Анна и Константин СМОРОДИНЫ

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2009 г.

XPOHOC

Русское поле

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

СЛАВЯНСТВО

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

СИБИРСКИЕ ОГНИ

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ГЕОСИНХРОНИЯ

Анна и Константин СМОРОДИНЫ

Два рассказа

Ночная вылазка

- «Кровавая Мэри»: сначала водка, потом аккуратненько – томатный сок.

- Вот – бабья логика. Сок – это закусь. И не «Мэри», а «Джонни» - водка сверху. И вообще – прекращаем базар, время шестой час, а мы еще ни в одном глазу.

Хорошо было им в этом деревянном доме! Андрей сменял на него свою трехкомнатную и, конечно, добавил энную сумму. Купил у старухи, перебравшейся к детям. Муж у старухи был военком, дом отстроил основательный, и нынче, поддавшийся ремонту, стоял он как игрушка, дышал ласково и приветно, особенно в такие вот ранние, зимние вечера. Сидят в натопленной горнице за столом – сам с женой Ириной да единственные их убереженные с юности друзья. Прочие как-то осыпались, листвой опали на жизненную дорогу. Так что ближе Ивана и Наташки никого и не было. Иван, зацепившись где-то на таможне, не бедствовал, из хохлов, толстый, балагур, всегда он казался ублаженным, удовлетворенным жизнью, всё у него на «пять» – жена, сын, машина «Жигули-семерка».

- Джип хочу взять, а то Наташка в дверцу не пролезает, - Иван довольно захохотал и хлопнул Наташку по круглому колену, Андрею подмигнул, - и дом такой, как у тебя, желаю. Найму тебя, Андрюха, и поставим будущим летом, а?

Андрей, и правда, в последнее время всё больше плотничал, отворачиваясь от бесхлебной – по сегодняшним неурядицам – инженерной специальности. А с деревом возиться нравилось, вся душевная муть сходила.

Чокнулись и пропустили по второй под грибки.

- Дай Бог – не последняя, как говаривал покойный батя – земля пухом!.. Слушаем сюда, анекдот. Едет хохол по степи, задремал и наткнулся на верстовой столб, пробудился и говорит: «Вот же проклятые москали – понатыкали столбов, ни пройти, ни проехать...» Га-га-га! – загоготал первый, облапил Наташку, Ирке, подающей закуску, ручку чмокнул, другу кивнул подзадоривающе: - А чего? Мы мужики молодые, по сороковнику всего.

- Молодой, - проворчала Наташка, - скоро дедом заделаешься.

- Точно, - балабанил Иван, - мне ж тебя, Андрюха, нанимать не с руки. Станешь сватом – не отвертишься, и мне дешевле выйдет, - и снова захохотал.

Искренний человек и друг, кстати, отличный, за искренность эту и любил его Андрей всегда. И честное слово, посмеяться не грех. Впрямь – смешно. Сами, вроде, и не жили еще толком, готовились, примерялись – как выйдет да как пойдет, - а уже дети поджимают – у Андрея с Ириной – Юля, у Ивана с Натальей – Санек. Дети встречаются, да и как не встречаться, всю жизнь родители друг к другу таскают, вот и сейчас – унеслись на дискотеку в университетский клуб. И, похоже, действительно свадьба назревает, к тому же – от добра добра не ищут, вариант – лучший из всех возможных.

- Вот когда я тебя, сватья, всласть расцелую, по-родственному, - разухарился Иван.

Ирка улыбнулась как-то испуганно и глянула на мужа: точно, подумали они в этот миг об одном и том же – балагур Иван на правах свекра в обе щечки Юльку расчмокивать станет. Почему-то не про Санька подумалось, про Ивана, а Санек, он что? Такой же ребенок. И отчего это так внезапно, ни с чего грядущие счеты и обиды стали комом с горле, ведь ничего еще нет, нет еще ничего!..

- Дело решенное! Выпито, закушено и снова налито! Ах, друзья, - Иван поднял рюмку и замер, будто остывший от этого мгновенного холода между ними, - жизнь-то проходит! Вон уж, стучатся снизу, давай двигайся, освобождай место под солнцем. Дети выросли. Так по крайней мере, жить надо в радость.

Обожгла водка, Андрей закашлялся и выбрался из-за стола:

- Вы давайте тут, я счас.

Он выскочил на крыльцо, почему-то ужасно торопясь, словно желая убежать от этого стола, дома, навязчивой дружбы, рутины будней, от незваных мыслей, от злости, прораставшей внутри.

По-хозяйски добросовестно расчищенная дорожка уходила к туалету и сараям, но Андрей свернул влево, к калитке, через минуту очутился на улице: дома в три желтых оконца каждый глядели в ночную темноту, стелил редкий снежок, и он один – бесприютный странник, со своей черной тенью-попутчицей, размышлял, как ловчее выскользнуть из западни. Объятый неизъяснимым чувством, Андрей видел, что пять минут назад родной, привычный мир стал опасным, угрожающим, что всё в нем - дрожит как бы под током высокого напряжения.

За порядком домов напротив тянулась железнодорожная линия и к насыпи вела протоптанная тропа – рабочие ходили вдоль железки на завод. Сугробы у тропы прикрывали помойку, но сейчас отвратительно-рыжие воронки в снегу затянуло свежей белизной. Место это было облюбовано собаками, вечно рывшимися здесь в поисках съестного. Завидев человека, черная кудлатая псина метнулась с тропы и пережидала поодаль, поджав хвост.

Андрей взобрался на насыпь и пошел вдоль путей. Здесь гулял ветер, продувая всхолмие и пойму, открывавшуюся по левую руку. Далеко-далеко за поймой и рекой ровная цепочка огней намечала дорогу в аэропорт. И мотив уезжания, ухода, расставания звучал в налетавшем ветре. Светила луна, и было как-то сверхъестественно светло и запредельно горько. Иметь эту неизвестно откуда взявшуюся и разбухшую горечь в душе было невыносимо, и чтоб размыкать ее, надо было вот так идти в подступающую ночь, в этом снежном, застывшем времени и пространстве.

Отдать свое дитя чужим людям – вот была та простая мысль, вытолкнувшая из уюта обыденности и гнавшая теперь на ледяном ветру, и еще другая, оборотная к ней: никогда не суметь ему полюбить балагура Ивана и жену его Наташу так, чтобы сделаться с ними чем-то единым, чтоб никакой преграды внутренней, чтоб сокровенное свое, лучшее – отдать и разделить. Никогда не сможет он полюбить их дитя той же любовью, которой любит свое, кровное, возлюбленное. Потому что любовь его выстраданная, и за каждую каплю – заплачено дорого, и он не может и не умеет, и не хочет... Не сможет и будет притворяться, копя в себе обман и предательство. Глотая студеный воздух, как истину, нисколько не находил он в себе сил, дабы возлюбить этих таких чужих, в общем-то, людей. «Как самого себя!» – он споткнулся, остановился и усмехнулся даже – невозможно, немыслимо. Дружба, в сущности, требует мало, в ней всегда есть грань: твое и мое, а в любви этой грани нет.

Андрей постоял, достал сигареты, раскурил, пряча хрупкий огонек в ладонях. Пригородные домишки еще бежали за линией, а впереди уже маячили силуэты заводских корпусов. Само собой припомнилось, что в прошлом году неподалеку отсюда поезд сшиб мужичка. Андрей немножко знал его, мужичок работал по дереву и на рынке торговал своими самоделками: сувенирными орлами и барбосами. Рассказывали, что мужичок ушел из дома – совсем заела жена из-за безденежья, поселился в баньке у знакомого, рядом с железнодорожным полотном, там и сидел почти безвылазно, вырезая фигурки. Сначала – вроде бы ясно – случайность, а уж после похорон в досужих беседах кумекать стали, судить-рядить: да как же это он поезд за спиной не слыхал?.. Быть того не может! Значит, самоубийство.

О чем он задумался, Андрей? Куда попал, в какую бездну провалился? О жизни? О том, как завершается она вдруг, любви не познавши? Словно в омут вниз головой, вода сомкнется – как не было. И никто, никто его не любил – как самого себя... Очнулся – и испугался за себя, испугался смертно, а вдруг и его бы – как не было...

Вдруг слабо загудели рельсы, и всё пространство заныло, запело, засипел, засвистел вихрь, налетел товарняк и бесконечно долго скрежетал и тряс вагонами над самой головой путника-Андрея, сползшего и приникшего к насыпи. Пока содрогалась земля, чудилось ему, что одиночей его нет никого в целом мире. Что мир этот сам - искореженный и неправильный, и чтоб удержаться в нем, Андрей должен весь корежиться тоже, вжимаясь грудью в обледенелый наст. Его намеренно загнали в эту последнюю точку отчаяния и одиночества, в точку, из которой тот, никому не нужный мужичок-забулдыга ушел в небытие. Никто не возлюбил этого человечка с его деревянными фигурками, никто не пожалел, не приголубил, не приветил, и человечек тоже, выходит, не сумел возлюбить, отдать душу, потому что ведь это бывает только взаимно.

В каком-то безысходном, сковывающем страхе за себя, едва справляясь с внутренней дрожью, спотыкаясь на шпалах, Андрей кинулся обратно, ведь совсем рядом прячется в снежном порошенье черный, безобразный остов баньки, вскоре после того случая сожженной шпаной или бомжами, и зрелище этого символа страдательной, но бесплодной и пустоцветной судьбы – он сейчас не вынес бы... И пока вот так натужно бежал-ковылял, всё думал о своем счастье, всё перебирал мысленно моменты любви. Теперь он знал точно, что именно так и зовется это теплое, откровенное чувство, когда нет преграды, когда одновременно отдаю и принимаю. Нет, не просто сжились они с Ириной, преодолев череду юношеских капризов и комплексов, не просто это повседневная привычка и рутина – быть вместе. Откуда ж тогда тихое, умиротворенное сиянье, проникающее жизнь? Это чудо – ясно понял Андрей, которое не случается с очень многими людьми, а вот с ними случилось, им даровано было, дано, ни за что, всажено в их холодные сердца и рациональные головы, и когда улетучилась страсть – оно осталось... Теплое чувство это обнимало их троих – его, жену и дочь, это было ужасно мало – крошечный, узкий круг. И сколько бы он ни силился расширить его – он не умеет этого сделать сам, но он готов просить об этом...

Андрей возвращался. Минуту помедлил у начала тропы, последний раз поглядел с насыпи вокруг. Всё как-то притихло, приникло к земле, ночь и снег... Всё дышало такой тишиной, спокойствием, такой полнотой смысла и сквозь морозец – таким теплом к нему, человеку, что свело скулы и пересохло горло. О жизнь, обладательница чудес, верую тебе!

- Да ты где бродишь? Бабье уж панику развело! – Иван сгреб Андрея в охапку, охлопал по плечам, заглянул в лицо, убеждаясь, что друг цел и невредим, наконец – в наличности, - ты чего?

- Да так... Ночная вылазка, - Андрей беспомощно оглянулся на железную дорогу и неопределенно махнул рукой куда-то вдаль...

- Правильно, - слишком поспешно одобрил Иван, усугубляя свои медвежьи объятья, - только в следующий раз меня бери с собой. А то мало ли что.

Дальше до самого дома Иван молчал. Молчал и Андрей. Да и разве можно было высказать весь свой стыд, повиниться словами перед этим, заранее оболганным им человеком, его другом, разве можно было обозначить словами тот теплый, сострадательный огонь, который пробивался внутри, оживляя душу?.. Всё это должно быть ясно между людьми без слов, должно быть воочию – как эта ночь, как снег. И так станет между ними когда-нибудь... Когда им дано будет возлюбить...

Леша

У нашего бухгалтера Марины умерла тетя или, как она сама ее величала – тетушка, тетя Маничка. До самой смерти жила тетя Маничка в центре, в элитном доме, где много было таких бывших, которые и нынче получали именные пенсии за прежние комсомольские и обкомовские заслуги. Квартира осталась от тетушки аховая, то есть войдешь – и ахнешь: потолки-то, а площади сколько, простору – дыши, не хочу. Да еще окна!.. На центральный самый бульвар, где – ни троллейбусов, ни грузовиков, так – легковушка прошмыгнет. Обзавидоваться можно – шестидесятыми годами пахнет, никакого евроремонта не надо, только испортишь, дух выветришь. А впечатление это возникло сразу, когда мы с Риммой, высокой, худощавой блондинкой, тоже сотрудницей редакции, поднялись на третий этаж, дабы почтить умершую цветами и передать конверт с деньгами Марине. И хотя все было нараспашку, пахло неуютом, гробом, смятой зеленью, хотя по длинному темному коридору сновали люди и кто-то уже нес табуретки к выходу, во всей этой сумрачной суете сквозила значительность прожитой здесь жизни. Сама же хозяйка, маленькая, востроносая и бледная той бледностью, которой не бывает у живых, в своем деревянном ковчеге готовилась торжественно выплыть в распахнутые дверные створки.

Каплей у подъезда растеклись встречающие гроб. Марина вышла в черном платке, заплаканная, ближе ее родственников не было, зато нас с Риммой подивили люди, пришедшие на эти без сомнения почетные, первоклассные похороны. Вы, конечно, знаете  старушечьи похороны?.. Когда  кучка родных, а из прочих - от подъездов подтянутся бабки и жидким ручейком втекут в два пазика, но мест останется еще много, и распорядитель будет зазывать товарок умершей поехать на кладбище. Но бабки – сами больные, радикулит разыгрался, да и сквозняк, и они уже так много  хоронили, что процедура приелась, обрела черты обыденности, подспудной постоянной мысли: что скоро-скоро и тем же путем…

А здесь все было иначе. «Смотри, - шепнула мне Римма, - жена Петра Иваныча!» Конечно, самого Петра Иваныча здесь быть и не могло: у него все по минутам и в соответствии с протоколом, зато супруга-то прибыла! Был директор института, где в младые годы тетя Маничка, в учебе – настойчивая и энтузиастка -  защищала кандидатскую. Она ведь правда – прямо  от сохи и пришла в город и в комсомол буквально босиком по пыльной проселочной дороге. Прожила старой девой, одушевленная иным. Всегда помогала землякам, привечала, поила чаями, укладывала спать на специально для этой цели купленных «гостевых» диванах. И многие из тех, обласканных, земляков, ставшие кто директором, кто – председателем колхоза, тоже стояли в сыром, промозглом, октябрьском дворе, провожая Маринину тетушку. Речи у гроба говорили соратники, замы и руководители предприятий, где она делала карьеру и начальствовала, представители местного университета, где она читала лекции, уже будучи пенсионеркой… Тетушка лежала в гробу, намокала и слушала. И хорошо, что мы стояли далеко, и можно было заслониться людьми от всегда надрывающего душу зрелища. Мы с Риммой были здесь – мелкие, подсобные участники и позже нам вручили неудобную, тяжелую корзину цветов, которую мы несли от кладбищенских ворот до могилы.

Да, прощальные речи звучали на редкость искренне. А пришли сюда все эти высокопоставленные люди не только потому, что тепло относились к тете Маничке – просто они не сдавали своих. Она была плоть от плоти той касты, что живет в элитных домах. Она жила теми же устремлениями, что и они. И вот теперь – она умерла, а они пожаловали хоронить, потому что смутно догадывались, что когда-нибудь умрут сами, и их так же вынесут в тихий, зеленый двор и поставят гроб на табуреты, и проведут митинг, и все сотворят парадно, по первому классу, по федеральному разряду… Начальствующие на тот момент тоже придут, ощущая какого-нибудь замшелого деда или старушенцию – близкими, родными, пусть не по крови, так – по духу. Во имя собственной смерти стояли все эти начальники на осенней мокряди и терпеливо, чинно ждали завершения церемонии.

Но до чего же, друзья мои, все это печально! Вся эта унылая осень и бесконечные процессии похорон на наших кладбищах! Впрочем, нас отвезли не на далекое, загородное, а на давно закрытое, центральное, почетное, куда можно было хоронить только если загодя оградку какому-нибудь почившему родичу поставили с гаком. Мы все должны были пролезть по грязи в проулочек между могилами, где уже выкопана была яма Игорем, сыном бухгалтерши Марины, и его друзьями-приятелями, из-за которых у него даже и личная жизнь не клеилась. Так он этих приятелей любил, что девушка Надя не один год колебалась – выходить ли за Игоря замуж. Все это очень заботило Марину, желавшую понадежней пристроить в жизни сына-недоросля.

Толпа рассредоточилась между чужими памятниками. У нас с Риммой обнаружились в этой части кладбища знакомые покойники. Пока оформляли могилу для тетушки, мы, переглядываясь, указывали друг другу скромный обелиск, поставленный поэту, сотрудничавшему с нашей редакцией. По местному обычаю калитка ограды была приоткрыта, как будто этот живший параллельно, читавший стихи, пивший у нас чай, а теперь таинственно перешедший в инобытие человек хотел нам что-то сказать…

Леша, вынесенный в заголовок рассказа, среди приятелей Игоря кидал лопатой тяжелые комья сырой земли. Он был городской, но немножко по характеру – увалень (так говорила Марина), прошел Чечню, собирался жениться на девушке-инвалиде (в этом Марина тоже отмечала какую-то деревенскость, робость к окружающему миру и неумение вписаться в немилосердную действительность), жил в квартире этой девушки, а теперь вот – копал могилу тетушке. Когда домовину благополучно отправили вниз и почти забросали землей, установив в изголовье красивый сосновый крест, покрытый морилкой до темного, густого цвета, добавился лично для меня тяжелый, даже в воспоминании, штрих. Ведь у нас-то, повторюсь, похороны были благообразные, итогом долгой, совершившейся в общественном смысле жизни… А тут… В наш закуток от центральной аллеи вдруг ответвилась новая похоронная толпа. Пройти было уже совершенно негде, и только тут мы обратили внимание, что готовая яма ждала своего насельника буквально в пяти метрах подалее от тетушкиной могилки. Новые провожающие с трудом просачивались сквозь нас  и буквально передо мной и Риммой пронесли гроб, где лежал крупный, видимо, молодой и неженатый мужчина, погибший, как узналось позднее, в автокатастрофе. Ужасно плакала влекомая под руки его мать. И все казалось безобразно: неровное, спотыкающееся, рваное погребальное шествие, покойник с огромной, в полголовы гематомой, весь как-то колыхавшийся в своей домовине, да еще эти надрывные, взахлеб, безутешно – рыдания. Смерть ощутилась безысходной, и не физиологический, а нервный спазм тошноты сжал внутренности.

Между тем молодые мужики, укреплявшие крест, отставили лопаты. Могилу тетушки завалили венками. Мы с Риммой с облегчением передали Игорю в руки корзину с торчащими листьями и тепличными, бордово-красными, незнакомыми мне цветами. Желающим налили водки, а прочие потянулись к асфальту, где счищали налипшую грязь, как будто торопясь расстаться с впечатлениями этого кладбища, тяжелой земли, нехотя принимавшей тела в свои октябрьские вязкие недра… И все было так обыденно, грязно, мокро, и невозможно сформулировать что же такое «бытие»... Не мог же называться бытием этот сырой воздух, морось, лезущая за ворот, эта липнущая к подошвам земля… Сама возможность дышать, смотреть, ехать в погребальном автобусе не была какой-то определяющей, не выражала значимой сути, не отделяла принципиально нас, живых, от тетушки, оставленной нами в земле, и молодого, убившегося на машине мужчины. Мне хотелось спросить других – в чем заключается  ж и з н ь?.. Как это -  ж и т ь?..

Один знакомый прозаик, очень желающий славы и денег на литературном поприще, мечтает писать бестселлеры и жить в столице. Зато за сюжетами он планирует ездить в наш родной городок, так сказать, в творческие командировки, о чем доверчиво сообщил в одной из бесед. Сюжеты он подбирает криминальные, потому что это – ходкий товар, и они у нас – изобильны. И давно уж мысль ко мне наведалась, что ждут эти истории своего Шекспира. Ведь тот коммерческий писака трагедию не напишет. А здесь – трагедия, и слезы, и кровь – не бутафорские. И если по совести – нельзя об этом просто так, всуе… Здесь как Шаламов надо – чтоб все правда. Это наверняка многие ощущают. Вот и Леонид Бородин в «Бесеве» изронил слова о «шекспериане, не востребованной ни милицией, ни литературой…»

Да! Не востребованы и не нужны, потому что слишком сильно и глубоко заденут, если всерьез. Не нужен и Леша…

Лешу убили в тот же день, когда мы хоронили тетушку. Он копал могилу, ставил крест, поправлял цветы, счищал с ботинок комья грязи, поминал покойницу столовскими  щами и пирогами с яблоками, а вечером его убили. К его невесте пришли приятели: девушка и двое братьев-подростков. Пришли, оказывается, с целью – предполагая у Леши и его  девушки какие-то деньги за размен квартиры, совершенный недавно. Денег не было, и само предположение было невероятно глупо. Но, избив невесту Леши, вымогатели принялись за него. Пытали и убивали долго, жестоко, неумело. Бросив его в луже крови, ушли. Лешина девушка очнулась через сутки, смогла выползти в коридор, дозваться соседей. Лешу оставалось только похоронить.

Когда бухгалтер Марина, бывшая в курсе происшедшего через сына Игоря, рассказывала об этом – она плакала. В глазах у меня стояло кладбище и совсем еще молодой человек, уминающий солдатскими ботинками землю вокруг соснового креста. Вот: смотрю на него и вижу. И все мое чувствование, все мое бытие – как будто в нем. Думаю о нем, жалею его, мучаюсь о нем – значит, живу… А ты, Леша, где? Уж, конечно, не в раскисшей октябрьской земле... В чем теперь твое бытие?..

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ