|
|
НИ С КЕМ И НИКОГДА
Василий Голованов. Ни с кем и никогда. Тексты. М., 2005
МЕНТОВКА
Дул холодный пронизывающий ветер, так что руки мерзли даже в карманах
куртки. Кожа на руках сразу огрубела. Я не люблю эту зимнюю кожу: она
трескается и кровит, будто ты только что подрался. И болит, естественно. Но
я шел домой довольный прожитым днем.
Как это вам объяснить? У меня бывает в году два-три библиотечных запоя.
Когда я начинаю интересоваться и читать. Дни напролет. И этим как бы
подтверждаю, что я мыслящее, так сказать, существо, и в некотором смысле еще
интеллигентный человек, хотя, в общем, каждый день дает тебе достаточно
поводов думать, что ты дерьмо собачье.
Но с этим главное - не соглашаться. Просто не соглашаться - и все.
И читал я, что важно, Гмелина. Самуила Готлиба. Это такой был великий
русский путешественник немецкого происхождения, которого Екатерина II
выписала из Германии для описания своей фантастической империи. Что тот с
поразительной добросовестностью и исполнял, покуда здесь, на чужбине, и не
погиб. С немецкого в 1777-м был переведен на русский составленный им труд:
“Путешествие по России для исследования трех царств природы”.
Пре-вос-ход-ная вещь! Никогда прежде не думал, что буду зачитываться
авторами XVIII-го столетия! А вот: не мог оторваться. Столько простодушия в
этих описаниях, столько любознательности, столько наивной заинтересованности
и подлинного поэтического чутья!
Ни кризиса культуры, ни социальных проблем, ни рефлексии - одна самородная
радость. Мир еще свеж. Мир интересен. Он еще не зачитан до дыр и не
размножен до тошноты в виртуальной реальности. И злобный доктор Фрейд еще не
изобрел свой психоанализ.
К тому же, успел забежать на почту и подписаться на “Иностранку”. Не потому
что я сноб. А просто журнал хороший. И я когда его читаю, то ощущаю, что
причастен, как бы, к мировой интеллектуальной жизни. К мыслям нашей планеты.
Это, видимо, не так, просто ощущение такое.
И после всего этого радостный иду домой, раздумывая, что купить в магазине,
потому что жена уехала в Саратов. У нее мама умерла. Причем дважды. Дважды
пережила клиническую смерть. У нее был бронхит, приступ удушья, и врачи ей
вкатили такую дозу эуфиллина, что у нее моментально остановилось сердце. И
второй раз устроили ей что-то в этом роде. В общей сложности двенадцать
минут она пробыла уже т а м. Но поскольку в конце концов она все же осталась
жива, я по телефону попросил жену, чтоб она полюбопытствовала, видела ли ее
мама эту трубу и свет в конце туннеля. Свет, который и есть смерть. И она
знаете, что передала? Что смерть - это как музыка. Не в смысле звука, а по
ощущению просто.
Не знаю, как по-вашему, а по-моему, так это офигительно.
А в больнице не кормят и нет постельного белья.
И лекарств нет.
И персонала.
То есть, пережить клиническую смерть там можно, а выздороветь - бог его
знает.
И так иду я, думая надо всем этим одновременно, потому что на мне осталась
дочь, и нам бы надо чем-то поужинать. Рядом рычит и скрежещет Проспект Мира
- остановившаяся железная река, сплошная непроходимая пробка, в которой
заживо, в автомобилях, похоронены примерно сто тысяч человек. Она не
двигается вообще, потому что часть автомобилей вклинилась поперек движения и
не может уже выклинится. И я еще подумал, в каком я, пешеход, нахожусь
выгодном по сравнению с ними, автомобилистами, положении. Потому что пробка
для нервов - это все. В пробке самое поганое это массовый психоз, когда все
начинают сигналить, переть друг на друга, подставлять бока на слабо, типа:
“попробуй, поцарапай”. После этого пробку можно только распиливать. Не
представляю, как она сама рассасывается. А мне хорошо, я двигаюсь независимо
в любом направлении. И вот с этими мыслями сквозь сплошной затор, маневрируя
между автомобилями, перехожу крошечный проулок, у которого и название
соответствующее - улица Бочкова. И уже перейдя, замечаю, что на меня из
подворотни обращают внимание два мента.
Ненастоящие какие-то два мента, в очень новых формах и очень молодые.
Какие-то ребята вообще, но в формах просто.
Один открыл рот и обратился:
- Э-э-э, - говорит, - молодой человек… Постойте! Документы…
Я хотел пройти мимо, но из-за хорошего, что ли, настроения остановился.
- Что вам? Паспорт? Вот.
Я понимал: город, темнота, Чечня, проверки. Надо быть лояльным, это
вынужденная напряженность…
- Пройдемте в отделение, там мы составим протокол, вы заплатите штраф…
Когда влипаешь, всегда есть доли секунды, когда ты упорно не понимаешь, что
влип. Я приветливо улыбнулся этим уродам.– Какой штраф? – сказал я. – У меня
дочь одна дома. Она меня ждет. И потом, какого черта?
- Вы перешли улицу в неположенном месте, составим протокол о нарушении ст.
122 административного кодекса, вы заплатите штраф, все быстро…
- Я перехожу эту улицу в этом месте всю свою жизнь. Здесь затор. А потом, у
меня ребенок дома…
- У всех что-нибудь дома…
- Давайте, я заплачу вам здесь. У вас есть квитанции? Или без квитанции...
- Нет, в отделение надо.
Их было двое, потом стало четверо. Бежать? Бесполезно. Снять рюкзак и
ударить им по первой попавшейся башке? В рюкзаке у меня лежала электродрель.
Но трое других? Менты это ведь не шутка: это машина. Дома меня ждет дочь.
Она вряд ли обрадуется, если я сгоряча прикончу милиционера. За это меня по
головке не погладят.
Мы пошли дворами. Я их вел. Отделение свое, районное, я в нем паспорт
получал.
В отделении мне приказали вынуть все из карманов и сложить в рюкзак. Прямо
была какая-то ментовская дверь, слева – женская камера, справа – мужская. За
толстую решетку камеры держались руки – белые и черные, негритянские. А
потом и лица я различил - несколько белых и два черных. Те ненастоящие менты,
которые меня привели, сразу куда-то исчезли. Подошел другой, видавший виды
мент - этот был настоящий. Взгляд - пепел. Костер давно угас. Лицо серое.
Голос без интонаций. Прошелся по карманам, обыскал.
- Курево не спрятал?
- Нет, - сказал я.
- Только попробуй закурить, - сказал он и повернул ключ в замке камеры.
- Я думал, мне надо заполнить протокол и заплатить штраф, - сказал я.
- Кто ты такой, чтоб заполнять протокол? – с неожиданной хищной готовностью
усилил он голос. - Сотрудник милиции? Ты неизвестно кто. И составлять
протокол будет дежурный инспектор, понял?!
Камера открылась и закрылась.
“Басаев вас всех йебет” – было написано на зеленой стене.
Вы, может быть, спросите, почему я не достал свое журналистское
удостоверение и не закричал, чтоб меня немедленно выпустили. С тех пор, как
началась экспедиция, я его вообще не достаю. Это нечестный ход. В экспедиции
у тебя не должно быть прикрытий. Тогда и будешь воспринимать мир без завес,
как все наши соотечественники. Экспедицию я придумал летом, когда понял, что
давным-давно живу уже не в том городе, в котором родился тридцать девять лет
назад, а в каком-то другом, незнакомом. И чтобы понять, что это за город,
есть только один способ - каждый день выходить в Москву, будто видишь ее в
первый раз. Как будто это город в другом государстве или даже на другой
планете. Это очень интересно. Хотя и опасно немного. Но постепенно я начинал
разбираться в окружающем, да и в себе самом.
Очутившись в камере, секунды две я испытывал страх, доходящий до тошноты.
Потом я увидел людей.
- За что? – спросил кто-то.
- Перешел улицу в неположенном месте.
- Вот. Как я. У них завтра праздник. День милиции.
- А, - сказал я и понял, что больше не боюсь.
Однажды или дважды я видел КПЗ и з в н е. Там всегда сидела какая-то пьянь,
люди с подбитыми глазами, потерпевшие полное или частичное жизненное
крушение романтики и просто сволочи, обязательно, все равно, пьяные. Со мною
же в камере находились люди, из которых ни один не выпил даже стакана пива.
Один, видимо татарин, нервничал. Он держался за прутья решетки и кричал
каждому проходящему в форме: “Товарищ майор! Товарищ майор!” Особенно
кричал, когда видел капитана. Я быстро понял, что эти крики доставляют
проходящим только радость и перестал требовать дежурного. В камере нас было
шестеро. На нарах сидел совершенно уже обвалявшийся в Москве азербайджанец,
торгующий в ларьке неподалеку, с ним симпатичный парень-хохол из Кременчуга
(монеткой он задумчиво выцарапывал на стене: “Кременчуг”), и два негра. Все
нормальные люди. Один негр был поужаснее, другой симпатичный,
интеллигентного вида, кажется, студент. У него встревоженное было и
несчастное лицо, он, как татарин, все время подходил к прутьям клетки, будто
нервное плененное животное. Поосвоившись, я спросил негров: “Ребята, а вы
откуда?”.
- Из Камеруна, – сказал кто-то из них.
“Мир изменился” - зафиксировал я.
Потом еще зафиксировал, что в камере все хотят курить.
Я тоже захотел курить. Можно было бы сделать несколько затяжек, пока
коридорный уходил подальше, чтобы размять ноги.
- Позовите пожалуйста дежурного! – снова закричал татарин, завидев капитана.
– Товарищ майор! Могу я поговорить с вами!? С глазу на глаз?
- Нет, не можете.
- Понимаете, меня девушка ждет…
- Вот как.
- Да. У меня назначено свидание...
- Ничего, подождет.
В это время привели еще одного. В длинном дорогом пальто, красивого молодого
мужчину. Он был бледный и злой. Армянин. Живет неподалеку. Женат на
москвичке. Документы в порядке. Попадает за неделю в третий раз. “Знаешь, -
сказал он. - Мне когда паспорт отдают, всегда говорят: у вас документы в
порядке, можете не беспокоиться. Я спрашиваю: а нос? Мне за него тоже не
беспокоиться? Что мне с носом делать? Мне его отрезать, что ли?”
Он рассказал это и перестал злиться. У него были веселые, умные, очень
темные глаза.
Татарин вновь подошел к решетке и застонал.
Коридором прошла женщина. Почему-то поздоровалась с нами.
- Пошла на ху., - сорвался татарин.
Потом я понял, что это мать. У нее арестовали сына. Он орал откуда-то из
другой камеры, которая была в глубине коридора: “Мама! Мама! Дайте
повидаться с мамой, я хоть вещи скажу, какие взять!” Видно, он влип покрепче
нашего. Иначе бы не орал так.
Она, вероятно, подумала, что мы новые, так сказать, сотоварищи ее сына и
поэтому поздоровалась.
А у татарина нервы сдали. Нехорошо получилось.
Тем более, что свидание ей не разрешили.
Потому что кого-то привели, и он все время орал, вернее выл так - униженно,
жалобно, а его куда-то толкали, а он все выл, что это она сама продавала, а
его подставила, что у него на автоответчике записан телефон, и можно
проверить, что звонил такой-то, и вызвал его, просто, чтоб передать, и когда
он пришел, взяли.
- Стукач. Стукач должен сидеть в тюрьме! - не скрывая удовлетворения, сказал
капитан, в очередной раз проходя мимо нас.
Татарин опять закричал, чтоб ему позволили поговорить с дежурным. Тут
неожиданно просьбе его вняли и куда-то увели.
Негры сидели уже около трех часов.
- Скажи что у тебя дочь, - сказал хохол. – Они тебя тоже отпустят. Только,
когда выйдешь, сигарет пару штук передай.
Я подошел к решетке и напомнил о дочери. Сказал, что в двух шагах. При
нормальных моих документах. Ждет. Маленький ребенок.
Откуда-то действительно выглянул полумифический майор и попросил
разобраться. Прошло полчаса. Никто и не думал разбираться.
Негры уселись в угол камеры и, к моему удивлению, заговорили между собой
по-русски.
- Est-ce que parlent encore francais au Cameroune? - спросил я.
- Тот, что поуродливей, поднял на меня глаза, потому что другой сразу
кинулся к решетке. По-моему, нервы у него сдавали. Я повторил вопрос.
- Не понимаю.
- В Камеруне, что, больше не говорят по-французски?
- Я не знаю. – сказал негр.
- Но ты – говоришь?
- Нет, сказал негр. - Я – из Ангола.
- Из Анголы.
- Да.
- Частенько влетаешь?
- Да, не в первый раз.
- Из-за регистрации?
- Да. Каждый раз, когда попадаю в милицию, я прошу их сделать мне
регистрацию, но они говорят – иди в ОВИР . Но я живу в Мытищах, и там очень
медленный ОВИР. И я не понимаю ОВИР. Там все так…
- Да, не разберешься.
- Россия тяжелая страна, - сказал негр.
- Да, - согласился я. - Но ты ведь сюда приехал? Нужны веские причины, чтобы
приехать сюда даже из Анголы.
- Война. Все время война, - сказал негр. От него пахло негром. Я
почувствовал, что это мой брат. А особенно брат тот парень из Камеруна,
который нервно стоял у решетки и поэтому не говорил со мной по-французски.
Армянин вообще был мне родной брат. Я успокаивался каждый раз, когда смотрел
в его веселые глаза.
Зря говорят, что дружбы народов никогда в совке не было. Дружба народов
была.
Она и сейчас возникает мгновенно. Плохо только, что в КПЗ.
- Голованов! – выкрикнули в коридоре.
- Я! – какие офигительные навыки зэка скрыты в каждом из нас.
В молодости я прочел имкапрессовский “Архипелаг ГУЛАГ”. То, что я узнал, не
прошло даром. Я знаю, что могут придти и забрать. Что можно выйти на улицу
из дома и не вернуться.
Я не боюсь, просто знаю.
Я просидел в камере всего пятьдесят минут.
Зафиксировал чувство непередаваемой радости, услышав как захлопнулась дверь
камеры, оставив меня с н а р у ж и.
За столом в комнате дежурных оперуполномоченных сидели два усталых опера.
Усталый опер - это супер. Не знаю более офигительных людей. Это и киники, и
стоики одновременно. Терпеть не могут наигранных страстей, аффектом их не
пробьешь. Ценят выдержку, самоиронию. По взглядам на человечество похожи на
могильщиков из “Гамлета”.
Один опер как раз листал какой-то (не мой) паспорт, другой доброжелательно
составлял протокол о совершенном мною правонарушении. – Смотри-ка, - сказал
первый. – Вчера у этого день рождения был. Сорок лет.
Я прикинул, кому из моих сокамерников вчера могло исполнится сорок. Верно
тому ларечнику-азербайджанцу.
Опер перевернул еще несколько страничек паспорта: “ и вот, смотри: ребенок
родился – дата рождения, дата смерти. Всего месяц прожил…”
- Бывает, - сказал капитан, который писал протокол.
- Подписывайте, - сказал он, закончив дело. Всего сорок пять минут
просидели.
- Пятьдесят. Но и за то спасибо, - сказал я.
– А ребенок ваш – сколько ему?
– Девять лет.
– Ну-у, уже взрослый…- Он пролистал паспорт. – Одна дочь от первой жены,
другая – от второй?
– Нет, слава богу, от первой нету. – Мы обсудили особенности ситуации двух
детей от двух жен и пришли к выводу что это не дело. В коридоре опять кто-то
завопил, что не продавал наркотики.
- Стукач, - тихо сказал капитан. - Стукач должен сидеть в тюрьме. - Потом
вновь переключился на меня. - Раньше к нам попадали за административные
правонарушения?
- Нет, никогда.
- А откуда знаете, что вас привлекают по ст. 122?
- Да ваши ребята сказали.
- Какие это “ребята”?
- Да которые меня задержали. Ваши сотрудники.
- Да они не наши сотрудники. Это альтернативная воинская служба… - сказал
капитан, брезгливо поморщившись. – Присылают к нам вечером...
Помню, когда-то, в молодости, я ратовал за альтернативную воинскую службу.
Думал, “альтернативники” будут заниматься экологией, полезным каким-то
делом. А они, оказывается, и есть эти самые “ненастоящие” менты.
- Надо же, я в жопу пьяным ходил – и ничего. А тут – на тебе.
- Значит, правильно ходили, - сказал капитан.
- Вы понимаете, - ободренный похвалой, сказал я, - что эта улица названия
своего не стоит, да к тому же пробка мертвая была. Я просто между машинами
прошел...
- Вы нарушили, - сказал капитан. - Подпишите. Квитанцию мы вам потом
пришлем...
Я все время думал, как передать сигареты тем, в камере. По счастью, кошелек
у меня был в рюкзаке, в коридоре, так что доставая его для уплаты штрафа, я
мог вынуть и сигареты. Но сигарет в рюкзаке не было. Их, видно, стырил тот
“настоящий” мент, который отпирал и запирал камеру. Кто же еще? Оставшиеся в
камере, смотрели на меня, ничего не понимая. Почему я не передаю сигареты?
Мент как раз ушел подальше по коридору. А я не мог им ничего объяснить...
Боюсь, они сочли меня малодушным предателем... Я вернулся в кабинет усталых
оперов, которые листали другие паспорта, подписал, заплатил 50 рублей, мне
вернули документы и выпустили.
- Счастливо, - сказал я, обернувшись к оставшимся в камере и толкнул дверь
выхода.
На воле был по-прежнему ветер и мороз. Первым делом я пошел к ларьку и взял
два пива.
Зафиксировал, что для экспедиции день не прошел зря.
Кое-что я понял. Понял еще раз, что мир изменился.
Дома я обнаружил пачку сигарет на колонке проигрывателя. Ее не было у меня в
рюкзаке. Я ее из дому не взял просто.
Наверно, изменился и я сам.
Я больше не верю людям так, как раньше.
Не знаю, верю ли я так же самому себе.
Хотя в библиотеку я все-таки сходил. И на “Иностранку” все-таки
подписался...
Ночью, откупорив пиво, я раскрыл тетрадь, куда делал выписки, и прочитал из
Гмелина: “Калмыки гору Богдо почитают за нечто совсем чрезвычайное, как и
находящееся близ оной озеро и для того рассказывают о ней следующую повесть:
будто Богда прежде стояла при реке Яике, но двое калмыцких святых
предприняли оную перенести к Волге. Они, прежде чем приступить к сему
трудному делу, молились и постились долгое время, потом подняли ее на свои
плеча; но когда уже совершенно были близ Волги, то один осквернил себя злым
помышлением, после чего совершенно лишился своих сил и тяжестью горы вдавлен
был в землю, которую омочил своею кровью, отчего один бок горы сделался
красным...”
Вернуться к содержанию Написать
отзыв Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
