|
|
Эдуард Шульман
Богиня памяти
роман с хронологией
В литературных кругах
Он был Кумир целого поколения. И даже, пожалуй, нескольких... А с Кумиром
как? Либо топтать, либо молиться.
Ну, давайте потопчем!
Вскоре за смертью Сталина посвятил стихи близкому другу, который:
Чужую женщину любил,
А сам хорошим парнем был
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И одного лишь не умел
В своей короткой жизни:
Взять отодвинуть взглядом
И рассмотреть, как следует,
Ту, что (та-та-та) рядом,
Что спит с ним и обедает.
Утверждать на печатных страницах, что жёны спят с мужьями, было по тем
временам откровением. Но всё же лежачего не бьют. Какая-никакая, а жена
друга. И почему-то я тогда уже знал, что женщина-прототип - довольно
известная актриса - сидит.
За связь с иностранцами. Путалась чуть ли не с Тито, о котором некая
американская газета, в переводе журнала «Крокодил», сообщала:
«Тито - это свинья. Но это - наша свинья».
Вот с ним-то, с балканским боровом, и снюхалась тётенька, напрочь не
сочувствуя мужу:
И жизнь его калеча,
И честь его пороча.
Понятно, что такой женщине - самое место на Крайнем Севере или на Дальнем
Востоке... Впоследствии её оправдали и выпустили. Кумир, однако, включал
стихотворение во все сборники.
Между тем с героиней произошёл легендарный факт. Из мест заключения,
пользуясь прежними связями, удалось ей переслать письмо Министру ГБ. И тот
вызвал её в Москву. Они вроде бы раньше были знакомы.
И никто вас не охмуряет, что данная персонажка - монашка…
Небось, не слишком и удивилась, когда приодели, подкормили, подмазали и
провели в кабинет Министра (отдельный). А там уж стол с овощами-фруктами.
Вот сидит, кушает яблоки, щиплет виноград...
И входит Министр. По фамилии, скажем, А.
Когда стихи Кумира появились в журнале, Министра уже кончили. А за полгода,
или за год, или за два - вполне ещё пользовался жизнью.
Сравнительно молодой. В самом соку. Ниже среднего возраста. И как говорил
бывший его соратник, будущий мой сосед по садовому участку: «Простой местный
парень», - намекая на разных хитрых восточных людей, которые беднягу
запутали.
Рубаха-парень по имени, скажем, Витя. Из русских, по слухам, армян -
уроженец, положим, кубанского города Армавира... И тоже садится к столу.
Поболтали о том о сём. И вдруг спрашивает грустным голосом: а что, дескать,
правда, что ты в письме-то писала?
А та - робким шёпотом:
- Правда, Витя.
- И что, правда, бьют?
- Да, Витя.
- А как, - спрашивает, - тебя били? Вот так? - На ней показал. – Или вот
этак? – Продемонстрировал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
Свои лишь ручки-ноженьки
Любила да жалела,
А больше ничегошеньки
Делать не умела.
Цирк Сергея Бондарина
Ибо Сергей Александрович рассказывал нам эту историю. И позднее - поместил в
книжке. А мы делаем как бы маленький телесюжет с закадровым
голосом и зрительным рядом.
...время смывает краски с экрана. Они текут полосами, сверху вниз, как дождь
по стеклу. И нам открывается чёрно-белый цирк далёкого года.
По арене движутся какие-то тени. Шевелящаяся нерасчленённая масса. Мы глядим
на экран до боли в глазах, до слёз в объективе: что? что там такое?
Мужчины, женщины. Старые, молодые.
Но больше всего - военных. Кого узнаёшь по одежде, кого по осанке. Френчи,
кители, гимнастёрки. Пиджаки, фраки, рабочие блузы. Вечерние платья. Меха.
Голые плечи. Маленькая ножка. Солдатский сапог.
Ходят, стоят, лежат. Слоняются по арене, кое-где присыпанной вчерашним
песком. И почти не разговаривают друг с другом.
И тут раздаётся топот копыт. И конское ржание. Головы поворачиваются.
Из цирковых широких ворот выносятся всадники, как для участия в
представлении. Кубанки, бурки, кожанки. Огромная кобура на бедре. И у
главного - самая резвая лошадь.
Он ставит её на дыбы, втискивая лицо в объектив, как в дырку бродячего
фотографа.
- Граждане, - кричит, - подозреваемая буржуазия! И которые задержаны по
случаю мирового пожара! Объявляю вам Страшный суд! Судить будет не Бог
Саваоф, а Мать-Революция! И которые пойдут налево с весёлым лицом в новую
жизнь, а которые останутся здесь с чёрной дырой, как ядовитый труп. - Он
взмахнул шашкой. - Так и передайте на том свете от моего личного имени - от
красного командира Артёма Весёлого, что буду рубать гадов до полного
истребления.
Режущий блеск взметнулся над головами, и камера будто отпрыгнула, пригнув
шею. Конь взвихрился и повис, образуя со всадником статую Петра Великого.
«Если б мне знать, - говорю я за кадром, - что спрашивал следователь у
Артёма Весёлого в 1937 году. И что отвечал Весёлый. И где умер - в лагере, в
тюрьме, на расстреле... О чём думал он перед смертью? Вспоминал
ли тот севастопольский цирк. Или дописал в уме последнюю страницу своего
незаконченного романа «Россия, кровью умытая»...
Толпа на арене молчала.
Конь сложил на груди копыта, оскалил жёлтые зубы и громко заржал.
А за кадром запели. Как пел некогда сам Артём Весёлый. И как, подражая ему,
чтобы продлить связь времён, пел для нас Сергей Александрович Бондарин:
На заре каркнёт ворона,
Коммунист, взводи курок!
В час последний похорона
Расстреляют под шумок.
Ой, доля,
Неволя,
Глухая
Тюрьма.
Долина,
Осина,
Могила
Темна.
Титры:
Бондарин – писатель (1903 – 1978). Артём Весёлый (1899 - 1939) - писатель.
О песне «Что-то солнышко не светит» смотри «Есенин С.А. Материалы к
биографии», М, 1992.
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой - туман.
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал.
И не кончается строка
Если верить Краткой литературной энциклопедии, Владимир Владимирович Набоков
явился на свет 23. IV. (5. V.) 1899 года. Правда, отдельные зарубежные
источники дают иное число - 12 (24) апреля. Однако и тут не всё ладно.
Говорят, будто истинная дата - 10 (22), и Набоков сдвинул свой день
рождения, отказываясь соседствовать с Ильичом...
Пятый том Литературной энциклопедии вышел ещё при жизни писателя, который
мог прочесть (и, наверное, прочитал), что творчество его «носит крайне
противоречивый характер. Стиль отличается вычурностью, отмечен снобизмом,
насыщен мистификациями. В романе "Дар" (1937, отд. изд. 1952) подвергся
тенденциозному искажению образ Н. Г. Чернышевского».
Неискажённый образ присутствует, вероятно, в той же энциклопедии (т. VIII,
стр. 467): «Вся деятельность Ч. была подчинена одной задаче - борьбе против
крепостничества и царизма революционными средствами. Ч. был уверен, что в
результате крестьянской революции Россия, минуя капитализм, станет на путь
развития, ведущий к социалистическим общественным отношениям».
Маркс почитал Чернышевского великим русским учёным. Известно, что он,
Чернышевский, подействовал на Ленина как земледельческое орудие - плуг
(всего перепахал). Василий Васильевич Розанов находил в Чернышевском
государственный ум и бешеную энергию. Да надо было, призывал Розанов,
плюнуть на все теории! И прямо дать ему (Чернышевскому) министерство!
Толстый журнал, предложивший роман Набокова местному читателю, оправдывался
из последних сил:
«Не думаю, - писал главный редактор, - что карикатурное изображение Н. Г.
Чернышевского способно хотя бы в малой степени поколебать высокий образ
литератора-революционера, выношенный в общественном мнении русской
интеллигенции и унаследованный исторической памятью советского народа».
Ну, главный редактор - фигура номенклатурная: утверждался в Обкоме или в
ЦК... Однако и зарубежные издатели (журнал "Современные записки") исключили
главу о Чернышевском, присоединившись к критическим замечаниям одного из
героев романа. Таким образом, "теория отражения", которой наша наука
обязана, в частности, и Чернышевскому, - теория сработала наоборот: не
искусство последовало за жизнью, а реальная действительность, покорно
склонивши выю, поплелась за иллюзией и фантомом.
Ниже мы публикуем (в собственном несовершенном переводе) предисловие
Владимира Владимировича Набокова к английской версии "Дара". Помянутые
в тексте Иван Алексеевич Бунин, Алексей Михайлович Ремизов, Марк
Александрович Алданов, Владислав Фелицианович Ходасевич -
русские поэты и прозаики, работавшие за рубежом. Дмитрий Набоков - сын
писателя - профессиональный певец. Фёдор Годунов-Чердынцев, Зина Мерц,
Кончеев, Владимиров, Васильев - персонажи книги. "Перемещённые лица" (по
некоторым данным, до восьми миллионов человек) - бывшие наши сограждане,
оказавшиеся в Европе после второй мировой войны и не пожелавшие вернуться на
Родину.
Большая часть книги, называемой по-русски "Дар", была написана в Берлине в
1935 - 37 годах. Последняя глава завершена на Французской Ривьере.
Ведущий журнал русской эмиграции "Современные записки", издаваемый в Париже
группой бывших членов эсеровской партии, печатал роман с продолжением - за
вычетом, однако, главы четвёртой, которая была отторгнута по тем же мотивам,
почему биография, в ней излагаемая, отвергается Васильевым из главы третьей:
хороший пример, что жизнь становится узнаваемой, когда подражает тому самому
искусству, в котором вроде бы не нуждается.
Только в 1952 году, почти через двадцать лет, роман появился целиком
благодаря добрым самаритянам из Chechov Publishing Haus, Нью-Йорк
(издательство имени Чехова).
Я жил в Берлине с 1922 года, совпадая по времени с молодым героем этой
книги. Но ни данный факт, ни общий наш интерес к литературе и энтомологии не
позволяют кому-либо воскликнуть "ага!", соединяя изобретателя с его же
изобретением.
Аз не есмь - и никогда не был - Фёдором Годуновым-Чердынцевым. Мой
отец - не исследователь Центральной Азии, которым я сам, может быть, ещё
сделаюсь. Я не обхаживал Зину Мерц, не восхищался поэтом Кончеевым или
каким-нибудь иным современным писателем. На самом деле, как раз в Кончееве
да ещё в одном проходном персонаже, романисте Владимирове, различимы следы
той человеческой особи, каким был я около 1925 года.
В дни работы над книгой мне не хватило технического навыка, чтобы воссоздать
тогдашний Берлин и тех изгнанников из моего окружения, которое (окружение)
беспристрастно и обстоятельно изобразил я в позднейших англоязычных
произведениях.
Там и сям действительность просвечивает сквозь искусство. Отношение Фёдора к
Германии обнаруживает очень распространённое, быть может, грубое и
ненамеренное презрение, которое русская эмиграция испытывала к "туземцам" (в
Берлине, в Париже или в Праге). Вдобавок наш молодой друг, не без влияния
автора, отшатнулся от грязной волны диктатуры, что залила всю Германию,
когда создавался роман, хотя события, в нём развёрнутые, относятся к периоду
более раннему.
Могучий поток беженцев из России, лучшую часть которого составляла
интеллигенция, - этот всеобщий исход обратился со временем в почти
библейские странствия какого-то мифического племени, чьи птичьи следы и
лунные знаки ещё восстанут из праха. Мы остались неведомы американским
умникам, видевших в нас исключительно генералов, нефтяных тузов да тощих
аристократок с лорнетками.
Весь этот мир ушёл. Ушли Бунин, Алданов, Ремизов. Ушёл Владислав Ходасевич -
величайший русский поэт, которого знает XX столетие. Старики вымирают, не
обретя наследников в послевоенных "перемещённых лицах", которые привезли на
Запад всю затхлость и захолустность прежнего своего Отечества.
Мир "Дара" существует теперь только как иллюзия, как мой собственный
канувший мир, о чём могу говорить с известным спокойствием. Это последний
роман, который я написал (и никогда более не напишу) по-русски. И героиня
его не Зина, а Русская Литература.
Сюжет первой главы строится на стихах Фёдора. Глава вторая - это рывок к
Пушкину и попытка героя рассказать об исследованиях отца в области зоологии.
Глава третья движется в сторону Гоголя, но истинное её содержание - стихи о
любви, посвящённые Зине. Книга о Чернышевском - спираль, сжатая до сонета...
Последняя глава объединяет предшествующие мотивы с наброском будущей
книги, о которой Фёдор только мечтает, - "Дар".
Когда столь различные русские музы принимают участие в инструментовке
произведения, транспонировать его - дело нелёгкое. Мой сын Дмитрий Набоков
успешно справился с первой главой, но продолжения не последовало из-за
большой занятости по основной работе. Четыре оставшихся перевёл Майкл
Скаммель.
Зимой 1961 года в Монтрё (Швейцария) я тщательно отредактировал
все пять глав. И несу полную ответственность за те рифмованные отрывки, что
рассеяны на многих страницах. Эпиграф не выдуман. Заключительные стихи -
подражание Онегинской строфе.
Владимир Набоков
Монтрё, март 28, 1961
Вот и всё. Остался эпиграф и те самые заключительные стихи: «Дуб - дерево.
Роза - цветок. Олень - животное. Воробей - птица. Россия - наше отечество.
Смерть неизбежна». (П. Смирновский, Учебник русской грамматики)
Прощай же книга! Для видений
отсрочки смертной тоже нет.
С колен поднимется Евгений,
но удаляется поэт.
И всё же звук не может сразу
расстаться с музыкой, рассказу
дать замереть... И для ума
внимательного нет границы
там, где поставил точку я:
продлённый призрак бытия
синеет за чертой страницы,
как завтрашние облака,
и не кончается строка.
По небесному телеграфу
«Пришёл Ильф, - рассказывает современник, - приглашает на завтра: говорят,
будут взрывать Храм Спасителя.
- Входите же! - Ильф стоял в дверях со стаканом холодного чая. - Нам отсюда
будет отлично видно. - Был возбуждён. На скуластом лице играли пятна
румянца.
Мы прижались к стёклам.
Человек в будёновке с биноклем через плечо шагал к стенам Храма. Было так
тихо, что через открытую форточку слышался скрип валенок на снегу. Кто-то из
нас взялся отсчитывать секунды. Казалось, мы ждём чересчур долго.
Ильф вскинул и нацелил свою "лейку".
Барабан Храма медленно шевельнулся. Неторопливо, важно громадная башня
начала садиться внутрь самоё себя.
Ильф побледнел и молча опустил аппарат».
- А один иностранец, - слышу вчера на улице, - он им говорит: да как же
такую красоту взрывать? Я, блин, его покупаю и по кирпичику перевезу!
(Как после войны, вспоминаю, мимо нашего полустанка составы с кирпичом
следовали, платформы гружёные: маршал-де из Германии замок какой-то
транспортирует - военный трофей в счёт репараций. У себя чтоб поставить.
Дача такая, рыцарская).
- ...перевезу! - иностранец божится. - Балочки все перемечу, и пусть у меня
в штате Калифорния стоит. Дозвольте, - просит, - озолочу!
Да где там... "Самолюбствие мне дороже!" - как Беня Крик говорил.
Взамен Храма размахнулись строить Дворец. С верхушечным памятником, мизинец
которого - то ли три, то ли десять метров.
А строительной техники было: 750 бульдозеров и 1 (прописью – «один») кран на
три тонны.
Да не на строительстве - на всю страну!
* *
*
«За одним окном... лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой
Москвы; в другое, левее, видна часть Кремля... напротив, как-то не в меру
близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе
которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг».
Иван Бунин, "Чистый понедельник"
...говорят, Иван Алексеевич проснулся ночью и на ощупь, впотьмах нацарапал
каким-то огрызком: благодарю Господа Бога за «Чистый понедельник».
Это было 12 мая 1944 года. Во Франции.
А в Магадане, в тот год, Варлам Тихонович Шаламов размотал "десятку". И не
выходя за ворота, как шутили тогда, "без задержки", схлопотал следующую.
За то, что назвал Бунина «классиком».
И хотя тут нет никакой связи, мне кажется - связь есть.
Почему птицы знают с рождения дорогу домой? По той же причине протянут
меж нами прямой провод. И неведомый В.Ш. посредством Господа Бога поднимает
среди ночи Нобелевского лауреата. А тот, знаменитый И.Б., по небесному
телеграфу благодарит колымского з/к.
И с тех пор Храм Христа Спасителя вечно стоит на своём месте.
5. XII. 1981
(полвека, как взорван)
Пражская осень
21 августа 1968 года наши войска заняли Чехословакию. Я в тот день
готовился к курсовой и углубился в многотомного Добролюбова. Он, вроде меня,
учился в пединституте (Главном педагогическом в Петербурге) и выпускал
рукописный журнал, где обличал Николая I, недавно почившего. Эпоха была
либеральная и, подобно нашей, именовалась "оттепелью", - так окрестил её
граф Алексей Константинович Толстой, поэт и царедворец... И вот танки
громыхали по телевизору, а я читал:
«Во время Ольмюцких конференций, когда Николай Павлович занимался там чем-то
с австрийским императором, народ собрался на площади, стал рассуждать и
кричать.
Николай сказал Францу, что надо прогнать народное собрание. Тот послал
адъютанта. Ему отвечали, что здесь русские не со своими рабами и не имеют
никакого права распоряжаться. Тогда Николай явился к народу и грозно
накинулся на него.
Эта трёхаршинная колонна, с поистине львиным рыком и зверской физиономией
возникшая вдруг между поджарыми, крохотными немчиками, поразила их и привела
в некоторое смущение. Наш царь стоял и немилосердно орал. Действительно,
мало-помалу толпа разбрелась».
Примечания разъясняют: в аршине - 71 см, Ольмюцкое соглашение заключено 29
ноября 1850 года, Франц-Иосиф доживёт до 1916-го, а Ольмюц -
вообразите - город в Чехии, Оломоуц...
«Николай очень тщеславился своим поступком и говорил императору
австрийскому, что вы, блин, не умеете управлять этим народом. Вот я! Смело
брошусь в толпу и в мановение ока утишу её!»
Так писал студент Коля - Николай Александрович Добролюбов - в подпольном
журнале "Слухи".
Что же до Алексея Константиновича Толстого, то накануне чешских событий (из
нашего отдаления - на пороге) вышел его стихотворный сборник, снабжённый
предисловием Наума Моисеевича Коржавина. Там, в предисловии, говорилось:
«Тяжелы для истории времена, когда раны лежат на поверхности, а их не
лечат».
По прошествии многих лет смеем предположить: всякие времена таковы. Стоит
приступить к исцелению, - глядь, раны-то далеко не поверхностные, а очень
даже глубинные.
Закончим, однако, стихами Алексея Константиновича Толстого, что родились в
пору далёкой оттепели, в 1858 году, за 110 лет до того, как танки вступили в
Прагу... Ну-с, господа оптимисты, хором!
Звонче жаворонка пенье,
Ярче вешние цветы,
Сердце полно вдохновенья,
Небо полно красоты.
Разорвав тоски оковы,
Цепи пошлые разбив,
Набегает жизни новой
Торжествующий прилив,
И звучит свежо и юно
Новых сил могучий строй,
Как натянутые струны
Между небом и землёй.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
