|
|
Анатолий Яковлев
Пушкин, Ленин и другие
Однажды Пушкин приехал в деревню к барину Троекурову на уик-энд.
Отужинали они по протоколу, солнышко проводили. Тут Троекуров и говорит
Пушкину:
— А ночи мы традиционно коротаем за питием водочки и преферансами.
А у Пушкина ни векселей для игры нет, ни азарта до водки. Сказался Пушкин
Троекурову, что в туалет, а сам — за перо. Так и скоротали ночь — один за
питием водочки и преферансами, другой за писанием стихов.
Утром стучится к Троекурову деревенский староста:
— Вставай, барин, твой сегодня черед деревенское стадо пасти!
А Троекуров и встать-то неспособный. Ну, Троекуров и к Пушкину:
— Выручай, брат Пушкин, — мне сегодня черед стадо пасти. А я водочки в
излишестве пил и в преферансы проигрался! Неспокойно у меня на душе, чтоб
скотину стеречь! Подмени меня, Пушкин, а я тебя в Михайловском после
подменю, мое тебе слово!
А Пушкин сам всю ночь не спал — стихи получались. А отказаться — честь не
дозволяет, гость все-таки. Так и согласился.
Вывел стадо на луг и давай кумекать, чтоб и скотина в лес не подалась, и
самому выспаться. А гений, он, как известно, парадокса друг. Так Пушкин
возьми и свяжи скотину хвостами парами по ранжиру, чтоб та не разбежалась.
Все пары по одному размеру подобрал, чтоб которая поздоровее которую
послабже в лес не утащила. Так оприходовал все стадо, остался один бык
троекуровский без пары, самый откормленный и мощный. «Привяжу его, — думает
Пушкин, — к себе хвостом. Усну, а как бык в сторону потянет, проснусь и
осажу его».
Ну и уснул. Скотина, которая хвостами связанная, друг дружку в разные
стороны тянет, а сдвинуть не может — так и стоит на месте. Один бык
троекуровский в лес потихоньку рысит. А Пушкину, на грех, сон снится
забористый, с куртуазными приключениями, от которого никак проснуться
невозможно. Ну а сам Пушкин, хоть парень кряжистый, а весу в нем с быком
несравнимо, так и потянул бык Пушкина за собой в лес. А скотина, она дороги
не разбирает — проволок бык Пушкина до лесу по крапиве, репью и болоту, так
что вид у поэта стал преизрядный.
А в лесу — благородный разбойник Дубровский. Сидит, ножи точит, думку думает
за справедливость. Глянь — бык стоит троекуровский, а к его хвосту Пушкин
привязан в преизрядном виде и недвижный. Дубровский вскочил, ножами замахал:
«Совсем, — кричит, — Троекуров чашу терпения народного переполнил, светоча
культуры на хвосте бычьем заморил! Нет ему нынче прощения!»
Скликал разбойную свою братию, взвалил Пушкина на плечи — для доказательства
— и а ну в деревню троекуровскую скакать, палить поместье.
Ну и спалил поместье. А там и Пушкин проснулся. Глядит по сторонам: барин
Троекуров плачет, подле благородный разбойник Дубровский свистит с
укоризною, да угольки усадьбы троекуровской тлеют…
* * *
Раз доложили царю, что Пушкин писаниями своими воду мутит в народе и сам же
от них имеет переутомление.
Тогда отправил царь Николай Пушкина в Михайловское, чтоб от писаний отдохнул
и хозяйство поместное поправил. Пушкин и поехал — чего царя зараз гневить?
Через день царю от Пушкина депеша: пришли, государь, обоз кирпича и пуд
чернил.
Царь Пушкину в ответ свою депешу: зачем кирпич и чернила? Не вижу связи.
Пушкин в ответ: кирпич — фасад править, а чернила — расписки писать долговые
под сей кирпич.
А царь в ответ: кирпич выслал, расписки долговые аннулирую.
Пушкин видит, не желает царь Николай чернил ему допускать ни в какую. А у
Пушкина душа зудит роман ваять. В стихах и премногих главах. Ну, Пушкин и
решил роман свой кровью писать, чтоб царю неповадно было.
Сел и пишет себе роман кровью. Написал половину главы — и в обморок. Кровь
кончилась. По такой причине позвали фершала. Фершал посмотрел Пушкина,
давление потрогал и говорит: никак вам больше сей роман кровью писать
нельзя, потому что у вас давление от этого упало. Не хватит у вас давления
на роман. Покачал головой и пошел крестьян бить, чтоб кровь сдали на
поправку давления.
Наутро Пушкин в окно выглянул: очередь стоит из крестьян. Донорская. Кровь
сдают на поправку давления. Давление, оно много крови не требует, так Пушкин
сейчас за перо. Ну и двинулось дельце. Посему великий роман в стихах
пушкинский есть плоть от плоти кровь народная.
* * *
Однажды поехал Пушкин на историческую родину — в Африку. Встретили Пушкина
африканские вожди как родного, стол накрыли.
— Прадед твой, Ганнибал Пушкин, — говорят Пушкину, — был королем
африканским, так и ты по-королевски отобедаешь.
Пушкин уселся за стол, видит, все сидят веселые и с вилками, а один человек
сидит грустный и без вилки.
Пушкин и говорит:
— Почему ты один сидишь грустный и без вилки?
— А потому, — говорит человек, — что вы меня сейчас кушать будете. Традиция
такая у вас в Африке, людей кушать.
— Нет уж, — говорит Пушкин, — я хотя бы и поэт, а незнакомого человека
кушать не дозволю!
И кричит африканским вождям:
— А каким таким образом вы этого человека намерены приготовить?
— А простым, — кричат вожди, — в котел и соли по вкусу.
— Эх вы, — говорит Пушкин, — это блюдо простонародное! Мне прадедушка
Ганнибал исторический рецепт составил, по которому я мог бы этого человека
приготовить.
— Приготовь, — кричат вожди, — по историческому рецепту!
— А и приготовлю, — говорит Пушкин, — только вы подсматривать не смейте,
потому что сей рецепт есть моя родовая тайна!
— Добро, — кричат вожди, — вот тебе вигвам, готовь свое историческое блюдо!
Пушкин уволок человека в вигвам и говорит ему: чеши теперь, брат, отсюдова
во все лопатки, да скажи всем, что Пушкин не ест людей!
А сам вышел из вигвама и говорит африканским вождям:
— Простите меня, сородичи, но такое преизрядное вышло блюдо из того
человека, что я сам его целиком съел!
Так Пушкин двух зайцев убил: и человека спас, и при дворе говорить стали,
что Пушкин не ест людей.
* * *
Раз утром Пушкин проснулся, потряс барометр и думает: ага, растет давление,
можно на рыбалку. Снарядил снасти, а в дверях — Дантес.
— Айда, — говорит, — Пушкин, в тир. Призы стрелять.
— Извини, — говорит Пушкин, — я на рыбалку.
Пушкин — на рыбалку, Дантес в — тир…
В другой раз Пушкин проснулся, потряс барометр и видит: давление падает,
рыбалки нет, можно порисовать. Только за краски, на пороге — Дантес.
— Айда, — говорит, — Пушкин, на охоту. Воздухом подышим.
— Нет, говорит, — Пушкин, — я рисовать буду.
Пушкин — за краски, Дантес — в лес…
В третий раз Пушкин проснулся, потряс барометр, а барометр не показывает.
«Ага, — думает, — барометр сломался. Надо чинить». Обложился учеными
книгами, устройство барометра постигает. Тут как тут — Дантес.
— Айда, — кричит, — Пушкин, на войну! Мир поглядим и себя покажем!
— Извини, — говорит Пушкин, — у меня барометр сломался. Надо чинить.
И — за отвертку. А Дантес — на войну…
Таким образом Пушкин изучил массу полезных вещей, а Дантес научился
стрелять. Поэтому Пушкин умер всесторонне развитым человеком, а Дантес —
подонком.
* * *
Раз приезжает Пушкин к Дантесу в прескверном расположении духа и вызывает
того на дуэль.
— С чего же это дуэль? — говорит Дантес.
— А чего ты меня с рогами нарисовал? — кричит Пушкин и показывает Дантесу
некое письмо.
— Так с рогами потому, — говорит Дантес, — что рога есть символ того, что вы
есть мощный матерый лось, которое животное есть символ силы и доблести!
— Ладно, — говорит Пушкин, — с рогами ясно, а почему ты написал, что Натали
мне изменяет?
— Так я написал в том смысле, что Натали изменяет вам непрестанно свою
внешность, чтобы больше вам, как любимому мужу, быть любезной.
— Ну, извини, — говорит Пушкин, — за письмо спасибо.
И за порог. А Дантес, как на грех, возьми и забудь за Пушкиным припереть
дверь. А у Пушкина расположение духа прескверное, потому он возьми и вернись
в апартаменты Дантесовы с криком:
— Ага, ты и самого духа моего не выносишь, что после меня апартаменты
проветриваешь!
И вызвал-таки Дантеса на дуэль.
Вызвал, а сам переживает по случаю своей горячности. Во-первых, письмо
Дантес предоброе прислал — неудобно выходит, а во-вторых, скушная получается
дуэль, ибо изрядный Дантес стрелок, чтобы с ним равняться.
Тогда Пушкин возьми да подмени себя майором Мартыновым, чтоб все запутать и
пушкиноведам было на хлеб. А Дантес возьми да подмени себя поэтом
Лермонтовым, чтоб совсем все запутать и пушкиноведам было на хлеб с маслом.
А когда майор Мартынов возьми да убей на дуэли поэта Лермонтова, то Пушкин
возьми да напиши стихотворение «На смерть поэта», так что пушкиноведам было
на хлеб с маслом и красной икрой с горкой!
ПРО ЛЕНИНА
В детстве Вова Ленин много чего боялся. Спать, например, боялся на втором
ярусе. Чтоб не свалиться, если приснится, что на первом. Водку боялся, от
которой дворники дерутся. А особенно папку боялся, образованнейшего человека
своего времени. Только придет домой из гимназии, а папка ему: греческий —
пять? латынь — пять?!. А латынь греческую в гимназии физрук преподавал. По
причине краха царизма. На «три»-то первый юношеский надо было. А на «пять» —
вообще КМС. По пятиборью. А надо сказать, что Вова Ленин, по примеру
Суворова, рос мальчиком хилым. Поэтому, как урок греческого начинался, Вова
под парту прятался. Чтобы физрук не заметил и к доске не вызвал отжиматься.
А парта была низкая, и поэтому Вова, когда под ней сидел, головой задевал.
Раз задел, два задел. А волосы они ведь не железные, тем более в детстве. Ну
и выпали. То есть были волосы — и нет. А на нет и суда нет. Даже
неправедного царского. Поэтому брата Сашку, когда царя грохнули, наказали, а
Вову не наказали. Хотя Сашка он что — за веревочку дернул. А пружиночку-то
Вова взводил!
* * *
В детстве Вова Ленин был лысый и поэтому девочки его боялись. И только одна
не боялась и даже сидела с ним за одной партой. Модная такая девочка. К тому
же директорская дочка гимназии. Саша Керенская. Ну, Вова с ней и дружил, раз
не боится. А раз дружил, сами понимаете, — шоколадки там всякие, «дай
списать», последний звонок. С первым поцелуем. Потом Вова вырос, стал
дедушкой, сделал революцию и умер. А Саша Керенская тоже выросла, стала
премьером министров и уехала в Америку в женском, как и подобало, платье. А
все эти «жареные» подробности пускай обыватели смакуют!..
* * *
Однажды Вова Ленин вырос, стал дедушкой, сделал революцию, встал у окна и
увидел, что мужик несет бревно.
— Ага, — думает, — и чего это он несет бревно?
— А ничего, — говорит мужик, — дрова топить буду! Чтоб не холодно!
А надо сказать, что в Кремле тогда холодно было. Потому что весь свет,
который на зиму припасли, на иллюминацию революции потратили.
— Ага! — думает дедушка Ленин, — топить!
И на двор.
Хвать бревно — и в Кремль. Сунул бревно в буржуйку — не лезет. Другим концом
— не лезет. Поперек — тоже не лезет! Буржуйка, видать, маленькая.
Буржуазная. Для экономии места, для увеселения.
— Ага! — думает дедушка Ленин. — Не лезет!
Взял и расстрелял мужика. За несоответствие пропорций.
А народ, сами понимаете, не раскумекал что к чему. Великий почин, подумал. И
давай бревна тащить — кто с работы, кто соседские. Так до сих пор и тащит…
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
