|
|
НИ С КЕМ И НИКОГДА
Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005
ДЕСЯТЬ ВКЛЮЧЕНИЙ
Включение 1.Юрий Рост. Я заехал вечером к нему в «Конюшню», он был
дома, ибо охромел: у него сам собою выскочил мениск, когда он сел. Я
спросил: «Юрий Михайлович, когда это начинается?» - «После шестидесяти», -
спокойно ответил он. - «Не волнуйся, у тебя есть еще двадцать лет жизни». Он
угостил меня густой геркулесовой кашей, соленым сыром и превосходным кофе.
«Знаете, - сказал я, - может быть это, конечно, глупо, но мне все надоело. И
прежде всего надоело писать. Все равно как - хорошо или плохо. Плохо я все
равно не могу, а хорошо тоже надоело». «Знаешь, - сказал он, - с чего
начинается мой день? Я выхожу на балкон, сажусь под граммофончики (это у
него на балконе, на южный манер, разведены такие вьюнки) и пью кофе». И вот
эта тоска оттого, что надо садиться и делать материал, она утихает. И душа
раскрывается, оживает. И говорит: а сейчас бы в ванну с книжечкой... И я иду
в ванну с книжечкой... И душа говорит: «хорошо!» «хорошо!». А потом я снова
вспоминаю, что мне надо писать материал... «Настоящий писатель - он
заканчивает писать быстро...» Меня увлекает эта парадоксальная мысль, и я
соглашаюсь: «Ну конечно, ведь это противоестественнейшее занятие...» - «А
то!» - «Нет, абсолютно...» - «Понимаешь, некоторые продолжают писать из
честолюбия. Из ныне живущих самый честолюбивый - это Виктор Ерофеев.
Вездесущ. Но ведь не обязательно писать для того, чтобы быть писателем.
Писание - это фиксация. А писательство - дар. Он не исчезает. Идешь,
замечаешь, улавливаешь, придумываешь фразы... Потом забываешь. И хорошо. Это
то, что я пытался втолковать Диброву: можно же просто ходить с
фотоаппаратом, даже без пленки, просто смотреть. Смотреть, чтобы увидеть...
Ну, на худой конец, оставить в негативах. Когда-то я думал, что состарюсь -
и сяду разбирать негативы. Ну вот - время пришло, а негативы эти никому не
нужны. Люди, которых я снимал, частью умерли, частью забыты, они никого не
интересуют...»
Много месяцев спустя я забрел к Росту зимой. Был конец февраля, еще темное
время усталой зимы, когда и сам устаешь от зимы, и она сама от себя устает,
никак не знает, то ли ей уходить, то ли оставаться (она останется), и оттого
природа мается, и сам маешься.
Как раз выпал чудесный свежий снег, которого за всю зиму, кажется, и не
выпадало-то ни разу: пушистый, белый, искристый. Чистопрудный бульвар был
прекрасен как в «Хрусталеве», до того, как на фоне этого бульвара и этого
нежного снега в фильме начинают происходить все сверхъестественные ужасы.
Дверь в мастерскую была не заперта. Рост не обрадовался моему появлению (он
не всегда радуется), но и не выглядел раздосадованным. Я похвалил кошку. Это
ему понравилось. Муся и в самом деле раздобрела, стала гладкая, томная, на
шее ее повязана была весьма кокетливая черная лента. Кошечка лениво
привставала на задних лапках и доставала мяско.
- Ну, что? - спросил Рост.
- Знаете, - сказал я, - какой я сделал себе потрясающий подарок в жизни? Я
до тридцати девяти лет умудрился не посмотреть «Не горюй» Данелия. Мне Гелка
на день рождения подарила. И вот - я теперь смотрю и радуюсь. Сколько раз
смотрю - столько радуюсь.
- Да, сказал Рост. - Помнишь, как говорил старый Леван? Приходи ко мне, мы
будем пить, петь, философствовать...
Мы сели в машину и проехались по старой Москве: все было белое, красивое,
машин в центре осталось мало, а на проезжей части, как двадцать лет назад,
дворники нагребли сугробы для снегоуборочных машин.
- Правда, приходи, - сказал Рост. - Ведь мы теперь негорюйщики..
Включение 2. Моя старшая дочь Саша не раз поражала меня в жизни своей
человеческой глубиной. И вот, в частности, после пожара, когда сгорела дача,
она произнесла фразу, которую мог произнести только духовно очень зрелый
человек. Она сказала: а где же будет у Фроси детство? Потому что она поняла:
ее детство, самый важный возраст, было тут, на дачах в Мичуринце, оно – это
детство - погибло во время пожара, но этому маленькому существу - Фросе,
тоже ведь нужно волшебство, без которого детства не бывает.. Травы, деревья,
жизнь. Опавшие яблоки, листья. Первые нарциссы. Снег. Котейки. Крики сорок.
Одинокий крик ворона… И деньги тут абсолютно ни при чем.
Включение 3. Художник-примитивист в Останкинском парке старательно
выводит на стене гирлянду дубовых листьев. Тщательно прорисовывает листок за
листком. Мысль о том, что есть трогательные миры, в забвении которых живут
удивительные, лишенные всякой гордыни люди. Катание с детьми на лодке.
Фрося была, пожалуй, удивлена, но не была испугана. Разговор с Сашей о том,
что видит Фрося, что она, и что - я. Очевидно, что эти картины не имеют
между собой ничего общего. Не утки (как думал я) привлекали наибольшее
внимание Фроси. Хотя она их и замечала. В большей, может быть, степени -
собственно вода, передвижение по воде. Капли (кап-кап), падающие с весла.
Собственно весло. Внезапно заработавшая карусель на берегу...
Не убежден, понимала ли она, что мы движемся по кругу в каком-то жалком
прудишке: возможно, путешествие было для нее линейно и непомерно длинно,
гораздо длиннее 45 минут…. Меня поразило и тронуло до глубины души, как она
смотрела на меня и время от времени с нежностью и восторгом восклицала:
«Папа! Папа!»
Что она хотела выразить? Мы ничего не знаем и никогда не узнаем об этом. Но
факт, что от хандры она меня избавила. Я припомнил целительную особенность
этого детского возраста, рассказав Саше, как мы с нею в конце нашей первой
зимовки в Мичуринце (ей был тогда год и восемь, наверное), чинили у хозяев
покосившийся забор, и не забор даже, а ворота, вторые, которые тогда еще
были. И был конец апреля. Припекало солнышко, появились уже травинки. Гелка
куда-то ушла. И вот я чинил эти ворота, а рядом был ребенок, всецело мне
доверявший и не умеющий даже выразить этого, и такой денек был ласковый...
Мы были в полноте гармонии мира. Потом хорошо помню Сашулькин вопрос,
заданный мне ею в 6 лет: «Пап, а ты в следующем году сможешь меня на раме
катать? А в другом следующем?...» Тогда-то я понял, что в ее восемь лет вряд
ли уже буду катать ее на раме и что, следовательно, время наших совместных
велосипедных прогулок коротко. Очень коротко.
Вот оно и прошло. Сейчас у Сани возраст ранней женственности, она очень
любит возиться со мной, любит, чтобы я ее поднимал, возил на спине; и мне
это кажется порой чересчур даже назойливым, а потом я буду вспоминать и
горевать об утраченной близости с ребенком и слишком поздно, как всегда,
понимать, что время ушло безвозвратно...
Мужчина может осуществиться только как мужчина. Бескомпромиссно, как Миша
Глазов, поступая по силе. Мишка набрался такой силы, что только молодеет с
годами. Недавно у него на Валдае жило четырнадцать человек родственников. Я
бы сошел с ума. Он не сошел. К тому моменту, когда в десять утра они
просыпались, он успевал съездить на озеро искупаться, попить кофе и
собраться на прогулку в лес. Мне был бы нужен огромный дом с изолированной
мужской половиной, куда со мной могла бы входить только Гелка и - по особому
разрешению - дети. Вряд ли я успею построить такой. Мне бы успеть
какую-нибудь лачужку на горном склоне, чтобы вокруг было много солнца,
сосен, камней, травы, трелей птичьих… Что можем мы им оставить? Кое-какие
понятия…Миры, возможности для саморазвития…
Включение 4.. Сейчас я просто не понимаю, как раньше люди выживали в
этих стенных шкафах, именуемых квартирами. Сначала, помню, жизнь была
открытее (например, с соседями мы долгое время сосуществовали, как одна
большая семья). А потом стало получаться так, что кто-то один должен
умереть. Отец или мать. Чаще всего - отец. У моей первой жены, Ольги,
например, умер отец. И вот я чувствую, что умереть должен я. Нет-нет, я еще
дотяну до конца свою роль, я вытащу их всех - и тогда умру. Лет в сорок
пять. Но места мне уже нет в том доме, где я вырос. И выход один: построить
другой дом, просторнее. Или бежать. Иначе правда получится непутевый
расклад. Во всяком случае, я умирать не согласен. Потому что наша семья
глубоко невротична. И меня одного, тем более в этих стенах, уже не хватит
для того, чтобы поддерживать баланс: инь- ян. Но разве жизнь - не
головоломка? Разве она не ставит одну за одной парадоксальные задачи? Разве
каждая задача не является испытанием перед Небом? Вообще, жизнь
специализируется на разрешении неразрешимых задач. Вот в чем вся штука.
Я съездил на велорынок в Сокольники, купил насос заместо сгоревшего, детское
седло на раму и крыло, чтоб мне не забрызгивало спину осенью. Вернувшись,
застал дом пустым и приготовил ужин. По-моему это был самый крутой мой
поступок за последние несколько месяцев. Ибо, когда Гелка пришла, я увидел,
с каким облегчением она вздохнула, с порога почувствовав запах готовой еды.
Этот поступок был «абсолютной искренностью».
Конечно, я хочу быть счастлив и любим. Конечно, я хочу быть один, скитаться,
видеть новые земли. Конечно, я хочу сидеть с любимой на террасе кафе в Праге
или в Мадриде и болтать о том о сем. Конечно, я хочу приводить девушку в
комнату отеля и со странной нежностью заниматься с нею любовью. К тому же
эта желанная девушка всегда рядом... Это моя жена.
Догадывается ли она об этом?
Я не убежден.
Завесы. Усталость, боль, неудачи, обиды. Вчера в книге про исламских
мистиков вычитал замечательную фразу: «О Боже, отдай мне этот мир и мир
иной; я превращу этот мир в кусок и швырну его в пасть псу, а из иного мира
сделаю кусок и воткну его в рот иудея, ведь оба мира - завесы, заслоняющие
цель». Цель: любовь, причем мирская любовь тоже может быть прообразом
божественной гармонии, опытом, в котором и осуществляется исполнение
божественного замысла. Я это именно так и чувствовал всегда. Ибо я не
слишком-то представляю, как бы я вообще-то служил Богу, если не так? Кто
сказал, что духовная практика - это молитвы, а не любовь? Кто сказал, что
это не навсегда (дети, заботы)? Кто сказал, что это - «не твое» - (ради
высших, разумеется идеалов!) - если это твое? Кто сказал, что своею жизнью
ты не будешь платить за это?
Включение 5. Тщета.
Вчера с утра я поехал отвозить ультрафиолетовую лампу нашему детскому врачу.
Перед отъездом решил снять колесо и посмотреть, что у меня там пищит, и
таким образом обнаружил, что у меня сперли домкрат. Давно. Видимо, когда я
оставлял машину красить в автосервисе. Это уже второй домкрат, который у
меня так сперли. О том, что сперли первый, я узнал, когда у меня заклинило
колесо на Селигере.
«Прийти и дать домкратом по роже» – «Кому? Кому дать? Ведь взять мог любой,
а, значит, никто не брал. Скажешь – обидятся». – «Да дать любому, и все
тут». – «Да я, ты знаешь, не из таковских». – «Я-то знаю, поэтому у тебя и
пиз.ят домкраты». – «Но кто-то же должен не вести себя так, как все. Кто-то
же должен жить на склоне горы и ждать лавины. Кто-то же должен…»
У поворота на проспект Буденного меня остановил гаишник.
-Вы повернули не из того ряда.
- Да? А разве там есть знак?
Мое сопротивление слишком вялое, оно неубедительно. Это не домкрат, которым
я размахивал в своем воображении.
– Вы бы поворачивали как-нибудь аккуратнее, а то едете прямо напролом, -
сказал гаишник. – А тут, – он кивнул на машину ГИБДД, – такой зверюга сидит
- лейтенант.
Типа: он свойский парень, но ничего не поделаешь с тем, с другим, со зверем.
- Знаете, - сказал я без жалобы, но думая, что, может быть, он поймет меня
по-мужски, - у меня сегодня невезучий день. Вот, домкрат сперли. Отдал
машину подшаманить, а там сперли…
- Ну, это мастерская такая, - сказал гаишник. – Надо знать, куда отдаешь.
Потом посмотрел на меня и сказал:
- А остальное все в порядке? Техпаспорт?
- Знаете, - сказал я ему дружески, - давайте обойдемся одним штрафом…
Техпаспорт апрельский…
- Ладно, - сказал он, как брат. Видно заценил вложенную в слова дружбу.
В патрульной машине ГИБДД сидел премилый гоголевский персонаж в милицейской
форме.
- Ну? – весело сказал он. - Что? Нарушаем? Что будем делать? Штраф?… От
сорока одного до восьмидесяти четырех…?
- Пятьдесят, - сказал я.
Я вышел, сел и поехал, так и не понимая, что я нарушил.
Во дворе у Елены Петровны, нашего детского врача, было уже не так людно и
зелено, как летом. На скамейках больше не сидели милые старички, тополя не
шептали листьями… На месте, где я в прошлый раз ставил машину, была грязная
лужа. Когда-то в подъезде пахло свежесготовленным обедом, а теперь на стене
было нарисовано несколько толстых хуев, один с яйцами, похожими на кактус,
другой целиком покрытый шерстью, как у обезьяны.
Дома муж Елены Петровны гладил на кухне брюки. Был явственен влажный запах
утюга. Тявкнула собачка. Тоска.
Вокруг были одни пятиэтажки. На пятом этаже одного из домов стояли на
балконе ребята и девушки, играла музычка.
«Когда-то и мы так веселились, - подумал я. – Нам хватало простора. Знали ли
мы, что наши родители умирают? Умирают все те годы, пока мы растем?»
Я обернулся назад: за оградой детского сада сидела девушка и скучно курила
сигарету.
«Зачем она здесь сидит? – подумал я. – Кого ждет? Черт возьми, мы тоже так
сидели…» Просто есть возраст, когда гормоны… Они окрашивают весь мир в
какие-то волшебные тона… И даже в этих декорациях, в этом климате расцветали
цветы каких-то любовных прельщений, какого-то невообразимого сладострастия и
романтики…
Теперь мы с Гелкой едем за креслом для Фроськи. Объявление в газете. Теплый
Стан. Одинаковые дома. Одинаковые квартиры…
Брат Саня. Вечером мы сидим на кухне и пьем чай. Он один. Дети у
бабушки, жена с ними. Жена не любит его и давно. Он знает об этом. Черт
возьми, мой дорогой брат, как же ты живешь? - Как дела? – говорю я.
- Да все валится куда-то, - говорит брат. – А так что говорить? Неохота
жаловаться…
- И хорошо, - говорю я, – знаешь, я поставлю тебе фильм – «Охота за
бабочками» Иоселиани. И ты поймешь. Немного. Понимать всегда надо понемногу.
Только сейчас я забью косяк…
Ветер выгонял нас с балкона. Курить было неуютно. Я поглядел вниз. Осень
истрепала тополя. Они выглядели голыми и неуютными. Они выглядели –
тщетными.
Но ведь - тщета и суета сует тоже входят в план творения. Книга притч
Соломоновых не зря помещена в Библию. Это знание о тщете, об умирании,
которое следует сразу за порою расцвета – это мудрость человеческая, но
глубокая. Мы просто гумус, из которого потом проклюнутся новые цветочки.
Только старость в чем-то подобна детству, и там, мне кажется, возможно еще
ни с чем не сравнимое счастье покоя Иоселиани.
Нам, возможно, не будет ни счастья, ни покоя. Ничего, кроме долбаных
ГИБДДшников и пьяных соседей, ничего кроме завес, ничего кроме тщеты. Ну и
что?
Дело лишь в том, чтобы узреть Бога «в самой завесе» и не забывать, что вся
жизнь – экспедиция, и даже если мы заняты работой, детьми, личными
отношениями - это не избавляет нас от необходимости вести бортовой журнал.
Включение 6. Западный ветер, мокрые облака, голые деревья,
замечательно живописная осень в парке. Я иду за медом. Какой кайф! Какая
странная жизнь! Иногда требуется невероятно долгий срок, чтобы истины,
несомненно, кажущиеся правильными, «заработали» внутри тебя. Я читал
дзенскую и суфийскую (а также христианскую) литературу лет 10, прежде чем
то, о чем я читал и с чем соглашался, стало поступками. Во что я превращаюсь
и превращусь, я не знаю. Но даже в страхе, который сжимает меня иногда, я не
готов покончить с некоторыми максимами, за которые пришлось отдать десять
лет жизни. Первая: делай свое дело. Вторая: не бойся. Третья: вся жизнь -
это экспедиция. Это колоссальное исследование природы и духа, необыкновенно
увлекательное даже в самых депрессивных фазах. От нас зависит, сделаем мы
эту экспедицию талантливо, или нет. Всегда есть смысл пройти путь от начала
до конца - иначе разрывы, и взросление (опыт) ни во что не выливается.
Получается вечное юношество с бесконечным повторением одного и того же, а
как результат - вечно юные старички типа… да мало ли их! - которых и за
людей-то, по-настоящему, считать нельзя. Как-то раз мы с Таней Щербиной
провожали Сашу Тягны-Рядно на Сахалин, и на обратном пути она меня вдруг
спросила: «скажи, а вам с Гелкой зачем вообще были дети?» Я ответил:
«Знаешь, сейчас этот вопрос ни к чему обсуждать, ведь они есть...» Есть, вот
и все. И надо их «поднимать». Потому что это касается очень важных вопросов,
в том числе и вопроса кармы, например. И не выйдешь из этой реки
«чистеньким». Ты вот все гадал, что значит: «аще зерно не умрет, не
прорастет...» - а вот то и значит: умри для себя, живи для детей, для
близких, плоды еще отдаленнее, чем плоды творчества - но кто знает, каковы
они будут, эти плоды? Конечно, я не способен полностью «умереть для себя».
«Творчество» будет просить своего - в ущерб детям. И все же, по крайней
мере, горизонт бытия вышел за пределы неисписанного листа, который предстоит
покрыть знаками букв.... Amen.
Включение 6. Астрахань. В темноте я заметил на трамвайной остановке
возле ларька двух мальчишек; они сидели здесь и час назад, и два, грязные,
просительно тянули руки, ожидая подаяния. Рядом еще торговала бабка сильно
копченой, коричневой гнилой воблой. Теперь бабки не было, но зато я был
пьян.
Поэтому я спросил, чего они здесь сидят. Эти мальчишки.
- Есть охота, - сказал белобрысый, постарше.
- А что вы здесь сидите?
- Мамка выгнала...
Я пьяным своим чутьем понял, что обязан помочь. Обязан помочь, тем более,
что был пьян и шел за догоном; путь оказался длиннее, чем можно было
ожидать, мне хотелось шампанского, мы попали в какой-то бар на темной улице,
потом еще в какой-то бар...
В холле гостиницы «Астраханская» проститутки под присмотром охранника и
какого-то жулика поджидали кого-нибудь. Ночью, когда я уже спал, их
прицепили бейсболисты московской команды, похватали под мышки и понесли
ебать. Они смеялись и кричали: «Деньги вперед!» Но раньше, в тот момент, я
еще соображал. Я нашел в рюкзаке две банки тушенки и вышел опять на улицу.
- Ребята! - позвал я. - Ребята!
Почему-то из-за ларька появился только один, черненький, помладше. Я отдал
ему тушенку, думая, что он обрадуется, все-таки тушенка - хорошая жратва. Но
он не особенно обрадовался, просто сказал «спасибо» и все. Может, он другого
хотел чего-нибудь... В номере телевизор показывал незнакомого человека из
ФСБ, который плел какую-то ху.ню про учебно-заминированный дом в Рязани, то
есть, типа, бдительность хуевая, запросто можно было его взорвать, и мы
провели такой эксперимент. Я почувствовал, что меня сейчас стошнит. Не от
выпитого, а просто от того, что я узнал за это лето и узнаю каждый день, и
вот опять...
- У проституток должно быть курево, - сказал я.
- Только попробуй, - сказал Глазов. - Я тебя сразу вырублю.
- Не надо меня вырубать. Я пойду и позвоню жене.
- Тогда я пойду с тобой, - сказал Мишка.
- Не фиг со мной ходить. Я правда пойду позвоню.
Я позвонил. Как-то глупо мы говорили, и не о том, но там был целый табун
блядей, и как-то неловко было при них говорить. Потом жена спросила, почему
у меня такой пьяный голос и я разозлился на нее и сказал, что пьяный, потому
что я пью.
Потом подумал, что я сволочь, потому что в Астрахань мы уезжали через неделю
после второго взрыва в Москве, и страх еще не прошел, страх, приходящий
каждую ночь, что вот, этот рухляк, в котором мы живем, в одно мгновение
можно превратить в груду битого кирпича, и никто никогда не докопается – кто
это сделал…
Включение 7. Я не понял, скорее почувствовал, и не почувствовал даже,
а ощутил, как дикий зверь, что вот она – «пошла», наконец, новая жизнь.
Из интуиций последнего времени: ничто из старой жизни больше не пригодится.
Почему-то из той жизни уцелела только семья.
Видно, это и есть самое дорогое.
Нет смысла оглядываться в прошлое. Нет смысла ни о чем жалеть. Даже о том,
что было дорого и сгорело. Даже о книге про индейцев. Даже о кольце.
Включение 8. Я заехал на рынок, а поскольку Гелка уехала в Саратов, то
зашел в кафе возле рынка и недорого, но вкусно пообедал. Пошел дождь. К ночи
дорога должна была превратиться в сплошной лед. Я подумал, что надо
попробовать завести машину.
Рядом обедала семья, и я по их примеру взял сочный кусок мяса, рыбу под
маринадом, и для себя еще гречку и натуральный кофе. Напротив сидел за
столиком человек. В пальто, застегнутом на одну пуговицу. Рядом стояла
большая сумка из синтетической соломки, как у бомжа, в которой лежала всякая
всячина и сверху банан.
Я несколько раз посмотрел на сумку с бананом и на лицо этого человека, и
решил, что все-таки он не бомж. У него было, кстати, молодое лицо, он моложе
меня был, хотя и с бородой. Я подумал, сколько стоит кусок мяса и не купить
ли ему.
Потому что он смотрел, что другие заказывают.
Тоска, бля, подумал я – сидеть так и смотреть. В это время некая дама лет
тридцати пяти и тоже бедно одетая и слегка расплывшихся форм взяла кофе и
села к нему за столик. То есть, он, оказывается, ждал ее.
- Будешь кофе? – спросила она.
- Нет, - сказал он.
У них была одна чашечка на двоих.
Дворники пытались очистить тротуары от расклякшего от дождя снега, чистили и
палас итальянской кофейни, но там никого не было.
Я попытался завести машину. Перед этим долго ходил вокруг нее. Одирал лед с
окон, делал вид, что я за ней ухаживаю. Ничего не вышло. Ху. она поверила.
Она прекрасно знает властную руку настоящего мужчины и не хочет больше
терпеть моих подростковых ухаживаний. Ей мало этого. Она зрелая женщина.
Короче, она не завелась, и я пошел домой пешком. Зарядил стиральную машину.
Разложил на полу бумаги. Стал выстраивать композицию. Да, я забыл сказать:
мы готовим выставку «Путевого журнала» в ЦДХ. Это главное в чувстве новой
жизни. Это как перед атакой. Когда ты высчитываешь секунды, когда тебе
броситься вперед….
А все-таки эта машина – чего ей надо?
Черт побери. Черт побери.
Включение 9. Сегодня кто-то позвонил, когда я еще спал. Спросил, как
дела. Я сказал, что дела отлично, поскольку завтра – сигнал к атаке. Может
быть, в последний раз. Потому что атак было много, и побед местного значения
было много, но стратегически Бабилон удержал нас в зависимости от себя.
Бабилон – это их порядок, их законы, их понятия, их сила, их книги, их кино.
Это незыблемость среднего уровня. Но подняться в атаку против всего этого -
приятно. Ох, как приятно, боже мой! Может быть, он в конце концов перемелет
и выплюнет наши кости, или переломает их, сделает нас колодниками, рабами…
Но мы пришли в этот мир не для того, чтобы выполнять предписания Бабилона. И
кто не поднимался в атаку и прославлял свои путы – тот просто никогда не
жил. И кто не поднимался в атаку в сорок лет, тот, верно, плохо бунтовал и в
двадцать. Я знаю, благоразумные правы. Мир сильнее. Нужно не бунтовать, а
расти в иерархии Бабилона. Но какой же подлый этот мир! И какой скучный! И
как он заебал всеми своими подменами!
Пусть мы проиграем. И атака захлебнется. И люди разбредутся. Но в бой мы
сходим. И в атаке, в настоящей атаке, побываем. И это будет офигительно и
безоглядно, как все настоящее. Мы даже одержим победу, от которой не
останется трофеев…
И мы приняли бой! Что это значит? Мы предъявили людям новое и настоящее.
Немногие, на самом деле, и особенно в наши годы, могут этим похвастаться…
Включение 10. Чудо. Минуло... кажется, много лет. Мы побывали в бою,
но Бабилон, кажется, даже не заметил, что мы штурмовали его стены. Возможно,
мы даже одержали победу, личную победу, победу here and now, победу, от
которой не остается трофеев... А потом пришел быт, и все забылось. А потом в
том же ЦДХ была потрясающая выставка Ю.Роста: «Люди, которыми их увидел и
снял Ю.Рост». Я никогда не видел ничего подобного… Это было ошеломляюще…
И снова, там, в мире, ничего не изменилось. Я должен сознаться: меня
потрясает незыблемость Бабилона. Она даже… восхищает меня.
Разве что вечером того же дня заболела Фрося. Ветрянкой. Мы отнеслись
поначалу легкомысленно, ну, ветряночка она и есть ветряночка, но когда через
два дня ее всю обметало и пошла шпарить температура - мы поняли, что
опять...
Две ночи я провел с Фроськой, потому что с матерью она не могла спать, все
время капризничала, звала: Мама! Мама! Мама!
Потом научилась: Мольно! Мольно! Мольно!
С о т н и налившихся, зудящих пузырей на этом крошечном теле. На голове, на
веках, на ушах, на ногах, между ножек, везде. Если б у меня было хоть два
десятка таких, я бы места себе не находил...
Я в первый раз спал с нею рядом. Чувствовал, как она страдает, стонет, как
гнет, давит ее болезнь. В первую ночь поразило, как она сидела некоторое
время, медленно и внимательно глядя на меня, и в глазах ее была какая-то
недетская глубина понимания того, что с нею произошло.
Утром, когда я проснулся, она погладила меня по голове и сказала так
ласково: «де-ка» - «детка» то есть, как я ее называл, успокаивая.
На вторую ночь я решил сломать эту ебаную болезнь. Я сделал теплой воды с
медом и стал ее поить. Каждые полчаса. Вообще не спал, все поил и поил.
Закрывал одеялом потеплее, чтоб потела. Она спала на моей руке. Я чувствовал
кожей струпья на ее голове, чувствовал, как от нее попахивает бомжом - от
моего ребенка, от моей детки попахивает бомжом! - чувствовал, как не утихает
под кожей жар. Опять поил водой с медом. В полшестого волосы на ее голове
стали влажными. В полвосьмого, когда я вдруг проснулся, провалившись-таки на
час, наверное, в сон, она была мокрая, как мышь.
Я позвал Гелку и сказал, чтоб она переодела ее. Я чувствовал, что сотворил
чудо.
Вернуться к содержанию Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
