Александр РЫБИН

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2009 г.

XPOHOC

Русское поле

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

СЛАВЯНСТВО

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДВИГ"

СИБИРСКИЕ ОГНИ

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

ГЕОСИНХРОНИЯ

Александр РЫБИН

Два рассказа

Прогулка с городом

Открываю очередную бутылку. Кажется, пятую за вечер. Вместо обычного пивного запаха из зеленого горлышка выходит город. В тумане и снегу город. Острова, как погоны, на его плечах.

«Ну, пойдём,» - говорит мне город и по-дружески обнимает за плечи.

Идём.

«Почему так получилось-то?» - спрашивает город и заглядывает в меня тысячами своих глаз, видеокамер и окон.

«Может, не будем об этом, - отвечаю, - давай возьмём пивка и посидим-помолчим».

«Нафиг. Я больше не пью. Хочешь, расскажу, как пропадал в японских лагерях?!».

«Не».

«Хочешь, тогда расскажу, как китайцы отравляли меня чумой, а я очищался от заразы дымом костров, в которых сгорала мертвая человечина?»

«Мрачно. Надо бы о чем-нибудь радостном. Скоро же весна... набухшая страстями».

«Точно. Того и гляди, март навстречу попадется».

Спускаемся в подземный переход. На стенах перехода замерли рисунки, вдавились в стены рисунки.

«Хм. Надеялся, что буду встречать этот март, - продолжает город, - обнимаясь с девушкой. Она приехала из Петропавловска-Камчатского. Тоненькая, высокая, разговорчивая. Она наобещала, что украсит меня новыми, неповторимыми фасадами. У нее образование архитектора. Приехала в середине прошлого лета...»

«Как её звали?»

«Считай, что её звали Аля. Она сладостно-бесстыдно раскидалась на одном из моих пляжей. Зажмурилась (город сам зажмурился, остановился, лицо поднял к звездному небу, по губам скользнула улыбка) и... наобещала (город резко открыл глаза, встряхнул головой, быстро зашагал). А я, как будто не мне через полтора года исполнится сто пятьдесят лет, поверил! (Город широко развел руками в стороны, лицо стало обиженным.) Пропустил уже таких через себя — не сосчитать! Тут же: повелся потихой.

Думаю, море виновато. Оно тогда особенно ласковым было, расслабляющим. От его ласк появлялось желание довериться кому-нибудь. Доверился, поверил. Отдал за обещание Але многие центральные улицы. Видишь улицу, главную, идущую через моё сердце? Она называлась Американской. В 1873 году ее переименовали в Светланскую. В честь фрегата «Светланка», на котором прибыл ко мне Великий князь Алексей Александрович. Большевики заставили называть улицу — Ленинской, а прилегающие к ней улицы в честь соратников Ленина. Когда все большевики умерли, вернул главной улице прежнее название — Светланская. Аля предложила ей название Алая. Я согласился. Правда. Чего недоверчиво улыбаешься? Попросил даже друзей сделать новые таблички для домов: Алая, дом 1, Алая, дом 2... Однако ж, встали колом мои надежды. Аля, после первых холодов, обиделась. Сказала, что я не ценю ее по-настоящему, если способен морозить. В чем же моя вина?! Родители выбрали для меня широту и долготу. Дети за родителей не в ответе. Давно известно.

Аля обиделась. Улетела на корейском самолете на юг. Вроде в Таиланд улетела».

«Грустно. Тоже история не для встречи с весной».

«Да. Но позволь закончу. С её отлетом стало у меня на душе зудяще одиноко. Не было её и не было одиночества. Улетела и одиночество появилось. Хоть и много живых людей: внутри, вокруг. Радуются они, восхищаются, теплые от радости, от счастья. А мне одиноко... дурь всякая в голову лезет.

Оттого-то научился у самых своих маргинальных жителей отчаянному пьянству. Пытался очиститься от одиночества алкоголем. Пил без разбору: и дорогие вина, и дешевый портвейн. Дорогие вина воровал с европейских судов, приходивших в мой порт. Бутылки с недопитым портвейном находил на пустынных ночных улицах. Портвейн забывали перепившиеся до беспамятства неформалы.

Напивался до масштабных пожаров. Забывал, с какого бока у меня фуникулер.

Ха-ха. Наутро обязательно такой туман в голове — вот ты если руку вытянешь, то ладонь уже не увидишь. Сушняк — все водопроводы пересыхали. Горожане очень ругались, из-за отсутствия воды. Устраивали пикеты по этому поводу возле «Серого дома» - городской администрации. Полежу с полчасика-час, послушаю недовольные злобные речи — голова разболится. Снова хватаюсь за бутылку».

Мы давно миновали подземный переход. Только сейчас замечаю это — столкнулся плечом с прохожим и огляделся. Мы приближаемся к Амурскому заливу. По льду залива рассыпан горох рыбаков. Толсто одетые фигурки сидят на железных ящиках — там снасти, термосы с чаем, еда, - держат короткие удочки.

«У Али главное богатство — выдумки, - продолжает город. - Она предложила: давай у нас будет собственный кит. У всех собаки, кошки, хомячки, а у нас — кит. Я согласился. Рассказал, как в мою бухту Золотой Рог заплывал кит в 1890 году. Моряки с парохода «Геннадий Невельской» жестоко разорвали его спину гарпунами, убили. Пообещал Але, что нашего кита никто не обидит. Океанариум специально построил.

Еще Аля придумала, чтобы я надел на плечи близлежащие острова, а в своих заброшенных фортах поселил на лето бродячих музыкантов — там прекрасная акустика.

Ей нравилось слушать истории моих жителей. У меня много приезжих, раньше некоторые из них жили в далях, о которых Аля знала только из книг и интернета. Летом, к примеру, приехал автостопщик с Крайнего Севера. На Крайнем Севере он работал дежурным по Полярной ночи. Поднимал флаги северных синяний над ночью. Дружил с тундровыми ненцами. Частенько пил чай в их чумах при свете очагов. Его слова до сих пор хранят тепло ненецких очагов.

Эххх... Как же я пил, после отлета Али! Забросал пустыми бутылками многие окрестные сопки. Лес поломал — ни один шторм так не бушевал. Сколько витрин перебил, когда ноги подкашивались и падал! Вывески с себя сдирал и дорожные знаки. Нескладно пел на весь полуостров Муравьева-Амурского. Вернее, грохотал жестью крыш — на пение это мало походило».

Город улыбается. Поправляет пешеходные дорожки на брюках.

«Меня военные пытались утихомирить. Ха! Распинал их корабли, серые остроносые, подальше от берега. ОМОН пытался меня задержать, чтобы в отделение отправить. Чтобы проспался и успокоился. Здоровые ребята: в касках, в бронежилетах, с дубинками. Я на них оппозиционеров натравил. Они дрались друг с другом, а я продолжал пить. В общем, всё было четко.

Одно утро, помню, просыпаюсь. Туман, сушняк — как обычно. Вокруг китайцы ходят и по-своему болтают. Ну всё, думаю, захватили. Давно ж ведь хотели. Я им с самого рождения, как кость в горле.

Просто так решил не сдаваться. Хотел устроить им собачье бешенство. Собачатина — для китайцев деликатес. Поверь, это мясо любой китаец предпочтет изюбрятине,  или свинине, или курятине какой-нибудь. Собачье бешенство — верный способ прищемить китайские головы, закрывая мою биографию. В 900-ом году, когда появились слухи, что меня оккупирует регулярная китайская армия, собирался подорваться пороховыми складами, как только увижу передовые части китайцев. Молодой еще был. С опытом появилась изощренность... да и похмелье к тому же».

Город закуривает. Выдыхает дым — в дыму половина бухты Золотой Рог.

«Оказалось, что всего лишь большая делегация из провинции Хэйлуцзян приезжала с дружеским визитом. Бомж один объяснил. Рыжебородый — его прозвище. У него, правда, огненно-рыжая борода. Частенько слоняется у железнодорожного вокзала. Днём. По ночам в карманах у меня шарит.

У него, между прочим, очень яркие алкогольные трипы бывают. Однажды Рыжебородый бродил в закоулках улицы Фокина и ему казалось, что случилась ядерная мировая война. Он единственный выжил. Спасся в подземном старинном городе. На Фокина, сам знаешь, закоулки местами узкие, один человек пройдет, стены грязные, грязь копилась годами, на верхних этажах тряпки жильцов развешены, сушатся, неба не видно. Рыжебородому нужно было обязательно найти женщину, чтобы продолжился род человеческий. Его до глубины души оскорбила своим непониманием гламурная девица. Она зашла в закоулок подкраситься».

Город громко смеётся. Трясутся несколько многоэтажек в районе «Гнилой угол». Жители, лица их смяты страхом, выбегают из многоэтажек на улицу. Говорят, «Гнилой угол» самое опасное место в случае землетрясения. Грунты там сильно источены водой, поэтому дома могут быстро рухнуть от землетрясения.

«Но спиться от возникшего в душе одиночества нетрудно, как говорил поэт. Гораздо сложнее заполнить образовавшееся одиночество новыми красками, чувствами, мечтами.

Я назначил финальную пьянку — как назначают генеральное сражение. Собрал многих неформалов, бомжей и сумасшедших. Благо собирать их нетрудно — они предпочитают околачиваться в моем сердце. Наворовал с новопришедших сухогрузов еду и алкоголь.  Капитаны сухогрузов засыпали после местную прокуратуру жалобами. Прокуроры и следователи до сих пор барахтаются в тех жалобах — и спасательного круга из виновных им не получить. Ха-ха-ха!

Мы много говорили. Еще больше пили. Чуть-чуть ели. Щедро подкармливали бродячих кошек и собак. Растянули пьяную ночь на два дня. О, сколько идей было предложено. Предлагали вернуться в прошлое и переписать Нерчинский мирный трактат, чтобы я родился в XVIII веке, а то и в XVII. Предлагали отростить мне еще один пригород. Переселить туда аборигенов из Австралии. В Австралии желтые и белые жители по сию пору унижают несчастных аборигенов! Аборигенам избирательное право дали лишь в 1967-ом. Представляешь?! Предлагали... Боже, если бы я выполнил хотя бы четверть предложений, пришлось бы писать новый «Новый Завет».

Город отбрасывает окурок в сторону. Креститься на Покровский собор. Благочестиво сгоняет с его карнизов наглых голубей. Расчесывает Покровский парк, окружающий собор.

«Окончание пьянки помнится смутно. Были засасывающе-серые женские глаза... меня больно ударили по мысу Чуркин... жители ругались из окон и швырялись в наш праздник мусором... японец, никогда не учивший русского, вдруг отменно заговорил по-русски... вблизи берега проплывал военный транспорт «Маньчжур», как в 1860-ом... явились проститутки... вот откуда засасывающе-серые женские глаза... видимо, я уснул в бутылке... По крайней мере, очнулся именно в пивной бутылке. И ни души рядом. Меня зачем-то закрыли. Или сам закрылся. Так что, спасибо, что выпустил на волю.

Хм. Скоро утро. Мне надо бежать: подметусь, причешусь, уберусь. Побреюсь. Еще раз спасибо. До встречи».

Город пожимает мне руку. Разворачивается и торопливо шагает в сторону рассвета.

Владивосток, 2009

Девушка на берегу моря

Девушка сидит на берегу моря.

А ведь для того, чтобы изобразить самое незначительное, самое простое действие человека необходимо израсходовать десятки предложений. Целый рассказ или даже роман родится из искреннего желания точно описать лишь одно действие человека. Вот эта девушка, которая сидит на берегу моря: почему она сидит? - тем более, на берегу моря. Что она видит? Окружающий мир или свою внутреннюю реальность? Что именно? А море: какого оно цвета? Оно спокойное — штиль или предштормовое — в белых бурунах? Еще: во что одета девушка? Или она обнаженная? На все эти вопросы необходимо ответить, чтобы создать полноценную картину всего лишь одного действия.

Начну с того, что назову имя девушки — Алиса. Сидит она на холодных камнях Токаревской кошки, прислонившись спиной к маяку. Токаревская кошка — самая южная часть Владивостока. Полоска песка и камней тянется от полуострова Шкота на пару сотен метров в море — Токаревская кошка. Ширина ее от двух до семи метров. Бывает, что у нее отсутствует ширина — если волны достаточно высокие, то местами заливают кошку. Маяк стоит на краю кошки. Он светит вне зависимости от времени суток.

Март. 30-ое число. Сильный ветер. Алиса в черной футболке с портретом Че, черной ветровке, потертых голубых джинсах и кедах. Море темно-синее, всклокоченное. Алиса сидит, обняв колени.

Ровно полгода назад она встретила его. Его звали Саша. Как она его ласково называла про себя — не знаю, она никому не рассказывала. Может так и называла — Саша.

30 сентября прошлого года было солнечным, легким и играло классику американского джаза.

С пяти утра у морского вокзала стояла «Diamond Princess» - океанский лайнер. Одно из самых больших судов в мире. В его утробе переваривались сотни пенсионеров-пассажиров. С пяти утра их переваренных и недоваренных лайнер выплевывал в город. Несколько этих плевков попали под ноги Алисы, когда она, после обеда, отправилась в дом-музей Владимира Арсеньева.

В доме-музее открылась выставка объединения «Юношеский максимализм». «Юношеский максимализм» - старейшее объединение художников в Приморском крае. Стать его членом можно было только после 35 лет. Основное условие членства. Алиса этой детали не знала. На выставке надеялась увидеть именно картины юношей-максималистов: не обязательно что-то внятное, но точно громко кричащее с полотен в мир. А «юношеские максималисты» писали нечто среднее между высохшей паутиной и шариками нафталина.

Перед входом в дом-музей Алиса встретила юношу. Он стоял с задумчивым видом перед дверью. Увидев девушку, без здрасьте-извините сказал: «Музейщики закрылись и спрятались». Улыбнулся и добавил: «Я из Томска приехал. Автостопом. Пару месяцев назад».

«Зачем?» - удивилась девушка.

«Интересно тут. Первый раз сюда, на Дальний Восток, приехал. Приехал и мне тут понравилось, решил тут остаться».

Во, как он легко живет: понравилось — остался, - подумала Алиса, - а как же родители, учеба или работа, как же близкие, там, в Томске? Хотела спросить. Но юноша не позволял ей спрашивать. Говорил и говорил: «Следующим летом поеду на Камчатку или в Китай — на все лето».

Говорил и говорил.

Алиса только слушалa. Да, жизнь у него интересная: много видел, много знает, много успел уже прочувствовать. Верно для него сама по себе жизнь — чудо. И каждое утро он, видимо, воспринимает, как возвращение в чудо. Хотя может он всего лишь талантливый болтун. Чем, например, докажет, что из Томска приехал автостопом? 

Юноша говорил и говорил. Наконец, спросил: «Ты зачем сюда пришла?»

«Здесь выставка художников».

«Ммм. А я Арсеньева много читал. Дерсу Узала — герой моего детства. В музее, надеюсь, живет энергетика Арсеньева и его героев».

«Может. В детстве тоже болела Арсеньевым».

«Но закрыто. Ты спешишь?»

«Нет».

«Погуляем? Поговорим про Арсеньева?»

«Давай».

Юноша задавал вопросы. Слушая ответы, выбирал путь.

Нет, Алиса не видела настоящих  нанайцев. И удэгейцев не видела. Раньше она жила на юге Приморского края. В деревне, которую основали староверы. Сейчас, правда, староверов в деревне нет. Поразъехались или вымерли. Зато корейцев много. Фиг знает, откуда они: из Северной или из Южной Кореи. Алиса у них не спрашивала. Они стараются сами по себе жить, с русскими не общаться. Хотя по-русски отлично говорят. Ездят, да, куда-то: то ли в Северную, то ли в Южную Корею. К родственникам. Иногда. Ну да, всем известно, что Северная Корея тоталитарная страна, простому туристу туда не попасть.

«О, ты видел «Diamond Princess»? -  вставила девушка в диалог и свой вопрос.

«Огромный корабль, который сегодня пришел?»

«Ага».

«Издали видел».

«Идем поближе поразглядываем?»

После морского вокзала молодые люди зашли на улицу Петра Великого. Там, зажатый между офисами, скромно расположился маленький кинотеатр. Перед его входом на постаментах лежали стволы старинных пушек, черные чугунные. В тот день — надо же — в кинотеатре показывали «Дерсу Узала» - первую советскую экранизацию книг Арсеньева, режиссер Бабаян.

В свете фильма Алиса разглядывала нового знакомого. Тонкие черты лица, длинные волосы вьются на концах, в меру худой. Симпатичный. Пальцы длинные и тонкие — значит творческий человек. Интересно, как его зовут. Прогуляли часа четыре, а так и не представились друг другу. По внешности ему подходит имя Саша.

После выхода из кинотеатра, юноша представился. Да, Алиса угадала.

Они расстались в густой тьме, обменявшись номерами телефонов.

Они часто встречались. Расставались, чтобы потом обязательно встретиться снова.

Вместе исходили почти весь город. Теперь почти во всех частях города Алиса натыкалась на воспоминания о Саше.

Гуляла по Корейской слободе и непременно с балкона спрыгивало воспоминание о Саше. «Помнишь, - говорило оно, - как он тут восхищался старинной архитектурой? Помнишь, как он гладил именно эти красные шершавые стены? Помнишь, на нем тогда были китайская армейская куртка, зеленые кеды, темно-синие старые джинсы? Помнишь, джинсы были длиннее, чем нужно, и оттого постоянно попадали под пятки кедов, а он их выдергивал и недовольно бубнил?» И еще много-много «помнишь?».

Алиса заходила попить чай в кафе «Вишневый сад». Обязательно за ее столик, без разрешения, подсаживалось воспоминание о Саше. «Помнишь, как сидели тут с ним вместе? Помнишь, о чем он шутил? Помнишь, какие книги доставал из своего рюкзака? Помнишь, что он рассказывал о них?»

На Корабельной набережной догоняла целая компания воспоминаний о Саше.

На смотровой площадке — с нее великолепный вид на бухту Золотой Рог — воспоминание о Саше всегда сидело на перилах. Спиной к высоте.

Но море не обнимает ни одну из частей города... ни одну, кроме Токаревской кошки... а море...

Алисе уже исполнилось пять лет, когда мама отвезла ее к бабушке — во Владивосток. Своё шестое лето она провела в городе, удобно рассевшемся на сопках и погрузившем ноги в море. Море поцеловало сердце и душу девочки. Потом она 12 лет вспомнила тот поцелуй. Мечтала о нём. Вокруг деревни, где Алиса с родителями жила постоянно, тянулись поля и болота. В полях рос исключительно бурьян. По болотам ходить было опасно — их глубины только и ждали чьих-нибудь неосторожных шагов.

Алиса снова чувствовала поцелуй моря, читая книги о рыбах моря, о его загадках, о людях, друживших с ним. Но чтение книг походило на волшебные сны — они заканчивались, приходилось просыпаться в реальность, от которой тошнило слезами.

После 11-ого класса выбор Алисы был однозначный — поступление в университет во Владивосток на специальность морская биология. Она поступила. После вступительных экзаменов, пообещала морю, что никогда больше с ним не расстанется.

Алиса и не верила, что кто-нибудь будет с ней нежнее, чем море. Саша оказался нежнее моря.

Первый раз он поцеловал ее, спустя ровно три недели после встречи у музея. Они сидели на зеленой лавке. На улице Фокина — владивостокский Арбат. Фонари уже горели. Горели уже и фары автомобилей. И окна домов. Горели и глаза Саши. Губы его мягкие, теплые. Алиса долго не отрывала от его губ свои. А после молодые люди гуляли, держась за руки.

Держась за руки, они первый и единственный раз шли на Токаревскую кошку. Шли через плохо освещенные дворы полуострова Шкота. Типовые прямоугольные дворы. Дворы, где горожане гуляли редко, чаще оставляли автомобили на ночь.

За дворами шумело море. Море вязко пахло йодом. Море яростно кусало волнами Токаревскую кошку с западной стороны. С восточной оно было гладко-спокойное. Ветер резкими порывами играл длинными волосами Алисы. Она то и дело убирала волосы с лица.

Мигающий белый свет маяка медленно приближался. Севернее извивалась змея города. Во тьме она выделялась золотыми и бледно-голубыми точками.

Возле маяка Алиса и Саша молчали, слушали море. Когда над их головами загорался белый свет, они видели, что вода вокруг прозрачная, отчетливо различались крупные и мелкие камни на дне.

Алиса подумала, что за стенами маяка должен быть человек — смотритель маяка. Она вообразила его: малорослый, с простым лицом, в широкополой, прорезиненной шляпе, в оранжевом, длиной до пят, непромокаемом плаще, в черных резиновых сапогах. Он неразговорчивый. Но добрый. Если увидит человека больного неуверенностью или грустью, то постарается ему помочь.

Через несколько дней Алиса нарисовала воображаемого смотрителя. Но не показала рисунок Саше. Хотя решила, что обязательно покажет. Когда-нибудь. Она решила, что обязательно расскажет Саше все-все о своей жизни. В кого влюблялась, кто влюблялся в нее. Что такого сделала, о чем до сих пор сожалеет. Обязательно расскажет. Когда-нибудь. Успеет рассказать. Ведь она будет вместе с Сашей Вечно.

Жизнь Саши действительно была чудом. Он не преувеличивал. Он поделился этим чудом с Алисой. За что она ему была бесконечно благодарна. Саша и Алиса и море вместе с ними, и Вечность. Неверное, от жизни большего и не требуется.

Однако, два месяца назад Саша ушел. Ушел в революцию. Он звал Алису с собой. Но какая, к черту, революция?! - здесь море, скоро весна, за ней лето. А летом можно будет путешествовать по диким, не испачканным городской цивилизацией островам, пока оно не закончится. Какая, к черту, революция?! - если в ней нет моря. Он же сам сказал, что в ней нет моря, в ней бурлят реки незнакомых лиц, транспарантов, флагов, громкие отважные слова и опасные поступки. Зачем все это?! Для чего?! Для кого?! Нет-нет-нет. Нечего делать в революции — она безумна, способна погубить себя и всех, кто окажется поблизости. Нет-нет.

Саша ушел. Что-то оскорбительное напоследок сказал. Алиса вытравила из памяти, что именно оскорбительное он сказал. Ведь это он сгоряча. Сам, наверняка, сожалеет о сказанном.

Алиса мучилась без Саши. Вокруг бродили ухажеры. Но они казались тусклыми и скучными в сравнении с ним. В отличие от него, они никогда не путешествовали автостопом. В отличие от него, они относились к жизни, как к принудительной обязанности. Они не писали рассказы. Они боялись заговорить с незнакомыми людьми... они были «не»... а он - «да-да-да»...

Когда без Саши становилось особенно мучительно, Алиса твердила себе скороговоркой: «Все равно море по-прежнему со мной. Все равно море по-прежнему со мной».

Если появлялась возможность, то шла на Токаревскую кошку.  Там она сидела подолгу, там ей становилось легко и просто. Там море целовало ее, сердце и душу. А море никогда не уйдет от нее. Море с ней будет Вечно. По-настоящему Вечно.

Девушка сидит на берегу моря.

Владивосток, 2009

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ