   |
| |
Иван Зорин |
|
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
XPOHOC"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОЛДЕНЬ""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАПАМПАСЫ |
Иван ЗоринФРАНЦУЖЕНКАРесторан было просторным и неуютным, из тех, что днем превращаются в забегаловки. Протянув без церемоний руку, она представилась слависткой из Сорбонны, приехавшей в столицу улучшать русский. «Целый месяц знакомлюсь с Москвой не по книгам», – проговорила она в нос, с легким акцентом. Кокетливо отстранив мороженое, уперлась мизинцем в дно кофейной чашки и принялась пересказывать статьи путеводителя. «Дух города открывается лет через десять», - привел я слова классика. Она рассмеялась. Некрасивое, веснушчатое лицо, крупный нос. Потом вывернула на стол сумочку, и занесла классика в блокнот… На время она заговорила так, будто сдавала экзамен, боясь ошибиться и радуясь правильному ответу. Но в ней жила напористая молодость, и вскоре она опять превратилась в моего гида. Где-то среди истории кремлевских соборов я услышал тему ее диссертации: «Французская культура в современной России». «Это то, чего нет». Она повесила в углу рта вымученную улыбку. «А наш культурный центр? Вы там бывали?» Я вспомнил казенный, лакированный интерьер. «Бывал…» За окном густел вечер. Под лиловыми абажурами уже зажгли лампы, по стенам загорелись миньоны. «Я понимаю: сейчас мало денег… - выпятила она губы, и в ее облике мелькнуло что-то утиное. – Вам теперь не до Франции…» Я стал водить чаинки по дну, и она неловко замолчала. В компаниях уже пополз галдеж, поплыл табачный дым. Пиликали переносные телефоны. «А Вы чем живете?» - спросила она, чтобы прервать паузу. «Писатель», - ответил я. И упреждая вежливое любопытство: «Малоизвестный…» Она вздохнула. И тут же покраснела: «Неизвестность избавляет от критиков…» Ну вот, из огня, да в полымя. «Критики делают писателя, как свита короля». Разговор явно не клеился. Приличия ради поговорили о Брассансе, Кундере… Обо всех, и ни о ком. Я рекомендовал ей переводы Брюсова и добавил, что французов губит остроумие - их легко читать и столь же легко забывать. Она обиделась. И правильно. Это я зря, не каждому же быть русским… Зал заполнялся. Входящие еще в зеркале при гардеробе исподтишка ощупывали его аквариум, чтобы скорее окунуться в деланное веселье. На свете все мармеладовы, всем некуда пойти. Я и сам цеплялся за это никчемное заведение, за этот тягостный, пустой разговор, оттого, что за дверью меня ждала холодная улица… Между тем она с глухим непониманием заговорила о России. Краснели щеки, прыгал подбородок. Я рассеянно слушал ее выдернутые не к месту цитаты, и меня душили слезы. Мне хотелось рассказать, каково сидеть на собственных поминках. «История кончилась, - забывшись, произнес я, и развел руками, – это - безвременье…» Она вздернула бровь: «Вам, наверно, жаль прошлого?» Ее было не сдвинуть, она смотрела на меня с тайным превосходством, унижая сочувствием, в котором сострадания было ни на грош… Принесли сыр, маслины. Придвинув стул, не спрашивая, подсадили моряка. Она брезгливо покосилась на его грубые, потресканные руки, на торчащую щетину, на то, как, не морщась, хлестал коньяк. «Париж сделали эмигранты…» - брякнул я от смущения. «Может быть…» - ответила она безразлично. Она презирала мой вызывающий тон, мой комплекс неполноценности. Я смотрел на ее сытую уверенность и почти ненавидел. Во мне вдруг проснулась злоба отвергнутого человека, которого поманили и бросили. Краем сознания я понял, почему нас боятся… Она была не виновата, но мне было все равно. В углу мерцал телевизор, бесконечную рекламу перемежал бесконечный сериал. «Движемся на Запад, - обиженно прохрипел я, вытянув палец, - от варварства к пошлости… Вам перевести?» Она посмотрела настороженно и уже не лезла записывать… Загромыхала музыка. Петушиный голос стал коверкать английский. Она отвернулась к сцене. «А ведь у нас есть и своя пошлость, - продолжал я, - хлопнуть водки и завыть, как на погосте, про матушку Русь». Мое юродство задело моряка, но я не обращал внимания. «Да, да, прослезиться умильно, а потом еще налить, и тогда вдруг полезет – и неумытая, и лапотная… А в конце нос до небес: хоть и разменяли тебя пятаками, а нам все ни по чем…» Она не поняла, но посмотрела с испугом. Начались танцы. Моряк, с хрустом обглодав яблоко, сплюнул на пол и закурил. «Да и то, верно, - думал я, зло, теребя край скатерти, - где все эти поля багульника, антоновские яблоки, забившиеся по оврагам клочья тумана…» Возле столика назойливо кружились пары, визг из динамиков резал уши. «С кем, кроме Бога, разделить одиночество?» – написал я на салфетке. «Боюсь смерти», – неожиданно просто откликнулась она. Ткнув себя пальцем, я жирно подчеркнул ее признание. Но она уже отвернулась к танцующим и отстукивала ритм каблуком… Лезло из бутылок шампанское, гудели ульи сдвинутых столов. «Культуры обогащают друг друга», - блеснула она, скрестив колени под краповой юбкой. «Как волк и кобыла», - захотелось возразить мне, но опять вклинилась музыка, сгрудившись, затоптался кордебалет. Солист перешел на русский, и я позавидовал ее иноязычности… «А чего я жду? – проклинал я себя. - Своих мертвецов каждый таскает сам. Это у нас они под каждой березой, это у нас, сколько хватит глазу, покосившиеся, незамоленые кресты…» Она извинилась, отодвинув спиной стул, вышла. Пока я провожал ее нескладную фигуру, плывшую в сизом дыму, сбоку навалился моряк. «Не надо, браток… - заметил он с пьяной проницательностью. – Там все проще… Тебе налить? – Он уже нависал горой, обдавая сырной пряностью. – У них и Бог вроде могилы за оградкой… Как постриженный газон… - Я махнул коньяка, накрыв рюмку пятерней. - А наш какой? – Наш-то? – вздрогнул он, надкусывая лимон. - Как курган в степи… И хрен утешит… - Набычившись, обвел зал мутными голубыми глазами. – Только Ему виднее, как нас вести…» Ресторан закрывался. Подавали счета официанты, раскрасневшиеся девицы водили по сторонам осоловевшими глазами. «Но если бы не было горя, - думал я, - а было бы только одно беспредельное, тучное счастье, значит, не было бы и надежды… И веры бы тоже не было, и любви…» Она вернулась лишь на минуту, уже аккуратно причесанная, собранная. «Надо выбросить…» - кивнула на листки, и я почувствовал, как съеживается ее душа. Я свернул бумагу корабликом и отправил щелчком к мусорному ведру. Мы вышли в вестибюль. По улице, босыми ногами, шлепал дождь. «Испорченный вечер», - извинился я, подавая пальто. Она не обернулась и быстро зашагала во тьму...
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в |
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
 |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
