|
|
Рустам Ильясов
МОЖЕТ БЫТЬ
(эпикриз)
Время известно мне, оно идет. Я сижу и думаю что-то. Думы
бывают тяжки, и я плачусь себе в футболку, а время идет. Знаю, плакать не
надо: и праздники бывают тоже. Бездумье наступает оттого, что сумерки
затягиваются, а мрачность эпохой бьет между глаз. Болезнь моя не хороша, она
особенно опасна. Ведь я не понял свой принцип.
…Хождение по горам было отличным, и я радовался этому хождению. Я смотрел на
горы во все глаза и был доволен горами. Это был счастливый двухтысячный год,
счастливый горами, где я бродил, а потом осенью я лег в психбольницу.
Меня мучили голоса — говорили, что я болею своим существованием. Один голос
остался потом со мной надолго, но об этом расскажу позже.
В больнице меня могли продержать до года, и я мог там окоченеть мозгами. И
еще я испугался, что если меня продержат тут долго, я умру от заворота
кишок. Мне давали слишком много таблеток, я заболел сильно животом, и
никакие слабительные мне не помогали, а наоборот усугубляли болезнь.
И вот тогда я взвыл и стал просить помощи. Меня отвезли в реанимацию,
которая была в том же здании, где я лежал, а зданий там было много — с
отделениями для психбольных; там был целый психиатрический городок.
После того, как в реанимации сказали, что зря меня туда доставили, меня
повезли в другую больницу — в ту, где занимались внутренними органами. Там у
меня, в конце концов, определили заворот кишок. Дали бритву, и я себя побрил
на месте последующей операции. Потом положили на операционный стол, и скоро
я забылся в анестезии.
Очнулся я на кровати в реанимации той же больницы, где мне сделали операцию,
и стал постепенно приходить в себя. Первое время меня не кормили — было
запрещено есть. Однако, несмотря на запрет, когда меня переложили в общую
палату, меня накормил следящий за мной санитар из психбольницы, и меня стало
рвать. И потом мою маму отругали, когда она приехала, что будто бы она меня
так накормила. Но это был лишь эпизод моего выздоровления.
Меня сторожили — из психиатрического отделения приходили санитары и по
одному сидели возле меня. Приходила и заведующая отделением, где меня
держали, она переживала, как бы ей не влетело за то, что я так занемог в ее
отделении. Мне вырезали два метра кишок, благодаря тому, что меня залечили
лекарствами, которые ослабляют кишечник. Но мне нравилось лежать в этой
больнице, я лежал там больше недели и однажды немного общался с санитаркой
Айгуль, а она была молодая. Она сказала, что ей не идут очки, и в
доказательство показала, как она выглядит в очках, а так на ней были
контактные линзы. Мы вместе ходили есть в столовую, и она как будто
привязалась ко мне. Что, впрочем, входило в ее обязанности.
Когда меня привезли обратно в психиатрическую больницу, мама потребовала,
чтобы меня поместили в хирургическое отделение. И никакой обман вроде того,
что, мол, временно заведут в прежнее отделение, а потом переведут в другое,
им не помог. Из хирургического отделения психиатрической больницы я быстро
выписался. После наркоза у меня исчезли голоса, и их не было где-то полгода.
Летом я поехал в Екатеринбург, а оттуда через Карпинск совершил путешествие
в горы, — мое новое путешествие. В Карпинске все говорили о покончившем
самоубийством мужике и сказали, что именно хорошие так кончают с собой.
В Кытлыме возле гор, которые я хорошо видел, я стал готовиться к
восхождению. Мне выделили место для того, чтобы я переночевал, и я был
благодарен им. Позже хотел задержаться дольше, но мне не разрешили. Потом я
зашел в дом к одним незнакомым женщинам и попросил позволения оставить у них
рюкзак. Оставил, а сам начал восхождение на гору Косьвинский камень, высота
которой 1519 метров. Я поднялся на эту гору с трудом, хотя не таким уж
невозможным. Она была несколько сложна для подъема, и бывали там крутые
увалы. С горы через каждые двадцать метров по окружности стекали ручьи, этих
ручьев было очень много. Я стоял на самой вершине и читал на скалах надписи,
оставленные солдатами, ведь рядом был военный городок. Потом я с
осторожностью спустился и, вернувшись в поселок Кытлым, зашел за рюкзаком.
Я пошел пешком в сторону приюта для туристов, где надеялся переночевать —
около Конжаковского камня, а эта гора была чуть повыше Косьвы. Но я так и не
нашел приют. Тогда я решил вернуться в поселок, видел много зайцев, но не
добрался до поселка и лег у стога сена. Там я и переночевал, хотя было
холодно. Утром вышел на дорогу и стал сигналить проезжающим автомобилям.
Вскоре меня подобрала «Волга» с каким-то начальником, я немножко с ним
поговорил и рассказал о своих путешествиях. Он дал мне сто рублей, чего мне
хватило на обратную дорогу в Екатеринбург.
Приехав в Екатеринбург, я тут же позвонил домой и сказал, что был в горах. Я
решил вернуться домой двадцать второго июня — в день моего рождения. Выехал
рано утром и к вечеру был дома, родные забрали меня на природу, и там мы
отдыхали вместе.
В это лето я опять сильно занемог. Опять пошли голоса — заговорила одна
особа из потусторонних краев, она говорила что-то мне, и я слушал ее. Этот
кризис случился оттого, что я общался с наркоманами: у меня был знакомый
Айдар, а у него — приятель Радик, намного его старше. Так я гулял с ними и
заходил на квартиру, отданную одним человеком на время Айдару. Однажды мы
пригласили туда молоденьких девушек, еще школьниц. И выпили при них вино, а
они отказались пить, испугавшись чего-то. Потом мы с ними пошли на Белую и
там допили вино, а после провожали их домой. Та, что шла со мной, сказала,
что не любит татарский язык, я с ней не стал спорить, а сам я татарский язык
не знаю.
Несколько дней спустя я зашел к ней домой, что было неправильно, ведь она
еще школьница, а родители меня не хорошо поняли. Хотя как еще тут понять? Я
общался с наркоманами и все более погружался в боль.
У меня была такая фишка — что меня загоняет весь город. И наркоманы
способствовали этому моему убеждению. Я и без них видел подтверждение своим
мыслям, ведь меня сделали главным лохом города, и какое-то время я им был. Я
знаю, что главный лох города есть в Туймазах, и слышал случайно, как про
него говорили перед нашим с Сергеем отъездом в Москву, где нас разбили
враждебные силы.
Я, конечно же, грешен, но понятие главного лоха тоже грешит.
Одно время я даже считал, что я — главный лох России, это когда я ездил с
Сергеем в Москву. Именно тогда в две тысячи первом году я прыгнул с пятого
этажа. Меня снова начали доставать голоса, и опять чуть-чуть сдвинулась
крыша. Я видел, как мне казалось, что меня обсуждали с балконов молодые люди
как главного лоха и смеялись надо мной. Я опять стал выделывать из себя
крутого, но только потому, что меня что-то гвоздило. И поехал в Уфу к
критику Касымову, а там, в связи со странным характером наших отношений,
тоже стал сходить с ума. Я испугался, что сделаю что-то очень уж плохое, и
плохо себя почувствовал.
Приехав из Уфы, я вновь заметался, попав на крючок враждебных сил, словно
они держат меня на примете и ведут на меня постоянную охоту. Снова пришли
голоса, и опять я стал с ними бороться, доказывал, что я круче лоха — им и
себе, в то же время настаивая, что есть и крутые лохи. С голосами я
проговорил где-то неделю, хотел было поехать на Каспийское море, но не
выдержал и прыгнул с пятого этажа, из моей родной квартиры.
Я помню момент, когда летел, а потом очнулся уже в больнице. Слышал сквозь
забытье, как у меня вытаскивали разбитые косточки на лице и что-то падало в
железную чашу. Мне зашинировали челюсти, и я стал чувствовать себя. Я лежал
в реанимации и думал о том, что со мной случилось. Хотя был спокоен. На
третий день я попробовал приподняться и, увидев себя в боковое зеркало, лег,
убедившись, что с моим лицом что-то произошло. Потом у меня снимали швы на
обросшем бородой лице.
А еще была борьба, борьба с Песочком, она хотела меня убить, сама же
попадала во что-то смертное и оттуда, из холода, говорила со мной. Песочком
я назвал пришедший ко мне голос — она немного бесом была этот Песочек.
Мне разбило при падении коленкой лицо, и у меня было четыре перелома на
челюстях. Потом мне сказали, что кровь остановили с трудом и считали, что я
не выживу, но я выжил. Мои зубы были обвиты железками с крючками, и на
крючки были надеты резинки, таким образом, у меня не было возможности
шевелить челюстями. Меня кормили через трубку, пропущенную через нос. Я
чувствовал очень неприятно эти металлические шины во рту языком. Ко мне
приходила зубной врач, она являлась словно ангел, и я каждый день с
нетерпением ждал ее появления. Она приходила и чистила мне зубы чем-то,
название чего я уже позабыл. Я просил ее: снимите, мол, шины, а зубы мне
потом вставят, пусть мне после сделают вставную челюсть. Однажды после ухода
врача я стал снимать резинки с челюстей, а потом мне начало казаться, что
челюсти крутятся — это было очередное бесовское наваждение. Позже я узнал,
что челюсти крутятся в запредельных местах у безликих.
Каждый день я играл с Песочком в смертельную игру, где она меня хотела
убить, — она наступала на меня, а я оборонялся. Это было похоже на игру в
шахматы, мне кололи морфий, и тогда игра шла бессознательно. Один раз
Песочек мне остановила дыхание, и я тогда попросил что-нибудь стимулирующее
легкие.
А потом я ее победил. И тогда она подходила ко мне и говорила: «Где я? Кто
я?» Так она спрашивала про себя, и ей становилось очень холодно, а я тоже
испытывал смертный холод. Я видел, как из реанимации на каталке вывезли
нечто. «Сегодня кто-то умер?» — спросил я, написав в тетрадке, а спрашивать
я мог только так. Мне ответили, что да, тогда я понял, что вывезли мертвеца.
И что моя игра с Песочком действительно кончена. Мне стало не по себе, и я
выдернул из шеи трубку, через которую дышал, и бросил; но мне вставили новую
трубку. Ее постоянно чистили втягивающим воздух агрегатом, заходя во внутрь
— вплоть до горла внутри шеи, и это было очень неприятно. Одна из врачей
меня невзлюбила и сказала: когда же меня заберут, так я им надоел — я
постоянно стучал и вызывал кого-то.
Я писал в тетрадке разные вопросы и пытался разговаривать с кем-нибудь.
Однажды мне вкололи морфий, и я пошел по-маленькому под себя, меня тогда
сильно отругали. Когда мне сделали последний укол морфия, пришел вопрос из
запредельных мест, он был брошен в меня, как в компьютер: «Кто лох, если
лучший друг — лох?» От этого вопроса заболела голова, несмотря на лекарство,
и я чувствовал головную боль довольно долго.
Еще шел бред от морфия, будто я учусь в колледже в Англии, и меня непонятно
почему привязали: ведь я был намертво пристегнут к койке из-за того, что
сломанная нога лежала на растяжке с гирями. И вот я думал: «Кто-то меня
связал», и я видел медсестер и удивлялся, почему эти мальчики — учащиеся
колледжа — так похожи на девочек.
Потом я стал слушать купленное мне радио, и оно, наверное, немного мешало
больным в реанимации. С особым интересом я слушал одну радиопьесу про
любовь. Потом меня попросили сделать потише, и скоро я начал уже читать,
тогда и пошел на поправку, и меня из реанимации перевели в травматологию.
Когда меня перевозили, гири ослабили, и было больно ноге. Я стонал, а отец,
который присутствовал здесь, побледнел.
В травматологии мне лежалось неплохо, я читал много книг и смотрел и говорил
с людьми. Там лежал Рифкат с открытым переломом ноги, он был весь в зеленке,
и моя племянница из-за него боялась зайти в палату. Сначала я не
разговаривал, потому что у меня были шинированы челюсти. Но потом зубной
врач Альбина сказала, что мне же можно говорить, и я стал говорить. Я болтал
с Рифкатом, и мы часто смеялись с ним. Он рассказывал, как его сбила машина,
как он перелетел через нее и упал на дорогу.
В травматологии я мало думал о лохе и не болел особо этим смыслом. Я много
общался с больными, и мне больше не казалось, что я главный лох города.
Привезли пацана тринадцати лет, который упал с мотоцикла и разбил голову.
Его перевели из реанимации на место человека с раной в животе — его порезал
ножом друг, а потом они опять помирились, что показалось мне странным. Еще в
травматологии оказался Реша — тот парень, в связи с которым я как-то сошел с
ума, правда не совсем: я его избил, когда он назвал меня лохом, причем при
особых обстоятельствах. После он меня избил втроем с другими, и тогда-то я
свихнулся, став слышать, как все меня обсуждают и загоняют всем городом за
то, что я такой лох.
Я постоянно поднимаю тему лоха — иногда это похоже на какую-то нелепую веру.
Почему-то тема лоха у нас по России, да и по всему миру, ходит особо. Кроме
того, это древнее слово, ведь был же поэт Архилох.
По-моему, слова «лохмотья», «лохматый» и «плохо» — все это связано с лохом.
И «полох», и «долох» тоже связаны с лохом. А если читать «полох» и «долох»
наоборот, то получится «холоп» и «холод».
А вообще, лох — это сложный феномен, описать который можно, но непросто.
Так вот, в травматологии я не думал о лохах и о себе как о лохе. Тем более
что там ко мне почему-то с особым интересом отнеслась одна молодая женщина
по имени Роза. Я слышал, что ранее она была «крутая»: мне об этом сказала
девушка, с которой я немного ходил. У этой Розы были знакомые криминальные
авторитеты откуда-то из Уфы. Но в травматологии один парень отнесся к ней
хуже — это тот, кто лежал после Рифката. Ее прежний знакомый сказал, что не
узнает ее теперь; а мне кажется, у нее просто кончились особые сроки
«цветения». А впрочем, она не так уж плохо выглядела, но теперь она была
замужем и с ребенком.
Еще в травматологию положили одного парня, у которого, как и у меня,
оказалось укорочение ноги на пять сантиметров. Его сбросили с пятого этажа
наркоманы в Екатеринбурге, он ходил с костылями и хотел получить первую
группу инвалидности. Я подумал, что, может быть, и мне положена первая
группа, но оказалось, что нет. Вообще-то, группу инвалидности я имею по
психиатрии.
В травматологии меня немного помучили, разминая отекшую ногу, я при этом
сильно кричал. Рифкат еще сказал тогда: бичара. А «бичара» значит
«бедненький». Тринадцатилетний пацан, упавший с мотоцикла, постоянно
приговаривал: «Ноль-ноль», это у него значило что-то вроде «ничего и
никуда». И, когда его сравнивали со мной, он опять так сказал: видимо, я,
все-таки, похож на ноль. Но это ничего — зато я живой и, таким образом, я
сейчас верю в жизнь.
В свое время я часто выезжал из Дюртюлей, пытаясь из них вырваться. Уезжал
автостопом и объездил весь регион, но самый большой маршрут по всем
советским республикам я так и не сделал; только однажды добрался автостопом
из Башкирии в Москву и ехал двадцать семь часов.
Так я выписался из травматологии и на какое-то время город оставил меня в
покое.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|
