»

Бывшие знакомые иногда спрашивают, зачем он уехал, бросил все и уехал, чтобы стать там, в общем-то, обыкновенным мастеровым, американцем-без-автомобиля. Я говорю: ну, это дар отомстил. Или спас. Талант не обманешь. Здесь дальше было бы то же самое: только больше бабок и круче должность. Вот дар все это просчитал за него, как компьютер, и на ровном месте, когда ничто, вроде бы, не предвещало, подставил ему ножку, повалил, скомкал и выбросил за океан. Зато вернул ему голос и шанс - начать жизнь сначала. Как будто не было ни френча, ни парика, ни кутежей с куртуазными маньеристами. Ни фирмы, ни директорства, ни квартиры на Юго-Западе. Ни-че-го. Никаких предварительных итогов. Отсрочка приговора. Так везет не каждому. Недавно я зашел в книжный магазин «Гилея» и увидел сборник прозы куртуазных маньеристов. Полистал его. Подумал, что маньеризм, безусловно, есть. И ощущение чего-то давно прошедшего тоже есть. А пророчества нету. И книгу не купил.

Так в жизни моей появилась Америка моего друга. Несколько фотографий, открытки, не слишком-то много мне говорящие сведения о его жизни, стихи. По выходным он со складным велосипедом приезжает из Принстона в Нью-Йорк на автобусе и катается по городу. Американцы считают его сумасшедшим. Потому что велосипед у него складной и джинсы красного цвета. Это в Европе запросто можно носить джинсы красные, или, например, желтые. А в Америке - ни-ни. Crazy. Там у них все по-другому расписано, на той стороне Земли. Он фотографирует разных персонажей, отражения в витринах, скульптуры в необычных ракурсах, живописные уголки парков. Однажды прислал свою фотографию, почему-то разорванную и заново склеенную. Написал, что это лучшая его фотография, но он по случайности изорвал ее вместе с какой-то использованной бумагой. Я поклялся сберечь фотографию и, чтобы она была сохраннее, положил в конверт. Через пару недель конверт показался мне мятым и ненужным, я тщательно изорвал его, чувствуя пальцами необычную прочность бумаги конверта, и только изорвав, понял, в чем дело. Пришлось склеивать фотографию вторично из крошечных обрывков.

Однажды он прислал поэму: «Как я катаюсь на велосипеде в облаках со снеговиками». И манифест. В смысл манифеста я тогда не врубился: «...вы ныряете в мир всевозможных испытаний, чтобы выудить из него золотую рыбку... время обновления пришло... литература контекста... выбор за нами - нырять или не нырять, давать другим лекарство прозрения, или нет... не только пространства космоса ждут быть населенными нашими чистыми душами, но и внутренний мир просит семян...» Подпись: Мarh X, leaded by voice.
Я не слышал зовущего Голоса. Я становился туг на ухо. Я только подумал, что он пересидел дома один. Прости меня, друг, в моей жизни начиналась проблемная полоса: я закончил книгу, я был вычерпан до дна морально, физически и материально. Проект, в который я вписался, чтобы поправить дела, лопнул. Машина сломалась. Денег починить ее не было. Дети болели. Слова не слушались меня. Мысли рассеялись. Память была приведена в негодность невротическим склерозом. Мир рушился. На письмо я не ответил, чтобы не грузить никого своими проблемами. Через несколько месяцев моего молчания он прислал короткую записку, которой уведомлял, что писать мне больше не станет.
Я принял это известие с мрачным удовлетворением, констатировав, что раз уж все рушится, то почему бы не развеяться как дым и этой застарелой дружбе? Все стало призрачным. Я умер для старой жизни, но для новой еще не воскрес. Я чувствовал воронку, в которую всасывает меня, я сам был воронкой, меня выворачивало наизнанку. Однажды, сидя у телефона, я раздумывал, кому бы позвонить. Оказалось, звонить мне некому. Я стал чужим миру. И мир был равнодушен ко мне. Видимо, в этот момент внутренняя моя энтропия достигла предела, потому что я вдруг отчетливо понял, что если это состояние разлада будет продолжаться, то меня в ближайшее время просто прибьет каким-нибудь упавшим с неба бульником. Мир не любит таких потерявшихся. Но что за морок?! У меня есть жена и дети! У меня есть друг, в конце концов! Почему я равнодушно позволил ему исчезнуть? Может, ему еще хреновее в этой Америке? Может, его давит какой-то непредставимой эмигрантской жутью, для которой в русском языке и слова-то нет? Ностальгия... Нет, это покруче может быть: когда ты рубишь, рубишь связи с родиной, чтобы забыть - и все, отрезать, выбросить, чтоб не саднило - а ничего не получается. Не можешь отрубить самые банальные вещи: березки какие-нибудь, стрекоз и речку своего детства, запах сосновой смолы на бревнах, бабушкины сказки, в которых одна любовь и одна дружба на всю жизнь... У меня-то было все это. У меня-то осталось не так уж мало после крушения. У меня осталась жена и дети. У меня есть друг. По крайней мере, был. Я почувствовал себя виноватым за то, что равнодушно позволил ему исчезнуть, так и не разобравшись, в чем дело, что с ним произошло…

Я понял, что должен отправиться в экспедицию во имя друга, чтобы найти его. Потому что пробить его молчание дежурным письмом не удастся. Мне нужно зашвырнуть к нему сгусток энергии, тяжелый, как граната. Не письмо, а послание. Внятное свидетельство того, как мы живем здесь, на этой стороне Земли, и для чего это, черт возьми, делаем. Я должен нырнуть и поймать золотую рыбку. Поначалу эта задача казалась несложной. Я взял стандартное снаряжение: диктофон и фотоаппарат, тетрадь и вышел из дому. Я решил сходить в Зону, в тот самый заброшенный мир, тянущийся от перекрестья Загородного шоссе и старой окружной железной дороги, вдоль широко ветвящихся путей от улицы со странным названием Карьер и «Канатчикового проезда», где когда-то Андрей Тарковский снял своего «Сталкера». Не раз собирались мы вместе сходить в Зону, но почему-то так и не собрались, и я подумал, что завершение этого замершего во времени жеста хотя бы мною одним через десять лет будет знаком того, что наша дружба не разорвана. Что она способна еще побуждать нас к поступкам, хотя бы эти поступки были лишь символами. В противном случае твое решение, друг, о том, чтобы не писать мне, расстроило бы меня. А так – что за беда, если мы расстанемся лет на пять, на восемь или на десять, как однажды уже расставались, чтобы после этого сесть на берегу озера, или в парижском кафе, или где там, выпить кофе, покурить, поболтать или помолчать – какая разница… Ты никуда не ушел и никуда не делся, ты просто снова шагал рядом и я только-только еще учился распознавать всю офигительность такого символического путешествия. Мне только еще предстояло узнать, что символические поступки играют в дружбах странную и весьма важную роль; и не я один думал о слиянии с другом, шагая по раскаленным трамвайным путям от метро «Шаболовская» к пруду «Бекет», но и чужеземец, немецкий художник Арне Бенд Рау, здесь, в Москве, вооружившись молотком и резцом, пробивался к своему другу, заключенному в смерть, надеясь все же вновь встретить его – и утолить, наконец, томление своего духа по невосполнимому отсутствию другого духа, когда-то равного с ним по пламени накала…

Стоит ли говорить, что я так и не добрался до Зоны? Едва я вышел из метро «Шаболовская», как со мною стали происходить странные вещи: я оказался на незнакомой улице. Органы чувств, заработав в режиме отактивированного сознания, выдавали на экран совсем иную картинку, чем обычно. Разве я знал, что выйдя из дома, я уже не вернусь в него никогда? Что в очень отдаленном результате я потеряю жену и дом, из которого вышел в то утро - потому что экспедиция – это очень опасное начинание, которое вытаскивает тебя из привычного метража и хронометража и бросает в мир случайных совпадений и несовпадений, встреч и расставаний, она делает мир т е к у ч и м, и потом, чтобы остановить его, чтобы просто остановить его хоть на мгновение, чтоб оглядеться… О боже мой! Разумеется тогда-то я ничего не понимал, меня просто крутило-вертело по улицам, и я оказывался то у стен Донского монастыря, то у ворот Даниловского кладбища, где какая-то женщина в черном, говорила другой, тоже в черном, скороговоркой говорила, быстро-быстро, а главное, не к месту, вроде бы: «на ху. мне такая любовь? на ху. мне такая любовь?» А другая очень понимала ее и сопереживала ей, и получалось, что вроде все к месту, и просто я не врубаюсь во что-то…
Вечером я зашел к Вовочке, который, вроде бы, должен был лететь во Францию и все собрались как бы его провожать. В результате почему-то вышло, что во Францию он не полетел, зато в конечном счете улетел неизвестно куда, превратившись из благополучного компьютерного клерка в парня, который играет на барабанах самбу. Но если бы тогда кто-нибудь сказал, что он будет играть самбу, все бы просто умерли со смеху, никто из нас не врубился еще как следует, что мир течет, кроме разве что Арне: уж он-то мог бы сказать, что тросы якорей, которые держат «действительность» на приколе вот-вот лопнут, но в тот вечер он не очень-то говорил, а больше пил: возможно потому, что сам никогда не пользовался якорем для своего суденышка. Хотя, как опытный лоцман, он мог бы сказать, что поток есть поток, и как во всяком потоке в нем довольно опасно, тем более, если начинаются всякие там аномальные явления, типа невылета Вовочки в Париж, где его ждала жена, ничего не подозревая, не подозревая, главное, что здесь в Москве произошел какой-то катаклизм и все уже летит к чертовой матери, хотя еще никто, повторяю – никто – из участников этого полета не подозревает об этом.

Арне приехал из Германии вместе с Сашей Джикия, замечательным художником, и своим бельгийским другом, Франси, специалистом по Новалису. Одной этой парочки было бы достаточно, чтобы произошел взрыв. Началась странная, полная открытий и озарений жизнь. Упала жара, я был свободен, безработен, открыт для всего, заново, молодо, влюблен в свою жену, влюблен во всех женщин сразу и окружен совершенно сумасшедшими людьми. Арне и Франси и познакомились-то, кстати, в немецкой психиатрической клинике, куда несколько художников и литераторов пригласили читать сказки, кажется, Гофмана. Они читали, при этом каждый полагал, что другой тоже пациент этого заведения. Это было немудрено, потому что они работали в экстремальной программе с совершенно безнадежными психами, и кроме них двоих, никто из приглашенных деятелей культуры не смог там работать. Днем я шатался по городу в поисках своего друга, Арне рубил монумент в память о своем в «саду скульптур», а вечером мы сходились в естественной точке сборки всех подобных тусовок – на квартире у Вовочки или у Джикии в мастерской, и охлаждали пивом перегретые тела. Однажды у Вовочки я стал свидетелем еще одного обряда, посвященного дружбе. Около трех часов ночи Франси необычайно взволновался и на смеси фламандского, который он полагал английским, и французского языков стал спрашивать, есть ли в доме балкон. Узнав, что да, он успокоился, но ровно в три вышел на балкон, вырвал страничку из какой-то книжки, скомкал ее и поджег. Крошечное пламя на секунду озарило его – он что-то прошептал. Потом ушел на кухню и уснул на полу. Он тоже посылал привет далекому другу: они договорились, что в полночь, написав на бумаге о главном, что принес день, они будут посылать друг другу послания посредством огненного телеграфа. Скверно, что время вычислили по бельгийской полуночи: в Москве, самой восточной столице Европы, Франси приходилось ждать трех часов. Самое поразительное, что в доме, переполненном книгами, печатными и рукодельными, альбомами, рисунками и вообще всяческой бумагой, он не взял ни клочка и послание свое другу написал на странице, вырванной из Новалиса. Он не хотел совершать сколько-нибудь сомнительных поступков. Не для того ли мы пришли на Землю, чтобы отправлять друг другу послания, безупречные по чистоте?

Памятник, который подарил городу Москве вдохновенный скульптор Арне Бенд-Рау, стоит теперь в «саду скульптур». Представляет он из себя простую гранитную призму, квадратную в сечении, такой гранитный столб, на котором высечены странные, наскального типа изображения, которые просто прут из Арне, как из человека необузданного и первобытного темперамента. Его не слишком волнует банальность формы, на которую эти первобытные знаки нанесены. Когда Арне утверждал памятник, его, естественно, спросили, что будет из себя представлять изваяние. Ничего шокирующего. Простая каменная стела. В сечении – квадратная. Наскальные изображения. И строчка из стихотворения. «Какая строчка?» - поинтересовались эксперты. – Не покоробит ли? «Нет, - сказал Арне и процитировал: «о, как мне дорог центр города…» «Хорошая строчка, - согласилась комиссия, - а кто написал?» - «Андрей Туркин».
Арне работал над памятником целый месяц. Москву он любит, странно взаимодействуя с городом с помощью строй любительской пленочной видеокамеры (пленку проявляют в единственной мастерской в Берлине). Странный он вообще человек. И памятник, изваянный им, тоже странный. Если глядеть на него с определенного ракурса, можно увидеть написанное на нем так:

О как мне дорог
Андрей Туркин

Разве не тайна всякая дружба? И разве Арне не подарил нашему городу один из прекраснейших мифов о дружбе? Однажды Арне сказал, что Туркин был для него личностью такой же харизмы, как один протестантский проповедник, фамилии которого я не запомнил. Как-то шутя Туркин спросил Арне, поставят ли памятник ему, если он вдруг умрет. «Конечно, поставлю», - отвечал ему Арне. Потом Андрей Туркин вышел на балкон покурить… и упал с балкона. И Арне приехал в Москву. «Я всегда выполнял свои обещания, - сказал он. – Только такие впредь давать я не буду»…. Тогда я понял: мы пришли на Землю еще и для того, чтобы выполнять обещания, о которых никто, кроме нас, не знает. Даже если они лишены видимого смысла. Даже если обещанное предназначено тому, кто никогда не узнает о том, исполнилось ли оно.

Шло время, экспедиция продолжалась, я ближе и ближе подступал к другу. Лето кончилось, по асфальту потекли разноцветные огни реклам, я снимал ночную Москву, которая становилась, кажется, похожей на Нью-Йорк, падал первый мокрый снег, и между кадрами я отогревался горячей шаурмой или крепким кофе. Конечно, я разделил с другом это. Я разделил с ним поездку в дельту Волги, грохот вагонных колес, крушащих осеннюю немоту степных сумерек, шорох и пернатый шелест пространств, где река сквозь заросли тростника устремляется к морю, восторг холодной звездной ночи. Я разделил с ним чувство, которое испытал, увидев в Астрахани эшелоны, проходящие на Чечню… В один прекрасный день я запечатал в конверт очередной экспедиционный отчет и опустил в почтовый ящик. Что-то подсказывало мне, что это письмо будет решающим. Он отзовется – непременно. Просто, пока письмо дойдет, пока он прочитает его, пока напишет ответ… Если напишет. Должен, конечно, но… Но все равно ожидание показалось мне неоправданно долгим. Таким долгим, что я позволил себе что-то вроде упрека: если ты жив и не в тюрьме, то почему ты молчишь?

В конце ноября около полудня, когда я в одиночестве сидел дома за компьютером, странный звук отвлек меня от дела. «Тыц, тыц, тыц», - донеслось до меня. Я поглядел на дыру в потолке. Она не разрослась, но и не затянулась. Зазвонил телефон. Я снял трубку.
- Ну, и что ты поделываешь? – спросил он.
Я сразу узнал его.
- Что поделываю?! Да тебя жду! – заорал я. – Ты здесь или там?
- Я у себя, - сказал он.
- Жаль, - сказал я. – Сейчас бы…
Я вспомнил о времени.
- Послушай, а который сейчас час… у тебя?
- Четыре утра, - сказал он. Я только что смену закончил. Звоню тебе из автомата. И знаешь, что делаю? Пью французское вино. Красное. Осталось еще полбутылки.
- У вас же нельзя пить из бутылки.
- Я в крафт-пакет завернул. - Он помолчал. - Знаешь, на этой неделе я отработал восемьдесят часов.
- Пишешь?
- Да. Но чтобы писать, мне нужны деньги. Я отработал восемьдесят часов. Здесь хорошо платят за сверхурочные. Возможно, мне понадобится литагент.
- Сообщи свой Е-mail.
- Пожалуйста: marchx@usa.com. Ты в сети?
- Нет, - сказал я.
- А здесь все в сети. Все давным-давно живут в сети.
- Послушай, а до тебя доходят мои послания? В смысле… ну, ты понимаешь: нас не очень далеко разнесло?
- Да нет, - как-то бархатисто просмеялся он в ответ. – Все в порядке. Считай, что я подбираю их, как бутылки на берегу океана на косе Файр-Айленд-Бич. Только учти, скоро я сменю имя.
- Сменишь имя? Зачем?
- Мне больше нравится другое. Скоро я получу паспорт и тогда сменю имя. Меня будут звать МР4К.
Странная, черт возьми, страна, где человека могут звать, как астероид: МР4К.
- Эм Пи Фо Кей? – сверился я.
- Точно: Эм Пи Фо Кей.
- Ты приедешь?
- Нет, по крайней мере в ближайшие два года.
- Пришли тексты.
- Пришлю, когда раздобуду принтер с кириллицей.
- Черт возьми! – сказал я. – Ты звонишь с улицы, из автомата?
- Да. – Сказал он. – У вас холодно? А здесь тепло. Травка зеленая. Приезжай лучше ты.
- Я приеду, - сказал я. – Как только смогу. Я бы доехал на велосипеде, но, понимаешь, Атлантика, черт бы ее взял. Деньги – они все разделили.
- Да, - сказал он. - Я многое понял из твоих отчетов. Так что давай, до связи.
Слышно было так, как будто он звонил из соседнего дома, а не с той стороны Земли.
Повесив трубку, я поглядел в потолок: дыры не было.

Вернуться к содержанию

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

WEB-редактор Вячеслав Румянцев